Просто мы научились жить

Глава 14.

Серегин «фольксваген» ехал по КАДу с средней скоростью 120 километров в час. Макс курил в открытое окно, а Женя вслушивалась в доносящиеся из динамиков звуки музыки, и молчала. Ветер трепал ее кудри, то разбрасывая их по плечам, то откидывая на спину. Вечерело – синее небо уже стало розовым, розовыми же были и облака, и даже стекла проносящихся мимо машин.

Что-то колючее и острое ковыряло изнутри Женину грудь, стягивая ее ремнем и мешая дышать. То ли предстоящая встреча с Олесей, то ли не к месту вспомнившаяся Лека?

Нет, нет и еще раз нет. Нельзя вспоминать, не смей думать об этом, не вздумай! Посмотри за окно, любуйся видом, дыши питерским воздухом, и думай о чем хочешь, даже о больном, только не…

– Как думаешь, – быстро спросила Женя с заднего сиденья, – у нас с ней был шанс?

– Очень интересно, – через паузу отозвался Сергей, – какую из своих баб ты имеешь ввиду?

Макс засмеялся, а Женя передвинулась так, чтобы оказаться аккурат между передних сидений.

– Я имею ввиду Ленку.

– Голосую против, – Сергеев затылок описал дугу, изображая, видимо, слово «нет», – мне думается, у вас бы никогда ничего не вышло.

– Почему это?

Женя вдруг заинтересовалась. Она-то как раз всегда считала, что Лека единственная, с кем у нее могло хоть что-то получиться. А тут – гляди ты, оказывается, не все так думают.

– Джен, я не хочу играть в сравнительный анализ, поэтому скажу просто: для того чтобы быть вместе, надо хотя бы разок встретиться. А вам это не грозит. Вы последний раз встречались очень давно, а с тех пор не пришлось.

– Но мы же виделись…

– Я не про «виделись», – перебил Сергей, – «виделись» тут вообще ни при чем. Можно жить в одной квартире годами, видеться каждый день и ни разу не встретиться.

– Серега, жизнь с психотерапевтом сделала тебя спецом, – хохотнул Макс.

– О какой встрече ты говоришь? – Нетерпеливо спросила Женя.

– Встретиться с человеком – значит показать ему себя настоящего и увидеть настоящего его. Понимаешь? Это как чудо, к которому нельзя подготовиться и которого нельзя предсказать. Встреча.

Женя тяжело дышала. Она съежилась вся на заднем сиденье. Вонь внутри поднялась к самому горлу и залила глаза. Все. Больше не сдержишь.

– Макс, дай сигарету, – попросила она. Закурила торопливо, отвернувшись, и закрыла глаза. Черт с вами. Включайте, раз без этого не обойтись.

И снова, который раз, будто кинопленка полетели воспоминания…

Виталик давно ушел, а Женька всё еще оставалась в той же позе, в которой была, когда начался их разговор. Её разум отказывался принимать услышанное, и судорожно искал способы сделать так, чтобы всё было как раньше – до того, как разрушилась мечта под кованым ботинком с пряжками.

Неслышимой тенью в комнату проскользнула Ксюха. Вошла, и принялась копаться в шкафу в поисках халата. Интересно, подумала Женька, ей хотя бы стыдно?

Ей так хотелось задать этот вопрос, что он неожиданно разрезал тишину и прозвучал вслух. Ксюха дернулась, как от удара, и посмотрела на Женю злыми глазами.

– А тебе? – отрезала она, и отвернулась.

– Мне? – Женькино удивление было столь велико, что даже в потухшие от испуга глаза вернулся блеск. – Почему мне-то должно быть стыдно? Это ты пыталась отбить моего парня.

Ксюха пробормотала что-то неразборчивое, и глубже залезла в шкаф – Жене были видны только её ноги, худые, костлявые, торчащие из-под коротких шортов. Ругаться не хотелось, но почему-то стеклянный человечек внутри вдруг сменил жалость на злость и ощерился острыми зубами.

– Я думала, мы друзья, – растерянно сказала Женька, обращаясь скорее к человечку, чем к Ксюхе, но ответила, как ни странно, последняя.

– Конечно, мы друзья, – она отступила от шкафа, кинула халат на стул и принялась рывками сдирать с себя рубашку, футболку, шорты, – ты же со всем дружишь. Вот и мне перепал кусочек. А ты спросила, нужна мне твоя дружба? Принцесса на горошине! Женечка то, Женечка се. Всем она нравится, все её любят. Сними розовые очки! Жизнь не такая, какой ты видишь её из своего замка.

– Ты о чем, Ксюха? – Женя удивленно уставилась на подругу. Та стояла уже посреди комнаты – раскрасневшаяся, нахмуренная. Её руки сжимали футболку, а прищуренные глаза горели то ли огнем, то ли отчаяньем.

– Я о тебе. Ты живешь так, будто вокруг тебя сказка. Придумала себе идеальную жизнь! А она не идеальна, понятно?

– Да что я придумала? – Ей стало страшно. О чем говорит Ксюха? Неужели это продолжение того, страшного, после которого ничего уже никогда не сможет быть как раньше?

– Не понимаешь? – Ксюха рассмеялась. – Ладно, я тебе объясню. Тебе кажется, что Виталик тебя любит? Да он точно так же любил еще сто сорок восемь баб до тебя. И запомни – чем дольше ты ему не будешь давать, тем дольше он любить будет. Но сильно тоже не тяни – я его знаю, он долго ждать не будет, найдет кого-нибудь посговорчивее. Тебе кажется, что Кристинка с тобой дружит, потому что ты такая золотая? Да её просто все остальные не выносят, вот она к тебе и приклеилась. А Толян за ней бегает как привязанный, поэтому и оказался в твоей свите. Думаешь, вся та толпа, с которой ты у четверки время проводишь, тебя любит? Да им просто деньги твои нужны – они же голодранцы, даже хлеба часто купить не на что. В глаза они улыбаются тебе, кивают, обниматься лезут, а за глаза смеются.

– Это неправда, – Ксюхино лицо, и тело, и даже поза, в которой она стояла, выкрикивая все эти больные обидные слова, были наполнены такой злостью, что Женька поежилась, отшатываясь. Она не поверила ни единому слову, но испугалась силе чувств, прозвучавшей в них.

– Конечно, – ощерившаяся, и вдруг успокоившаяся, Ксюха стала еще более пугающей. Она медленно подошла к столу, достала из пакета турецкий батон, взяла в руку нож и начала отпиливать кусочек. Женька смотрела на неё во все глаза. Стеклянный человечек внутри неё приплясывал в нетерпении, высунув язык и вытаращив глаза-бусинки.

– А хочешь, я скажу тебе, почему Лёка постоянно к тебе бегает? – Ксюха засунула в рот кусок батона и говорила с набитым ртом.

– Потому что мы друзья, – холодно ответила Женя, которой вмиг надоел весь этот спектакль. В её глазах яркими огнями вспыхнуло: «Не тронь».

– Нет, – крошки посыпались с губ на пол, секундами задерживаясь на груди и подбородке, – по той же причине, что и Виталик. Она просто хочет тебя трахнуть.

Стеклянный человечек внутри услышал это и заплясал. Задергал ледяными ручками-палочками, растопырил ноги в немыслимых прыжках, и замотал головой. Женька помотала подбородком ему в такт.

– Ты дура, что ли? – Скорее сказала, нежели спросила она и, встав с кровати, начала собирать со стола разбросанные тетрадки. – Лёка девушка, как и я. Она не может хотеть меня…

– Да ладно тебе! – Ксюха одним прыжком оказалась рядом, и вырвала стопку из Жениных рук. Теперь они смотрели друг другу прямо в глаза. – Сними же, наконец, свои розовые очки, идиотка! Лёка – лесбиянка, это знают все, кроме тебя. И дружит она с тобой только потому, что собирается трахнуть. Можешь у Ирки спросить – в прошлом году они с ней тоже «дружили». Хочешь, прямо сейчас пойдем и спросим?

Раньше Женька не знала, что возможно испытывать такую злость. Раньше она не понимала, что существует нечто большее, чем отвращение. Теперь поняла. Она ощутила что-то, похожее на чувство, когда раздавливаешь голой ногой земляного червяка. Только во сто крат сильнее. И обнаружила, что не умеет с этим справляться. Ей хотелось ударить Ксюху, оскорбить, уничтожить. Хотелось надавать ей по щекам, заткнуть её поганый рот, посмевший произнести такие мерзости. Но тело почему-то не слушалось, губы дрожали, но не было возможности произнести ни звука.

Увидев торжествующую улыбку на лице Ксюхи, Женя всхлипнула, развернулась и выбежала из комнаты. Стеклянный человечек у неё внутри прыгал и хлопал в ладоши. У него сегодня был удачный день.

Шагая по темной улице к Лёкиному дому, Женька спрятала руки в карманы и крепко прижала их к бокам, потому что не хотела ни к кому прикасаться, пусть даже и случайно. Впервые в жизни она ощущала себя грязной. Ксюхины слова до сих пор отдавались в висках тяжелыми ударами, от этих ударов плечи напрягались, а локти прижимались к бокам теснее и жестче.

Где же предел подлости человека? Что заставляет его лгать так мерзко и изощренно? Придумывать самое болезненное, самое ужасное и тяжелое?

«Это зависть, – подумала Женя, – самая обычная зависть. Она может быть как движущей силой развития, так и наоборот – разрушающей машиной подлости и лжи. А ложь, в свою очередь, способна разобщить. Или сблизить – если это чужая ложь».

Лёка сидела на полу, когда Женька вошла в её комнату. Она что-то клеила из тонких полосок бумаги, руки её, щеки и лоб были измазаны красной краской, а на белой футболке отпечатались невнятные сине-зеленые пятна.

– Не вставай, и не говори ничего, – велела Женя, не дав подруге и рта раскрыть, – я кое-что скажу сейчас, а ты молчи пока. И не обижайся на то, что я скажу – это несусветная чушь, но я должна сказать, потому что мы друзья и между нами не должно быть секретов.

Воспользовавшись паузой, Лёка кивнула и вытерла руки измазанной донельзя тряпкой. Она по-прежнему сидела на полу, на коленках, упершись ладонью в палас и пристально глядя на взбудораженную Женю. Чертята в синих глазах удивленно замерли и раскачивались, готовясь к неожиданностям.

– Ксюха сказала, что ты лесбиянка, – выпалила единым махом собравшаяся с духом Женька. И заговорила быстро-быстро. – Я знаю, что это неправда, и полная чушь, и прости, что я передаю тебе её слова, но мне кажется, что ты должна знать, и мы должны придумать, как прекратить эти дурацкие слухи, а то ты ведь знаешь, как Ксюха любит поболтать – не хватало еще, чтобы вся общага повторяла за ней этот бред, или – и того хуже! – весь студгородок. Надо пойти и поговорить с ней, потому что она же не просто так придумала эту чушь – видимо, она за что-то злится на тебя, или на меня, или на нас обеих вместе, или…

Она продолжала говорить, а Лёка всё смотрела и смотрела на неё, не произнося ни слова, и чертики в глазах грустно покачивали головами. Во всей её позе было что-то покорное – она будто согнулась под тяжестью невидимой ноши, и только пересечение взглядов не давало ей сломаться окончательно.

Женька поняла не скоро. Понадобилось еще несколько несвязных предложений, прежде чем она позволила себе осознать то, что было понятно с самого начала.

Всё это правда. Всё именно так, как сказала Ксюха.

Она поняла, но не остановилась. Невозможно было прервать поток слов, невозможно было отвести взгляд, потому что она знала – как только это случится, всё изменится, и никогда уже не будет как раньше. И одна продолжала говорить, а другая – смотреть.

– Знаешь, когда она мне сказала этот бред, я хотела её ударить. Сильно-сильно, чтоб не повадно было больше такую чушь нести. Но не ударила. Наверное, ты была права, и я просто маленькая. А еще я, наверное, трус, потому что не дала ей отпор, а сразу убежала сюда, к тебе. Ну и что, что я трус, правда? Теперь мы вместе пойдем к ней и скажем, что она идиотка, и заставим её прекратить говорить эти глупости. Ты же знаешь – с тобой рядом я сильная, очень сильная, самая-самая сильная на свете.

Чертики терли глаза кулачками и, один за другим, прятались в зрачках. Женькины руки безвольно повисли вдоль тела, дыхание перехватывало, но она упорно продолжала говорить.

«Только не остановиться, – молилась она про себя, – только продолжать говорить, и всё останется как раньше. Еще всего лишь несколько минут она будет прежней. Еще несколько секунд».

– Просто мне кажется, что такие вещи нельзя говорить даже если это вдруг правда. Но к тебе же это вообще никак не относится, поэтому она просто не имела права. Знаешь, думаю, я всё же скажу ей всё, что думаю об этой дурацкой шутке. Пошла она к черту с таким юмором! Пойдем, Лёк, покажем этой идиотке, где раки… зимуют.

Последнее слово далось ей с явным трудом. Она замолчала, провожая взглядом последнего чертенка, спрятавшегося в глубине влажных Лёкиных зрачков. Тяжелая тишина с силой надавила на уши, а изнутри ей навстречу ринулся, растопыривая пальцы-палочки, стеклянный человечек.

Женя почувствовала, что её щеки стали мокрыми.

«Странно, – подумала она, – я ведь не плакала».

Опустила взгляд, проверила застежки на сандалиях, и вышла. Всё кончилось, – вертелось вокруг навязчивым шепотом. Всё просто кончилось.

Но она ошиблась. Закончилось не всё. Лёка не появилась в общаге ни на следующий день, ни через неделю. Канули в лету ежеутренние прогулки к морю, и из института Женька теперь возвращалась чаще одна, реже с Виталиком. Никто не знал, что произошло – Ксюха хранила страдальческое молчание, а Женька делала вид, что ничего не случилось. Вечерами она приходила к Виталику, усаживалась на пол у его коленей, и сидела так, пока он учил лекции или решал задачи по матану.

Вопреки Ксюхиным прогнозам, в постель никто никого не тащил. Напротив – Виталик целовал Женю с особой нежностью, исключающей даже намек на большее. Запускал ладонь в её волосы, гладил, усаживал к себе на колени и укачивал, как маленькую. В эти минуты нежности они становились так близки, что было чувство, словно каждый из них – естественное продолжение другого. Сплетенные ладони являли собой единый клубок радости и неги, а в соприкосновении губ твердость встречалась с мягкостью, образуя сладкое кольцо чувственности.

– Я тебя люблю, – эти слова не единожды готовы были сорваться с Женькиных губ, но почему-то всякий раз что-то её останавливало. Стеклянный человечек втыкал палочку в сердце, ворошил, и слова пропадали, заменялись другими или исчезали вовсе.

– Мышонок, – так говорил Виталик. Очень редко, только когда они были вдвоем, – посиди тихо, мне нужно подготовиться к лабе.

И Женька послушно сползала с его коленок на пол, обнимала голени, и долго-долго сидела так, тая от тихого шелеста страниц и уже почти переставшего звучать в ушах «мышонка».

С Лекой они увиделись через две недели, когда воспоминания о разговоре с Ксюхой уже перестали вызывать мучительные вспышки боли. Столкнулись случайно. Женька шла с пары по химии из корпуса «Г», а Лёка выходила из магазина на перекрестке. Женька споткнулась и застыла. Лёка моргнула и выронила пачку сигарет. Женька отвернулась и пошла дальше. Лёка осталась стоять.

– Мы не ссорились, – только и сказала Женька на пороге триста одиннадцатой в ответ на Кристинкин вопрос, и упала на кровать, – просто не хочу её видеть.

– Ковалева, не ври мне. Просто так в этой жизни ничего не бывает.

Кристина готовила обед – чистила картошку, сидя у знаменитого расписанного красками под хохлому стола. Однако это не помешало ей скосить глаза на Женьку и увидеть раскрасневшееся лицо и горящие глаза.

– Я не вру, правда. Бывает, что дружба просто заканчивается.

– Ой, брось ты. Дружба как любовь – она может стать другой, но закончиться не может. Или это была не дружба.

Женька отвернулась и засопела обиженно. Ей очень хотелось хоть с кем-то поделиться случившимся, но было страшно. Во-первых, проговорить вслух означало бы признать, что это на самом деле произошло. А во-вторых, ужасно трудно было произнести то самое слово – постыдное, отвратительное, которое теперь будто плохо склеенный ярлык повисло на Лёке.

– Значит, это была не дружба, – заявила она минуту спустя.

– Ага, – согласилась Кристина, – вы просто провели вместе пару месяцев, не расставаясь. А в остальном – нет, не дружба. Кому ты врешь, Ковалева? Ты же с ней времени больше проводила, чем с Виталиком. А теперь она даже носа в общагу не показывает.

Женьку будто холодной водой облили. Нет-нет, не права Кристина, не может быть права! Конечно, с Виталиком они встречались не так часто, как хотелось бы, но с Лекой гуляли вовсе не чаще. Или чаще? Господи, нет, Ксюха не может быть права, это не может быть правдой, не может.

– Она лесбиянка, – почти выкрикнула доведенная собственными мыслями до отчаяния Женя, – понятно? Поэтому мы больше не общаемся.

Кристина вытерла руки о полотенце и переложила очистки от картошки с газеты в целлофановый пакет. Затем она достала разделочную доску, большой нож и принялась один за другим нарезать круглые клубни соломкой.

– Ты знала, – удивленно констатировала Женька. Вопреки ожиданиям, легче ей не стало – мысли в голове будто утроились, учетверились, и продолжали размножаться, – и не сказала мне.

– Видишь ли, Ковалева, – начала Кристина, не отрываясь от картофеля, – знала не только я. Знали все. Проблема в том, что мы не знали, как тебе об этом сказать. Иногда ты вела себя так, как будто тоже знаешь. А иногда – как будто нет.

– Все?

На Женьку было жалко смотреть – она сидела на кровати нахохлившимся мышонком – взъерошенная, с вытаращенными глазами и очень удивленным выражением лица. На контрасте с уверенной Кристининой спиной, её осанка казалась поникшей и несчастной.

– И Виталик знал? – спросила она.

– Все, Жень. Она до тебя этого особо не скрывала.

Не скрывала. Значит, считала это нормальным? Но если все остальные тоже знали, и продолжали с ней общаться – значит, тоже считали нормальным? Нет, нет. Виталик ненавидел её, и терпел рядом только ради Женьки – это было очевидно. А Ксюха? Ей будто бы было всё равно. А Кристина?

– И как ты к этому… относишься? – спросила Женя. Кристина как раз скидывала картошку с доски в кастрюлю, и ответила не сразу. Только ухватив одной рукой пакет с мусором, а другой – тарелку с тертой морковью, она велела:

– Бери сковородку и кастрюлю. И соль захвати.

Женька послушалась, Кристина заперла комнату. Нагруженные поклажей, они пошли по коридору к кухне. У триста двадцать четвертой им попался Толик.

– Картошечка, – обрадовался он, заглянув в кастрюлю и на ходу поцеловав Кристину в щеку, – я пошел допишу реферат, и приду.

И убежал дальше.

– Вот видишь как, Ковалева, – проговорила весело Кристина, грохая тарелку и сковороду на длинный железный стол, – он придет. Радуйтесь все, и ликуйте. А вот помочь – это нетушки, не мужское это дело – картошку жарить.

Кристина лукавила, и, понимая это, Женька поняла и то, что подруга просто тянет время. Ведь на самом деле в триста четырнадцатой Толик готовил гораздо чаще, чем остальные обитатели, а уж в мастерстве жарки картошки ему и вовсе равных не было.

К разговору вернулись не скоро. Женя молча смотрела, как Кристина ставит на огонь сковороду, как ждет, пока раскалится масло, как кидает картошку и отпрыгивает от горячих брызг. Она сидела поперек подоконника, вытянув ноги, и натянув на колени короткие полы халата. В кухню то и дело кто-нибудь заходил – студенты спешили приготовить ужин, чтобы после выкроить время на учебу или развлечения.

Наконец, Серега из сто сороковой забрал свою кастрюлю с пельменями, а Кристина посыпала картошку в сковороде ровным слоем тертой моркови и накрыла всю композицию крышкой.

– Так вот что я скажу тебе, подруга, – начала она, присев напротив Женьки и проигнорировав её возмущенный взгляд, – я действительно знала о том, что Лёка спит с бабами, и мне на это было абсолютно наплевать.

Ну, конечно, подумала Женька, именно поэтому ты битых полчаса молчала, делая вид, что увлечена готовкой – вместо того, чтобы просто ответить на вопрос. Накапливала аргументы? Так давай же, выкладывай, чего тянуть?

Ничего из этого она не сказала вслух, но на лице недоверие отразилось вполне ясно.

– Не веришь? – Спросила догадливая Кристина. – Зря. Мне действительно всё равно. Ведь меня она не трогает, а раз так – какая мне разница?

Женя снова ничего не сказала. Она понимала, что решающие аргументы подруга приведет в конце своей речи, и поэтому решила дослушать до конца.

– Давно пора пересмотреть закостенелость взглядов и сменить её на прогрессивность. Неформалы играют неформальную музыку и выглядят не как все – и мы с тобой воспринимаем их как данность, как срез культуры. Так почему мы должны негативно относиться к неизвестным нам проявлениям сексуальности? Она не насилует своих девушек, не принуждает, все идут на это добровольно, а ведь ключевым принципом нового времени является именно свобода выбора. Так что же, Ковалева, неужели мы с тобой будем теми ретроградами, что пытаются отнять эту свободу у других?

Кристина так очаровательно развела руками и вопросительно подняла брови, что Женька не смогла сдержать улыбки. Ей стало гораздо легче – во всей своей речи Кристина ни разу не произнесла запретного слова, и это существенно упрощало разговор.

– Не в свободе дело, – убрав с лица улыбку, сказала Женя, – а в честности. Почему никто из вас мне не сказал?

– А почему мы должны были? – Удивилась Кристина. – Терпеть не могу лезть в чужую жизнь.

– Но ты могла бы меня предупредить!

– В чем предупредить? Ковалева, не веди себя так, будто чудом сохранила невинность, проведя полгода в замкнутом пространстве наедине с маньяком. Вы дружили, у вас были прекрасные отношения, и я не понимаю твоего возмущения по поводу её личной жизни. Кстати говоря, она не слишком-то тебя и касается.

Женя всеми фибрами своей души чувствовала, что Кристина права. Но почему-то разум говорил обратное – мысли в голове вопили и впивались разъяренными птицами в виски.

– Ладно, допустим, ты не сказала, потому что не любишь лезть в чужую жизнь. А остальные? Виталик тоже знал?

– Это ты у него спроси, – Кристина слезла с подоконника и пошла помешать картошку. Снимая крышку, она неловко повернулась, обожглась и чудом успела поймать за ручку стремящуюся упасть сковородку, – Ах ты ж, черт. Куда ж ты падаешь?

Она подула на обожженные пальцы и снова повернулась к Жене.

– А почему тебя это так задело? Ведь раз за всё это время ты не узнала, значит, она не давала ни малейшего повода для подозрений. И, значит, дружба – это всё, чего она от тебя хотела. Чего ж ты так взъерепенилась-то? Или обиделась, что поползновений не было?

– Чего?!!

Женька вспыхнула, слезла с подоконника и повернулась к Кристине спиной. Её плечи дрожали от возмущения, а руки в карманах судорожно сжались в кулаки. А еще, называется, подруга! Сговорились они, что ли?

Кристина заулыбалась понимающе и обняла Женьку сзади за талию.

– Я пошутила, Ковалева, – примиряющее сказала она прямо в Женькино ухо, – не злись. Только я всё равно не понимаю, какое тебе дело до того, с кем она спит?

– Такое, – Женя резко развернулась в кольце Кристинкиных рук, и уставилась на неё возмущенным взглядом, – мне всё равно, с кем она спит. Но я не понимаю, почему она мне не сказала? Знали все, кроме меня.

– Может быть, она просто боялась?

– Чего?

– Твоей реакции. Посмотри на себя – и поймешь, что она не зря боялась.

– Но я бы всё равно рано или поздно узнала, – возразила Женька.

– Вероятно. Но видимо, для Лёки милее оказался вариант «поздно».

Слезы лились по щекам, не остановишь. Сергей и Макс поочередно посматривали в зеркало заднего вида, но тактично молчали – понимали, что сейчас вмешиваться не нужно. Женька тихо плакала, прижавшись лбом к оконному стеклу.

Она плакала не от боли, и не от горя – плакала по своей юности, по свежим и чистым чувствам, и пожалуй только сейчас – по Леке. Первый раз – по той Леке, которую помнила и которую почти забыла.

– Было время, когда я умела чувствовать, – сказала вдруг она вслух, – и тогда была способна правда встречаться с людьми. А потом все умерло, и я разучилась.

Молчание было ей ответом. Да и что говорить? И так ясно.

На кладбище они приехали уже когда совсем стемнело. С трудом нашли в темноте оградку, зашли внутрь и в молчании присели на корточки перед обелиском. С него – белоснежного – как и раньше улыбалось задорное Лесино лицо, и блестела золотом старая надпись:

«Твоя беда – моя беда

Твоя душа – моя душа

Твоя боль – моя боль

Что бы ни было

Навсегда

Вместе»

Женя больше не плакала. Она сидела, вцепившись ногтями в ладонь Сергея, и судорожно сглатывала горлом боль. Почему-то тяжело было смотреть на Лесино лицо – совсем не соответствовала веселая фотография трагичности своего расположения.

– Сколько лет? – Прохрипела вдруг она.

– Пять, – тихо ответил Макс, – пять лет, один месяц и восемь дней.

Сергей молчал.

– Прости, что не принесли тебе цветов, – сказала Женя, и оба мужчины посмотрели на нее, – мы просто торопились, и… не принесли.

Они переглянулись и поняли: не к ним она обращалась, а к Олесе.

– Я… Я помню о тебе, Леська. Каждый день я помню о тебе. И если бы ты знала, как мне тебя не хватает…

Она говорила короткими, отрывистыми фразами, и от этих фраз перехватывало дыхание и сдавливало грудь.

– Я родила дочку, знаешь? Ей уже два годика, и она чудесная девочка, я очень ее люблю. И она никогда не заменит твоего… нашего ребенка. Того, который лежит здесь с тобой. Но она есть, и… и это значит, что надежда есть тоже.

Женя подвинулась вперед и опустилась на колени, а после опустила ладонь на золотые буквы.

– Леська… – прошептала она, и голос ее дрогнул. – Я ничего не забыла, Леська. Я помню тебя, помню все что ты делала и что говорила. Я немного… отклонилась от курса, Лесь, после твоей смерти я осталась одна и не знала… не смогла справиться. Но теперь я поднимусь. И сделаю все как надо. Леська…

Она почувствовала, как сильные руки обнимают ее сзади и прижимают к себе. На плечо упали чьи-то слезы.

– Я только хочу сказать еще… Где бы ты ни была, знай, я… Мне тебя очень не хватает. И я… Я люблю тебя. Я очень тебя люблю, Лесь.

И – прорвало, вырвалось наружу, стискивая и размыкая, ударяя и отпуская одновременно. Женьку трясло всю – от кончиков пальцев до макушки, и слезы лились так, что заливали лицо.

– Почему ты ушла? – Закричала она, содрогаясь в рыданиях. – Почему ты меня бросила? Ты так нужна была мне, и до сих пор нужна. Почему, черт возьми, ты меня бросила?

Слезы перешли в вой – она обняла обелиск обеими руками, и прижалась к его холоду щекой.

– Почему ты ушла? Я не могла без тебя, я не могла, я не хотела… Почему ты ушла от меня? Почему?

И не было ответа на эти «почему», но вместе с ними откалывались от души застарелые шкурки боли, откалывались и поднимались вверх, и выходили наружу слезами, зарапая глаза и оставляя царапины.

Она долго еще плакала, уткнувшись носом в обелиск, и выла, и ругалась, и снова принималась плакать. А потом позволила друзьям взять себя за руки, поднять и повести к машине. И когда, уже у ворот, оглянулась, то увидела, как последние лучи солнца играют на обелиске, и совсем иным смыслом окрасились старые буквы:

«Что бы ни было

Навсегда

Вместе»

Что бы ни было. Где бы ни было. Как бы ни было. Смертью не заканчивается дружба. Смертью не заканчивается любовь.

Смертью начинается память.