Пруд гиппопотамов

3. ВОЗДЕРЖАНИЕ, КАК Я ЧАСТО ЗАМЕЧАЛА, ПАГУБНО ВЛИЯЕТ НА ХАРАКТЕР

С точки зрения общества наша вечеринка прошла с большим успехом. Да и как могло быть иначе, когда множество старых знакомых собрались вместе, обсуждая египтологию и безобидно (а на иное меня не уговоришь) сплетничая об отсутствующих друзьях? Среди последних были профессор Питри и женщина, на которой он недавно женился. Неважно, по какой причине, но они отсутствовали, хотя Эмерсон, скорее всего, назвал бы Питри дружелюбным соперником, нежели другом. (И вполне мог опустить прилагательное.) Что касается меня, я испытывала только самые добрые чувства к миссис Питри, хотя она постоянно отказывалась от моих приглашений и (как мне сообщили) отпустила в мой адрес несколько критических замечаний.

Преподобный мистер Сейс весьма занимательно описал миссис Питри. Его первое знакомство с ней произошло, когда она спускалась по лестнице, и клерикальные очи были потрясены, узрев под свободной туникой голые икры и бриджи, доходившие только до колена[61].

Осознав с некоторым запозданием, что уничижительный комментарий о дамах в штанах может выглядеть критикой некоторых из присутствующих, он поспешно добавил:

– Но вы, миссис Эмерсон – это совсем другое. Ваши турецкие… э-э… брюки довольно... Они не так...

– Демонстрируют формы?

Преподобный вспыхнул. Я не удержалась от того, чтобы поддразнить его, и весело продолжала:

– Но вы ещё не видели мой новый рабочий костюм, мистер Сейс. Те самые турецкие… э-э… брюки были слишком просторны для удобства; я заменила их брюками менее щедрого покроя, но, конечно, вместе с ними ношу длинную куртку, закрывающую – если вы извините за упоминание о них – бёдра. Я просто при следующей встрече дам миссис Питри несколько дружеских советов. Где они работают в этом году?

Преподобный с благодарностью воспользовался сменой темы.

Несколько наших друзей не смогли присутствовать на ужине. Месье Масперо, который (при всеобщем ликовании) вернулся на пост главы Ведомства древностей, находился в Луксоре вместе с Говардом Картером, новым инспектором древностей в Верхнем Египте. Для Говарда это назначение стало блестящим достижением, и по моему предложению мы все подняли бокалы, чтобы поздравить его и мистера Квибелла, занимавшего соответствующий пост в Нижнем Египте.

Я усадила мистера Ньюберри между собой и Эмерсоном. Поскольку мы с Нефрет являлись единственными дамами среди присутствовавших, надлежащий баланс между мужчинами и женщинами было невозможно соблюсти, и я вполне могла проигнорировать это правило, так как мне было чрезвычайно любопытно узнать, почему Эмерсон так увлёкся званым ужином, поскольку он вечно огрызался и возражал против подобных мероприятий. С тем же успехом я могла вообще ничего не предпринимать. Эмерсон не произнёс ни слова, которое дало бы мне хоть малейшую подсказку, и не намеревался обсуждать эту тему позже, когда мы остались наедине. Я была так недовольна им, что всерьёз подумывала отказаться реагировать на действия, предпринятые им, чтобы отвлечь меня. Но поскольку я знала, что отвлечение было не единственной причиной, по которой Эмерсон начал эти действия, отсутствие реакции выглядело бы детской обидой и мелочным поведением.

На следующее утро мы отправились на борт дахабии. Три дня миновали без особых происшествий, и ни словом никто не обмолвился ни о Человеке-Гиппопотаме, как его прозвала Нефрет, ни о таинственном мистере Шелмадине. И никаких тел, извлечённых из Нила. Так, по крайней мере, мне сообщил джентльмен из управления полиции, которого я как-то посетила днём, в то время как Эмерсон думал, что я наношу визиты. (Я действительно наносила визиты – в полицию. Я порицаю увиливание и прибегаю к нему только тогда, когда этого требуют обстоятельства.)

Моё отвращение к увиливанию заставляет меня добавить, что Али-суфраги тоже не извлекали из Нила по той простой причине, что Али никогда в реке и не был. Он вернулся к своим обязанностям на следующий день после того, как я заметила его отсутствие, и заявил, что захворал. Казалось, Али очень тронул мой интерес к его здоровью (хотя это не помешало ему запросить дополнительный бакшиш[62]). Сведения, которые он предоставил, не стоили дополнительного бакшиша (хотя это не помешало мне дать его, исходя из общих принципов). Он не видел, как наш посетитель уходил, и не заметил той ночью ничего необычного. Он был занят выполнением поручений и обслуживанием других гостей, находившихся в его ведении.

Весьма обескураживающе. Оставалось только надеяться, что вскоре произойдёт что-то интересное.

Однако удовольствие от того, что я снова на борту корабля, и неисчислимые обязанности, ожидавшие меня – вешать шторы, проверять запасы, обсуждать меню с поваром, инструктировать стюарда, как правильно приготовить чай – заставляли полностью погрузиться в пучину дел. Как и вспышки гнева и общего раздражения, преобладавшие среди членов экипажа и слуг. Начался месячный пост Рамадана[63]; между восходом и заходом солнца запрещается есть и пить, а воздержание, как я часто замечала, пагубно влияет на характер. Неумеренное ночное обжорство, начинавшееся после захода солнца, приводило к столь же неудачным последствиям. Всё это являлось частью жизни в Египте, и я привыкла справляться с этими трудностями.

Я пребывала в абсолютной уверенности, что через несколько дней Эмерсон пожалеет о своём решении и начнёт жаловаться на медлительность нашего прогресса. Вместо этого он организовал буксир, чтобы сопровождать нас. Никакой романтики, но уродливое маленькое судно было предпочтительнее старого обычая – приказывать членам экипажа тянуть дахабию на буксирных тросах всякий раз, когда ветер стихает. Тем более, что Эмерсон имел привычку раздеваться до пояса и присоединяться к команде, чтобы «поддержать бедолаг».

Он не жаловался. Но был полностью поглощён каким-то таинственным исследованием, занимавшим его весь день и чуть ли не полночи. К моему крайнему раздражению, он отказался обсуждать его со мной, бросив только:

– Всё будет разъяснено в надлежащее время, Пибоди. Я хочу привести аргументы в порядок, прежде чем представить их тебе. – Пришлось удовлетвориться и этим.

Когда мои обязанности позволяли, я сидела на верхней палубе. Пейзаж по пути из Каира к пирамидам достаточно однообразен, но зрелище берегов, медленно скользящих мимо, и чередование зелёных полей и живописных скал создаёт у зрителя настроение ленивого удовлетворения. Нефрет тоже проводила на палубе много времени, читая и занимаясь, а также, несомненно, мечтая о предметах, занимающих девушку её возраста. Оставалось только надеяться, что героем этих грёз являлся не подлый сэр Эдвард.

Стюарды боролись за привилегию обслуживать её. Она покорила их сердца, обращаясь с ними с той же улыбчивой вежливостью, с которой относилась ко всем (кроме Рамзеса – он вернулся к своим старым привычкам, чего и следовало ожидать, и Нефрет ответила так, как и следовало ожидать от неё). Всю свою жизнь она провела среди темнокожих людей. Одни из них были её слугами, другие – повелителями; одни – злодеями самого низкого пошиба, другие – самыми благородными из всех живущих. Нефрет знала то, что так и остаётся неведомо многим: любого следует ценить за его собственные достоинства, а бросающиеся в глаза физические характеристики не имеют ничего общего с характером.

Как бы я ни была занята, но не пренебрегала египтологическими изысканиями. Я приобрела известность своими переводами египетских сказок и легенд. И в этом году у меня появилась очередная работа, и каждый день я проводила в салоне несколько часов в компании Эмерсона (хотя вся получаемая мной помощь сводилась к набору невнятных ругательств, когда он оказывался в затруднении).

Воодушевившись собственным растущим умением переводить иероглифы, я решила попробовать свои силы в иератическом[64], рукописном шрифте, используемом на папирусе вместо декоративного, но громоздкого графического письма, которое использовалось на памятниках. Иератика выбранного мной папируса была особенно изящна и довольно близка по форме к иероглифам, но спустя трое суток после нашего отъезда я целый день ломала голову над очередной невразумительной закорючкой, и тут Эмерсон отбросил ручку, поднялся и заговорил:

– Как продвигается, Пибоди?

– Чудесно, – ответила я, небрежно скользя листом бумаги по одной из книг. Эмерсон подошёл ко мне и посмотрел через плечо.

– Иератика? Да ты авантюристка, моя дорогая. А мне казалось, ты вечно просила Уолтера транслитерировать подобные документы в иероглифы.

– Он был слишком занят в этом году, и я не хотела его отвлекать. Как видишь, просто замечательная иератика.

– Обычная иератика, – фыркнул Эмерсон, чьи интересы – раскопки, а не лингвистика. – Что за текст?

– «Апопи и Секененра»[65]. Я намерена, естественно, дать ему новое название: «Пруд гиппопотамов».

Эмерсон не ответил, поэтому я продолжила объяснять:

– Помнишь исторический контекст? Вторгнувшись, гиксосы завоевали бо́льшую часть Египта, но доблестные принцы Фив выступили против них. Затем правителю Фив, Секененре, пришло наглое послание от языческого царя из города Аварис, расположенного в сотнях миль севернее Фив: «Рёв гиппопотамов в твоих прудах мешает мне спать! Отправляйся на охоту и убей их, чтобы я мог отдохнуть».

– Достаточно вольное толкование, – сухо прокомментировал Эмерсон. Прежде чем я смогла помешать ему, он выдернул лист из моей руки. – А, ты заимствуешь из перевода Масперо.

– Я не заимствую у него, – с достоинством возразила я. – Я ссылаюсь и на эту, и на другие версии – просто чтобы сравнить одну с другой.

– Совершенно верно, – согласился Эмерсон. – Но не хочешь ли прервать работу? И послать за детьми, если не возражаешь. Нам пора провести небольшое совещание.

– Ах, в самом деле? Ты снизошёл до того, чтобы известить нас о наших будущих планах?

– Я уже объяснял, что хочу привести мысли в порядок. И добился такого выдающегося результата, что готов рискнуть и подвергнуть эти мысли опасности разрушения, вступив в дискуссию с нашим сыном. Не будешь ли ты так любезна доставить сюда его и Нефрет, дорогая?

Я послала одного из стюардов за Нефрет, которая, как обычно, сидела на палубе, но посчитала целесообразным лично отправиться за Рамзесом. Слуги отказывались входить в комнату Рамзеса с тех пор, как один из них пошёл туда, чтобы сменить постельное бельё, и столкнулся со странным мужчиной с шишкой на лбу и отвратительным шрамом, уродовавшим верхнюю губу, из-под которой доносилось рычание. (Принципы маскировки, в которой Рамзес достиг небывалых вершин, в то время скатились к дешёвой мелодраме.) Я заставила его разгримироваться и продемонстрировать шишку, шрам и рычание в присутствии всей команды, но персонал по-прежнему предпочитал верить в магические силы моего сына.

В тот день я столкнулась не с персонажем из пьесы, ставшей гвоздём сезона, а с таким ужасающим зловонием, что отступила назад, зажав ноздри:

– Рамзес, ты снова мумифицируешь?

Рамзес отвернулся от своего рабочего места.

– Я говорил тебе, мама, что временно оставил изучение мумификации, убедившись, что моя базовая теория верна. Чтобы уточнить эту теорию, мне было бы необходимо мумифицировать человеческий труп, что с учётом существующих законов и общественного мнения кажется трудным, если не невозможным...

– Благодарю за это Небеса. Что ты… Нет, неважно, не говори мне. Идём, твой отец хочет нас видеть.

– Значит, он готов почтить нас своим доверием?

– Очевидно. Поторопись и вымой руки. И лицо. И смени рубашку. Что это за жуткое… нет, ни слова. Просто переоденься.

Рамзес повиновался, скромно удалившись за ширму, чтобы заменить вызывающий наряд – достаточно абсурдная процедура, поскольку, как и отец, он привык ходить на раскопках голым по пояс. Когда он был готов, мы отправились в салон.

– Пожалуйста, воздержись от прерывания отца каждые несколько минут, Рамзес, – сказала я. – Он самый ласковый из родителей, но эта привычка раздражает любого, и я не хочу, чтобы он отвлекался.

– Да, мама, – кивнул Рамзес.

Эмерсон расставил стулья полукругом напротив стола, который использовал в качестве кафедры, и сидел за этим столом, пытаясь выглядеть по-профессорски, но безуспешно, потому что Нефрет расположилась на подлокотнике его кресла. Когда все заняли свои места, Эмерсон прочистил горло и начал:

– В этом сезоне мы будем работать в западных Фивах, на кладбище Семнадцатой династии. Я с нетерпением жду открытия королевской гробницы – гробницы королевы Тетишери.

– Но, Эмерсон! – воскликнула я. – Ты говорил…

Эмерсон бросил на меня тяжёлый взгляд:

– Если ты позволишь мне, Пибоди…

– Прошу прощения, дорогой. Но ты говорил…

– Кольцо Салеха-Шелмадина... Почему многие люди, с которыми мы сталкиваемся, носят более одного имени? Ни кольцо, ни фантастическая история Шелмадина не повлияли на моё решение. Я принял его ещё до того, как мы прибыли в Каир. Как все вы знаете, третий том моей «Истории Египта», над которым я сейчас работаю, начинается с правителей Семнадцатой династии. Это очень запутанный период, о котором мало что известно, и некоторое время назад я осознал, что необходимо провести дальнейшие раскопки в этом районе, прежде чем я смогу представить связный отчёт. Это решение окрепло прошлой весной, когда мы провели несколько недель в Абидосе, прежде чем вернуться в Англию. Несмотря на то, что наша работа была снова прервана событиями, о которых мне не нужно рассказывать, так как они известны всем вам – хотя Нефрет и не была с нами, но я уверен, что вы оба вместе с Гарджери подробно рассказали ей обо всём...[66] – Он остановился, на мгновение потеряв нить изложения, и начал снова: – Несмотря на эти перерывы, мы обнаружили храм со стелой, в которой упоминается королева Тетишери.

– Замечательное открытие, – подхватил Рамзес. Обратившись к Нефрет, он объяснил: – Абидос был самым святым городом в Египте, местом захоронения бога Осириса[67]. Памятники умершим часто возводились в Абидосе, даже когда почитаемых людей хоронили в другом месте. Так было и в случае с Тетишери. Надпись на найденной нами стеле описывает, как внук королевы, король Ахмос[68], воздвиг ей мемориальный храм в Абидосе. Согласно моему переводу текста стелы…

– У меня есть, – громко перебил Эмерсон, – перевод текста, сделанного твоим дядей Уолтером. Ты признаёшь его авторитет, я надеюсь? Спасибо. Он оценит твою снисходительность. Ныне, как вам известно, стела вызвала переполох в археологических кругах. Многие знали об этом, и некоторые, возможно, ожидали моего решения…

– Вернуться в Абидос в этом сезоне? – спросила я. Уверена, что ни голос, ни выражение лица не отражали разочарование, испытанное мной. В Абидосе предстоит ещё много работы, но это не та местность, которая относится к моим излюбленным. Там нет даже пирамид, достойных упоминания.

– Нет, моя дорогая, – процедил Эмерсон; его тон явно подсказывал, что он имел в виду другой эпитет. – Надпись ясно показывает, что настоящая могила Тетишери находится в Фивах. И, по странному совпадению, Дра-Абу-эль-Нага, упомянутая нашим многоимённым посетителем, является именно той областью, где, скорее всего, и будет расположена могила того периода.

– Абсолютно верно, – нетерпеливо вмешался Рамзес. – У нас есть данные о папирусе Эбботта[69] и обнаружение Мариеттом[70]> гробов в…

Через полчаса мы все, собравшись за столом, рассматривали бумаги, карты и фотографии и участвовали в оживлённой дискуссии.

Все – кроме Эмерсона. Сложив руки за спиной, он смотрел в окно и тихо жужжал себе под нос.

Или напевал?

– Эмерсон, – осторожно произнесла я.

Он обернулся, лицо расплылось в доброжелательной улыбке.

– Да, любимая? Я тебе нужен?

Последнее предложение определённо имело подтекст. Я поспешила заметить:

– Я просто хотела сказать, мой дорогой Эмерсон, что, хотя я и знакома с блеском твоего интеллекта, это превосходит всё, что ты когда-либо делал. Мы будем искать могилу Тетишери в Фивах! Должна признать, что я сомневаюсь в собственных рассуждениях относительно того, где именно на этом огромном холме, расположенном на Западном берегу, ты намерен начать, но уверена, что у тебя уже всё решено, и в надлежащее время ты просветишь нас.

– Хм-м, – протянул Эмерсон. – Возможно, я уже просветил бы тебя, Пибоди, если бы вы с Рамзесом всё время не перебивали меня. Тем не менее, разумнее дать объяснения, когда вы увидите реальную местность. До тех пор мы и отложим оставшуюся часть лекции. Для меня большая честь – услышать, как вы одобряете моё решение.

– Безусловно, – согласился Рамзес. – Однако, отец, если я могу выдвинуть незначительное возражение…

– Рамзес, вечно ты возражаешь! – воскликнула Нефрет. Она взяла Эмерсона под руку и улыбнулась ему. – Я убеждена, что профессор точно знает, что делает. Гробница королевы! Это захватывающе.

– Хм-м, – отозвался Эмерсон гораздо более приветливым тоном, чем тот, который использовал ранее. – Спасибо, милая.

– Ты абсолютно права, Нефрет, – добавила я. – Профессор всегда знает, что делает. По моему мнению, историки никогда не уделяли достаточного внимания женщинам, и какой же замечательной женщиной, очевидно, была эта Тетишери – первая из линии великих королев, обладавших таким влиянием во время Восемнадцатой династии.

– Полагаю, отец, – снова вмешался Рамзес, – что, по твоему мнению – равно как, спешу добавить, и по моему – она ​​была матерью того короля Секененры, чью ужасно изуродованную мумию нашли в королевском тайнике[71]. Его раны говорят о том, что он погиб в бою.

– А когда-то ты считал, что его убили обитательницы харима[72], – прервал Эмерсон. В голубых глазах плескалась смесь теплоты и удивления.

– Мне было тогда всего три года, – с исключительным достоинством ответствовал Рамзес. – Рукопись о Пруде гиппопотамов, которую сейчас переводит мама, предполагает, что война между гиксосами и фиванскими князьями должна была возобновиться. Раны, которые привели к смерти Секененру, и поспешная форма мумификации поддерживают предположение о смерти на поле битвы.

Нефрет просматривала кучу фотографий на столе Эмерсона.

– Это его мумия?

Это было отвратительное лицо, даже несмотря на то, что мумифицированные лица искажаются – и немногие из них выглядели бы хорошо в рамке или радовали бы взгляд на каминной полке. Сморщенные губы искажались в злобной гримасе. Кости лица разбиты сильными ударами; одна длинная симметричная прорезь в черепе, вероятно, проделана острым оружием, топором или мечом.

Большинство девушек завопили бы и зажмурили глаза, если бы столкнулись с подобным изображением. Голос Нефрет был спокоен, и на её лице мелькнул разве что отблеск сочувствия. Впрочем, подумала я, в своё время она постоянно сталкивалась с мумиями. Отличный опыт для будущего археолога.

– Да, это он, – ответил Эмерсон. – Трудно представить, глядя на эти сморщенные останки, но при жизни он был красивым, хорошо сложенным мужчиной, и ему едва исполнилось тридцать, когда он встретил смерть.

Я присоединилась к Нефрет, продолжавшей смотреть на фотографии.

– Достаточно неприглядная портретная галерея, – заметила я. – Отрезвляющие размышления о том, что эти ужасные останки, нынче совершенно иссохшие, обнажённые и разбитые, некогда были божественными монархами и их прекрасными королевами. Конечно, никогда не следует забывать то, чему учит наша вера: тело должно вернуться в прах, откуда и пришло[73], тогда как душа человека...

– Бессмертна? – Эмерсон язвительно-сардонически закончил предложение, которое я сознательно оборвала – потому что с опозданием поняла, к чему оно приводит. Беспокоясь по поводу сомнительных религиозных убеждений Нефрет, я подумывала провести небольшой урок о христианских догмах. Но забыла, что бессмертие души являлось также и египетской догмой, и Эмерсон может не захотеть вспоминать о нашем странном госте и его разговоре о реинкарнации.

– Э-э… да, – промычала я.

Нефрет была слишком поглощена своими мумиями, чтобы прислушаться к обмену репликами.

– Все они выглядят так, будто сражались на войне, – пробормотала она, созерцая истощённый труп, нос которого бесспорно свернули на сторону.

– Конечно, он участвовал в войне, – согласился Эмерсон. – Это Ахмос, внук Тетишери, победивший гиксосов и объединивший Египет. Но его травмы посмертны – нанесены ворами, разворачивавшими мумии в поисках драгоценностей[74]. Бедные тела переживали крайне тяжёлые времена: их разворачивали и уродовали грабители, заново оборачивали благочестивые жрецы (часть которых была недостаточно благочестива, чтобы воздержаться от изъятия предметов, пропущенных грабителями), затем они снова подвергались насилию, перемещались из одного укрытия в другое в тщетной надежде сохранить хотя бы то ничтожное, что осталось от них. Однако и при жизни не все из покойных были прекрасны и любимы. К тому времени, когда эта маленькая старушка оказалась в руках бальзамировщиков, она уже была практически лысой, а выступавшие вперёд зубы не добавляли ей очарования.

– Кто она такая? – спросила Нефрет.

Эмерсон пожал плечами.

– Мумии перемешаны, что не удивительно, если учесть, сколько раз их перемещали. Часть не идентифицирована, а многие, я считаю, помечены неправильно. Вероятно, потребуются годы, чтобы разобраться в них, если это вообще возможно осуществить.

– Методы мумификации менялись с течением времени, – заметил Рамзес. – Таким образом, можно определить приблизительный период, когда человек жил.

– Хватит мумий, – прервала я с отвращением.

– Полагаю, это тебе больше придётся по вкусу, – улыбнулся Эмерсон, когда Нефрет подняла фотографию массивного золотого браслета.

– Я помню, как видела эти драгоценности в Каирском музее, – восхищённо выпалила Нефрет. – Вы уверены, что они принадлежали королеве Аххотеп? Это картуш[75] короля Ахмоса – её сына, да?

– Они были найдены в её гробу, – ответил Эмерсон. – Значит, их подарил Ахмос, который действительно был её сыном. Если бы дары, поднесённые им своей бабушке Тетишери, были такими же богатыми, как эти...

– Конечно, весьма сложно ожидать, что её могила не была ограблена в древности, – кивнул Рамзес.

– Мы и не должны надеяться, – согласился Эмерсон. – В наши дни был обнаружен ряд предметов, принадлежащих королевским персонам Семнадцатой династии, в том числе ювелирные изделия Аххотеп. И только на одной статуэтке значилось имя Тетишери.

Статую сфотографировали спереди, сзади и с обеих сторон – всего четыре снимка. Нашим глазам предстало изображение молодой женщины, сидевшей в жёсткой формальной позе, обычной для таких скульптур. Одежда была простой, плотно облегавшей тело рубашкой, которую носили в те времена женщины всех рангов, поддерживаемой ремнями, обрамлявшими маленькую грудь, но на голове красовалась корона – стервятник королевы[76]. Крылья с перьями обрамляли нежное молодое лицо.

Рамзес начал:

– Если это достали из её могилы…

– Определённо из района Фив. Впервые я увидел её в 1889 году в лавке торговца антиквариатом в Луксоре, – ответил Эмерсон. – Одна из пары.

– Я этого не знал, – признался Рамзес с огорчением.

– И мало кто знает. На самом деле существует только основание второй, и оно сильно повреждено, но является точной копией основания этой статуэтки. Перед тем, как мы покинули Каир, я отправился во Французский институт[77], где сломанное основание гнило с тех пор, как этот осёл Буриан[78] приобрёл его – Бог знает, где и когда, так как он никогда не заботился о ведении записей. Моя кровь вскипает, – заскрежетал зубами Эмерсон, – когда я думаю думать, сколько знаний было потеряно из-за небрежности археологов. Нельзя ожидать большего от неграмотных расхитителей гробниц, но учёные ничуть не лучше, особенно этот ублюдок…

– Эмерсон!

– Э-э… гррр, – замялся Эмерсон, хмуро уставившись на меня, как будто я виновата в том, что он использовал язык, который не должна слышать ни одна юная леди. Он действительно старался, бедняга, но его не случайно называли «Отец Проклятий», а старые привычки трудно сломать. Я более-менее перестала ворчать по этому поводу. По-видимому, это не беспокоило Нефрет, чей нубийский словарь включал в себя ряд слов, которые я никогда не просила перевести.

– Это прекрасно, – сказала я, изучая фотографию и размышляя о том, что в ней было такого странного. Я видела статуэтку несколько раз, потому что она находилась в Британском музее. Но никогда прежде это не затрагивало меня так, как сейчас. Нахмурившись, я продолжила: – Кажется, мистер Бадж не покупал её для музея до 1891 года. Если бы ты знал об этом раньше, то мог бы отказаться от своих принципов на один-единственный раз. Такой подарок вполне покорил бы моё сердце.

– Если твоим заявлениям можно поверить, твоё сердце уже завоёвано, – холодно процедил мой муж. – Ты знаешь, как я отношусь к покупкам у дельцов, Амелия. Твои принципы более эластичны, поэтому я никогда даже не упоминал о статуэтке. И потом…

Он замолчал.

– Что потом, Эмерсон?

– Он запросил слишком много.

Прямой, откровенный характер Эмерсона мешает ему лгать мне. Выражение его лица в тот момент полностью выдавало его – смесь стеснительности и попытки безразличия. Он что-то скрывал.

Рамзес (чёрт бы побрал этого ребёнка!) был абсолютно прав. Анализ Эмерсона проливал новый свет на запутанную историю Семнадцатой династии и завоевал признание, когда был опубликован несколько лет спустя, но не помогал определить точное местоположение захоронения, о котором мы говорили. Эмерсон не говорил бы так уверенно, если не обладал иными сведениями, которыми не поделился с нами.

И получить эти сведения он мог из единственного источника. Мне следовало бы устыдиться за то, что я подозревала Эмерсона в обмане, но он уже не в первый раз позволял себе подобное. Предположим, подумала я, мистер Шелмадин оправился от приступов и смог общаться с Эмерсоном до того, как его оглушили? Если так, единственной причиной, по которой Эмерсон скрывал правду – её знание поставило бы меня под угрозу. (По крайней мере, так всегда заявлял Эмерсон.) А следствие – обратите внимание на мои рассуждения, Читатель – заключалось в том, что это в равной степени поставит под угрозу и самого Эмерсона.

Я отбросила мрачное предчувствие, навеянное этими мыслями. У меня не было доказательств их правдивости. В противном случае я бы так или иначе добилась ответа от Эмерсона.

Рамзес изучал фотографии статуи Тетишери с обычной сосредоточенностью. Затем посмотрел прямо на Нефрет. Она отвернулась, и когда взгляд Рамзеса переместился с её тонкого профиля на фотографию и снова на Нефрет, я тоже увидела это.

Ерунда, сказала я себе. Сходство совершенно случайно. Все молодые женщины определённого типа очень похожи друг на друга. Зрелость ещё не наложила на их черты печать характера. У тысяч девушек имеются нежные заострённые подбородки и округлые щёки.

Остаток путешествия прошёл без происшествий, за исключением одного случая, когда Эмерсон скрылся от меня, и затем я обнаружила его на нижней палубе с Хасаном и прочей командой. Собравшиеся рассказывали грубые истории и курили гашиш. По крайней мере, команда курила гашиш. А Эмерсон – трубку. У меня не было причин сомневаться в его утверждении, что он не курил ничего, кроме табака.

Если я не упомянула мисс Мармадьюк (что соответствует истине), то лишь потому, что она первые несколько дней провела в своей каюте, страдая, как утверждала, от лёгкой простуды. Такие страдания – обычное явление для новичков, поэтому, за исключением тех ежедневных посещений, когда я передавала лекарства и осведомлялась о её состоянии, я уважила её просьбу – оставить её в покое. Я надеялась, что не ошиблась, наняв такую слабую женщину и, к тому же, похоже, испытывающую недостаток той ясности ума, которую я от неё ожидала. Я была готова смириться со слабыми неприятными запахами, исходившими из её комнаты – причиной являлась не болезнь, а травы или благовония, которые, как я предполагала, имели отношение к медицине – но постоянное упоминание молитвы и медитации как средств восстановления здоровья заставило меня предупредить её, чтобы она не повторяла эти фразы при Эмерсоне. Он верит, что Бог помогает тем, кто помогает себе – или, осмелюсь предположить, верил бы, если бы верил хоть в какого-то бога.

Будь то молитва, благовония, мои лекарства, или просто целительное действие времени, но мисс Мармадьюк вернулась в мир, явив нашим взорам значительное улучшение как внешности, так и поведения. В тот вечер за ужином я немало удивилась, увидев её в платье цвета листвы, которое польстило желтоватому цвету её лица и продемонстрировало фигуру более стройную, чем я ожидала. Впервые с тех пор, как я встретила её, она выглядела такой же молодой, как утверждала – слегка за двадцать, если придерживаться точности.

Когда я отпустила комплимент её платью, она потупила глаза.

– Надеюсь, вы не считаете меня легкомысленной, миссис Эмерсон. Моё недомогание, пусть даже кратковременное и несущественное, заставило меня понять, что я сбилась с пути. Физическое тело и его атрибуты скорби или тщеславия бессмысленны; я вновь посвятила себя Высшему Пути.

Господь Всемогущий, подумала я. Она почти такая же напыщенная, как Рамзес.

И именно Рамзес разразился в ответ многословной лекцией о системе гегелевской, каббалистической и индуистской мистики. Понятия не имею, откуда он взял эти сведения. Через некоторое время Эмерсон, которому быстро наскучила философия, перевёл разговор на египетскую религию. Мисс Мармадьюк внимала с широко раскрытыми глазами и задавала вопросы прерывающимся от волнения голосом. Только и слышалось: Профессор то, Профессор это, а каково ваше мнение, Профессор?

Будучи мужчиной, Эмерсон отнюдь не возражал против подобного внимания. Только под конец вечера я смогла коснуться более важного предмета – занятий.

– Как только вы скажете, миссис Эмерсон, – последовал немедленный ответ. – Я была готова всё это время...

– Не нужно извиняться, – резко прервала я. – Вы не могли не заболеть, а до этого мы были заняты подготовкой к отъезду. Значит, завтра? Отлично. Французская, английская история – вы можете начать с «Войны Роз»[79], дети уже дошли до неё – и литература.

– Да, миссис Эмерсон. Касательно последней я думала, что поэзия...

– Не поэзия. – Не знаю, что вызвало этот ответ. Возможно, воспоминание о смущающей дискуссии с Рамзесом по поводу некоторых стихов мистера Китса[80]. – Поэзия, – продолжила я, – слишком сильно потрясает юные умы. Я хочу, чтобы вы сосредоточились на забытых шедеврах литературы, созданных женщинами, мисс Мармадьюк – Джейн Остин[81], сёстрами Бронте[82], Джордж Элиот[83] и другими. Я захватила книги с собой.

– Как пожелаете, миссис Эмерсон. Э-э… вам не кажется, что, например, «Грозовой перевал» – слишком сильное потрясение ума для молодой девушки?

Нефрет выразительно взглянула на меня. Она почти не разговаривала весь вечер – верный признак того, что новая наставница отнюдь не пришлась ей по душе.

– Я не предлагала бы изучать его, если бы так считала, – ответила я. – Итак, завтра в восемь.

Всё это время Эмерсон нетерпеливо ёрзал. Он полагал, что я излишне волнуюсь по поводу образования детей, поскольку, по его мнению, единственными предметами, достойными изучения, были египтология и языки, необходимые для занятия этой наукой. Теперь он перестал постукивать ногой и одобрительно посмотрел на меня.

– Восемь часов, а? Да, совершенно верно. Вам лучше пораньше лечь, мисс Мармадьюк, сегодня первый день, как вы встали с постели. Рамзес, Нефрет, уже поздно.

Получив это ободряющее напутствие, остальные удалились, оставив нас, как и предполагал Эмерсон, в покое.

– Мисс Мармадьюк, безусловно, стала совсем другой, Эмерсон.

– А по-моему, ничуть не изменилась, – неопределённо ответил Эмерсон. – Ты говорила с ней о брюках, Пибоди?

– Я имела в виду не её одежду, Эмерсон, а её поведение.

– А-а. Ну, это почти то же самое. Ляжем сегодня пораньше, Пибоди, а?

Позже, когда глубокое дыхание Эмерсона заверило меня, что он надёжно погрузился в объятия Морфея, лунный свет чертил на нашем ложе серебристую дорожку, а робким вздохам ночного ветерка и журчанию воды полагалось навеять мне покой и сон – позже я лежала без сна, размышляя о преображении мисс Мармадьюк или Гертруды, как она попросила меня называть её.

Существовало лишь одно очевидное объяснение улучшения её внешности и манер. Великолепные физические качества и рыцарское поведение Эмерсона (по отношению к дамам) часто побуждали женщин влюбляться в него (и вряд ли стоит упоминать, что безнадёжно). Подобное случалось не впервые.

Я призадумалась и осознала, что это происходило почти каждый год! Юная журналистка; египетская красавица с трагической судьбой, отдавшая жизнь за моего мужа; безумная верховная жрица; немецкая баронесса; и совсем недавно – таинственная женщина по имени Берта, которую Эмерсон считал смертельно опасной и лукавой, как змея. Впрочем, он отрицал, что она была влюблена в него, как тогда, так и впоследствии (либо из-за присущей ему скромности, либо из-за боязни обвинений).

Да, это становилось однообразным. Я надеялась, что мисс Мармадьюк не станет очередной жертвой Эмерсона. Возможно, она являлась чем-то более зловещим. Был ли это пример моей известной способности к предвидению, которая заставила меня видеть её в образе огромной чёрной птицы? Но не вороны и не грача – неизмеримо более крупной и зловещей хищной птицы.

Стервятники слетались.

Когда победитель уходит, мелкие людишки разбивают его завоевания на осколки и делят их между собой. Вспомните, например, события после смерти Александра Македонского, когда его генералы превратили империю без правителя в собственные королевства. Возможно, нелепо сравнивать Александра с Сети, нашим великим и злобным противником, но у них было много общего: беспощадность, интеллект и, прежде всего, неопределимое, но мощное качество, называемое харизмой[84]. Как и империя Александра, монополия Сети в незаконной торговле древностями в Египте зависела только от его способностей. Как и у Александра, его империя осталась без лидера – и теперь в небе парили падальщики.

Риччетти являлся одним из них. Его уход от дел десять или более лет назад, вполне вероятно, не был добровольным. Нет, не добровольным, подумала я; его изгнал Сети, а теперь и самого Сети убрали со сцены. Была ли «мисс Мармадьюк» наёмницей Риччетти или конкуренткой? Сколько других появилось после сражения в гробнице[85]? И кто из них – те самые, «намеревающиеся помочь вам, если это будет в их силах»? Это заявление Риччетти должно было подразумевать, что он тоже принадлежит к желающим помочь, но, конечно, ему не следовало безоговорочно верить. Честность не принадлежит к наиболее ярким чертам преступного характера.

Смерть Сети не освободила нас от опасности. А наоборот, увеличила число наших врагов. Бесконечная война Эмерсона (и моя) с незаконной торговлей древностями сосредоточила на нас всю ярость мошенников-торговцев, и если бы могила, которую мы искали, оказалась действительно неизвестной и не разграбленной, каждый вор в Египте попытался бы всеми возможными способами добраться до неё раньше, чем мы.

Естественно, я не собиралась обсуждать эти интересные мысли с Эмерсоном. Он, конечно, пришёл к такому же выводу; но, будучи Эмерсоном, решил игнорировать опасность, и намерен идти вперёд, пока кто-нибудь не швырнёт в него камень. Как обычно, мне придётся принимать меры предосторожности, от которых отказался Эмерсон: охранять его и детей, постоянно быть начеку и подозревать всех подряд. Что ж, пусть так. Я готова. Я положила голову на плечо моего неосмотрительного мужа и погрузилась в сладкий сон без сновидений.

К полудню десятого дня лодка обогнула изгиб реки, и мы увидели раскинувшуюся перед нами величественную панораму Фив. На Восточном берегу колонны и пилоны храмов Луксора и Карнака светились в лучах заходящего солнца. На западе вал утёсов окружал ярко-зелёные поля и граничившую с ними пустыню.

Нашим пунктом назначения был Западный берег, и когда дахабия маневрировала по направлению к земле, мы все столпились у перил. Мисс Мармадьюк не смогла влезть в мои брюки, хотя я и предложила ей. (Поскольку на самом деле оказалась намного шире в определённом регионе, чем выглядела.) Выполняя – как она объяснила с ненужным многословием – мои пожелания, она надела прогулочную юбку, достаточно короткую, чтобы демонстрировать аккуратно обутые ноги, а также блузку с длинными рукавами и пробковый шлем. Талию обозначал широкий кожаный ремень. Она выглядела довольно презентабельно, но ни один мужской взгляд не задерживался на ней в присутствии Нефрет. Я заказала для девочки костюмы, схожие с моими: брюки и куртки из фланели и саржи с множеством полезных карманов. Ансамбль дополняли крепкие маленькие ботинки, рубашка и аккуратно завязанный галстук, а также традиционный пробковый шлем. Её волосы были заколоты на затылке, но она совсем не выглядела симпатичным мальчиком.

Первым, кого мы увидели, был Абдулла. Он со всей командой приехал на поезде ещё на прошлой неделе, и я не сомневалась, что он заставил людей высматривать наше прибытие, чтобы оказаться под рукой, когда мы начнём пришвартовываться. Все прибывшие жили в Гурнехе. У Абдуллы в деревне имелись бесчисленные друзья и родственники, а сама деревня располагалась в удобной близости к области, где мы собирались работать.

Когда встречавшие поднялись на борт, мы направились в салон для беседы и угощения – виски и содовая для нас, сплетни для остальных, так как законы Рамадана все ещё действовали. Абдулла, величественный, как библейский патриарх, уселся в резное кресло. Другие – Дауд, племянник Абдуллы, его сыновья Али, Хасан и Селим – удобно расположились на полу, а Рамзес сел рядом с Селимом, который в один незабываемый сезон оказался его близким компаньоном (то есть соучастником преступления)[86]. Хотя Селим был всего на несколько лет старше Рамзеса, теперь он стал женатым мужчиной, отцом растущей семьи. Но при этом сохранил ребяческую joie de vivre[87] и вскоре завязал оживлённую беседу с Рамзесом.

– Всё в порядке, Эмерсон, – сказал Абдулла. – Мы закупили заказанные тобой материалы и сообщили, что ты будешь нанимать рабочих. Сказать им, чтобы приходили завтра?

– Думаю, нет, – ответил Эмерсон. Он вынул свою трубку. Пока он возился с чёртовым устройством и зажигал его, Абдулла, отлично знавший Эмерсона, пристально наблюдал за ним. Такая неторопливость со стороны человека, всем известного своим нетерпением, предвещала важное объявление.

– Все мы, собравшиеся здесь – друзья, – начал Эмерсон. – Я верю вам, как собственным братьям, и знаю, что мои слова останутся в ваших сердцах, пока я не дам вам разрешения поделиться ими.

Он говорил по-английски для Нефрет и Гертруды, но формальные, звучные фразы принадлежали классическому арабскому языку. Вступление достигло желаемого эффекта: последовали торжественные кивки и восклицания «Машаллах!» и «Йа салам!»[88].

– На холмах Дра-Абу-эль-Нага находится утраченная гробница, – продолжил Эмерсон. – Могила великой королевы. Мне поручили разыскать её те, чьи имена не должны быть названы. Я дал великую клятву найти эту гробницу и спасти её. Вы знаете, о мои братья: существуют те, кто с радостью помешали бы мне, если бы знали мои намерения, а есть и такие, кто... о, проклятье!

Трубка погасла. И как раз вовремя: он увлёкся собственным красноречием и мог перестараться с мелодраматизмом. Я поймала взгляд Абдуллы, чьё лицо было сверхъестественно серьёзным, и лишь сверкавшие глаза выдавали истинные мысли, и вмешалась:

– Отец Проклятий говорит хорошо, друзья мои, вы согласны? Я уверена, что вы, его братья, дадите такую же великую клятву помогать ему и защищать его.

Другие были не так критичны, как Абдулла; последовали решительные заверения на арабском и английском языках, и на длинных ресницах Селима от избытка чувств засверкали слёзы. Эмерсон посмотрел на меня с укоризной, потому что ему действительно нравится выступать с речами, но поскольку я так аккуратно подвела итог, ему ничего больше не оставалось добавить.

– Ясно, – сказал Абдулла. – Когда вы начнёте нанимать людей?

– Через два-три дня. Я дам тебе знать.

Вскоре после этого рабочие удалились. Рамзес и Нефрет проводили их до трапа, и я стала перебирать почту, доставленную Абдуллой.

– Боюсь, что для вас ничего нет, мисс Мармадьюк, – заметила я.

Она поняла намёк. И, поднявшись, произнесла:

– Сообщения, которые я жду, не будут приходить по почте. С вашего разрешения…

– Она читала слишком много стихов, – сказала я после её ухода. – Я надеялась найти что-то от Эвелины, но здесь только письмо от Уолтера. Оно адресовано тебе, Эмерсон.

Конверт содержал один лист бумаги, который Эмерсон вручил мне, как только пробежал его взглядом.

– Не так уж много сведений, – резюмировал он. – Он здоров, она здорова, дети здоровы.

– Она ещё не оправилась, иначе он бы обязательно упомянул об этом, – пробормотала я. – А что-нибудь ещё... Что это такое?

– Как видишь, вырезка из газеты. – Тяжёлые брови Эмерсона во время чтения сошлись на переносице. Я протянула руку, и Эмерсон передал мне бумагу, прошипев: – О, будь оно всё проклято.

Это оказалась короткая заметка из каирской англоязычной газеты, датированная несколькими днями позже нашего отъезда, и в ней сообщалось, что из Нила извлекли тело. Мужчина среднего возраста, пяти футов десяти дюймов роста, но точная идентификация ещё не произведена, так как на теле не обнаружено никаких личных вещей, а лицо было неузнаваемо. Полиция обратилась за помощью к населению с просьбой сообщить о лицах, подходящих под это описание и отсутствующих в своих обычных местах обитания.

– Мистер Шелмадин! – воскликнула я. – Мы должны немедленно связаться с Каиром, Эмерсон!

– Если вы сделаешь шаг в сторону телеграфа, я запру тебя, – щёлкнул зубами Эмерсон. – Сдержи своё возмутительное воображение, Пибоди. Описание может соответствовать половине мужского населения Египта.

– Он не вернулся в свой дом, Эмерсон; так говорил Риччетти. Требуется приблизительно три дня, чтобы тело поднялось на поверхность из-за образования газов.

Яростный жест Эмерсона предупредил меня о возвращении Нефрет.

– Газы? – повторила она. – О чём ты говоришь, тётя Амелия?

– Ни о чём. – Эмерсон скорчил мне гримасу.

– Один из принципов уголовного расследования, – объяснила я, зная, что, если я не скажу ей, она пойдёт расспрашивать Рамзеса, а уж он будет более чем счастлив возможности пустить пыль в глаза.

Нефрет уселась и скрестила тонкие лодыжки.

– Что за газы, тётя Амелия? Я наблюдала это явление, но никогда не понимала его причины.

Эмерсон вскинул руки и с грохотом удалился, предоставив мне объяснять процессы разложения. Нефрет слушала с интересом и задала множество уместных вопросов.

На следующий день рано утром мы спустились на берег. Думаю, что Эмерсон хотел уйти один, но эта надежда была обречена с самого начала. Кратко приказав мне остаться (приказ, который я бы категорически отказалась выполнять, о чём он отлично знал), он, тем не менее, не мог воспрепятствовать мне сопровождать его, и я была полна решимости пойти, потому что подозревала, что он собирался исследовать нечто важное и не желал поделиться со мной. Рамзес выказал ничуть не меньшую решительность, и, как только Эмерсон уступил Рамзесу, ему пришлось согласиться и на просьбу Нефрет. Единственной, кто остался на судне, оказалась мисс Мармадьюк, потому что она являлась единственной, кто должен был подчиняться его приказам. Вручив ей пачку листов, Эмерсон попросил её переписать их.

Я не слышала, чтобы Эмерсон рассказывал Абдулле о своих планах, но, должно быть, он нашёл способ сделать это, поскольку Абдулла уже ждал его. Я также пришла к выводу, что Абдулла не ожидал моего прибытия, так как не мыл ослов.

Эмерсон долго ругался, когда я настояла на мытье. Но исключительно по привычке: Эмерсон всегда добр к животным, а о бедных маленьких ослах никогда не заботились должным образом. Я довела этот процесс до уровня искусства. Потребовалось меньше часа, чтобы вымыть животных, нанести мазь на язвы под грязными чепраками и заменить их чистыми, которыми я заблаговременно запаслась. Рамзес помогал с лечением. Нефрет держала головы ослов и что-то сочувственно нашёптывала им в уши, и, признаюсь, животные вели себя намного лучше, чем обычно, когда их мыли.

Эмерсон неустанно жаловался, пока мы усаживались на ослов.

– Если бы у нас был автомобиль... – снова начал он.

– Послушай, Эмерсон, будь благоразумным, – прервала я. – Зачем нам автомобиль в Луксоре? Там нет дорог.

Ответ Эмерсона я не расслышала, потому что его осёл, продолжая капризничать из-за непривычного омовения, сорвался в рысь.

Как я и предполагал, нашим пунктом назначения оказалась деревня Гурнех.

Нам и раньше приходилось получать удовольствие, встречаясь с жителями этого нездорового места. Расположенные на холме возле Дейр-эль-Бахри, деревенские обиталища смешиваются с могилами древних мертвецов. В прежние времена в этих жилищах находились гробницы, и оккупанты сопротивлялись, порой и силой, любым попыткам властей переселить их. Их отношение вполне понятно. Зачем заниматься строительством дома, когда имеется хорошая прохладная гробница? Кроме того, как однажды заметил Эмерсон, люди предпочитают жить неподалёку от работы. Гурнехцы были непревзойдёнными расхитителями египетских гробниц.

Другим процветающим промыслом Гурнеха являлось изготовление подделок, которые предлагались туристам и, в некоторых известных случаях, доверчивым археологам, как подлинные древности. Наши с Эмерсоном отношения с гурнехцами осложнялись тем фактом, что часть жителей приходилась родственниками Абдулле. Что частично ставило в неловкое положение и самого Абдуллу. Его преданность Эмерсону (и, надеюсь, могу сказать, мне) была первостепенной, но мы старались избегать мелких неприятностей вроде заключения под стражу племянников и двоюродных братьев.

Оставив наших ослов у подножия склона, мы последовали за Эмерсоном по восходящей дорожке, которая вела мимо входов в гробницы и кирпичных домов, а иногда проходила и через внутренние дворы. Эмерсон остановился неподалёку от довольно претенциозного обиталища, превышавшего большинство других по размеру и находившегося явно в лучшем состоянии, чем соседние. Я заметила, что Абдулла отстал, и у меня хватило дыхания, чтобы задать вопрос Эмерсону.

– Эмерсон, ты хочешь навестить семью кого-то из родственников Абдуллы?

Эмерсон остановился и протянул мне руку.

– Малость не в форме, Пибоди? Как дети?

– Оба скачут не хуже коз. Они перестали разговаривать... Всемогущий Боже, какой злодейский вид у этих мужчин! Наверное, знакомые Рамзеса. Ответь на мой вопрос.

– Какой вопрос? А... Нет.

И пошёл дальше, таща меня за собой.

Обнесённый стеной внутренний двор находился позади дома. Наше появление заметили; как только мы подошли, дверь дома открылась, и появился человек. Тяжёлая палка в одной руке и мальчик, на плечо которого он опирался, поддерживали его сутулое тело. Подняв голову, он моргнул и каркнул:

– Мархаба – добро пожаловать. Это ты, о Отец Проклятий? Даже старые, больные глаза, такие, как мои, без ошибки распознают твою величественную осанку; и рядом с тобой, очевидно, почтенная Ситт, твоя жена, хотя она – лишь смутное очарование прелести…

– Да, да, – прервал Эмерсон. – Эссаламу алейкум и тому подобное, Абд эль Хамед. Ты пригласишь нас?

– Вы оказываете честь моему дому, – угрюмо ответил Абд эль Хамед.

Повернувшись, он перенёс весь свой вес на костлявое коричневое плечо помощника. Мальчик напрягся и прикусил губу; пальцы Хамеда напоминали когти, и ногти сильно вонзились в детское тело. Которого было не так уж много. Я могла бы пересчитать все его рёбра, так как он носил только пару рваных подштанников до колен. Мальчик казался на год или два моложе Рамзеса, хотя возраст таких несчастных, недоедающих и подвергающихся скверному обращению, трудно оценить. Голые голени пестрели синяками, а большой палец на правой ноге был сплошной гнойной раной.

Эмерсон видел то же, что и я. Со сдержанным арабским ругательством он отодвинул мальчика в сторону, схватил старика под руку и прошёл в дом.

Комната была похожа на любую другую в подобных домах – пол из взрытой земли, стены из глиняного кирпича, высокие и узкие окна. Помимо дивана, стоявшего у стены, единственным предметом мебели был низкий стол. Эмерсон устроил старика на диване, сбросив кур, которые там ночевали, и пригласил меня сесть.

– Да, отдохни, уважаемая Ситт, – кивнул Хамед. – Я позову своих женщин, чтобы приготовить…

– Не нужно их беспокоить, – мягко прервал Эмерсон. – Я обожаю приобретать древности, Хамед; давайте посмотрим, что у вас есть, а? – Одним длинным шагом он добрался до занавешенного дверного проёма сзади и вошёл в соседнюю комнату.

Визг удивления и тревоги приветствовал его появление, и Хамед, чудесным образом оправившись от немощи, вскочил и поспешил за Эмерсоном. За ним последовали мы с Рамзесом и Нефрет.

Комната была мастерской, а кричал малыш, которого Эмерсон ухватил за воротник грязной галабеи[89]. На полках, теснившихся на стенах, располагалась коллекция ушебти, скарабеев и других мелких предметов старины. Вокруг валялись простые инструменты торговли – небольшая печь для выплавки фаянса[90], различные формы, долота, резцы и пилки.

Эмерсон отпустил ребёнка, сбежавшего через другую дверь. Выбрав предмет с полки, он протянул его мне.

– Не так плохо, а, Пибоди? Мастерская Хамеда славится лучшими подделками в ​​Луксоре. Но это – не высший сорт, который предлагается серьёзным коллекционерам, таким, например, как Уоллис Бадж.

Рамзес подобрал большого скарабея из зелёного фаянса.

– Это действительно неплохо, отец. Однако иероглифы ошибочны. Он скопировал текст Аменхотепа III, но знак совы…

Удивительно, но его прервал мальчик, а не Хамед. Вырвав скарабея у Рамзеса, он подступил к нему вплотную, сверкая глазами:

– Всё верно, сын слепого верблюда! Я знаю знаки!

Эмерсон, казалось, не наблюдал за Хамедом, но его сапог перехватил палку, прежде чем та нанесла удар по голени мальчика.

– Так это сделал ты, сын мой? Как тебя зовут?

Парень обернулся. Гнев придал воодушевление тонкому лицу; он был бы весьма симпатичным, если бы лицо не искажалось грязью, синяками и угрюмой яростью.

– Как тебя зовут? – настоятельно повторил Эмерсон.

– Давид. – Ответ последовал от Абдуллы, стоявшего в дверях. – Его зовут Давид Тодрос. Он – мой внук.