Пруд гиппопотамов

9. ПОХОРОНЕН ЗАЖИВО!

Солнце едва успело подняться над горизонтом, когда я вышла из нашей комнаты, оставив Эмерсона в традиционных попытках справиться с утренним умыванием путём обильного обливания холодной водой себя и пола. Бодро шагая к верхней палубе, я миновала салон и, к своему удивлению, увидела, что Уолтер уже сидел там.

Он поднялся с улыбкой, согревшей его лицо.

– Надеюсь, ты не против, что я посмотрел твою работу, Амелия. Я знаю, что это дерзость, но не удержался, когда увидел, что ты переводишь «Апопи и Секененру».

– Конечно же, не против. – Я имела в виду его раннее пробуждение. Это плохо предвещало примирение, на которое я надеялась, и выражение его лица, хотя и любезное, как всегда, испытывало недостаток в неопределимых, но (на мой опытный взгляд) безошибочных признаках того, что (по моему опыту) следует за самим примирением.

– В последние дни пришлось пренебречь переводом, – продолжила я, скрывая своё разочарование. – Любопытный текст, согласен?

– Хочешь придумать окончание, как ты сделала с другими египетскими сказаниями?

– Я надеялась, что да, но, признаюсь, не могу придумать логического конца. Текст далеко не полный, и смысл послания короля гиксосов ускользает от меня. Это, очевидно, смертельное оскорбление – но почему? О, безусловно, высокомерное требование – это требование монарха к низшему, но здесь определённо кроется нечто большее. И почему Секененра и его придворные не знают, как ответить?

– Вполне может быть скрыт какой-то неясный религиозный смысл, – согласился Уолтер. – Как тебе известно, дорогая сестра, египетская религия невероятно противоречива, и животное, подобное гиппопотаму, может быть добрым или злым – доброжелательная богиня родов в одном аспекте, смертельный враг бога солнца Ра в другом. Сет, убийца Осириса, принял форму этого животного, когда сражался с сыном Осириса Гором в знаменитом сказании «Охота на красного гиппопотама». Гиксосы считались поклонниками Сета, но это, – покачал головой Уолтер, – только усиливает загадочность ситуации. Почему король гиксосов требует убоя животного, которое представляет его бога?

– Уолтер, кажется, ты навёл меня на мысль! – воскликнул я. – Ты пытаешься использовать современную западную логику. Но необходимо погрузиться в нелогичный разум древних египтян.

– Никто не может сделать это лучше, чем ты, дорогая сестра.

Прежде чем я успела ответить на изящный комплимент, Эмерсон ворвался в салон.

– Мы опоздали, – обвинительным тоном заявил он. – Где все?

– На верхней палубе, – ответила я, поднимаясь. – Мы всегда завтракаем там, как тебе прекрасно известно.

Нефрет и Рамзес уже ели, потому что во время первого приёма пищи обходились без церемоний. Я наливала чай, когда к нам присоединилась Эвелина. Мне удалось удержать чайник, прежде чем он упал и разлился.

– О Господи! – воскликнул Уолтер, глядя на свою жену. – Когда ты приобрела этот ансамбль, моя дорогая? Я никогда не видел, чтобы ты носила его.

– Мужчины никогда не помнят женскую одежду, – отпарировала Эвелина, усаживаясь на стул, который Рамзес придвинул её.

– Я не верю, что мог забыть об этом!

Да и я не верила. Это была копия рабочего костюма, который я носила до того, как осуществила дерзкий переход к штанам и куртке, как у мужчин. Турецкие брюки[154] Эвелины оказались ещё объёмнее, чем мои, и ярко-синего цвета. Ботинки, доходившие до колен, явно были неношеными.

– Не пойму, к чему тратить время на разговоры о моём гардеробе, Уолтер, – холодно произнесла Эвелина. – Мы должны вернуться к теме, которую обсуждали вчера вечером.

Эмерсон, естественно, не заметивший ничего необычного во внешности Эвелины, со стуком опустил чашку на блюдце.

– Я не собираюсь возвращаться к ней. Вы не забыли, что у нас – археологическая экспедиция? Задача, стоящая перед нами, огромна, а выполнено крайне мало.

– Рэдклифф, ты знаешь, что мы в твоём распоряжении, – ответил Уолтер. – Скажи нам, что нужно делать.

Эмерсон отодвинул чашку и положил локти на стол.

– Гробница, несомненно, принадлежит Тетишери. Но рисунки... короче говоря, не те, что я ожидал. Ответы на вопросы, возникшие у меня, могут появиться, когда мы закончим очищать входной коридор.

Он сделал паузу, чтобы набить трубку, и Рамзес воспользовался возникшим временным молчанием, чтобы отметить:

– От рисунков в этом коридоре осталось так мало, что я подозреваю, что он был намеренно разрушен.

– Что? – вскрикнул Уолтер. – Как ты пришёл к такому выводу?

– Бесполезный вопрос, мой дорогой Уолтер, – вздохнула я. – Лучше не спрашивай его, потому что получишь исключительно подробный ответ. Полагаю, картины нарисовали на гипсе, а гипс оторвался от камня, к которому был прикреплён, и упал на пол коридора. Надписи, найденные вчера, были частью росписи. Чёрт тебя дери, Эмерсон, я уже привыкла к твоей приводящей в ярость скрытности, но почему ты молчал об этом? Должно быть, ты уже видел другие фрагменты раньше, иначе так тщательно не просеивал бы мусор.

– Наверное, привычка, – с лёгким налётом смущения ответил Эмерсон. – Правда в том, что я нашёл всего несколько кусочков, не больше десяти сантиметров в поперечнике. Бо́льшую часть рисунка, вероятно, измельчили в порошок, но я надеюсь найти больше деталей на уровне пола.

– Вот почему ты так медленно работал. – Восхищение преодолело раздражение Уолтера. – Любой другой археолог пропустил бы это доказательство, Рэдклифф.

– Это не может быть важным доказательством, – признал Эмерсон. – Но достоверно никто не скажет. – Вынув часы, он взглянул на них и раздражённо рявкнул: – Если всеобщий допрос окончен, возможно, вы позволите мне заняться делом.

Быстро рванувшись, я догнала его до того, как он достиг трапа.

– Остались ли ещё какие-нибудь маленькие секреты, которые ты скрыл от меня? – спросила я.

Он одарил меня хмурым взглядом из-под насупленных бровей.

– О, ты заинтересовалась гробницей, вот как? Пожалуйста, не прекращай из-за меня играть в сыщика; я не могу отвлекать тебя от удовольствия обыскивать комнаты людей и заниматься бессмысленными спекуляциями о шпионах и преступных бандах.

Я задумалась:

– Странно, не правда ли, что мы больше не видели синьора Риччетти? Без сомнения, он скрывается в подполье, отдавая указания...

У меня перехватило дыхание, потому что Эмерсон крепко сжал меня в объятиях.

– Ты безнадёжна, Пибоди! Можешь воображать всё, что тебе взбредёт в голову, обыщи каждую комнату в Луксоре – только пообещай своему многострадальному супругу, что воздержишься от неоправданного риска. Никаких преследований подозреваемых по тёмным улочкам, никаких вторжений в секретную штаб-квартиру Риччетти…

– О, у него есть секретный штаб? В Луксоре?

Пытаясь нахмуриться и не засмеяться, Эмерсон заткнул мне рот любящим поцелуем.

– Обещай, Пибоди.

– Эмерсон, на нас смотрят. Дети…

– Обещай!

– Обещаю, Эмерсон.

Эмерсон снова поцеловал меня, спокойно и решительно.

– Ничего скверного в том, чтобы подавать хороший пример, – отметил он, взглянув на собравшихся неподалёку, в число которых входили не только наша семья, но и Селим с Юссуфом. Затем он поднял меня на лошадь и уселся на свою.

Но если бы он потрудился взглянуть на Нефрет, то мог бы задуматься о том, стоит ли подавать примеры. Не столько из-за изгиба её губ, сколько из-за мечтательного выражения в глазах.

Нам потребовалось ещё три дня, чтобы закончить расчистку входного коридора. Необычайная терпеливость Эмерсона была вознаграждена: на полу рядом со стенами, нашлось примерно пятьдесят фрагментов окрашенного рельефа лежавшие там, где упали более трёх тысячелетий назад. Необходимо было зафиксировать их местоположение на полу, так как это могло дать представление об их первоначальном расположении на стене. Один за другим фрагменты размером с ноготь поднимали и помещали в подносы с надписями. Даже я, давно привыкшая к деликатности прикосновений Эмерсона, изумлялась и восхищалась ловкостью, с которой эти большие коричневые руки обращаются с хрупкими осколками.

Какие это были блаженные дни! Присев на корточки в пыли, склонив спины над работой, радуясь случайным встречам с капризными летучими мышами, протирая глаза, покрасневшие от пыли... я наслаждалась каждым мигом, и Эмерсон был счастлив, как человек, полностью занятый трудом, в котором добился выдающихся достижений. Мы все не сидели без дела: каждый фрагмент полагалось сфотографировать (сэр Эдвард), скопировать (Эвелина и Нефрет) и описать (мисс Мармадьюк). Уолтер с помощью Рамзеса (по настоянию последнего), приступил к сборке фрагментов. Это была неблагодарная задача – по замечанию Уолтера, попытки собрать мозаику, когда большинство частей отсутствует.

Упивающаяся профессиональной деятельностью, общением с теми, кто нам дорог, и полным отсутствием нападений, покушений или насилия, я почти забыла о своих предчувствиях, а когда они вновь овладели мной, то начала задаваться вопросом, не мог ли Эмерсон всё-таки оказаться прав. (Раньше такого никогда не было, но всегда что-то случается впервые.)

Первое «отвлечение», по едкому замечанию Эмерсона, произошло, когда мы вернулись на дахабию вечером третьего дня. Махмуд, наш стюард, ждал нас.

– Посылки из Каира пришли, Ситт.

– Отлично, – сказала я. – Очевидно, сапоги и одежда, которую ты заказал, Уолтер. Как раз вовремя, твоя обувь и дня не продержится.

– Джентльмен в салоне, Ситт, – продолжал Махмуд.

– Какой джентльмен?

– Джентльмен, который принёс посылки. – Улыбка Махмуда исчезла. – Он сказал, что он друг, Ситт. Надеюсь, я не поступил неправильно.

– Питри или Квибелл, наверно, – проворчал Эмерсон. – Или Сейс, или Вандергельт, или какой-нибудь другой любознательный египтолог. Проклятье, я знал, что они рано или поздно появятся, докучая расспросами и пытаясь влезть в МОИ раскопки.

Он направился в салон, и, конечно, мы поспешили вслед, любопытствуя, кем может быть наш гость. У меня имелись свои мысли на этот счёт, и я поторопилась догнать Эмерсона. Я не совсем преуспела, но оказалась поблизости, когда он вошёл в комнату. Слишком близко. Его рёв почти оглушил меня.

– О’Коннелл! Проклятье!!! Что, чёрт вас возьми, вы здесь забыли?

Увидев меня, Кевин, отступивший вначале за стол, понял, что может безопасно двинуться вперёд. Его национальность чётко обозначалась на лице: глаза голубые, как озёра Ирландии, лицо веснушчатое, как у ржанки, волосы светлые, как край заходящего солнца.

– Неужели, профессор, вы думали, что «Дейли Йелл» пропустит такую ​​историю? И кого они должны послать, кроме своего ведущего репортёра, а? Добрый день, миссис Эмерсон, дорогая моя. Я вижу, вы цветёте, как и всегда.

Я протиснулась мимо Эмерсона, застывшего от негодования в дверях. Если бы Кевин О’Коннелл не являлся «ведущим» репортёром самой сенсационной газеты Лондона, его, безусловно, можно было бы считать авторитетом в области археологии и деятельности семьи Эмерсонов. Наши прошлые встречи далеко не всегда приносили удовольствие, но дерзкий молодой журналист приходил мне на помощь достаточно часто, чтобы у меня сохранились к нему относительно добрые чувства. А вот чувства Эмерсона были совсем не добрыми. У него имелись веские причины ненавидеть Кевина в частности и журналистов в целом. Сообщения в прессе о деятельности моего мужа сделали его не то чтобы печально, но весьма широко известным читающей публике. (И нужно признать, что порывистый характер Эмерсона и опрометчивые заявления доставляли читателям незаурядное развлечение.)

– Добрый вечер, Кевин, – поздоровалась я. – Почему так долго? Я ждала вас вчера.

– Bedad[155], я на двадцать четыре часа опережаю «Миррор»[156], – возразил Кевин. И на два дня – «Таймс». Ах, но сколько же друзей передо мной? Мистер и миссис Уолтер Эмерсон! Я надеялся догнать вас, но вы оказались слишком быстры для меня. Мастер Рамзес – в какого ладного красавца вы выросли! А мисс Нефрет – конечно, это вы, поистине наслаждение для глаз!

Эвелина подошла к нему.

– Мистер О’Коннелл, не так ли? Я рада возможности поблагодарить вас за прекрасное письмо, написанное нам после… после потери ребёнка. Ваши выражения сочувствия были крайне учтивы и трогательны.

Лицо Кевина приобрело розовый оттенок, жутко контрастировавший с рыжими волосами. Избегая моего ошеломлённого взгляда, он шаркал ногами и бормотал что-то неразборчивое.

– Хм-м, – промычал Эмерсон уже помягче. – Ну ладно, ладно, присаживайтесь, О’Коннелл. Но не думайте...

– О нет, сэр, я никогда не думаю. – Кевин, оправившись от смущения по поводу того, что у него обнаружились инстинкты джентльмена, подарил Эмерсону нахальную усмешку. – Я не собирался нарушать ваше уединение, но абсолютно случайно наткнулся на миссис Уилсон в Каире, и когда она сказала мне, что у неё есть несколько посылок для вас, я предложил доставить их, поскольку всё равно уезжал тем же вечером; и, очутившись здесь, естественно, не мог удалиться без…

– Да, безусловно, – перебила я. – Спасибо, Кевин. Мы должны покинуть вас на некоторое время, но оставайтесь на ужин, если у вас нет других приглашений. Нет? Я почему-то так и думала. Усаживайтесь. Я пришлю Махмуда с закусками.

Я хотела вернуться к Кевину как можно быстрее, поэтому вместо купания удовлетворилась быстрым ополаскиванием в тазу и сменой одежды. Стоя за мной у умывальника, Эмерсон ворчал:

– Тебе не нужно было приглашать его, Амелия. Мы не можем свободно разговаривать с клятым журналистом.

– Сэр Эдвард и мисс Мармадьюк присоединятся к нам, и мы не сможем говорить свободно в их присутствии. Настало время решить, как бороться с прессой, Эмерсон. Ты не мог не знать, что публичное упоминание о королевской гробнице вызовет значительный интерес.

Голый до пояса и капающий, Эмерсон потянулся за полотенцем.

– Я уже общался с представителями прессы. И хочу продолжать в том же духе.

– Ты не можешь запугать английские и европейские газеты, как поступил с тем юным бедняжкой в Каире.

– Я и пальцем его не тронул, Пибоди.

– Ты ревел на него, Эмерсон.

– В жизни не слышал, чтобы существовал какой-либо закон, запрещающий… э-э… громко говорить. – Эмерсон уронил полотенце на пол и критически осмотрел меня. – Пибоди, ты предлагаешь появиться на публике в неглиже? Это одеяние...

– Это моё новое чайное платье[157], Эмерсон. А ты не собираешься переодеться на ужин? Сэр Эдвард будет в вечернем костюме.

– Нет, не будет. Я сказал ему, что больше никогда не хочу видеть его в этом наряде. – Эмерсон потянулся за чистой рубашкой. – Я должен предупредить его и мисс Мармадьюк, чтобы они ни словом не обмолвились о нашей работе. Это касается и тебя, Амелия. Говорить буду я. А теперь – марш в салон и присмотри за О’Коннеллом. Он, наверное, обыскивает мой стол.

Эмерсон явно впал в одно из своих властных расположений духа. Я всегда позволяю ему наслаждаться ими, если не чувствую, что его пора поставить на место, но сейчас в этом не было необходимости. Поэтому я покорно ответила: «Да, дорогой» – и была вознаграждена довольной улыбкой.

Кевин даже ради приличий не собирался притворяться, что не шпионил. Поднявшись, когда я вошла в салон, он принялся болтать:

– Какой захватывающий наряд, миссис Э. Вы, как всегда, само очарование. Это ваш последний перевод с египетского? Если позволите высказать мнение, то в нём не хватает обаяния ваших предыдущих работ. Какой смысл в пруде гиппопотамов?

– Вам придётся ждать публикации этой истории, – ответила я.

Кевин покачал головой и, подарив мне ухмылку лепрекона[158], протянул с нарочито преувеличенным акцентом:

– Ох, при-идё-ётся? Как человек, который знает вас и восхищался вами в течение многих лет, я не преминул отметить, что некоторые из ваших предыдущих переводов имели особое отношение к тому, чем вы занимались в то же самое время. Ваши высокоразвитые инстинкты в обнаружении преступлений кажутся почти сверхъестественными. Чем вы сейчас занимаетесь, миссис Э.? И при чём тут гиппопотамы?

– Послушайте, Кевин, не считаете ли вы, что я уступлю вопиющей лести и неискренним попыткам что-то разузнать? Мне нечего вам сказать, и в Египте больше не существует гиппопотамов.

Поднаторев в притворстве, я не выказала ни малейшего намёка на беспокойство, которое вызвал его, казалось бы, случайный вопрос. То, что он сказал, было правдой. По меньшей мере в двух случаях сказания, которые я тогда переводила, до умопомрачения соответствовали происходившим событиям[159]. Неужели история повторяется? И если да, то в чём, чёрт возьми, смысл гиппопотамов?

Я проводила Кевина на верхнюю палубу. Вскоре к нам присоединились другие, за исключением Эмерсона, притаившегося внизу с намерением перехватить сэра Эдварда и мисс Мармадьюк. К тому времени, когда они появились, уже спустилась тьма. Памятуя приказ, сэр Эдвард облачился в замечательно скроенный твидовый костюм и форменный галстук[160]. Волосы Гертруды растрепались – очевидно, она забыла на реке прикрыть их шарфом, как я советовала – и она продолжала их теребить. Мисс Мармадьюк выглядела гораздо более встревоженной, чем обычно. Интересно, что сказал ей Эмерсон.

Вид женщины поверг О’Коннелла к её ногам, гибернианская[161] лесть потоком лилась с его губ. Наблюдая за тем, как он провожает Гертруду к стулу, я надеялась, что он не собирается воображать, будто она его привлекает. Ей не хватало того очарования, которое заставляет мужчин терять голову, но Кевину нравится быть постоянно влюблённым в кого-то. Наверно, потому, что он ирландец.

Помня предостережение Эмерсона, мы старались избегать упоминания о гробнице. Однако в этом не было смысла, так именно на ней сосредоточился основной интерес всех присутствующих. Сэр Эдвард упомянул об этом первым – или, возможно, виновницей стала Нефрет. У неё не было возможности испробовать на нём свои хитрости, поскольку он старался избегать её. Но вечером, когда О’Коннелл рассыпался в комплиментах мисс Мармадьюк, Эмерсон спорил с Уолтером о Берлинском словаре[162], а Рамзес занимал Эвелину, сэр Эдвард, очевидно, решил, что можно безопасно присоединиться к Нефрет на диване. Когда в общей беседе возникло временное затишье я услышала вопрос девушки:

– Вы считаете, что ваша новая камера справится с этой задачей?

Голова Кевина дёрнулась, как у собаки, схватившей кость. Сэр Эдвард вопросительно поднял бровь и посмотрел на Эмерсона. Пожатие плечами и кивок позволили ему ответить, и, вернув своё внимание Нефрет, он ответил:

– Потребуется длительная выдержка, но я уже добивался хороших результатов на новой плёнке «Кодак», выпущенной в прошлом году.

– Значит, завтра вы будете фотографировать интерьер гробницы? – простодушно поинтересовался Кевин.

Эмерсон злобно посмотрел на него.

– Да. Я сообщу вам всё, что могу, О’Коннелл, так как вы, вероятно, всё равно узнаете, но не просите разрешения взглянуть. Ни один любитель не войдёт в эту гробницу, пока она не будет очищена.

– И пока вы не впустите «Миррор» передо мной, – пробормотал Кевин. – Не могли бы вы, профессор, предположить, что там найдёте? Королеву, молчаливо лежащую в гробу, украшенную драгоценностями и магическими амулетами?

Прибытие Махмуда, объявившего, что ужин подан в салоне, дало Эмерсону минутную передышку, но Кевина не так-то легко было сбить с избранного пути. На протяжении всей трапезы он засыпал Эмерсона вопросами. По-моему, до этого момента Эмерсону не приходило в голову, что его импульсивное упоминание о «нетронутой королевской гробнице» вызовет такой интерес. Лондонские газеты, сообщавшие об открытии, ещё не достигли нас, и брови Эмерсона тревожно шевелились, когда Кевин резюмировал появившиеся в печати истории.

– Заголовки в «Таймс»? – запинаясь, повторил Эмерсон.

– Этого следовало ожидать, – заметила я. – И ты обязан лично исправить… э-э… заблуждения прессы. Лично восстановить истину, дорогой.

– Хм-м, – протянул Эмерсон, очень задумчиво глядя на меня. Необходимости в уточнении не было: Эмерсон иногда спешит, но он не глуп. Если преувеличенные утверждения окажутся необоснованными, они повредят его научной репутации, а нынче у нас имелись основания подозревать, что могилу вскрывали. И какая буря разразится, если мумию найдут без драгоценностей!

Таким образом, Кевин получил больше сведений, чем ожидал, хотя и меньше, чем надеялся. Эмерсон твёрдо отказывался строить догадки и отказывался вдаваться в подробности. Тем не менее, этого было достаточно, чтобы подбросить Кевину, как говорится, «новостишку», и он не возражал, когда Эмерсон объявил, что нашим гостям пора уходить. (Я часто указывала на грубость подобных замечаний, но без малейшего эффекта.)

– Могу ли я попросить разрешения вернуться в Луксор со своими новыми друзьями? – спросил Кевин, одаряя сияющими улыбками мисс Мармадьюк, с трудом сдерживавшую смех, и сэра Эдварда, отвечавшего каменным взглядом.

Так что всё устроилось, и пока Кевин деликатно провожал Гертруду по трапу, Эмерсон схватил сэра Эдварда за руку.

– Мне нет нужды повторять вам, – сказал он, – что фотографии, которые вы делаете во время моей работы, не должны продаваться или показываться кому-либо без моего разрешения.

Лунный свет мерцал в светлых волосах молодого человека и позволил мне наблюдать за тем, как он застыл.

– Нет, сэр, нет нужды, – отрезал он. – Спокойной ночи, профессор, миссис Эмерсон.

– Ты обидел его, Эмерсон, – заметила я, наблюдая, как удаляется разгневанный сэр Эдвард.

– Бережёного Бог бережёт[163], Пибоди. О’Коннелл насядет на него, не успеют они оттолкнуться от причала.

– Похоже, ты прав, дорогой. Очень разумно с твоей стороны подумать об этом.

Удовлетворённый этим незначительным комплиментом, который так ценят мужья, и который я стараюсь применять как можно чаще, Эмерсон подал мне руку и повёл в нашу комнату. Разговор на общие темы не возобновился до более позднего часа, когда я вернулась к мысли, на которую меня натолкнули вопросы О’Коннелла.

– Я знаю твои методы, Эмерсон, и, конечно, полностью согласна с ними; но действительно ли явится нарушением этих методов один-единственный взгляд, брошенный в погребальную камеру? Я умираю от любопытства.

Я удачно выбрала момент. Эмерсон находился в прекрасном расположении духа.

– Сочувствую, моя дорогая. Мне так же любопытно, как и тебе, но это будет не так просто, как ты думаешь. Мусор за этой дверью – не то, что каменная крошка в преддверии. Камеру засыпало в результате частичного обрушения крыши, похожей на лестничный пролёт – ведущей вниз, как обычно и бывает в таких гробницах. Нынешние воры убрали часть мусора и укрепили свой туннель палками и досками…

– А ты-то откуда это знаешь? О, Эмерсон, как ты мог? Ты уже исследовал этот туннель. И не доверяешь мне!

Эмерсон немного смешался.

– Я только посмотрел, Пибоди. Всего несколько футов, насколько я мог видеть, держа свечу. Я не мог пролезть в клятое место, оно слишком узкое для меня.

– Но не для меня. Позволь мне попробовать.

Обняв меня, Эмерсон выразил своё нежелание разрешить это, добавив:

– Твои размеры и размеры туннеля, как мне известно, несовместимы. Ты бы застряла, Пибоди, уверяю тебя.

– А ты мог бы вытащить меня за ноги.

– С риском навредить твоей... э-э… твоей внешности? Ни при каких обстоятельствах, моя дорогая Пибоди. С этим справится Рамзес.

– Давид тоньше Рамзеса.

Когда Эмерсон не ответил, я промолвила:

– Ты продолжаешь питать сомнения относительно него. Это несправедливо, Эмерсон.

– Может быть. Но что он сделал, чтобы доказать свою преданность нам? Дважды Рамзес рисковал собой, чтобы спасти мальчика от смерти и от подозрения в гнусном преступлении. И всё же Давид продолжает настаивать на том, что не может сказать ничего, что помогло бы нам или объяснило бы, почему он якобы находится в опасности.

Из-за загруженности работой я не видела Давида в течение нескольких последних дней. Он всегда ходил вместе с нами к могиле, так как я считала, что там более безопасно, чем в одиночестве на дахабии, но он держался особняком, избегая всех, кроме Нефрет и Рамзеса. Из-за замечаний Эмерсона я чувствовала себя неудобнее, чем была готова признать, и решила поговорить с мальчиком при первой же возможности.

Возможность выдалась утром после появления мистера О’Коннелла. Мохаммед закончил строить лестницу накануне днём, и под руководством Эмерсона люди принялись за работу, чтобы поставить конструкцию на место. До завершения этой процедуры мне было нечем заняться, а О’Коннелл, проснувшийся ни свет ни заря, наблюдал за процессом с блокнотом в руках, поэтому я разыскала Давида.

Вдоль основания холма располагается множество незаконченных и не раскопанных могил. Подобно раннехристианскому отшельнику, Давид выбрал одну из них в качестве убежища. Он (или Рамзес с Нефрет) обустроил её настолько удобно, насколько возможно – кусочек циновки на земле, кувшин с водой, несколько корзин. Давид сидел на циновке на корточках, работая молотком и зубилом над чем-то, что держал между колен. Когда он увидел, что я приближаюсь, то внезапно содрогнулся, словно пытаясь спрятать этот предмет. Однако скрыть его не удалось, так как он был размером с мои сжатые кулаки – скульптурная голова в древнеегипетском стиле. Я видела только заднюю её часть, похоже, с каким-то головным убором.

– Доброе утро, – ласково сказала. – Рада видеть тебя занятым, Давид. Практикуешься в ремесле?

– Доброе утро, Ситт Хаким, – последовал неулыбчивый ответ. – Надеюсь, вы сегодня чувствуете себя хорошо? Надеюсь, вы крепко спали.

Слова произносились с особой тщательностью, и их формальность заставила бы меня улыбнуться, если бы я не боялась обидеть мальчика.

– Спасибо, я спала очень крепко и очень хорошо. Я надеюсь, что и ты тоже. Могу ли я увидеть, что ты делаешь?

Он аккуратно положил инструменты в корзину и без комментариев вручил мне скульптуру.

Изделие не было закончено, головной убор представлял собой грубый набросок. Давид сосредоточился на лице. Это был, очевидно, портрет Нефрет, потому что сходство было безошибочным, но одновременно – портрет другой женщины. Почти неопределимое изменение некоторых черт усиливало сходство, которое я наблюдала в другом случае, а на голове красовалась корона – корона-стервятник, которую носили египетские королевы.

Глаза Давида были глазами художника. И что же предстало моему взору – невинная форма лести, придавшая его новой подруге атрибуты молодой королевы, или же он видел более ясно, чем я, случайное и мимолётное сходство между Нефрет и Тетишери? В любом случае безвредно, но мне стало не по себе. Шелмадин болтал по поводу реинкарнации, и казалось вероятным, что Гертруда – тоже сторонница этой заумной доктрины. Я, конечно же, не хотела, чтобы подобные идеи взбрели в голову Нефрет.

Сходство и тревожные мысли, вызванные ими, замедлили мой ответ.

– Это прекрасно, Давид. Замечательно.

Тонкие плечи мальчика расслабились.

– Так вы не сердитесь, что я делаю её?

– Совсем наоборот. – Я уселась на землю рядом с ним. – Проявлять талант, подобный твоему – это обязанность и данное Богом право; только вандал попытается сдержать... – Я замолчала, увидев недоумевающее лицо. – Я не сержусь. Мне очень приятно. Только… почему ты дал ей Корону Стервятника?

Он понял вопрос, но продолжал выглядеть озадаченным. И наконец сказал:

– Я не знаю. Это было... – Он махнул тонкой выразительной рукой. – Это было правильно.

Художник с лучшим знанием английского языка и более высоким мнением о себе выразил бы это элегантнее. Однако я знала, что Давид имел в виду.

– Я не трачу время впустую. – Из другой корзины он достал блокнот и карандаш. – Я учусь. Вы хотите, чтобы я вам почитал?

И приступил к чтению, открыв блокнот на странице, на которой я увидела аккуратный почерк Нефрет. Всего несколько предложений, в которых использовались самые простые слова, но она сплела их в небольшую историю о мальчике, жившем в Египте, где светило яркое солнце и текла широкая река.

– Очень хорошо, – сказала я. Я начала сочувствовать бедной курице-матери, у которой один неуклюжий потомок показал признаки превращения во что-то, чего она не ожидала и не знала, как с этим справиться[164]. Чем мальчик займётся дальше – логарифмами?

Я встала.

– Я должна вернуться к работе, Давид. Я довольна тобой. Но не пренебрегай – тебе знакомо это слово? – изготовлением портрета Нефрет. Он просто... замечательный.

– Я сделаю его хорошо, Ситт Хаким. Он для вас.

Когда я уходила, то слышала, как он повторял «за-меча-тельный» снова и снова, пытаясь подражать моей интонации[165].

Я решила подождать, пока голова не будет закончена, прежде чем показать её Эмерсону. Конечно, он был бы тронут не меньше меня, и столь же впечатлён талантом парня. Однако предрассудки Эмерсона укоренились глубоко. Потребовались бы незаурядные усилия, чтобы убедить моего мужа в верности Давида.

Как здорово, что мы вскоре узнаем правду.

Лестницу удалось установить почти к полудню. Мужчины вечно бесполезно суетятся, выполняя плотницкие и другие простые работы – в надежде, по-моему, заставить женщин поверить в то, что эти «мужские» домашние дела сложнее, чем на самом деле, – но данная работа действительно заставила поломать голову. Надёжное крепление конструкции к скале потребовало тяжёлых стальных болтов и сооружения ряда опор, и Мохаммеду пришлось сделать ряд окончательных корректировок. После того, как Эмерсон несколько раз протопал вверх и вниз по лестнице, чтобы убедиться в её прочности, я удостоилась чести быть первой, совершившей восхождение.

Очистив входной проход до уровня пола, мы приступили к работе в преддверии. Фотосъёмка заняла довольно много времени, так как Эмерсон требовал обзор с разных точек. Для света он использовал отражатели – большие листы олова, расположенные под углом, чтобы улавливать солнечные лучи и направлять их на место съёмки. Отражатели эти оказались на удивление эффективными. Сэр Эдвард проявлял пластинки каждый вечер, и результаты оказались гораздо лучше, чем мы надеялись.

С наступлением полудня моё нетерпение возросло из-за этих необходимых, но утомительных задач. Я жаждала начать собственно раскопки: полностью раскрыть захватывающие изображения Тетишери, воздающей дань уважения богам Подземного мира, принимающей подношения, восседающей на троне со своими покойным мужем и верным внуком – чтобы узнать, что за животное, частично скрытое за обломками, сидит под её креслом (то ли кот, то ли собака, то ли какое-то другое), чтобы просеять интригующий мусор, в котором находились обломки гробов и фрагменты их бывших обитателей. Рамзес испытывал не меньшие мучения; наконец, не в силах сопротивляться, он потянулся к коричневому хрупкому предмету, торчавшему из кучи. Властный комментарий бдительного отца заставил его подпрыгнуть и отдёрнуть руку.

Всё чаще и чаще я смотрела на прямоугольное отверстие в дальней стене. Каким бы многообещающим ни казался беспорядок в преддверии, он бледнел перед перспективой того, что могло лежать за пределами этой чёрной дыры. Когда Эмерсон остановил нашу работу, объявив, что выложим сетку для просеивания и начнём очищать комнату завтра, я больше не могла выносить ожидания. Он, как всегда, уходил последним. Я медлила.

– Эмерсон, – прошептала я. – Как ты думаешь… сегодня вечером?

Он понял. Я знала, что так и будет. Его пылкий дух, как и мой, всегда был готов уступить соблазнам приключений и открытий. Он тоже всё чаще бросал взгляды в сторону таинственного входа.

Но продолжал колебаться, и когда заговорил, в голосе прозвучала необычная нерешительность.

– Я не знаю, Пибоди.

– Тебя беспокоят предчувствия, дорогой?

– Меня никогда не беспокоят предчувствия! – Одна из летучих мышей, свисавших с потолка, словно живой фриз[166], зашевелилась, и Эмерсон продолжил более умеренным тоном, но с тем жаром. – Предчувствия, предвидения, пустые фантазии! Держи свои предчувствия при себе, Пибоди, чёрт побери!

– Сейчас я ничего не испытываю, Эмерсон. Только неудержимое любопытство.

– Рад слышать. – Но продолжал колебаться. Я приготовила убедительный аргумент – вернее, собралась его озвучить, потому что Эмерсон не хуже меня был знаком с раздражающей привычкой нашего сына пытаться украсть пальму первенства у родителей.

– Если мы не исследуем туннель, этим займётся Рамзес – один и без надлежащих мер безопасности. Я удивлена, что он до сих пор не попытался.

– Чтоб ему провалиться, – только и ответил Эмерсон.

Эвелина ждала меня у подножия лестницы с чашкой воды и мокрой тряпкой.

– Ты выглядишь измученной, Амелия, – сказала она с тревогой. – Утоли жажду и вытри лицо.

Я поблагодарила её и воспользовалась водой, что, безусловно, было в самый раз.

– Ты, должно быть, устала сидеть здесь в одиночестве, – предположила я. – Потерпи, Эвелина, скоро понадобятся и твои таланты.

– О, я не против. Мне нравится болтать с Давидом. Сначала он немного стеснялся, но теперь, кажется, дело пошло. И, – добавила она с улыбкой, – кошки оказались отличной компанией. Я думала, что они не смогут устоять перед приманкой в виде гробницы с летучими мышами, но они остались со мной.

– Очевидно, всему виной твоё неотразимое очарование, – улыбнулась я. – Бастет любит гробницы и редко далеко отходит от Рамзеса, но сейчас она не появлялась ближе, чем у входа в преддверие.

Мы не сообщали другим о наших замыслах, пока Гертруда и сэр Эдвард – а также Кевин, чьи намёки на то, что его могли бы пригласить на чай, я проигнорировала – не уехали в Луксор. Эмерсон, изложив суть дела, добавил, строго взглянув на меня:

– Мы не будем пытаться проникнуть туда, пока я тщательно не осмотрюсь на месте и не буду лично убеждён, что опасности дальнейшего обвала нет. Только предварительная разведка, и если я не буду полностью удовлетворён, продолжения не последует. Ясно?

Все настаивали на том, чтобы сопровождать нас. Я и не пыталась, как когда-то, отговаривать Эвелину. Турецкие брюки, о которых никто из нас не упоминал напрямую, тронули меня до слёз (или могли бы, если бы я решила расплакаться). Должно быть, она втайне от мужа сшила их, примеряла в редкие моменты уединения, доступного жене и матери, и снова прятала. Болезненная фантазия, заменявшая недоступную ей активную жизнь... Но сейчас она ощущала полноценность жизни, и кто я такая, чтобы препятствовать Эвелине рисковать, если это доставляет ей наслаждение?

Реакция Рамзеса была самой интересной. Он вообще ничего не сказал. Крайне подозрительно само по себе. Я спросила:

– Итак, Рамзес?

Рамзес несколько секунд пытался сопротивляться моему пристальному взгляду, а затем признал поражение.

– Это достаточно безопасно, мама, для человека с узкими плечами и тонкой талией. Куча обломков скошена вниз и истончается по мере продвижения.

– Как далеко ты пролез? – спросила я. Многолетний мучительный опыт позволял мне полностью держать себя в руках.

– Всего несколько ярдов. Отец вернулся на лестницу, а я...

– Проклятье! – взревел Эмерсон.

После обсуждения решили, что в туннель полезет Рамзес. Возражения Нефрет были самыми яростными.

– Я не толще Рамзеса! Просто потому, что я девушка...

– Ты отлично знаешь, что я не допускаю такой дискриминационной практики, Нефрет, – прервала я. – Но у Рамзеса гораздо больше опыта, чем у тебя.

– Э-э, да, – согласился Эмерсон. По отношению к нему обвинение Нефрет было слишком точным, хотя он никогда не признал бы этот факт. – Рамзес умеет пробираться через узкие пространства. Ты уверен, что находишься в хорошей форме, мой мальчик?

– Да, отец, полностью.

– Ничего подобного! – Нефрет никогда не спорила с решениями Эмерсона. Она использовала другие, более эффективные методы, чтобы убедить его передумать. О степени её негодования свидетельствовал отказ от этих методов в пользу прямой конфронтации. – Ему придётся ползти на животе, и острые края камней могут снова разорвать рану, а я…

– Будет так, как я сказал, – прервал Эмерсон.

Нефрет знала этот тон, хотя Эмерсон никогда не применял его в разговоре с ней. Губы задрожали, глаза наполнились слезами. Чрезвычайно трогательное выражение. Интересно, не тренировалась ли она перед зеркалом?

Эмерсон выглядел таким виноватым, как будто ударил её, но не отступал ни на йоту.

– Ты беспокоишься за брата, Нефрет, но в этом нет необходимости.

Её беспокойство (если именно оно явилось причиной возражений), возможно, было излишним, но я подумала, что лучше убедиться самой. После обеда, прежде чем переодеться в рабочую одежду, я направилась в комнату Рамзеса.

Рана зажила хорошо. Тем не менее я приняла меры предосторожности, добавив несколько дополнительных слоёв бинтов и надёжно закрепив их.

Мы не пытались незаметно ускользнуть; наш пункт назначения скоро станет известен охранникам. Мы надеялись скрыть только нашу цель – по крайней мере, пока. Когда мы вернулись, рабочие сидели вокруг костра. Громовой рык Эмерсона поднял их на ноги, и Абдулла бросился навстречу нам.

– Это ты, Отец Проклятий?

– Если вы подумали, что это кто-то другой, почему, к дьяволу, не попытались окликнуть его? – разозлился Эмерсон.

– Будь благоразумным, Эмерсон, – вмешалась я, когда Абдулла шаркнул ногами и отвёл взгляд. – Они только что закончили свою первую трапезу за день и впервые выпили воды с момента восхода солнца. Следовало предупредить тебя, что мы приедем, Абдулла.

– Чёртова религия, – пробурчал Эмерсон.

Мы поднялись по ступенькам, держа свечи в руках. Должно быть, снизу это выглядело невероятно красиво – линия мерцающего огня, медленно поднимающаяся в темноту. В последний момент Эмерсон смягчился и позволил Абдулле пойти с нами.

Я думаю, что это было молчаливым извинением за грубые замечания о религии, но наш старый друг пригодился. Сила и острота зрения Абдуллы с годами уменьшились, но он оставался самым опытным реисом в Египте. Вдвоём с Эмерсоном они быстро соорудили из досок, которые захватили с собой, сходни, установив их над завалами щебня до проёма. После того как Абдулла заглянул внутрь, они с Эмерсоном обменялись неразборчивыми фразами, а затем Эмерсон повернулся к Рамзесу.

– Он считает, что безопасно. Вперёд.

Рамзес бросился по сходням и вставил голову и плечи в отверстие.

– Чёрт побери, Рамзес, – прорычал любящий отец, – ты ничего не придумал лучше, чем нырнуть с головой в тёмную дыру? Зажги свечу и, ради Бога, постарайся не поджечь себя или какие-либо легковоспламеняющиеся предметы, с которыми можешь столкнуться.

– Я огорчён тем, что пренебрёг свечой, сэр. Волнение преодолело мою привычную осторожность.

– Ха, – отозвалась я. – Продвигайся медленно, Рамзес, и не переставай говорить.

– Прошу прощения, мама. Правильно ли я тебя расслышал?

Не думала, что я когда-либо отдам подобный приказ, но сейчас я была не в настроении реагировать на своеобразный юмор Рамзеса.

– Вы слышали меня, молодой человек. Не дальше шести-восьми футов после входа. По мере продвижения детально описываешь, что видишь и как себя чувствуешь.

Держа свечу в вытянутой руке, Рамзес уже залез в туннель почти целиком. Его «Да, мама» отозвался искажённым эхом.

– Минуту, – приказал Эмерсон. Видимая часть Рамзеса – его нижние конечности от колен и до стоп – покорно замерли. Эмерсон обмотал верёвку вокруг левой лодыжки мальчика и натянул её. Комментариев от Рамзеса не последовало. – Давай, – сказал Эмерсон. – И не прекращай говорить или, по крайней мере, шуметь. Если твой голос умолкнет более чем на тридцать секунд, я вытащу тебя оттуда.

Мы собрались вокруг подножия сходней, и отблеск свечей падал на лица, столь же серьёзные и взволнованные, как и моё. Уолтер успокаивающе обнял Эвелину, чьи расширившиеся глаза устремились на отверстие, в котором исчезли ноги Рамзеса.

Последний жест Эмерсона продемонстрировал тем, кто ещё не знал, насколько опасным было это мероприятие. Небрежно вырытый туннель может рухнуть. Воздух в глубинах – чьи масштабы пока неизвестны – оказаться ядовитым. Список возможных опасностей был слишком длинным, чтобы сохранять спокойствие, и верёвка вокруг лодыжки Рамзеса могла стать единственным шансом, если вдруг мальчик столкнётся с одной из них.

Должно быть, даже Рамзесу было трудно постоянно говорить в этом замкнутом пространстве, и пыль забивала рот и горло, но он выполнял приказ. По мере того, как Рамзес продвигался дальше, становилось всё труднее понимать его слова:

– Раскрывается… – одна фраза, затем – саван мумии… – и, громко и ясно – бедренная кость.

– Предполагалось, что он обнаружит кости, – негромко бросила я Эвелине, пытаясь ослабить её очевидную тревогу.

– Мне всё равно, что он говорит, пока продолжает говорить, – прошептала Эвелина. – Как далеко он прошёл, Рэдклифф?

Эмерсон посмотрел на верёвку.

– Менее трёх метров. Медленное продвижение с...

Вырвавшийся из проёма вопль, зловеще усиленный эхом, заставил мужа отшатнуться с ответным возгласом страха и ужаса. Но только на мгновение. Вцепившись в верёвку, он резко дёрнул её. Рамзес продолжал завывать, а Эмерсон – изо всех сил тащить верёвку, пока ноги Рамзеса не оказались снаружи. Отбросив верёвку, Эмерсон схватил ноги и вытащил мальчика, подняв его на руки.

Глаза Рамзеса были плотно закрыты, что неудивительно, поскольку пыль покрывала веки, а кровь из многочисленных порезов и ссадин заливала нос и лоб. Я сорвала крышку с фляги и плеснула содержимым в лицо Рамзеса.

– Спасибо, – сказал Рамзес.

Эвелина, бледная как призрак, достала свой платок и вытерла ему лицо.

– Что это было? Где ты поранился?

– Нигде, – ответил Рамзес. – За исключением порезов и ушибов, которые произошли из-за неосмотрительного извлечения отцом моей персоны из туннеля. Прошу тебя, мама! Здесь дамы.

Я рванула разодранную рубашку так, что пуговицы полетели во все стороны – как обычно поступает Эмерсон. Бинт оставался на месте и не запятнан. Во всяком случае, кровью.

– Он выглядит практически целым, – заметила я.

– Укус змеи, – прохрипел Эмерсон.

– Абсурд, Эмерсон. Что делать кобре в глубине гробницы?

– Тогда почему он кричал? – Лицо Эмерсона вновь приобрело нормальный цвет. – Я в жизни не слышал, чтобы он издавал такие звуки.

– Первоначальный вскрик, – огорчённо произнёс Рамзес, – был вызван шоком и удивлением. Затем я продолжал кричать, потому что пытался заставить тебя перестать тащить меня с такой болезненной стремительностью. Ты можешь опустить меня, отец, уверяю тебя, я вполне способен стоять без поддержки, и это очень унизительно, когда тебя держат, как…

– Почему ты кричал? – Зубы Эмерсона были сжаты – как и руки, державшие Рамзеса.

– Не от страха, поверьте мне. – Рамзес бросил взгляд на Нефрет. – Я не столкнулся ни с чем, что могло бы вызвать тревогу. В действительности там довольно легко продвигаться после первых нескольких шагов. Ступеньки крутые и разрушенные, но в нижней части нет мусора и кобр. Очевидно, нынешние воры сняли крышку саркофага для мумии, чтобы найти амулеты и украшения... Мама! Останови её, отец, физической опасности нет, но выглядит это... О, ко всем чертям!

Я добралась до сходней за долю секунды до Нефрет и оказалась в туннеле прежде, чем Эмерсон смог мне помешать. Я достаточно хорошо знала стиль объяснений моего сына, чтобы быть уверенной: он продолжит болтать, намеренно нагнетая неопределённость и беспокойство, пока не доведёт меня до недостойных словесных или физических возражений. Мне следовало лично выяснить, что же произошло.

Рука схватила меня за ногу, но я вырвалась. (У меня не меньше опыта в преодолении сужающегося пространства, чем у Рамзеса, хотя мне и не доверяют.)

Воздух в глубинах египетских гробниц отнюдь не является ароматом, но по мере продвижения я почувствовала неприятный запах, совершенно не похожий на то, с чем сталкивалась раньше. Как и говорил Рамзес, обломки покрывали только самые верхние ступени, и сердце забилось быстрее, когда крошечное пламя свечи высветило внизу безошибочно узнанную мной форму футляра для мумии. Воздух был спёртым, свеча горела скверно. Я поползла чуть ли не вплотную, прежде чем поняла, что это не тот гроб, который я надеялась увидеть. Ни блеска золота, ни сияния вставленных камней, ни каких-либо признаков надписи. Пыль покрывала только ровную белую поверхность окрашенного дерева.

Значит, не королевский гроб. Разочарованная, но по-прежнему любопытствующая, я поднялась на колени. Крышка была снята и откинута в сторону. Моим глазам предстал обитатель гроба во всей своей красе.

Следует понимать буквально. Тело было полностью обнажено, без единой пелены. И – к сожалению – отлично сохранилось. Голова откинута назад, рот отвратительно искажён в застывшем крике агонии и отчаяния. Я отвернулась, прижав ладони ко рту, чтобы сдержать тошноту. Отвратительный, тошнотворный запах от гроба и сам по себе был достаточно плох. Но ещё хуже было осознание, поразившее меня, когда я увидела верёвки, связывавшие когтистые руки и окостеневшие ноги.

Человек был похоронен заживо.