Птицеед

Глава девятая СОВИНАЯ БАШНЯ

На самом излёте проспекта Когтеточки, в десяти минутах от того места, где Весёлый перекрёсток дробит его на множество улиц, находится одноимённая ромбовидная площадь. Это самое большое свободное городское пространство. Сердце праздников, торжеств и скорби. Она принимает в себя дух парадов, карнавалов, церемоний прощания, объявления приговоров и свершение казней.

Кто-то считает это место сердцем Айурэ, но я думаю, что у нашего города много сердец, благодаря которым он живет. Иные отмирают со временем, а другие только-только появляются. Как лишить его Каскадов с полями солнцесветов, парадоксальной Вмятины или того же древнего Вранополья? Он утратит жизнь без каждого из своих районов, потеряет частичку себя и, возможно, никогда не восстановится таким, каким был прежде.

Таким, каким я смог его запомнить.

И каждый человек, проживающий здесь свою маленькую большую жизнь, тоже сердце Айурэ. Так что площадь Когтеточки — это всё-таки просто главная площадь, а не то золотое ядро, которое скрепляет всех нас в единое, пускай и кажущееся порой разрозненным, целое.

Но я, возвращаясь из Ила, часто прохожу здесь. Или прихожу сюда? Стоит подумать о правильном значении фразы. По сути, мне тут нечего делать, ибо отсюда довольно далеко и до моего родного района, и до того, где я сейчас живу. Я совершаю изрядный крюк, чтобы тут оказаться и, щурясь от яркого солнца, остановиться на огромном пространстве, среди сотен таких же мелких человеческих букашек.

Сразу за площадью начинается парк Скульпторов, в глубине которого находится громада дворца лорда-командующего (отсюда едва заметны золотистые флажки на шпилях).

Отвернувшись от дворца, заложив руки за спину и поставив ноги на ширину плеч, с уверенным спокойствием, с невысокого плоского постамента на всех подходящих от проспекта смотрит Когтеточка. У него суровое лицо: скуластое, с надменным благородным носом и крепко сжатыми губами, словно он только что принял очень непростое, но необходимое решение. Великий взирает на мир чуть исподлобья, и взгляд у него достаточно тяжёлый, испытующий.

Моей бабке не нравится этот взгляд. Она ненавидит старый памятник, а вместе с ним и скульптора, который его создал. Считает, что глаза Когтеточки испортили весь продуманный образ и он в жизни не мог быть настолько суровым. Ну, ведает Одноликая, возможно, в словах бабули есть крупица истины. Она куда мудрее меня, и знаний о прошлом у неё всяко побольше.

И всё же эта внешность уместна. Человек, спасший нас всех и избавивший от Птиц. Каким ещё он должен быть, если не суровым? Полагаю, его глаза разучились смеяться, когда он насмотрелся на то, что в то время происходило в Айурэ. К тому же он дошёл до Гнезда и вернулся. Это дорогого стоит.

Одет Когтеточка в плотное пальто моряков, с глубокими карманами и длинными роговыми пуговицами, полы распахнуты. Жилет, рубашка, короткие штаны по моде века, когда жил скульптор, и невероятно массивные ботинки с пряжками. Дай ему трость, и был бы тот ещё модник прошлой эпохи, но всё портила шляпа.

Шляпа у Когтеточки немыслимого размера, кажется совершенно нелепой для столь легендарного человека. Широкие поля делали его похожим на какой-то гриб, и во время дождя прохожие прибегают к статуе, чтобы спрятаться под ней от ненастья.

Места хватает многим.

С нижней стороны полей к шляпе прикреплены шары. Каждый размером с большой грейпфрут. Капитан говорит, что это руны без граней. Бабка считает, что это защитное колдовство. А Плакса уверен, что такого вообще в жизни не было и сказалось дурное настроение скульптура после попойки. Достоверных сведений (в отличие от портретов со всё той же шляпой) не сохранилось.

Иногда я подолгу смотрю в лицо Когтеточки, думая о том, сколько ответов и знаний он принёс, а затем унёс в Ил. И нашёл ли его Рейн?

Признаюсь, я бы хотел, чтобы нашёл. Это было бы правильно. Справедливо. Закономерно.

Мне стало бы немного спокойнее.

Сейчас я понимаю, что разгадка для меня близка как никогда, если только Оделия захочет со мной поговорить. Я снял свою походную потрёпанную треуголку, отвесив Когтеточке лёгкий поклон. Никто из прохожих не обратил на меня никакого внимания.

Айурэ терпимый город. Во всяком случае, к странным людям и сумасшедшим.

Зачем я это делаю? Логикой объяснить довольно непросто. Ну, если говорить о логике обычных людей, не таких придурошных, как я. У всех свои традиции, приметы, ритуалы. Ил — вещь неприятная, и те, кто общается с ним на короткой ноге, придумывают себе всякие глупости.

Я вот приветствую Когтеточку по возвращении. По целому ряду личных и не очень личных причин. Как видите — пока помогает.

После, уйдя на улицу Морских чудес, я зашёл в кондитерскую и купил большую коробку эклеров. Она была из чёрно-оранжевого картона, перевязанная атласной ленточкой, и выглядела вполне презентабельно. Сладости здесь достойны появляться на столе у лорда-командующего (хотя, полагаю, они время от времени именно там и появляются, благо на стеклянных дверях нарисована белая корона, что отмечает поставщиков двора).

Затем, поймав извозчика, я направился домой, вдыхая запах нагретой хвои и смолистый аромат кустарников. В небе кричали чайки, солнце заставляло выгорать небо, и оно стало бледно-голубым. Лето только начиналось, но уже уверенно обняло Айурэ, и, если так продолжится, через пару недель все будут радоваться дождику.

Мой родной район — окраина Великодомья. Старый особняк, купленный «обнищавшим» предком, потерявшим власть и влияние в игре Великих домов и решившим прозябать остаток жизни недалеко от Лесного моста через Эрвенорд. И, разумеется, передавшим сие почётное право (прозябать) своим потомкам. Пока большинство в Айурэ благодаря смене поколений не забыло о нашем славном прошлом.

Я рос в этом суровом и в то же время уютном доме. Холодном, укрытом тенями от заслоняющих солнце кедров, с миниатюрным, всегда пустым причалом на речном берегу, где я удил рыбу и смотрел на противоположную сторону, на мрачную стену леса Шварцкрайе и висящее за ним Зеркало над полями солнцесветов.

Привычный родной пейзаж, который я, как только у меня появилась такая возможность, с чистой совестью отправил павлину под хвост. Если простыми словами, то я сбежал, переехав из восточной части города сперва на юг, а после на запад. В места менее аристократичные, но наполненные жизнью, светом, суетой, открытой борьбой, ветром и запахом близкого моря.

Совиная Башня — один из двух уцелевших после восстания Когтеточки древних районов был концентрацией всего того, что я так люблю в Айурэ. Раскинувшийся вдоль всей Правой дуги Эрвенорд, северной частью выходящий к песчаным пляжам Домашнего моря, подпираемый тремя старыми кладбищами, двенадцатью парками и скверами, стоящий на четырёх холмах, отчего со стороны напоминает серо-розовые волны из-за цвета штукатурки домов, он был моим маленьким волшебством и моей большой любовью.

Я любил все его улицы, каждый переулок, ведущий во внутренние дворы, на крохотные внезапные площади, где возникают стихийные рынки. Кипарисы, каштаны и магнолии, тайные фонтаны, заключённые в каналы ручьи с алыми карпами и переброшенные над ними неочевидные мостики. Бары, рестораны, запах ванили и острого перца, цветов жасмина, спелого инжира. И войны весенних котов на покатых бордовых крышах.

Я прожил здесь вторую половину жизни и не собирался изменять Совиной Башне.

Какое-то время я снимал комнаты, затем целый дом, а после — нашёл интересный вариант и купил верхние этажи в одном необычном месте. Туда-то я сейчас и направлялся.

Извозчик по моей просьбе остановил на перекрёстке Магнолиевой аллеи.

Магнолий здесь действительно порядком. Они отцвели ещё в начале весны, крупными, размером с блюдце, белыми цветами, превращая нашу улицу в настоящую сказку.

Аллея взбирается на второй из четырёх пологих холмов района, туда, где на углах Вечного рынка по последним дням недели идёт бойкая торговля.

Оттуда открывается вид на запад — Вранополье и скалистую Землю Храбрых людей. Эти районы при хорошей погоде вечерами тонут в алых закатах, провожая уходящее солнце и корабли, идущие по дельте реки в залив, и потом дальше, в открытое море.

Мой дом — четырёхэтажное строение, помнившее приход Птиц и их бегство. Возможно, не всё здание, но уж фундамент и подвалы точно. Разумеется, за века его обновляли, перестраивали и достраивали, но он не выглядит белой вороной, даже несмотря на крышу, сделанную из стекла и бронзы. По сути — крыша и есть весь четвёртый этаж.

Нынешний хозяин продавал ненужные ему два верхних яруса в тот момент, когда я искал себе подходящее жильё. Так что я не мешкая заключил сделку и ни разу не пожалел о своём решении. Там чудесно находиться в дождь, когда по стеклянным поверхностям стекают потоки воды. Да и во время метели неплохо, хоть и надо следить за тем, чтобы снега не набиралось слишком много. Ну а уж ясными ночами можно лежать и считать звёзды… Каждый раз хочу заехать в университет и позаимствовать у них какой-нибудь завалявшийся телескоп.

Теперь третий этаж со спальнями, гостиной, кабинетами, лабораторией, столовой, кухней и обширной библиотекой и четвёртый, оранжерея, — моя берлога.

Дом стоит в узком переулке, возвышаясь над другими зданиями нашего квартала, так что никто не пялится на мою крышу из соседних окон. Внизу с середины дня и до поздней ночи открыта таверна «Пчёлка и Пёрышко». Правда, комнаты по традиции таверн здесь не сдаются, помещения над залами для гостей занимают хозяева. Но кормят приходящих от души.

Заведение не простаивает, а в тёплое время года столы выносят и на улицу, под навес, возле двух каштанов, свечи которых ярко освещают весь наш переулок.

Я как раз свернул в него и увидел рядом с входом в «Пчёлку и Пёрышко» владельца здания, продавшего мне верхние этажи. Он постелил плащ на каменный бортик и сидел скрестив ноги, щурясь на яркое солнце.

В серой распахнутой хламиде, порванной с правой стороны, на боку, и зашитой удивительно аккуратно и ловко, но совершенно неподходящей белой ниткой, слишком контрастной, отвлекающей внимание. Он любил поторчать на улице, перекинуться словом со знакомыми и убить день на прочую ерунду.

Если погода выдавалась плохой, то найти его можно было за самым дальним столом, в тёмном углу, где порой тот засиживался до поздней ночи. А иногда, он продавал овощи с собственной грядки, и прохожие что-нибудь покупали, но обычно весь товар возвращался обратно на кухню. Там ничего не пропадало.

У него худое загорелое лицо, высокий лоб, заросшие щетиной щёки, короткие тёмно-русые волосы с сединой на висках, живые насмешливые глаза. Очень живые и насмешливые.

— Здравствуй, Раус.

Передо мной человек не склонный к соблюдению устоявшихся правил. Он из простых, но плевать хотел на приличия. Ему до павлиньего хвоста, что там я думаю, не слыша учтивого «риттер». Рейн всегда говорил, что нельзя спускать подобное простолюдинам. Иначе тебя все перестанут уважать. По мне, так он прав и не прав. Иногда «риттер» не помогает в отношениях с людьми, а больше вредит. В тех же «Соломенных плащах» всё становится проще, когда у Капитана, Головы и у меня — лишь прозвища.

Славные фамилии, бесценную кровь, доставшуюся от предков, и безграничное самомнение стоит оставить для бала у лорда-командующего.

Впрочем, как я уже сказал, истина в слове «иногда». Просто следует чувствовать момент. Продавший мне часть дома легко держался на «ты», и это не вызывало у меня ровным счётом никакого недовольства…

Подъём ко мне на этажи был возможен как по внешней лестнице, находящейся на другой стороне здания (куда можно попасть через отпираемую решётку в арке, а потом сквозь внутренний двор). Либо через зал «Пчёлки и Пёрышка». Я обычно ходил именно вторым, коротким путём.

Внутри в солнечных лучах кружились пылинки и из-за середины дня занято было лишь три стола. Я втянул в себя льющиеся с кухни запахи чеснока, перца, пряностей, жарящейся курицы, креветок и, проходя мимо, кивнул дежурившему за стойкой бармену.

Моего возраста, высокий, в широком кожаном фартуке, который он вечно надевает, если подменяет жену и разносит еду на горячих сковородках. Он привлекает внимание своей необычной внешностью, потому что альбиносы в Айурэ редки, а розовые радужки ещё большая редкость.

Дверь в мою часть здания ничуть не отличалась от остальных дверей в «Пчёлке и Пёрышке». Я отпер её собственным ключом, и замок, как всегда, мягко щёлкнул, приветствуя моё возвращение.

Приличные люди держат слуг хотя бы для того, чтобы их встречали. Даже в нашем старом особняке есть дворецкий. Но особенность моей нынешней жизни такова, что я предпочитаю обходиться без постоянных лакеев.

Так что у меня нет человека, положенного каждому достойному риттеру, чтобы тот чистил его одежду или вытирал пыль в кабинете. Нет постоянных служанок, меняющих скатерти и постельное бельё. Нет повара и кухарки.

Никто из моих немногочисленных домочадцев не страдает от этого. Стоит возблагодарить «Пчёлку и Пёрышко» и её владельца за помощь. Его прислуга оказывает мне помощь, время от времени убирая помещения, а еды внизу, на кухне, всегда достаточно. Так что своей я и не помню, когда мы пользовались в последний раз.

Но я отвлёкся. Речь была лишь о том, что, когда я вошёл, никто не бросился меня встретить, принимая треуголку или куртку.

В дальних комнатах играл клавесин, и я узнал «Нежные вздохи», чарующую композицию, как никакая другая характеризующую наш безумный век: здесь невероятные храбрецы соседствуют с отчаянными негодяями, величайшее благородство существует рядом с кровавыми интригами, разврат с целомудрием, честь с предательством. Впрочем, какой бы век этим не славился?

Я люблю клавесин куда больше скрипки или виолончели, хотя так и не научился сносно играть, в отличие от Амбруаза.

У нас оказались общие знакомые в университете Айбенцвайга, и так сложилось, что теперь он живёт здесь, занимая дальнюю гостиную с видом на Магнолиевую аллею.

Заметив, что я вошёл, он не остановился, и его узловатые пальцы продолжали бегать по рядам клавиш, пока композиция не закончилась.

— С возвращением, риттер, — сказал он, посмотрев на меня и поправив пенсне. — Было что-нибудь интересное?

Учёный всегда встречает меня этим вопросом. Он пишет книгу об Иле, а я для него неиссякаемый кладезь знаний, принесённых с той стороны Шельфа. Этот труд Амбруаз начал задолго до моего рождения, и, с позором изгнанный из университета, он, кажется, единственный человек в Айурэ, кто составил самую подробную карту Ила со времён Когтеточки. Признаюсь, что ваш покорный слуга поспособствовал этому в должной мере.

А ещё он учитель Элфи. И справляется с этим куда лучше, чем я, благодаря своему разностороннему образованию и огромной начитанности. Я предоставил ему возможность покупать любые книги в мою и без того очень немаленькую библиотеку.

— Было, — признался я. — Но расскажу всё позже. Вечером.

— Новые районы? — оживился он.

— Вечером. — Если я начну говорить сейчас, то он не отстанет от меня несколько часов.

— Ну хоть намекните!

Ощущать предвкушение от будущей истории — его особое удовольствие. Сам напросился.

— Суани.

Он вытаращился на меня, понял, что я серьёзно, и пробормотал:

— Пожалуй, я открою бутылку «Робьера» к ужину. Жажду подробностей.

— Ага.

Амбруаз вновь взялся за клавесин, и в этот раз его пальцы били по клавишам бодро, играя «Вертиго».

Я прошёл коридором, затем через обеденный зал, оставив справа каминную, а слева мой кабинет. Дальше были комнаты Элфи, соседствующие с самым большим помещением третьего этажа — библиотекой.

Поднялся по кованой лестнице, плечом толкнул двойные двери и сощурился от яркого света, льющегося через казавшуюся воздушной крышу. По задумке архитектора здесь должно было существовать множество растений. Вполне представляю, как всё планировалось изначально: несколько галерей, горшки, цветы, заросли, возможно, даже пруд с лотосами или какими-нибудь кувшинками, и чтобы непременно белые нуматийские карпы.

Все эти лианы, тропические цветы, кактусы и прочие кустарники капризны, ранимы и требуют постоянного ухода. Я не в силах заниматься подобным, да и не желаю этого, поэтому в оранжерее живёт лишь одно растение, правда занимающее большую её часть.

Дерево. Сперва оно вполне неплохо обитало в цветочном горшке, затем в кадке, после — в целой бочке. Но когда я переехал сюда, то предоставил ему полную свободу, и за годы оно хорошо скакануло вверх, потянувшись к крыше с невероятной скоростью.

Что это за дерево? Не имею ни малейшего понятия, как оно называется. Сомневаюсь, что у него есть хоть какое-то наименование в современной науке, и, полагаю, увидь его кто-нибудь с кафедры ботаники Айбенцвайга, он был бы сильно удивлён новым объектом для систематики растений.

Поэтому дерево просто «древо».

Его бугристый ствол, с бледно-оранжевой, очень шершавой корой, немного напоминает гигантскую пузатую бутылку. На коре две вертикальные и рваные линии лилового цвета, сильно бросающиеся в глаза. Они похожи на зажившие раны, и так оно и есть.

Ветви у древа могучие, толстые, странно перекрученные в сечении. Всего их пятнадцать. Оно очень щадяще относится к своему месту обитания и не трогает стекло, поэтому, добравшись до крыши (а это двадцать четыре фута), решило сперва занять всё пространство оранжереи и раскинуло ветви в стороны, образуя настоящий зонтик, благо его широкие тёмно-зелёные листья с маслянистой восковой кожицей позволяют уютно проводить время под ним даже в самые жаркие часы.

Часто я распахиваю ажурные створки, впуская сюда ветер, и он играет, создавая шёпот, который умиротворяет ничуть не меньше, чем шум моря или дождя.

У нас с древом возникли небольшие проблемы, после того как его корни, узловатыми окаменевшими змеями покрывшие часть пола, продырявили его в двух местах и проникли по стенам в библиотеку и одну из трёх комнат Элфи. Я немного опасался, что оно может разрушить несущие стены или, того хуже, опуститься ещё ниже, в «Пчёлку и Пёрышко». Это обстоятельство вряд ли обрадует владельца нижних этажей. Но обошлось. После внушения и описания перспективы, что случится, если здание рухнет, точно карточный домик, рост остановился, и кое-какие корни удовлетворились обитанием в моей ванной.

Сейчас оно цвело, и на ветках распустились шелковистые белые цветы с резными длинными лепестками и ещё более длинными пушистыми, похожими на ресницы, тычинками. По оранжерее плыл утончённый прекрасный аромат. Никому незнакомый, необычный и очень пленительный. В нём было столько свежести и нежности, что хотелось дышать полной грудью, чтобы поймать все его нюансы.

Вокруг, то и дело садясь на цветы, деловито гудели шмели, влетающие и вылетающие через окно.

Я остановился, любуясь открывающимся передо мной видом.

Под древом, в солнечных лучах, пробивающих листву, в кресле с высокой резной спинкой, закинув ногу на ногу, сидела Элфи и, чуть прикусив нижнюю губу, читала книгу. Я осторожно прикрыл дверь, но она всё равно услышала и оторвалась от строчек.

Секунд пять испытующе изучала меня, явно проверяя, целы ли мои руки и ноги после похода, а затем, убедившись, что всё в порядке, встала, отложила книгу и направилась ко мне.

Элфи недавно исполнилось пятнадцать, и она больше не балансирует на зыбкой тонкой и очень краткой грани, когда девочка становится девушкой. В ней уже исчезла привычная мне ранее угловатость, неловкость в движениях, которые теперь стали плавными и лёгкими. Почти воздушными. Мне нравилось то изящество, что я видел в её походке, наклоне головы, почерке и многом другом.

Она росла, на мой взгляд, невероятно быстро, и порой я начинал жалеть, что провожу не всё время рядом с ней, упуская бесценные моменты в её жизни, которые нельзя пережить дважды.

Элфи высока для своего возраста и держится удивительно взросло. Я уважаю её выбор и решения, так было всегда. Поэтому ей удалось вырасти в существо способное ясно оценивать собственные поступки и знать последствия действий, что, на мой взгляд, — важный опыт.

У неё платиново-русые волосы до лопаток, собранные в сложную причёску, открывающую высокий красивый лоб. А вот брови гораздо темнее, в лихой разлёт, делающие её юное лицо ещё более симпатичным, чем оно есть. Чёткие резкие скулы, чуть впалые щёки, чувственные губы.

Взгляд серьёзный, умный, и из-за часто полуприкрытых век он становится слишком пытливым. У нас одинаковые глаза — болотного оттенка, на солнце чуть светлеющие, отчего нашу парочку часто считают отцом и дочерью.

Что же. Ни я, ни она не возражаем. В конце концов, я самый близкий человек из всех, присутствовал при её рождении, взял на себя заботу и воспитание. Мы — часть нашей маленькой семьи.

Она умнее, чем кажется. Амбруаз говорит, что ещё год — и Элфи сдаст выпускные экзамены для студентов Айбенцвайга, как по естественным, так и по точным наукам. Знания девочка впитывает с феноменальной скоростью и в своих суждениях давно успела обогнать некоторых взрослых и куда более опытных людей, чем она.

Я очень даже горжусь.

Год назад Элфи упросила проколоть себе уши и теперь носила миниатюрные серёжки из бледно-розового коралла, цветом похожего на её губы. Второе её украшение — браслет из мелких коричневых ракушек, который она надевает на левое запястье. Этот недорогой подарок от управляющей «Пчёлкой и Пёрышком» отчего-то приглянулся моей воспитаннице.

Платья она выбирает сама, я лишь оплачиваю покупки. Предпочитает чёрный, серый, на худой конец белый цвет, и заставить её примерить что-то насыщенно-голубое или зелёное, не говоря уже о жёлтом, та ещё битва. Сейчас она как раз была в чёрном, с высоким воротником-стойкой, пышными манжетами, со сложной кружевной юбкой до середины бедра. Чулки на ногах у неё тоже чёрные и кружевные, и единственная яркая деталь — розовые шнурки на ботинках, под стать серёжкам.

Шла она ко мне с ровной спиной, держа руки перед собой, у живота (правая обхватывает запястье левой), как это полагалось гимназисткам. Лицо холодное и напряжённое. Остановившись в трёх шагах, сделала книксен — чуть согнула ноги в коленях и легко кивнула.

Ну просто примерная ученица.

Я строго кивнул в ответ.

Через секунду всю её серьёзность словно рукой сняло, и она со смехом повисла у меня на шее:

— Я волновалась! Почему так долго⁈

Она ткнулась носом мне в плечо, втянула в себя запах Ила, оставшийся на одежде. Её одновременно страшит и привлекает это место, его загадки, тайны и ужасы. Элфи ничем не лучше Амбруаза — оба могут часами слушать о том, где я был и что видел.

Уже несколько раз она просила взять её с собой, приводя аргументы, что Рейн впервые вытащил меня в Ил, когда я был младше её на пять лет, но в этом вопросе я непреклонен и сказал, что не желаю даже говорить об этом, пока она не подрастёт.

— В этот раз у нас вышла долгая дорога.

Девчонка чуть отстранилась, испытующе глядя на меня:

— Ты что-то принёс.

Я протянул ей коробку любимых эклеров, и это смогло отвлечь её внимание лишь на минуту. Достав бледно-зелёный, фисташковый, и откусив от него краешек, она снова осмотрела меня:

— Раус. Не дразни.

Пришлось показать конверт, который дал мне Капитан, и вытряхнуть из него на её ладонь руну Кровохлёба.

— Дери меня совы. — Заворожённая, она повернулась так, чтобы солнце падало на редкий предмет. Поняла, что выругалась. — Ой! Прости.

Я усмехнулся и оставил её на время, изучать диковинку, а сам направился к древу. Положил на шершавую кору руку, несколько секунд вслушиваясь в шелест листьев. Солнечный луч упал на янтарный бугорок выступившего наружу, а после обратившегося смолой сока. Один из шмелей, стремясь к очередному цветку, пролетел прямо у меня перед лицом, и я прекрасно успел рассмотреть, что его брюшко едва заметно мерцает белым огнём.

Они набирались пыльцы, та дышала Илом и несколько… хм… меняла насекомых. Не сразу, но это обязательно случалось. Шмели вот начинали светиться, точно светляки. И в этом вина не только древа. В Айурэ, скажем так, есть некоторое количество растений из другого мира. И разрешённых, как те же солнцесветы или каштаны и кофе… и запрещённых.

Каких? Да всяких.

Так что где-то в уголке сознания я всегда держу тот факт, что если мой «сорняк» обнаружат излишне ретивые чиновники, то могут быть проблемы.

Я достал из внутреннего кармана куртки мешочек и высыпал из него землю под корни древа. Ту самую, набранную в Иле.

Её я приносил немного, но моему растению, судя по его размеру, вполне хватало. Знания и умения Амбруаза очень помогали. Он никогда не работал в Каскадах, но его теория о создании плодородного грунта для некоторых растений из Ила, основанная на том, что каштаны, дарующие нам свечи, растут по городу на обычной почве, оказалась жизнеспособна.

Так что из простой плодородной земли, кислого торфа с росских болот, бычьей крови, перегнивших стеблей солнцесветов и толики почвы Ила учёный создал вполне питательный субстрат для моего древа.

Оставалось лишь приносить из поездок гостинцы древу. Столько, сколько я мог для того, чтобы не привлекать чужое внимание и не пробуждать нездоровый интерес к некоторым вещам.

Что же, с приветствием было покончено, и я вернулся к Элфи. Она уже сидела в притащенном сюда «троне», забравшись на него с ногами. Доедала эклер и поворачивала узкую ладонь то так, то эдак, любуясь, как солнечные блики играют на сглаженных поверхностях золотистого артефакта.

— Она так необычна.

— Знаю.

— Я жажду истории. Умираю от любопытства. Ты показывал её Амбруазу?

— Шутишь? Он растерзал бы меня на сотню маленьких воробушков вопросами. И так сгорает от нетерпения. Это собственность суани.

Элфи пару мгновений хлопала глазами, затем лизнула руну, скривилась, словно ощутила страшную горечь, и, игнорируя мою неодобрительную физиономию, пробормотала:

— Действительно… Это нечто незнакомое и очень мерзкое. Но как?

— Подарок Капитана.

— О. И как поживает Очаровательный бука?

Капитан пересекался с Элфи не так чтобы часто. Но даже когда ей было девять, он относился к ней как к взрослой ритессе. С безграничным уважением, тактом и странной щепетильностью, свойственной людям крови, ценящим других людей крови, не важно, какого они возраста. По мне, он Элфи считает куда более равной себе, чем меня.

Потом, когда ей было лет десять, Август закрутился с делами и в следующий раз увидел её совсем недавно. И, кажется, остался очень впечатлён происшедшими с ней изменениями. Я говорю даже не о внешности, а о том, что они половину ночи проспорили о причинах неудачи восстания Светозарных и событиях, предшествующих гибели Когтеточки. Элфи, на радость Амбруазу, ссылалась на редкие источники хронистов тех веков и смогла заткнуть за пояс самого Августа Нама.

Было довольно забавно наблюдать за их словесной пикировкой, где каждую фразу, если хорошенько покрутить, можно разобрать на десяток острых кинжалов, ядовитых уколов и бесконечное количество значений. Я пил ром и наслаждался этой витиеватой риторикой.

Впрочем, как и они.

Август ушёл под утро несколько задумчивый и очарованный. На меня он смотрел с уважением, словно разум Элфи — это моё достижение. Как и её обучение. Я, конечно, прикладываю все силы, чтобы вырастить из неё достойного человека и истинную ритессу, но моя воспитанница сама по себе самородок. И у неё, скажем так, в роду — славные предки.

Есть на кого равняться.

— Был тяжёлый рейд, так что он вымотан так же, как и все мы.

— Я желаю подробностей. Немедленно.

Мне пришлось рассказать. От начала и до конца. Элфи слушала заворожённо, чуть хмурясь, как в те времена, когда я читал ей сказки на ночь и она слышала их впервые. А потом попросила всё повторить.

— Суани. Настоящий суани. Дери его совы. Ой, прости.

— Ты уже извинялась. Приличной юной девушке не пристало использовать грязные ругательства чаще чем раз в десять минут.

Она хихикнула и протянула мне руну.

— Это для Вампира?

— Было бы глупо не попробовать.

Она прикусила нижнюю губу, что у неё означало тревожное сомнение.

— Но я могу подарить её тебе. Хочешь?

Элфи застыла, потрясённая. К рунам, когда мне доводилось их приносить, она испытывала такое же влечение, какое сороки испытывают к блестящим предметам. Они её очаровывали.

— Нет. — Что мне в ней нравится, так это сила воли. Страсти и желания никогда не обладают властью над разумом этого прелестного создания. — Увы, я не смогу ею пользоваться.

— Как и я, — со вздохом сказал я, забирая руну. — Некоторым не суждено стать колдунами.

— Я хорошо помню Оделию, — задумчиво протянула Элфи. — Как странно, что она снова появилась в нашей жизни.

— Тебе едва исполнилось семь.

— И что с того? — вскинулась она. — Это не повод стирать из памяти людей, которые были не так уж далеко от тебя. Рейна-то я тоже прекрасно помню.

— Верю.

— Что ты намерен делать? Ведь не пойдёшь же штурмовать её дом?

— Именно так бы я и поступил, если бы из этого вышел толк. Но, полагаю, меня спустят с лестницы. Дам время, чтобы она очнулась.

Элфи явно показала сомнение:

— Следует учитывать тот факт, что и когда очнётся, это досадное недоразумение — спуск с лестницы — тоже может случиться. Её семья ненавидит нас. У тебя есть идеи, как поговорить с ней?

— Письмом попрошу о встрече.

— Пф. Ты ещё говоришь, что я излишне романтична.

— Это прилично.

— И бесполезно.

— Полагаю, что ты права. Но надо начинать с пристойных шагов, а потом уже переходить к штурму её прихожей.

Смех. Гудение шмелей. Лучи сквозь шелестящую листву танцуют на её коже и волосах.

— Как там наша гостья?

Элфи тут же свела красивые брови, и её глаза, до этого лучезарные, потемнели, так, что болотный цвет радужки стал тёмно-серым.

— Плюётся. Один раз попыталась сбежать. Почти перегрызла себе запястье. Пришлось звать на помощь Амбруаза.

Я закатил глаза. Вот ведь неприятность.

— Извини, что тебе пришлось за ней приглядывать.

— О. — В этом её «о» крылся десяток смыслов. Начиная с того, что это было не так чтобы и сложно, и заканчивая желанием развести под гостьей огонь и хорошенько поджарить ей пятки. — На то мы и семья.

Элфи расстегнула ворот платья, вытащила маленький ключик на тонкой золотой цепочке, щёлкнула замочком, отдала его мне.

— Когда я рядом с ней, то мои сны наполнены розовым месяцем, Сытым Птахом, ужасом и кровавыми ручьями. Я вижу неприятные вещи и устала постоянно погибать в её мыслях.

— Ты можешь заставить её быть послушной.

Элфи кивнула, соглашаясь:

— Ты научил. Но также научил и тому, что жестокость должна быть точной и своевременной. Кошмары не причина переходить к мучению разумных существ.

Говорить что-то не имело смысла. Она и так всё понимала. Оставалось лишь радоваться, что этот урок Элфи усвоила. Я приобнял её, и она, отвечая, ткнулась мне лбом в плечо.

— Я почитаю ещё немного. До ужина.

Мы расстались, и я покинул наполненную шелестом листьев оранжерею, выходя из уголка умиротворения куда в более жестокую реальность. Здесь, под крышей, было ещё несколько помещений. Они пустовали, я не стал их обживать, вполне удовлетворившись размером третьего этажа, которого и так хватало для нужд моей маленькой семейки.

Но всё же одну из самых дальних комнат я сделал гостевой.

Дверь была обшита пучками сухих люпинов, как того требовали правила. Замок казался таким же воздушным и игрушечным, как и ключ, который мне передала Элфи. Но, уверяю вас, эта штука стоила мне кучу соловьёв и довольно надёжна.

Хотя есть ли надёжные вещи в нашем мире, кроме пары-тройки людей, которым ты готов доверить свою жизнь?

В комнате, задрапированной паутиной, горело четыре каштановых свечи. Маленькая (очень маленькая) сгорбленная старуха с сероватой кожей, поджав под себя босые ступни с давно не стриженными жёлтыми ногтями, куталась в ярко-зелёную шаль. Объёмную, тёплую, тонкой вязки, волнами спадающую с табурета на пол. Шаль порой казалась мне совершенно безразмерной и способной укрыть всех замерзающих мира.

Лицо моей гостьи — немного грустное, морщинистое, с узким ртом, напоминало мне лицо нищенки, которую я когда-то видел в детстве. Вместо глаз — два тёмных провала. Не знаю, чего Личинке не понравились глаза, но она выдрала их из себя через пару недель после того, как я поймал её.

Старуха лишь облик. Пока Личинка здесь сидела, она перебрала их несколько и в итоге остановилась на этом. Трудно сказать, чем он её привлекает, но я бы не расслаблялся от столь беззащитного вида. Это существо опасно, если потерять осторожность в общении с ним.

Оно уже пыталось причинить мне неприятности, а когда не вышло, стало искать путь к свободе. В первый раз лишь благодаря удаче я поймал её уже у двери. Затем принял меры, рассыпал вокруг табурета соль, которая её оглушает. Так что стоит коснуться преграды, Личинка ползёт назад, плюясь и ругаясь на весь свет.

Мне известно, что не смогу держать её вечно. Рано или поздно она найдёт решение и сбежит. Или сперва отомстит, а потом уже сбежит. Такое поведение куда чаще встречается не только у людей, но и у существ Ила.

И во время бегства я постараюсь ей помешать и прикончить.

И она и я это знаем. И мы играем в игру, понимая, каким выйдет финал нашего знакомства. Личинка часто предпочитает не замечать, что она мой пленник. Когда ей скучно и она истосковалась по общению, то становится мила и словоохотлива. Иногда с ней даже можно провести интересную беседу, главное, не сболтнуть ничего лишнего, ибо это когда-нибудь будет использовано против тебя.

Но судя по тому, как она нахохлилась, сегодня долгих бесед не предвидится.

— От тебя смердит Илом, и я пьянею от его запаха. Как там?

— Ил не меняется, — лаконично ответил я.

— Дурак. Ил словно прибой, — мечтательно прошептала пленница. — Он дышит, как дышит море, и постоянно находится в движении. Люди не видят этого, потому что слепы.

— Слепа пока что только ты.

Её тонкая костлявая ручка нырнула куда-то в шаль и, к моему изумлению, извлекла глаз. Личинка сунула его себе в глазницу. Глаз оказался цвета яичного желтка. Без радужки и зрачка.

— Полагаю, второй ты хранишь где-то в тряпке.

— Возможно. Если только не съела его. Глаза вкусные. — Голос у Личинки подошёл бы призраку. Создавалось впечатление, что я не слышу её слова, а они просто возникают у меня в голове. — Ты давно не кормил меня.

— Тебя кормят каждый день. — Я сделал вид, что не понял.

Узкий рот старухи внезапно растянулся, обнажая кровоточащие дёсны:

— Твоя тварь давала мне только кашу. Кашу!

— Каша полезна. — Я ничуть не оскорбился. — А называть юную девушку тварью, по меньшей мере, некрасиво.

— Все юные девушки твари. И юные юноши. Или как там правильно? Они ни на что не годны. Но ты-то не из таких, а? Ты-то дашь мне достойную еду?

Я вытащил из кармана белый цветок мальвы, показал Личинке и получил в ответ заискивающую улыбку:

— Ах-хах. Прелесть с кладбища Храбрых людей. Вкусное!

Я повертел цветок между большим и указательным пальцами. Он уже начал увядать, но в нём всё равно ещё оставалось достаточно силы Ила, чтобы насытить Личинку.

— Что ты хочешь за него? — Не выдержала она, и я, глядя в мутный жёлтый глаз, ответил:

— Сейчас мне от тебя ничего не нужно.

Она было стала протестовать, но осеклась под моим взглядом.

— Это аванс. В счёт будущего. Ты мне будешь должна.

Существа Ила не любят долгов. Это связывает их с людьми узами, которые разрушить сложно. Но Личинка не могла противостоять соблазнам. Я давно не приносил ей интересной пищи.

— Буду должна, — согласилась она и раскрыла рот.

Я вложил в него цветок, и моя пленница проглотила дар с невероятной скоростью. Тут же блаженно зажмурилась.

Говорить нам больше было не о чем, так что я ушёл, думая, что если Капитан прав, то мне довольно скоро придётся потребовать с Личинки долг.