Птицеед

Глава одиннадцатая ЯЗЫК ПУТЕЙ

Есть вещи, на которые надо заставить себя решиться. Надо, потому что… надо. И как бы ты не оттягивал неизбежное, но вариантов не так уж и много. Или отступаешь, или идёшь вперёд, к цели. Третьего не дано.

Умом я всё понимал, но сделать последний шаг, дери меня совы, непросто. Так что пару часов я ходил в мрачном настроении, бурчал и искал к кому бы прицепиться.

Амбруаз, как назло, ещё вчера уехал на несколько дней в гости к двоюродной племяннице, и поспорить с ним о какой-нибудь новомодной научной чуши из новостного листка не представлялось никакой возможности.

Цепляться к Элфи тоже не имело смысла. Моё дурное настроение она всегда воспринимала со спокойствием моря во время штиля. Лишь подняла взгляд от страниц книги, да заметила:

— Тебе нужен кофе.

Я перевёл дух, гася раздражение, проворчав:

— Ты слишком хорошо меня знаешь.

— Довольно странно не знать человека, которого я помню с момента, когда начала осознавать себя. Выпей кофе и всё как следует обдумай. Обычно помогает.

— Решение уже принято. Я просто оттягиваю неизбежное.

— Кофе. — Она вновь уткнулась в книгу. Я увидел, что это очередной трофей с полок Амбруаза. Но на этот раз не легкомысленного содержания, а «Мелодия об андеритах» Айдерманна. Фундаментальный труд, рассказывающий всю историю форпостов Перешейка. О каждом номерном бастионе. О том, как и кто их строил, как они пали или выстояли.

— Ты же его читала.

— Освежаю знания в свете новых деталей, которые я могла пропустить. — Она потерялась среди букв и строчек, показывая, что больше не намерена тратить на меня время, пока я не выпью чудодейственный эликсир.

Альбинос внизу налил мне целую чашку маслянистого напитка, протянул розетку с кусковым мутно-жёлтым сахаром. Я расплатился, сунул один кусок сахара за щёку, подхватил чашку и вышел на улицу, благо погода сегодня шептала и до одуряющей летней жары было ещё недели две.

Владелец «Пчёлки и Пёрышка» расположился на привычном месте, постелив на каменный бортик плащ, и торговал овощами с собственной грядки, разложив небольшой прилавок. Тут же продавался мёд в двух светло-коричневых горшках. По одному из них ползал шмель и, судя по его внешнему виду, недавно это насекомое опыляло древо. Я заметил заинтересованный взгляд, явно оценивающий странного пришельца, впрочем, сосед мой не предпринимал никаких действий. И мне также ничего не сказал, что обычное дело: он редко лез с разговорами, и порой мы чудесно проводили время, за час не перекинувшись друг с другом и словом.

Когда я сел рядом, он подвинул в сторону пучок редиски, чтобы я поставил на прилавок блюдце. И продолжил следить за снующими ниже крыш ласточками.

Птицы вносили весёлый хаос на нашу улицу, говоря всем желающим, что через некоторое время, вполне возможно, начнётся дождь. Я пил кофе, думая, что с этим человеком мы знакомы уже лет десять. Или больше. У них с Рейном были общие дела, однажды они даже вместе ходили в Ил. Я был тогда совсем молод и не особо вникал в их отношения. А потом так совпало, услышал, что он продаёт верхние этажи, и старое знакомство помогло в заключении сделки.

— Как здоровье? — спросил я у него, когда управляющая принесла ему тёмного эля и белая плотная шапка пены, накренившись, поползла вниз по стенке запотевшего бокала.

— Не жалуюсь. — Он прищурился и впервые посмотрел на меня. У него насмешливые и очень пронзительные глаза. Никогда не понимал, как реагировать на его взгляд. — Как твой последний поход в Ил?

— Они все немного похожи друг на друга. Риск, трудности, капля новых открытий, кровь, неприятности, радость от возвращения домой. И усталость. Ты знаешь, каково это.

Он чуть усмехнулся, отхлебнул эля, довольно прижмурился, оценивая вкус. Эль в «Пчёлке и Пёрышке» собственного производства, и жители Совиной Башни его высоко ценят. Я не любитель подобных напитков, считаю их достаточно грубыми, но этот пьётся не хуже хорошего вина. Разве что во вкусе много лесного ореха.

— Я бывал там не так часто, как ты или Рейн.

— Никогда не спрашивал. Зачем ты туда ходил?

Хозяин здания ответил с небрежной скукой человека, пресытившегося жизнью, которого давно ничего не удивляет:

— Столько слышал об этом месте. Хотел посмотреть.

Я рассмеялся и поставил пустую чашку на блюдце:

— Это самая нелепая, но в то же время самая адекватная причина посетить Ил.

— Знаю, — серьёзно ответил он, сдерживая улыбку. — Твой брат оказал мне услугу.

— И каково твоё впечатление?

— Мне совершенно не понравилось увиденное. Хотя, признаюсь честно, видал я места и похуже.

Не представляю, что может быть хуже Ила. Но уточнять не стал. Люди — очень неоднозначные существа. Кому-то «хуже» комната с клопами, а кому-то подгоревшая каша.

— Тогда ещё один вопрос, если позволишь. Я как-то не задумывался об этом. Как ты убедил его взять тебя с собой?

— Убедил? — Хозяин «Пчёлки» заломил бровь, словно удивляясь услышанному. — Я обаятельнейший человек, мой друг. И когда о чём-то прошу, люди обычно не могут противиться моим просьбам.

— А если без шуток?

Он сбросил с головы капюшон, провёл ладонью по жёстким волосам:

— Твой брат был незаурядным человеком, Раус. Некоторые увлечения у нас оказались общими, и я, в целом, поддерживал его. Иногда помогал, чем мог. Так что он не стал отказывать и выполнил мою блажь.

— Вы дружили?

— Ты так часто видел меня рядом с ним?.. Нет. Мы не были друзьями. Просто людьми, которые несколько раз пересеклись друг с другом из-за взаимного интереса.

— Мой брат интересовался только Илом. И Когтеточкой.

Его жест рукой, небрежный и мимолётный, можно было истолковать как угодно. Например, «мне всё равно» или «чего уж теперь это обсуждать».

— Я предложу тебе более занимательный разговор, Раус. Твой сорняк.

Прекрасный он выбрал повод, чтобы уйти от темы, на которую, как я посмотрю, не очень-то хочет общаться.

Мой «сорняк».

Я умею строить гримасы совершенно разного содержания. Быстро перебрав в памяти вариации, я натянул выражение «вежливая заинтересованность вкупе с сомнением, все ли я правильно понял и вообще, о чём, собственно говоря, идёт речь?»

Он с печалью цокнул языком:

— Риттер, я человек осторожный и даже тактичный. Не лезу в чужие дела, особенно если они мне не вредят. Но уж то, что над моей головой растёт какое-то подобие дуба, я знаю хотя бы потому, что один из его корней уже пролез в мои погреба.

Это была неприятная новость. По той причине, что я стараюсь осматривать стены и как-то контролировать растение, а вот поди же ты, дери вас всех совы и даже снегири! Оно нашло где-то лазейку и проскользнуло мимо моего придирчивого взора. Через этажи. Прямо в подвал.

— Насколько всё серьёзно?

— Идём. — Он плавно встал с бортика, оправив свою старую робу. — Сам увидишь.

О лотке с товаром продавец заботиться не собирался. Вряд ли в округе есть хоть кто-то, кто рискнёт покуситься на его редис и морковь.

Спуск вниз был через кухню, неприметная дверь рядом с кладовкой. По пути мы подхватили каштановые фонари, и соцветия засияли, стоило нам оказаться во мраке.

Из темноты выступили покатые бока дубовых бочек с элем, и мой спутник поднял фонарь повыше, ведя меня в недра здания.

— Старые места, как ты можешь видеть. — Он кивнул на потемневшую кладку. — Некоторые считают, что этот фундамент времен восстания Когтеточки. В районе много таких домов.

— Слышал о том, что под этой частью города, как и в Кварталах Пришлых, есть древние подземелья, где люди прятались от Птиц. В том числе и он.

— Признаюсь, я не очень жалую подземелья, Раус. Как-то раз в молодости едва не заблудился в одном из них. Теперь самое глубокое место, куда я осмеливаюсь спуститься, этот подвал. И то потому, что здесь хранятся мои сокровища.

— Золото и драгоценные камни, надеюсь.

— Лучше. Эль. — Он остановился и посветил фонарём на стену, давая мне насладиться зрелищем.

Корень древа, серый, толщиной с моё запястье, появлялся откуда-то из-под массивной балки на потолке, в дальнем углу, затем, прицепившись к камням, сползал, петляя, по стене и совершенно немыслимым образом нырял в массивную бочку, проломив ей верхнюю крышку.

— Мда, — произнёс я, жалея, что с древом нельзя взять и так просто поговорить, объяснив, что оно поступает довольно дурно.

— Если под «мда» ты подразумеваешь пропажу тридцати шести имперских галлонов[1] лучшего чёрного эля Айурэ, то я склонен с тобой согласиться в оценке масштаба катастрофы. — Голос у него звучал беззлобно, никаких обвинений. Одно сдерживаемое веселье. — Твой сорняк знает толк в напитках, это я признаю со всем к нему уважением.

— Я компенсирую твои потери.

— Не сомневаюсь в этом.

— Тогда в чём беда?

— Не могу придумать, что с ним делать, Раус.

По мне решение очевидно:

— Найду, где пробрался корень, и перерублю его.

Он поднёс фонарь поближе к моему лицу, явно хотел убедиться в серьёзности предложения. Убедился. И по складкам в уголках рта я понял, что собеседник недоволен услышанным.

— Это же не простой куст, Раус. Судя по всему, ты притащил сорняк из Ила. Ни одно дерево в нашем мире не растёт столь странно и не окрашивает пыльцой шмелей, что суетятся вокруг моего мёда. Где гарантия, что оно не затаит обиду?

— Перестань. Это паранойя. Я уже делал ему подрезку.

Он щёлкнул пальцами, указал обратно на корень, произнёс язвительно:

— Сочтёт, что я зажал ему эля, нажаловался, заставил причинить боль. Тебя оно, положим, не тронет. Ты тот, кто его поливает. А я? Разнесёт мне погреб или ещё хуже, развалит весь дом. Эль того не стоит. Даже такой превосходный, как мой.

— Тогда давай оставим всё как есть.

— Лучший вариант в нынешней ситуации. Надеюсь, оно удовлетворится этой бочкой и не полезет к другим. Буду подливать туда живительный напиток время от времени.

— А я платить.

— Разумеется. — В тёплом свете его глаза лукаво блеснули. — У меня ещё никогда не было подобного клиента. Он буквально пьёт, как лошадь, и даже больше, и будет делать мне прекрасную выручку. Я стану гарантированно продавать много эля в следующие годы.

Это не очень-то вязалось с ним — мысли только о заработке. Я так ему и сказал.

— Ты думаешь о людях лучше, чем они есть на самом деле, — последовал ответ. — Впрочем, ты чем-то похож на меня.

— Столь же очарователен и неотразим?

Он внимательно изучил меня с ног до головы и вынес неутешительный вердикт:

— Ну не настолько.

— На этот раз тебе не удастся сменить тему…

Владелец погреба мотнул головой, мол, пошли отсюда. Вернулся тем же путём к прилавку, на котором не пропало ни одного салатного листа:

— Я стелю, образно говоря, гагачий пух на будущее. Покуда твой сорняк не ломает мой дом, закрою на него глаза. И буду терпеть некоторые неудобства, связанные с ним. Взамен, возможно, когда-нибудь попрошу об услуге.

Я сложил руки на груди:

— Тебе нужен провожатый в Ил?

— Жизнь — вещь часто неопределённая. Сейчас — нет. Но если понадобится, знай, что за тобой услуга.

Я не вожу праздных зевак через Шельф. Меня просили об этом многократно совершенно разные люди. В том числе и влиятельные. Это глупый риск и для меня, и для них. И несоразмерная бонусам ответственность.

Люди там, особенно в первые разы, часто ведут себя не очень адекватно. Или наоборот — чересчур беспечно. Тогда я начинаю нервничать и теряю аппетит к жизни.

Слишком уж я её люблю, чтобы так страдать.

Но древо мне было важно. А услуга, как говорит мой собеседник, может и не понадобиться. Он ходил туда с Рейном лет десять назад, и от брата я не слышал ни одного плохого замечания о владельце «Пчёлки и Пёрышка». Так что сделка вполне себе выгодная.

Во всяком случае, именно так она и выглядит, как по мне.

— Меня устраивает, — согласился я, и мы пожали друг другу руки.

Признаюсь вам честно, я выкинул эту беседу из головы уже через несколько минут. Были куда более неотложные дела.

— Помог кофе? — Элфи заглянула в кабинет, не спеша заходить.

— Отчасти.

— Это потому, что он был без зефирок. И молока.

— Наш спор будет вечен, и каждый останется при своём мнении. — Я в задумчивости крутил стоявшую на столе высокую банку, заполненную мутноватой водой. В ней плавали пёстрые венчики люпинов с уже порядком посеревшими цветами. На дне лежало с десяток свинцовых пуль.

— Ну ничего себе. — Она тут же очутилась напротив, уставившись в мутные глубины, словно ожидая найти там основной секрет мироздания, спрятанный от всех Одноликой. — Ясно, чего ты ходил такой смурной.

Мне нравится в ней, когда наступают серьёзные времена в семье, отсутствие вопросов: «Ты уверен?», «А может, есть другие варианты?» или «Прежде чем мы начнём, может, расскажешь, что случилось, раз ты достал из шкафа банку?»

Разглядывая её, я с сожалением подумал, что Рейн, кажется, так и не увидит, какой она стала.

Мой брат, будучи старше меня, оказался совершенно не готов к её появлению. Порой он выглядел растерянным, даже подавленным. Смотрел на малышку как на неведомую зверушку и просто не знал, что делать.

Рейн часто становился раздражённым в те годы. На себя. На меня. И на неё, хотя она вообще ни в чём не была виновата, кроме того, что Рут выбрала нашу семью для её появления.

И первые пару лет приходилось нелегко. Бессонные ночи. Полная неясность и ужас с кормлением. Часто это становилось мучительно. И мой мудрый опытный брат, пример для меня во всём, человек, показавший мне Ил и научивший выживать в нём, был не способен справиться с беззащитным существом, которому требовалась бесконечная забота.

Он и вправду был не создан для этого. И… не имея никакого выбора, всю ответственность я взял на себя. Потому что Элфи была частью нашей семьи и… уж извините, что я повторяюсь, не было никакого выбора.

Мне исполнилось четырнадцать, когда на меня свалился новый опыт. Я так и не решил для себя, кем я стал для Элфи.

Дядей? Старшим братом? Наставником? Опекуном? Почти отцом? Матерью-наседкой, как она в шутку меня потом называла?

Пожалуй, я был всем и сразу.

Я рос вместе с ней. Познавал её. Совершал бесконечное количество глупейших ошибок. Видел, как она делает первый шаг. Говорит первое слово.

Я научил её ругаться. И ещё куче совершенно ненужных и вредных в жизни вещей. И вместе с тем научил быть смелой, умной, анализировать мир и понимать его.

Быть собой. Такой, какой она сама хотела.

Спустя пятнадцать лет с начала нашего совместного существования я горжусь результатом. Нет. Не своими достижениями, как вы могли бы подумать. Её. Исключительно её усилиями, её трудной дорогой от маленького цыплёнка до взрослого человека, мнение которого я уважаю.

Элфи — единственная в нашем мире, кому я доверяю. Она последняя в моей семье. Пускай есть и другие. Я забочусь о ней, если желаете — трясусь над ней, порой вне всякой меры, и стараюсь сдерживать себя в этом.

— Когда? — Она оторвалась от созерцания банки и подняла на меня взгляд. Тёмно-болотные глаза, так похожие на глаза моего брата, да и на мои тоже, были необычайно серьёзны.

— Сейчас.

Элфи вздохнула, закатала белый кружевной рукав, запустила руку в глубины и извлекла одну из пуль. Тряпкой протёрла её насухо, протянула мне, наблюдая, как я заряжаю пистолет с перламутровой рукоятью.

Люпин — цветок Одноликой, который украшает наши церкви и её алтари. Как и тис, для некоторых существ Ила он опасен. Подобным тварям нипочём попадание пули в голову, но они не переживут, если пуля хоть немного полежала в воде, в которой плавают волчьи бобы[2].

Мы поменялись с Элфи. Она отдала мне ключ, а я ей пистолет. Как уже было сказано — она единственная, кому я доверяю полностью.

В ее руках он казался большим, тяжёлым. Громоздким. Угрожающим.

На мой испытующий взгляд она ответила с вызовом, и я обезоруживающе улыбнулся.

— Просто волнуюсь за тебя. Прости. Я знаю, что ты справишься.

— Но всё же хочешь, чтобы на моём месте был кто-то другой.

— Ты ещё маленькая. Это бремя.

— Бремя взрослого человека, — не согласилась Элфи. — Я вполне наслаждаюсь им. Особенно если ты просишь. Принимать решение и нести ответственность за это не так уж и плохо.

Я не ответил ничего, пошёл первым, захватив по пути песочные часы, и отпер дверь, украшенную пучками люпинов.

Личинка сегодня куталась в шаль больше обычного. Она напоминала нахохлившегося воробья во время сильного мороза. Самое несчастное существо во всей вселенной.

Обманчивое впечатление.

Глаз она снова вытащила, и её пустые глазницы казались дуплами в старом дереве. Впрочем, почти сразу же они уставились на пистолет в руках Элфи. Девчонка аккуратно взвела курок, и щелчок, раздавшийся за этим, прозвучал очень мягко.

Мягкая смерть.

— Ну надо же, — оживилась моя пленница. — Ну надо же. Что такое стряслось, что ты захотел немножечко моих слюней?

Я достал из кармана жёлтый конверт, а из него подсохший солнцесвет со следами гнили на лепестках.

Личинка булькнула, нырнула в шаль с головой и выбралась оттуда через долгих двадцать секунд, с глазом.

— Ну… на-до же, — протянула она. — Дай его мне!

Я повернулся к Элфи, поставил у её ног песочные часы.

— Восемьдесят секунд, — сказал я. — Если она меня не отпустит по истечении этого времени, выбей ей мозги.

— С удовольствием.

Личинка даже не обратила на неё внимания, всё, что было ей интересно, сейчас находилось в моих руках. Она распахнула рот, и я вложил в него солнцесвет. Старуха тут же сомкнула редкие зубы, словно опасаясь, что я передумаю.

Её вставленное в глазницу око налилось ярким золотом. То поднялось из глубины, а следом за ним поднялся и зрачок.

— Смерть, — довольно прокаркала Личинка. — И сила. Какая сила. Красота. Что ты хочешь увидеть? Как он умер?

Не хочу. Зачем мне видеть, как человек лопается и заливает всё вокруг кровью.

— Покажи мне причину его смерти.

Она согласно кивнула, краешек её рта исказила зловещая усмешка.

— Если ты этого желаешь.

Элфи вытащила из волос шпильку и слегка поцарапала мне правое запястье, оставив на коже алую, едва различимую нитку. Личинка высунула длинный лиловый язык, провела им по ранке. И Элфи перевернула песочные часы в тот миг, когда пальцы моей пленницы впились мне в лицо…

В любой непонятной ситуации всегда мой посуду.

Так Калеви Тою говаривала его жена.

Страдаешь от скуки — вымой посуду. Появилось свободное время — вымой посуду. Надумал пропустить с друзьями пивка — сперва вымой посуду. Злишься? Раздражён? Не можешь заниматься любимой ботаникой? Желаешь задать тучу глупых ненужных и не важных вопросов, отвлечь меня от заботы о детях — вымой, дери её совы, посуду!

Помоги в доме хоть чем-то, раз тебе нечего делать.

По молодости Калеви это предложение здорово раздражало. Он возмущался:

— Хвати тебя Комариный Пастух, женщина! Кто тут главный в семье⁈

Жена, ничуть не сомневаясь, отвечала кто:

— Ты, дорогой. — Но по её тону выходило, что отнюдь не он. — А теперь оставь глупые вопросы и вымой посуду. Или иди стирай испачканные пеленки.

Он всегда выбирал посуду.

Спустя годы Калеви понял, что совет отнюдь не плох. Эта привычка — мыть тарелки и ложки даже начала помогать ему. Отвлекала от мыслей о работе, давала душевный отдых.

Разумеется, он ворчал и спустя тридцать лет. Больше по обыкновению. Для порядка.

— Сам первый секретарь лорда-командующего отметил мой вклад в процветание нашего города, а я мою эту дрянную пригоревшую сковородку! Разве наша дочь не должна?.. Сова прилети к нам в окно, если я ещё раз возьмусь за мыло!.. Пусть Медоус тебе всё тут в раковине вымоет. Или Осенний Костёр. Всё равно им в Гнезде делать нечего. Только катают руны под лиловыми языками, да строят козни против доброго люда. Вот их и запряги. Ты бы смогла заставить служить Светозарных куда лучше, чем тот же Когтеточка. Великий герой бы от зависти лопнул, как бы ты справилась с его работой, женщина. Глядишь, и не исчез бы в расцвете лет.

Жена резонно отвечала, что тогда Когтеточкой была бы она. А ей эти легенды ни к чему. Торчать до конца дней мира в Иле не очень-то и хотелось. Завтра на Лоскутный рынок идти, шерсть надо купить, внуку носки вязать. Так что мой посуду и не ворчи. Или, по крайней мере, делай это потише.

Но сейчас ситуация оказалась не «любой непонятной». А очень даже непонятной. Пожалуй, самой непонятной за все шестьдесят три года его жизни, и Калеви стало очевидно, что решить проблему мытьём посуды не получится.

Да и грязных тарелок ему никто не собирался выдавать.

Он раз за разом прокручивал в голове случившиеся события. Какая-то форменная катастрофа. И чем дальше, тем хуже. Их сунули в карету, куда-то везли, стоило лишь заикнуться, били. Затем вели, а потом, развязав верёвки, толкнули. И когда дрожащими руками Калеви снял мешок с головы, то понял, что остался в полном одиночестве.

Рево и Танбаума рядом не было.

Он оглядел помещение, похожее на узкий пенал. Без мебели, с бледно-зелёными стенами, маленьким слуховым окошком под потолком, в которое рука едва пролезет, и с крепкой дверью.

Разумеется, запертой. Иначе и быть не могло.

Нелепая ошибка. Насмешка. Глупость.

Калеви пытался выбраться из ловушки. До окошка, чтобы посмотреть, где находится, из-за невысокого роста не дотянулся и не допрыгнул, пусть и старался. Хотел выбить дверь, но сил не хватило. Он был не из тех людей, кто способен на подобное, но отчаяние заставило совершать попытку за попыткой. Пока отбитое плечо не заныло.

Когда силой не вышло, Калеви стал кричать. Сперва громко, затем, сорвав голос, тихонько. До этого момента он заявлял, что произошло нелепое недоразумение. Но его не слышали. Тогда, в тишине, слушая только своё дыхание и сердцебиение, он понял, что по ту сторону двери никого нет. Абсолютная, полная тишина.

Через несколько часов в слуховом окне появился свет. Начался день. Пришёл вечер, а после снова ночь. И опять день.

Время было пыткой. Неопределённость — мучением. Калеви плакал. Затем засыпал. И просыпался. И снова засыпал. Плакал. Бился в дверь. Стучался. Засыпал.

Ночь. День.

Он отмечал приход и уход солнца по свету в окошке. И осознавал, всё более убеждаясь, что о нём забыли. Никто не приходил к нему, никто не приносил еду и воду.

Его терзал голод.

И мучила жажда. Настолько сильная, что даже резь в желудке затихла, растворилась в страданиях о воде. Калеви сидел в углу, почти не двигаясь, впадая в забытьё между сном и явью, постепенно сходя с ума от миражей.

Поток: холодный, кристальный, пленительный, желанный — тёк по голой стене весёлым водопадом и озером собирался на полу. Туда хотелось нырнуть, погрузиться на самое дно и не всплывать, пока не выпьешь его полностью.

Когда за окном пошёл дождь, настоящий, не воображаемый дождь, Калеви едва не чокнулся от понимания, что вода так близко от него и всё же… так далеко.

Порой, выбираясь из оцепенения, больше подходящего застигнутой холодом ящерице, ботаник лизал сухим языком стёкла чудом уцелевшего пенсне, надеясь получить хоть каплю влаги.

Как он в такие моменты жалел о недопитой кружке пива! Как корил себя, называл недальновидным дураком и… снова впадал в беспамятство. Ему снилась жена, Когтеточка, Птицы, и все они несли воду, проливая её в землю, не дойдя до него пары шагов! Страдая, сочувствуя, издеваясь.

Снова приходя в себя, слушая ночных цикад в тихом саду, он понимал, что ещё немного и сон будет вечным. Ему не хватит сил, чтобы проснуться.

Но он просыпался. Без воды и еды. Без мыслей о том, что случилось с его друзьями, беспокоится ли его жена, ищут ли его.

Он просто хотел пить.

Однажды, сквозь забытьё, густое, точно смола, текущая по стволам вековых сосен, Калеви услышал умоляющий голос Рево, но, когда с трудом заставил себя очнуться, вновь настала тишина.

Ботаник, сидя в тёмной ночной комнате, несколько раз моргнул, не понимая, что видит, чуть дрожащей рукой нацепил на нос пенсне.

Нет. Ему не почудилось. Дверь была приоткрыта едва ли не на волос, и через эту тончайшую щёлку пробивался тусклый мерцающий свет.

— О, Одноликая, — почти плача, всё ещё не веря, не сказал, а прокаркал пленник. — О, Одноликая, спасибо тебе за милость.

Он пополз к двери, толкнул её, и та распахнулась, заставив его сердце трепетать от счастья. В нескольких футах, на стальном кольце, висел кованый фонарь, дарующий неровный, очень осторожный свет.

Калеви встал, ощущая подступившее головокружение. Слабость накатила и тут же отступила, когда он услышал музыку. Негромкую, но прекрасную.

Он не полагался на разум. Не помнил об осторожности и о том, как сюда попал. Его мотало от стены к стене, но Калеви шёл на звук, и тот с каждой минутой становился всё отчетливее.

Сперва сводчатый коридор, затем лестница наверх, комната, двустворчатые двери. Он надавил на них и буквально вывалился на… солнце, едва устояв на ногах.

Ярчайший свет слепил, и Калеви только через пять томительных секунд смог разжать веки.

Величественный бальный зал, множась в зеркальном потолке, улетая в бесконечность, выгорал от каштановых ламп, сияющих, заставляющих свет отражаться от граней множества дорогих кристаллов в люстрах. Накрытые столы, снующие с подносами слуги, скрипичный квинтет, кружащиеся в танце пары. Женщины с высокими причёсками, в липнущих к телам золотых платьях с глубоким вырезом. Их кавалеры в расшитых серебристыми нитями камзолах. Драгоценности на гостях сверкали. Все, кроме слуг, носили одинаковые маски — белые личины с отпечатком алой четырёхпалой птичьей лапы.

Двое высоченных лакеев — в белых париках и перчатках, в красных камзолах с медными пуговицами, стоявшие по бокам от дверей, скосили глаза на беспардонно ввалившегося в зал незнакомца, но не шевельнулись.

Всё это Калеви пропустил.

Потому что перед его взором было одно-единственное важное на данный момент — журчащий в центре зала фонтан. Он кинулся к нему, забыв о робости, о неловкости, о скромном костюме, совершенно неподходящем к ситуации, к мероприятию, публике. Опустил к нему голову, едва ли не нырнул, и начал жадно пить. Глоток за глотком ботаник пил и пил благословенную жидкость, словно верблюд.

Только через долгие мгновения он понял, что в фонтане не вода, а игристое вино. И почти сразу же опьянел. Голова закружилась, пенсне слетело, упав на дно. Он охнул, сунул туда руку по плечо, замочив рукав.

Какая-то женщина, наблюдая за ним в прорези маски, негромко, презрительно рассмеялась.

— Что это за шут? — с видимым отвращением спросил один господин у другого.

Калеви, несмотря на сильнейший шум в голове, представлял, как он выглядит: в несвежей одежде, истощённый, неряшливый, абсолютно жалкий среди этих, вне всякого сомнения, благородных людей.

Он стал бормотать извинения заплетающимся языком, и в этот момент двое лакеев, тех самых, высоченных, подхватили его под руки, приподняли над полом и поволокли прочь из зала, прочь от света, прочь от еды и вина.

— Нет! — жалобно пискнул он. — Пожалуйста! Не надо! Только не обратно!

Но они молчаливо и деловито внесли ботаника назад, в полутёмные коридоры. Из-за утраты пенсне всё было мутным, нечётким. Он совсем потерялся, да ещё и алкоголь туманил разум.

Он не помнил, как оказался в комнате. Круглой, стены которой были затянуты зелёными драпировками. Несколько занавесей висели прямо перед лицом, свет единственной лампы был тускл. Наверху, кажется, балкон, опоясывавший комнату по периметру. Там — тени. Силуэты. Белые одинаковые лики, красные птичьи лапы на них.

Каждый смотрел на него, Калеви чувствовал их взгляды, и тревога захватила его сердце, заглушая, подавляя все остальные чувства.

Его поставили на ноги. Он не удержался, начал заваливаться, и лакей поддержал его, помог восстановить равновесие.

— Благодарю вас, — нерешительно пробормотал ботаник, ойкнул, получив сильный тычок в спину.

Он сделал десяток поспешных шагов вперёд, споткнулся и растянулся на полу.

Под потолком словно ветер пролетел — череда шёпотков зрителей. В них было и ожидание, и предвкушение, и восторг.

Калеви больно ударился подбородком во время падения и теперь, охая, сел. Понял, что его ладони в крови. Кровь — тонкими нитями была разлита по полу, собираясь в сложный узор. Внезапно ботаник увидел, что в пяти шагах от него кто-то лежит. Пришлось прищуриться, чтобы на один миг появилась чёткость во взгляде, и он узнал Рево с перерезанными на руках венами.

Остекленевшие глаза устремлены в потолок.

Калеви тоненько, полузадушенно пискнул, несмотря на слабость, поднялся и тут же снова упал на зад. Ноги отказались слушаться, а разум — воспринимать происходящее.

Из-за зелёных пологов вышло нечто. Он толком не смог его рассмотреть. Понял лишь, что оно выше самого высокого человека, пластика его движений необычна и что с ним что-то совсем не так, как должно.

Запахло розмарином.

Незнакомец коснулся длинными пальцами края кровавого рисунка, и кровь мгновенно выгорела, оставшись на полу чёрными линиями.

Кожу лизнуло морозом.

Комната, зрители, драпировки, исполин, мёртвый товарищ сделали отвратительный тошнотворный кульбит.

И Калеви вышвырнуло из этого мира.

Он стоял в серебре. В бескрайнем, уходящем за горизонт озере. Берегов не видно. Скорбный бледно-розовый месяц рогаликом висел на блёклом небосводе. Воздух неприятно пах нагретым на солнце илом, острой специей, влажным душным ароматом гниющей магнолии, тухлым мясом.

Воды было меньше чем по щиколотку. Куда бы он ни шагнул — везде одно и то же: мелководье и бесконечная вода.

Разумеется, Калеви напился. Стоя на четвереньках, по-собачьи, он жадно втягивал в себя воду с привкусом тины и специй. Очень странно и необычно. Но он пил и пил, пока не ощутил, что ещё немного и его переполненный желудок лопнет.

Не в силах встать, ботаник сел, не обращая внимания на мокрую одежду. Месяц с каждой минутой наливался розовым, становился ярче, пока не засиял алым, как мундиры гвардии лорда-командующего. Его свет окрасил серебристую воду в цвет крови.

Калеви понимал, что всё случившееся с ним — лишь бред страдающего от голода и жажды сознания. Это не по-настоящему. Не было ни бала, ни людей в масках, ни страшного существа, ни всего этого.

Озеро под ним внезапно стало прозрачным, словно он сидел на толстом стекле. И под дном проступил ещё один мир. Где-то там бесчинствовал свирепый ветер, играющий с сизо-фиолетовыми тучами. Зловещие и грозные, они были в беспрерывном движении, клубясь, сливаясь друг с другом, отращивая пушистые лапы, тянущиеся вверх, к Калеви.

Иногда в них случались разрывы, открывающие что-то. Призрачное, нечёткое. Ботаник был без своих стёкол, но видел удивительно остро для близоруких глаз. Он, забыв обо всём, затаив дыхание, смотрел в тучи, ощущая, как мурашки бегают по его коже.

Там, в чужом, чуждом человечеству мире, среди вечного урагана, метались бесчисленные тени созданий, о которых в университете Айбенцвайга не имели даже представления. Облака на одно мгновение разошлись, показав скрывающиеся под ними бугристые пики, похожие на одиночные башни-термитники. На их льдисто-синих склонах, во всех ложбинках, складках, на каменных карнизах и выемках ютилось, прижимаясь друг к другу, множество дискообразных строений. Дальше, в долине, пики отсутствовали — лишь их обломки. Они пересекали стеклянное поле и терялись в тучах.

И Калеви, поражённый ужасом, понял, что больные видения умирающего сознания показали ему фрагмент Гнезда и то, что уцелело после ярости Небес, нанёсших удар по врагу.

А после город Птиц снова скрылся в тучах, дно озера помутнело, и перед взором учёного осталась лишь гладь кровавой воды и отражающийся в ней цветок.

Цветок магнолии.

Холодея, он поднял взгляд и увидел его в десяти шагах от себя. Гигантский, отвратительно благоухающий, бело-розовый. Цветок раздвинул лепестки и из его глубины ступила в озеро женщина.

Она была обнажена и прекрасна. Чёрные волосы струились по плечам и спине, завиваясь кружевом на концах, едва касавшихся воды. Ярко-синий венец из сапфиров охватывал высокое чело.

Калеви, немного дрожа, встал на едва слушающихся его ногах. Он знал, кто эта прекрасная незнакомка со снежной кожей, не стесняющаяся наготы. Знал, кто носил сапфировую корону, подаренную ей Отцом Табунов в годы, когда последняя из народа квелла, самых красивых людей в мире, присоединилась к заговору против Птиц.

Он конечно же слышал о самой желанной женщине из сказок. О той, что выбрала своим домом цветы, что была храброй и милосердной, пока Ил не стал менять её, как и всех остальных Светозарных. Той, которая начала пожирать плоть себе подобных, отступила от заветов Одноликой, обезумела от желания обладать лучшей руной, попытавшись отнять её у Когтеточки. Но даже после этого оставшейся самой прекрасной и желанной женщиной во всём мире.

Осенний Костёр было её новое имя.

Страх в Калеви сменился робостью, потрясением, затем желанием, а после вожделением, затопившим его жаром. Её коралловые губы улыбались, тёмные глаза смотрели благосклонно и участливо. С любовью.

Страстью.

— Милый мой бедный мальчик, — медовым голосом произнесла она и его тембр заставил ботаника вспотеть. — Я так долго тебя ждала.

Она подошла, и он забыл обо всём, трясущимися руками обнял её горячий стан. Светозарная поцеловала его. Мужчина закрыл глаза, чувствуя губы и язык последней из народа квелла.

Пряный вкус цветов, магии и крови.

Поэтому и не увидел её истинного облика — бледной, полупрозрачной истончившейся женщины, словно морская пена на песке. С дымными волосами, хрупкими многочисленными дланями, которая, точно моллюск, наполовину выбралась из огромной перламутровой спиральной раковины.

А после поцелуя Калеви начал кашлять.

И этот кашель не прекращался.

[1] Один имперский галлон — 4, 546 литра.

[2] Волчьи бобы — синоним люпина.