— Запятую надо ставить перед «нельзя», как учат нас коучеры?
— Именно так! Иногда можно по методу американского сэндвича: похвалить, немного поругать, снова похвалить.
— Это же каким добрым должен быть учитель!
— Он должен быть умным. Есть старая история о том, как одна женщина писала плохие картины и выбирала между тремя женихами. Однажды она попросила их объективно оценить её творчество. «Кто скажет правду, за того и пойду», — решила женщина. Двое сказали правду, третий похвалил её картины, и она вышла за него замуж.
— Считаешь, что третий был хорошим учителем живописи?
— Считаю. Уверен, что женщина с ним стала лучше рисовать. Добрые музы лучше злых.
— Так и плодятся графоманы.
— Пусть плодятся, мы уже это обсуждали. Сайты для графоманов пока не переполнены, есть места для новых. И среди них обязательно найдется один, который от добрых слов уверует в себя и создаст шедевр.
— Ну, не знаю… Кстати, а где мы путешествуем в этой главе и какая будет история? Давай что-нибудь про Париж.
— Про Париж, так про Париж.
В гостях у Гертруды
Они шли по Люксембургскому саду. Октябрьские листья покрыли аллеи, вечернее солнце нагрело скамейки, на скамейках девушки читали книги. Они не ловили так мужчин, они просто читали.
— Скажи, я толстая?
— Ты женственная.
— Значит, толстая.
Она дернула его за рукав.
— Смотри, какие стройные девчонки.
— Школьницы. Это у них от непосильной учебы.
— У меня непосильная работа, но это не помогает.
— Помогает быть красивой, а не ходячим скелетом.
— А куда мы идем?
— На Цветочную улицу. В гости к Гертруде Стайн. А сейчас мы идем по аллее, где она гуляла с Хемингуэем.
— Здесь она сказала ему, что он из потерянного поколения?
— Да, повторила слова владельца автомастерской о криворуком механике. Потом она всех американцев той поры так называла.
— А Хемингуэй это проглотил?
— Куда ему было деваться? Он ей о своих путешествиях рассказывал. Она просила опускать всякие ужасы и рассказывать только смешные случаи.
— Так и ты не хочешь мне говорить, что я толстая.
Они вышли из калитки сада и пошли вдоль старых домов песочного цвета. Остановились у дома 27. Арка, закрытая железной решеткой, над ней барельеф сурового бородатого мужчины. Мемориальная доска повествовала, что тут жила американская писательница Гертруда Стайн.
— Музея нет?
— Музея нет.
— Мы пришли, чтобы посмотреть на эту табличку?
— И на нее тоже.
— И что это нам даст? Мы поумнеем, как Гертруда, или станем талантливыми, как Хемингуэй?
— Помолчи, я хочу тут просто помолчать.
Торжественности момента мешали пешеходы, норовившие оттеснить их с узкого тротуара.
— А о любви Гертруда писала?
— Она писала, что правильно брошенный мужчина возвращается как бумеранг.
— Гениально! Я готова тебе простить этот поход к табличке.
— Тебе остается только догадаться, как правильно бросать мужчин.
— Уж с этим я разберусь без Гертруды.
— Напиши об этом рассказ. Гертруда не такая уж великая писательница, у тебя получится лучше. Начни так: «Они шли по Люксембургскому саду. Октябрьские листья покрыли аллеи, вечернее солнце нагрело скамейки, на скамейках девушки читали книги».
— Хорошо, а потом я напишу, что ты обозвал меня толстой.
— Я не обзывал тебя толстой.
— Ты об этом подумал, я так и напишу.
— Вот так и рождаются графоманы!
— Кто знает, кто знает. Ее спутник поработал доброй музой, и может на Цветочной улице 6-го округа Парижа родился новый Хемингуэй. Или Франсуаза Саган.