Путь. Автобиография западного йога

ГЛАВА 27 СОНАСТРОЕННОСТЬ

В ВОСКРЕСЕНЬЕ УТРОМ, когда Мастер должен был выступать с проповедью в церкви Голливуда, ко мне в гости прибыли родственники из Уэствуд-Виллиджа: Сью и Бад Клюэлл. После церковной службы Мастер любезно пригласил нас троих пообедать с ним.

Нашу небольшую группу обслуживали на помосте за занавесом, поскольку в церкви было недостаточно места. В тот день, после полудня, я впервые мог наблюдать Мастера в роли хозяина. Для меня это было чудесным переживанием. Полное отсутствие всякого притворства, восхитительное остроумие, милая обходительность, сердечный, доброжелательный смех, который заражал каждого радостью, — все это могло очаровать любую аудиторию.

Среди присутствовавших находились доктор и миссис Льюис. Одна женщина, недавно ставшая членом Общины, глядя на них, спросила: «Мастер, ведь доктор Льюис был вашим первым учеником в этой стране, не так ли?»

Ответ Мастера был неожиданно сдержанным. «Так говорят», — ответил он спокойно. Тон его голоса так заметно контрастировал с его вежливостью и гостеприимством, что женщина совершенно растерялась. Заметив ее удивление, Мастер объяснил более доброжелательно: «Я никогда не говорю о людях как о моих учениках. Бог есть Гуру: они — Его ученики».

Ученичество для Мастера было слишком святым понятием, чтобы обращаться с ним легко даже в случайном разговоре.

Позднее Сью и Бад признались, что Мастер просто очаровал их.

— Однако, — спросила меня Сью с некоторым вызовом, — почему вы называете его «Мастер» [Слово master в английском языке означает также «хозяин», «господин». — Прим. перев.]? — Развивая эту мысль, она продолжала:

— Мы живем в свободной стране! Американцы не рабы. И никто не имеет права быть господином другого человеческого существа!

— Сью, — возразил я, — мы отдаем ему нашу зависимость, а не свободу! Я не знаю никого, кто так уважал бы свободу других, как Йогананда. Мы называем его «мастер» в смысле «учитель». Он настоящий мастер того дела, в котором мы стремимся достигнуть вершин. Можно сказать, что он наш учитель в искусстве достижения истинной свободы.

— Истинная свобода! Как ты можешь говорить такое? Ты можешь голосовать, можешь поехать куда угодно — ведь да? Разве наш американский образ жизни не есть достаточное доказательство, что мы уже свободны?

— Неужто? — улыбнулся я. — Подумайте, как ограничены и стеснены люди своими привязанностями и страстями. Они хотят иметь тысячу вещей, большую часть которых никогда не получат, в надежде, что эти вещи сделают их счастливыми. Связывая свое счастье с материальными ценностями, они порабощают себя! Счастье, Сью, это не вещи. Это состояние ума.

Несколько минут она размышляла над моими словами.

— Ну, — заключила она, — я все же думаю, что была бы счастливее, если бы могла купить себе новый диван!

(Бедная Сью, была бы ты счастливее? Через годы после этого разговора я так хотел бы увидеть радость в твоих глазах!)

Замечание Сью относительно нашего обращения к Гуру не было неожиданным. Если бы мастер появился на сцене жизни как ницшевский Заратустра, делая грандиозные заявления по непонятным темам, которые ни одному человеку в здравом уме никогда не пришли бы в голову, люди, приняв свое смущение за благоговейный трепет, могли бы воскликнуть: «О, это действительно мастер!» Но мастера обычно ведут достаточно прозаический образ жизни. Они рождаются в яслях, учат известным истинам простыми словами. Можно сказать, они свою простоту почти что выставляют напоказ. Человек не проявляет доброжелательности к величию в простых людях. Но именно в совершенной человечности, а не в отказе от человеческого проявляется величие учителей.

В этом идеале заключен их вызов и упрек нам. Большинство людей не приемлет вызовов; еще меньше они склонны принимать упреки. Тот, кто не желает видеть необходимости изменить себя, не может принять с радостью перемены, происшедшие в других. «Я не хуже других» — гласит известная поговорка. Она была бы справедливой, если бы относилась к вечному, духовному образу в нас. Но люди, говорящие так, не думают о своих душах. Кто может честно сказать: «Я такой же добродетельный, как и другие; такой же умный, талантливый и мудрый, как хороший лидер?» Догма поборников равноправия нашего века не учитывает единственный, самый очевидный аспект человеческой натуры — широкое разнообразие ее проявлений. Вера в полное равенство — это всего лишь вид демократического романтизма, когда приоритет отдается приятным ощущениям и чувствам, а не ясному видению реальности, которое приобретается в тяжелых битвах на поле жизни. Лишь после того, как мы изгоним из сознания заблуждения, связывающие нас с этим феноменальным миром относительностей, мы сможем считать себя в Боге поистине равными ангелам.

«Мои мыcли — не ваши мысли, и ваши пути — не Мои пути, говорит Господь. Ибо, как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших» [Ис. 55: 8, 9.]. Люди редко понимают, что величие путей Бога, которое проявляется через жизни Его пробужденных детей, состоит в трансцендентном взгляде на земные реальности, а не в их категорическом отрицании. От мысли «Ничто не божественно» следует вырасти до понимания, что «Божественно все».

Наша «зависимость» от Мастера была «зависимостью» исключительно от любви. Он более высоко, чем мы, ценил святость таких отношений и относился к ним с высочайшим благородством и уважением. Но если со стороны ученика не было любви, эти узы разрывались или вообще не возникали. Среди учеников были такие, которые не понимали значение нашего обращения к Гуру: «Мастер».

— Я пришел сюда, — жаловались они, — не для того, чтобы перелопачивать цемент!

— Нет? Тогда для чего же ты пришел?

— Ну конечно для медитации и чтобы обрести самадхи.

— И ты вообразил, что обретешь самадхи иначе, чем через сонастроенность со своим Гуру?

— Вовсе нет. В конце концов, я именно для этого и пришел сюда. Но что общего между настроенностью и заливкой цемента? Его помощь нужна мне для медитации.

Слепцы, неужели вы не видите, что процесс изменения себя должен охватывать все, что духовные дары Мастера должны быть восприняты нами на всех уровнях нашего бытия, что нет действительной разницы между Богом в форме цемента и Богом в форме благих видений? Бог в равной степени присутствует во всем!

Редко случается, чтобы ученик без внутреннего сопротивления, порожденного эгоизмом, полностью принял своего гуру. «Я хочу проявить собственные творческие способности!» — мысль, которую часто держат в уме и реже высказывают. Или: «Я знаю, что Мастер может мне дать самое великое, однако я тоже могу дать ему кое-что стоящее. Я хороший организатор!» О безумец, разве ты не видишь, что у человека нет ничего, что он мог бы назвать собственным? Что его идеи, мнения, так называемые «вдохновения» — лишь отражают потоки сознания, которые в равной степени доступны каждому? Только благодаря сонастроенности с волей Бога мы можем действительно выражать себя. Через каждого из нас Бог может исполнить уникальную песню; это не значит, что мы не должны пытаться быть творческими личностями. Пока мы сами не начинаем действовать, Бог не может действовать через нас. (Вся Бхагавад-гита является призывом к действию.) Мы должны научиться слушать, принимать и усваивать — в этом заключается истинная и глубочайшая тайна творчества.

Для учеников самым надежным путем к творческому самовыражению является путь согласования своих действий и стремлений с желаниями гуру. Его главная задача — ускорить их движение на пути самораскрытия. Вы хороший организатор? Тогда ищите в себе вдохновение, полученное от гуру, которое необходимо вам для организаторской работы. Если вы говорите: «Уж это я знаю лучше, чем он», — вы закрываете дверь, которую он так старательно держал открытой для вас на пути к неиссякаемому источнику вашего внутреннего вдохновения.

Глупо и чревато развитием тщеславия размышлять о том, что понимание нашего гуру в чем-то несовершенно — даже в мелочах. Именно здесь зреет семя гордыни; она начинается с мысли: «Как он ни мудр, но в этом конкретном деле я мудрее его!»

Наш учитель часто проявлял невероятное умение и сноровку в делах, далеких от сферы его непосредственного опыта. Например, он никогда не изучал медицину, однако пользовался уважением многих докторов за знание тайн их профессии.

Однажды в Индии его не удовлетворила работа известного художника, которому он заказал портрет Лахири Махашаи. Тогда он сам написал портрет, более удачный, чем тот, что выполнил художник. И это было его первой попыткой в живописи!

Жена сеньора Куарона, главы нашего центра в Мехико, рассказала мне по-испански, когда я посетил их в 1954 году: «Однажды у меня была частная беседа с Мастером. Я знала, что он не говорил по-испански, и, как видите, я не говорю по-английски. И все же мы говорили с ним целый час и я отлично понимала его». Думаю, что в течение того часа он говорил по-испански.

Бывали времена, когда я чувствовал, что Мастер в чем-то ошибается или недостаточно понимает какой-то вопрос. Было время, как вы узнаете из последующей главы, когда в моих вопросах отражались серьезные сомнения. Но всегда со временем оказывалось, что именно он был прав. Его действия, порой необычные и, по видимости, не всегда разумные, основывались на безошибочной интуиции, которая никогда не подводила его. Если его планы не осуществлялись, то это случалось лишь потому, что при их выполнении нам недоставало гармонии.

Вот маленький пример. За школьные годы меня научили сознавать значение эстетических ценностей, и я был несколько разочарован готическими арками на алтаре нашей церкви, который, как мне сказали, проектировал сам Мастер. Они казались мне несколько холодными и стереотипными. Но однажды мне удалось увидеть подлинный эскиз Мастера. Он был прелестен. Наши плотники совершенно не воспроизвели изящный восточный изгиб его арок.

Если бы мы внимательнее вслушивались в искусные нюансы его руководства нами, а не бегали вокруг («как куры с отрубленными головами», по выражению самого Мастера), неистово стараясь исполнить его волю, не пытались рассудочно препятствовать ей, то могли бы изменить мир. Конечно, и мы сами изменились бы коренным образом.

Теперь, когда Мастер, хотя и с неохотой, отказался от мечты основать «поселение всемирного братства» и сосредоточился на организации существующих общин в духе более строгих монашеских традиций, в воздухе стала витать мысль: «Организовывать!» Я не помню, чтобы в то время Мастер много говорил о процессе организации, во всяком случае при мне. Однако по какой-то причине эта идея увлекла многих учеников.

Некоторые монахи вместо того, чтобы сказать просто: «Теперь мы должны заниматься организационными делами», начали нарекать на то, что все не было организовано прежде. Будучи новичком, я видел в них старших на этом пути. Мне не приходило в голову, что на самом деле они занимали негативную позицию. Когда они с некоторым озлоблением говорили о том, что, по их мнению, делалось не так, я искренне переживал: «Как плохо служат Мастеру эти “негодные управленцы"!»

При возможности Мастер применял такой метод: он позволял ученикам осуществлять свои фантазии, чтобы они извлекали соответствующие уроки. Я еще почти совсем не освоился с обстановкой в общине, когда однажды в мою комнату вошел Бун и с важным видом объявил: «Мастер назначил комиссию. Он хочет, чтобы в нее вошли мы с тобой».

— Комиссию? Что он хочет от нас?

— Мы должны организовать работу, — ответил Бун, важно выпрямляясь.

— Какой именно аспект работы?

— Все аспекты, все! — при этом Бун сделал широкий жест рукой.

— Хорошо, — сказал я с сомнением, — если так говорит Мастер. Но я еще очень мало знаю эту работу. Я не могу представить, какую помощь он может ожидать от меня в организации этого дела!

— О, тебе не придется делать слишком много. Просто поможешь, когда мы тебя попросим.

Оказалось, что мне действительно не пришлось ничего делать. Несколько недель разные члены комиссии неформально встречались, по двое или по трое, чтобы обсудить все, что по их мнению подлежало изменению. Было много разговоров, жалоб, но мало действий. Постепенно на первый план вышли жалобы. Главный офис, как с негодованием поведал мне Бун, затруднял работу комиссии и, следовательно, выполнение воли Мастера. Я не чувствовал себя компетентным, чтобы внести позитивные предложения, однако разделял негодование моих соратников по комиссии. Меня поражало, что ученики столь упорно отказывались соответствовать желаниям своего гуру.

Однажды Бун влетел в мою комнату в сильнейшем припадке раздражения: «Мисс Сали наотрез отказывается подчиниться последней директиве комиссии!»

Это было невероятно! Я вскочил на ноги: «Нам следует поговорить с ней!» Мы быстрым шагом направились в главный офис. Я сказал мисс Сали (теперь — Шраддха Мата), что, отказываясь сотрудничать с комиссией, она не подчиняется Мастеру и что для пользы дела она должна сотрудничать с нами.

«Вы, молодые, горячие головы! — воскликнул Мастер, узнав об этом эпизоде. — О чем вы только думаете, врываясь в комнату с криками подобным образом?» Он продолжал отчитывать, в особенности меня, и это была самая крупная головомойка, свидетелем которой мне пришлось быть.

Я был ошеломлен. Я представлял себя смело действующим в защиту его дела, а оказался его противником! К тому же выяснилось, что мисс Сали была уже много лет его высокоуважаемым учеником и членом Совета Директоров. Более того, Мастер никогда не говорил ей или кому-либо еще, что наделил нашу комиссию особыми полномочиями. (Неожиданно я сам понял, что никогда не слышал непосредственно от него о подобных полномочиях!)

Высказав все, что он думает по поводу нашего вторжения в офис, не понижая тона, Мастер принялся за саму комиссию. Он определил ее как «безделье, негативность и полнейший фарс». При этом присутствовало большинство монахов, включая и других членов комиссии. Однако вся тирада Мастера была обращена ко мне.

«Но Мастер, — думал я, — я почти не принимал участия в деятельности комиссии!» Однако вслух я не сказал ни слова; ведь номинально я был членом комиссии. В то же время, я не мог избавиться от чувства обиды за то, что я считал несправедливым унижением. Впоследствии я осознал, что моя реакция лишний раз подтвердила, что я нуждался в критике.

— Сэр, — искренне попросил я в тот вечер, — пожалуйста, ругайте меня почаще.

— Понимаю, — он посмотрел на меня проницательным взглядом. — Тебе нужно больше преданности.

Да, это было так. Слушая негативную критику моих старших братьев, я незаметно перешел от того, что мне казалось благими побуждениями, к позиции осуждения, которая никогда не бывает совместима с любовью.

Вскоре после этого я подошел к Мастеру. «Простите меня, сэр», — сказал я.

«Вот и прекрасно!» — Мастер ласково улыбнулся. С этого момента недоразумение было исчерпано.

Мастер никогда не поощрял негативности, даже порожденной добрыми намерениями. Несколько лет назад один человек пытался путем обмана повредить работе одной из наших церквей. Мистер Джекот, адвокат и преданный член Общества, раскрыл замысел этого человека и публично обвинил его. Мастер высказал мистеру Джекоту благодарность за предотвращение опасной ситуации, но мягко пожурил за метод, который тот использовал. «Это нехорошо, — сказал он, — независимо от намерений, создавать негативные вибрации гневными и резкими словами. Доброе дело, которое вы совершили, было бы значительно ценнее, если бы вы использовали мирные средства».

Негативность, независимо от мотива, порождает свой собственный импульс. К сожалению, мистер Джекот и после предостережения Мастера не осознал необходимости обуздания справедливого гнева в защиту доброго дела и постепенно укрепился на позициях осуждения, которая окончательно отдалила его от нашей работы.

Через год после эпизода с нашей комиссией масонская ложа, в которую входил один из членов нашего Общества, предложила мне присутствовать на церемонии введения в должность офицеров. Мастер посоветовал мне пойти. Все шло гладко до момента самой церемонии. И тогда тлевшее соперничество вспыхнуло ярким пламенем. Половина членов ложи ушла в знак гневного протеста. Церемония завершалась на пепле эмоций.

— Ну как она прошла? — спросил меня Мастер на другой день.

— Не слишком хорошо, — ответил я.

— Это было полное фиаско, не так ли?

— Боюсь, что полное, сэр!

— Ладно, — заключил он, — не говори ничего об этом.

Его пожелание, чтобы я ничего не рассказывал, сначала удивило меня, но затем произвело впечатление. Оно удивило меня потому, что, независимо от содержания моего рассказа, масоны никогда бы не пронюхали о моих замечаниях. И нас не касаются их внутренние проблемы. Но потом я понял, что Мастер предостерегал меня относительно силы отрицания.

«Избегайте высказываться отрицательно, — говорил он нам однажды вечером. — К чему смотреть на нечистоты, когда такая красота вокруг? Вы можете привести меня в самую великолепную комнату в мире, и все же если я захочу, то смогу найти в ней недостатки. Но зачем мне это? Почему бы не насладиться ее великолепием?»

И сказал нам: «Не говорите о недостатках организации. Если бы я начал перечислять, им не было бы конца! Но если мы сосредоточим внимание на негативной стороне, то потеряем из виду хорошее. Доктора говорят, что в нашем теле блуждают миллионы ужасных микробов. И лишь потому, что мы не сознаем этого, они наносят нам значительно меньше вреда, чем если бы мы чувствовали и переживали их присутствие. Так должно быть и здесь, поскольку в нашей организации много хорошего. Но если мы будем концентрировать внимание на негативных аспектах, мы сами обретем отрицательные качества. Когда мы сосредоточиваем внимание на хорошем, в нас развиваются добрые качества.

Через несколько дней после эпизода с комиссией, я впервые встретил Дая Мату (тогда — Фэй Райт). Я вошел в главный офис после окончания рабочего дня что-то занести. В комнате появилась молодая на вид женщина. Ее лицо сияло, решительная и твердая походка свидетельствовала о неистощимой энергии. Я не представлял, кем она была, но ощутил в ней глубокую гармонию с Мастером. Увидев меня, она несколько помедлила и затем приветливо обратилась ко мне.

— Вы Дональд, не так ли? Я — Фэй. Я наслышана о вас, — она улыбнулась. — Подумать только, какую суматоху вы, мальчики, создали с этой вашей комиссией!

Я был страшно смущен. Насколько я понимал, эта комиссия была мертворожденным ребенком. Но она, не зная о моей позиции по этому делу, решила помочь мне лучше разобраться в ситуации. Пока мы разговаривали, я поймал себя на мысли: «Так она — пример тех учеников, которые якобы препятствовали выполнению воли Мастера? Мне бы в тысячу раз больше хотелось походить на нее, нежели на кого-либо из тех жалобщиков!» Ее спокойное самообладание, доброта и явная преданность Мастеру произвели на меня глубокое впечатление. С этого дня она стала для меня образцом идеального духа ученичества, к обретению которого я стремился.

— Мы должны научиться жертвовать своеволием, если хотим угодить Мастеру. Это мы и стараемся делать, — добавила она многозначительно.

Какое простое наставление и как просто высказано! Но в нем чувствовалась истина. Размышляя над ее словами, я думал: «Что толку построить то, организовать это или выполнить даже самую похвальную работу, если ею не будет доволен Мастер? Ведь через него выражается воля Бога в отношении каждого из нас. Угодить ему значило угодить Богу».

Пусть другие вершат значительные мирские дела, я же с этого дня буду стремиться только к одному: выполнять волю Мастера, угождать ему. Я был безмерно благодарен Дая Мате за совет.

Курьезно, но вскоре после этого, как бы в ответ на мое решение добиваться безвестности, Мастер выделил меня, чтобы поручить ответственное дело. Он поручил мне руководство монахами в Маунт-Вашингтоне. К этому времени я работал с ним всего год — небольшой срок, чтобы доверить такую ответственность. «Он проверяет меня», — решил я. Но он отнесся к назначению серьезно, и я занимал этот пост все оставшиеся годы моего пребывания в Маунт-Вашингтоне.

Прошло несколько недель. Однажды я стоял с Гербертом Фридом, одним из священников, у входа в полуподвальный этаж. И мы разговаривали с Мастером, который собирался выехать на автомобиле. Герберт должен был после полудня отправиться в Финикс, Аризона, чтобы стать там священником нашей церкви, и Мастер давал ему последние наставления. После небольшой паузы он спокойно продолжал:

— Тебе предстоит большая работа.

Обратившись к Герберту, я, улыбаясь, поздравил его.

«Это я говорю тебе, Уолтер», — поправил меня Мастер. Он больше не сказал ни слова по этому поводу; через несколько мгновений его автомашина выехала за ворота. Какую работу он имел в виду?

Впоследствии при различных обстоятельствах он часто повторял это предсказание: «Тебе следует делать то-то и то-то, Уолтер, — говорил он, — потому что тебе предстоит большая работа». Или: «Тебе предстоит большая работа, поэтому…» Через два года после махасамадхи Мастера его главный ученик, Раджарши Джанакананда, благословлял в Инсинитасе группу наших учеников. Когда я подошел к нему, он помедлил, затем сказал тихо: «Мастеру предстоит выполнить через тебя большую работу, Уолтер. И он даст тебе силы для ее выполнения».

Что это за «большая работа», о которой они говорили? Они ни разу не говорили мне этого. Однако эти слова Мастера были, по своему воздействию, самыми значительными из тех, с которыми он обращался ко мне. В последующие годы я часто размышлял над ними, пытаясь понять их истинное значение. Очевидно, они имели значение приказа, а не похвалы. Казалось, они предназначались для того, чтобы передать мне чувство личной ответственности за какой-то аспект его миссии и чтобы внушить мне такое вдохновение, которое не позволило бы мне уклониться от этой ответственности. Было также ясно из его замечаний, что моей задачей должна быть общественная деятельность, которую я должен вести самостоятельно и которая, возможно, не будет связана с моей обычной деятельностью.

Инстинктивно я боялся такой ответственности. Я предпочитал действовать согласованно с Мастером, а не плясать дикую джигу внешнего успеха, сопровождаемого овациями и преисполненного соблазнов. «Мы здесь, — говорила Дая Мата, — для того, чтобы угождать Мастеру».

— Разве нельзя, — молился я, — просто угождать ему, держась в тени надежного убежища, недоступного для мирских соблазнов?

«Я не хочу выполнять великую работу! — написал я Раджарши на следующий день после того, как он сказал мне те слова. — Я просто хочу незаметно служить Мастеру». (В ответ Раджарши со спокойной улыбкой подошел и вновь благословил меня.)

Но когда я однажды противился усилиям Мастера вовлечь меня в сферу учительства, его ответ был резок.

— Жизнь для Бога, — сказал он строго, — это мученичество!