Путь. Автобиография западного йога

ГЛАВА 4 ВРЕМЕННЫЙ РАЙ

ВЕРОЯТНО, БОЖЕСТВЕННЫЙ ЛОВЕЦ решил, что эту бедную рыбу лучше тащить не слишком энергично, чтобы она не оборвала леску. Во всяком случае, процесс вытягивания меня из маленького пруда мирской защищенности становился порой довольно приятным. За шесть месяцев жизни в Бухаресте мое здоровье в значительной степени окрепло. Мне было уже одиннадцать лет, и родители страстно хотели, чтобы я продолжил обучение.

Нам очень хвалили Квакерскую школу для мальчиков в Англии. Уютно расположенная среди холмов Малверна, близ деревни Колуэлл, школа «Даунс» была окружена зеленеющими, холмистыми лугами и узкими сельскими дорогами, извивающимися между подстриженными, очень английскими изгородями. Строения были красивыми, а земли — просторными. Я уже смирился с мыслью жить вдали от дома, которая всего несколько месяцев назад изводила меня. Эта школа казалась мне более привлекательным местом для жизни «в изгнании», чем большинство других.

Англичане наделены множеством удивительных свойств: благородством, верностью, чувством долга, честностью. Однако поскольку здесь речь идет о хронике моих духовных поисков, я не могу игнорировать то, что мне представляется пробелом в их национальном характере: столь полная вера в привычное, что почти не остается способности верить в исключительное. Нечто подобное проглядывает в религиозном духе англичан, которые пытаются даже Иисуса Христа представить в образе истинного английского джентльмена, а пророков Ветхого Завета готовы обратить в члены какого-то клуба, которые порой пишут письма в газету «Таймс», протестуя против прискорбного недостатка хороших манер у некоторых своих соотечественников. Будь то прихожане англиканской церкви или какой-то секты, англичане как бы аккуратно подстригают (словно изгородь) и подравнивают свою религию, чтобы сохранить прежде всего социальные ценности. Я имею в виду не тех немногих смелых и свободомыслящих, а прежде всего основное большинство, которое в своей вере скорее захлопывает, нежели распахивает окна в бесконечность.

Хотелось бы надеяться, что я ошибаюсь. Во всяком случае, за два года моего пребывания в «Даунсе» я помню лишь одно религиозное событие, которое случилось вечером, когда отец одного из учащихся, англиканский священник, читал проповедь. Тело этого человека, почти совсем круглое, было увенчано лицом, опасно напоминавшим свиную морду: я сказал — опасно, потому что его свиное обличье в сочетании с невероятным чувством собственного достоинства вызывало у меня и у приятеля, стоявшего рядом со мной, неудержимые приступы веселости. Все, что я четко помню сегодня, — как сквозь слезы я видел «свинью», описывающую огромный круг руками. «И весь мир…» — с чувством выкрикивал он. Этот жест так идеально рисовал его шарообразную фигуру, что нами овладевал новый приступ веселья. Позади нас был ряд профессорско-преподавательского состава, однако к моему удивлению, никто из них не пытался одернуть нас. Вероятно, они тоже с трудом сдерживались, чтобы не расхохотаться.

Школа «Даунс» была лучшей из тех, которые мне приходилось посещать. Преподавание религии там, возможно, не отличалось глубиной, но в прочих отношениях учителя знали, как пробудить лучшие качества учащихся. Формированию характера в английской системе образования уделяется значительно больше внимания, чем в американской. В школе «Даунс» особое значение придавалось вопросам чести, справедливости, правдивости и ответственности. Ложь считалась недостойной. Однажды мальчик украл шесть пенсов и конфетку из шкафчика другого ученика, и это происшествие так шокировало всех, что его исключили из школы.

В спортивных играх, хотя мы и стремились победить, учитель говорил нам, что важен не результат, а сам процесс игры. После матчей по регби с другой школой члены обеих команд обедали вместе, соперничество забывалось и завязывалась новая дружба. Я иногда размышлял, что было бы, если бы в Америке члены соперничающих команд сели вместе обедать после игры. Подозреваю, что при нашем национальном неумеренном стремлении к победе могло бы произойти все, что угодно.

Однажды, в наказание за пустячный проступок, нашей группе было велено пробежать несколько миль по окрестным сельским дорогам. Никто не проверял, не лежим ли мы вместо бега где-нибудь под деревом. Старший учитель Хойланд никогда не сомневался в том, что мы сдержим данное ему слово.

В другой раз в виде наказания за какой-то проступок мне было запрещено три раза удовлетворить свое желание искупаться. Доверие, которое подразумевалось при этих обстоятельствах, помогло мне вести себя соответственно, хотя должен признать, что в один из таких дней шел дождь, и я в любом случае купаться не пошел бы.

Стоит ли говорить, что идеализм не всегда одерживал победу над главными человеческими слабостями, а пристойность поведения — над природной необузданностью отрочества. Однако в целом достижения английской системы школьного образования поизвели на меня большое впечатление.

В школе «Даунс» были и собственные новшества: например, два типа оценок. Одна из них ставилась греческими буквами и означала уровень нашего усвоения предметов; другая оценка ставилась красками и свидетельствовала о том, насколько прилежно мы изучали эти предметы. Нам казалось, что по сравнению с буквами эти яркие цветные оценки действительно стоили того, чтобы постараться их получить.

По средам после полудня было время наших хобби. Нам разрешалось самим выбирать занятия (с одобрения преподавателя), для которых были выделены квалифицированные руководители. В первый год моего пребывания в школе я изучал скульптуру; в следующем году — живопись. На третий год группа школьников проявила интерес к изучению астрономии — достаточный, чтобы получить одобрение. А мне, как выяснилось позже, не суждено было учиться в этой школе третий год.

Кроме скульптуры и рисования, я учился играть на пианино, а также пел в хоре. Хормейстером была пухлощекая, серьезная, однако добродушная леди. Взмахивая своей дирижерской палочкой, она обычно близоруко всматривалась в нас. С величайшей серьезностью она учила нас петь:

Бах и Гендель, как известно,

Давно в земле обрели свое место;

Оба родились в 1685,

Но что они еще живы — всем понятно.

Если эта песенка и не соответствовала музыкальным нормам, которые прославляла, то мы, во всяком случае, были согласны с чувствами, которые она выражала. Ведь мы любили классическую музыку. До самого нашего переезда в Америку мне редко доводилось слышать популярную музыку. Мои родители и их друзья иногда устраивали вечеринки и танцевали под пластинки, однако для нас, мальчишек, это были просто «глупости взрослых». Я помню, как мы тряслись от смеха, когда я воспроизводил перед братьями слышанную в Англии песню «Мой дорогой мистер Шейн» в исполнении сестер Эндрю, с их экстравагантным французским акцентом. В школе Даунс, за исключением, может быть, старших мальчиков, обычно предпочитали классическую музыку. Это было совершенно ненадуманно; мы просто любили ее.

Очень многие люди относятся к классике как к чему-то, что можно проглотить только поморщившись и запив водой. Но если бы вкусы детей не трансформировались под влиянием сексуально взрослеющих старших мальчиков, то, думаю, большинство из них могли бы со временем стать любителями великой музыки.

Жизнь в Англии открыла мне и другой тип звуков: британский акцент. Не скажу, чтобы это было новостью для меня. Многие наши друзья в Румынии были англичанами. Однако там мы встречались на нейтральной территории. Здесь же только я был иностранцем. Попав в такое невыгодное положение, я упорно работал над тем, чтобы не быть «белой вороной». Когда я вернулся домой на первые каникулы, я уже свободно произносил «ne-oh» и «shahn't», — к великому ужасу моих родителей.

Сначала я неловко пытался прикрывать свою застенчивость деланной шутливостью. Мальчик по имени Рэндел решил, что в моем поведении недостает истинного достоинства, необходимого для учащегося школы «Даунс». Когда я парировал его нагоняй очередной шуткой, он так разозлился, что предложил мне драться. Рэндел был признанным лидером нашего класса и привык к тому, что ему подчинялись.

Разногласия в школе не полагалось разрешать на месте. Чтобы выиграть время для возможного примирения, по установленному правилу необходимо было сделать формальный вызов, после которого в гимнастическом зале организовывался матч по боксу в присутствии секундантов и судьи.

Я принял вызов Рэндела. Был назначен день матча. Шли дни, а Рэндел не замечал у меня ни малейшего признака страха, и его отношение ко мне менялось.

«Давай будем друзьями», — предложил он однажды. Я заверил его, что, по моему мнению, мы никогда и не были врагами. Со временем наша дружба окрепла и стала одним из самых счастливых чувств, которые я когда-либо испытывал.

Рэндел был добродушен, высоко интеллигентен, чувствителен, но в то же время практичен и исключительно серьезен во всем, что делал. Дружба с ним открыла мне дверь к признанию со стороны других мальчиков. Я внес в их среду более свободное душевное состояние — например, способность смеяться над собой. Наш учитель латыни, мистер Дейз, внушительного вида мужчина, в котором мне удалось разглядеть грубовато-добродушный характер, писал мне много лет спустя: «Ваш класс, возможно, не был самым блестящим из тех, что мне довелось вести, но он был, несомненно, самым счастливым».

Шли дни учебы, товарищества и занятий спортом. Будучи хорошим бегуном, я играл фланговым защитником (которому приходится много бегать) в нескольких встречах по регби с другими школами. Однако крикет я считал простой потерей времени в солнечные дни. На практических занятиях, которые были обязательными, я обычно лежал на краю поля и спокойно ждал, когда кто-нибудь крикнет: «Уолтерс, вставай! Мяч летит к тебе!»

Иногда шли «войны» между классами — веселые, без ожесточения. Один класс «брал на абордаж» другой, врываясь порой через окна, если их не успевали своевременно запереть. Бои в школе «Даунс», даже те, что возникали в гневе, как правило, лишь закаляли дух дружбы. Такого результата, к своему удивлению, я никогда не встречал позднее в школах Америки.

Однако в то время, когда мы весело дрались и соперничали в классных комнатах и на игровых площадках, в Европе разворачивался другой, более опасный конфликт. Неумолимое приближение Второй мировой войны омрачало дни нашего пребывания в школе и не покидало наши мысли. Мы сознавали, что многие из нас, возможно, будут участвовать в следующей войне и многие, вероятно, будут убиты.

Гордость англичанина велика. Один из мальчиков, прикрывающий лозунгами патриотизма свой дурной характер, крикнул мне однажды: «Грязный иностранец!» Я уже привык ко второй части этой роли и поэтому не чувствовал себя серьезно оскорбленным. «Если я грязный иностранец, — ответил я улыбаясь, — то ты, вероятно, грязный англичанин». Разъяренный мальчик бросился на меня. Но я оказался сильнее и поэтому сдерживал его, пока он не устал выкрикивать проклятья и не остыл. Позднее я рассказал об этом случае Рэнделу и одному или двум другим друзьям и был удручен глубиной их патриотических настроений. Сначала они добродушно смеялись, никому из них не нравился этот мальчик, и все они любили меня. Однако смех постепенно утихал, когда я дошел до того места, где сказал: «Может быть, ты грязный англичанин». Их симпатия вернулась ко мне, лишь когда я уверил, что это был вопрос о том, как давно этот мальчик мылся.

Премьер-министр Англии, сэр Нэвиль Чемберлен, приезжал в Германию в 1938 году и возвратился с обнадеживающим заявлением: «Наше время будет мирным». В прессе много писали о радостной новости, но я думаю, что люди не верили в это. Во всяком случае в школе все получили противогазы. По пути в Румынию с Роем Редгрейвом, сыном одного из друзей нашей семьи, мы громко пели английский национальный гимн на улицах Нюрнберга, чувствуя себя очень смелыми, хотя я не думаю, что гестапо было слишком напугано парой тощих английских школьников. Однако то, что делают дети, отражает настроение старших. По всей Европе распространялся дух вызова и неповиновения, и возникновение открытого конфликта было лишь делом времени.

Два года пребывания в Англии дали мне многое, за что я должен быть благодарен. Дружба, которую я нашел там, время, которое мы так весело проводили, — все это оставило счастливые воспоминания. Хотя обстоятельства не позволили мне вернуться в Англию на третий, последний год учебы, однако на вторую половину этого года мистер Хойленд назначил меня старостой класса. Мои приобретения проявились не только в форме воспоминаний. Я получил также много стоящих уроков, особенно касающихся корректности или некорректности поведения в различных ситуациях. Такая наука обрамляет важный духовный принцип. Как подчеркивал позднее мой гуру, недостаточно руководствоваться высокими идеалами: человек должен также «учиться вести себя». Это значит, что он должен знать, как на его уровне правильно относиться к каждому проявлению действительности.

Нелегко достигнуть баланса между внешними и внутренними аспектами жизни. Два года жизни в Англии помогли мне в этом. В какой-то степени именно поэтому Англия всегда занимала достойное место в моем сердце. Мое уважение к лучшим чертам ее народа столь велико, дружеские связи, которые сформировались там, были столь добрыми, что, думаю, я всегда буду оставаться отчасти англичанином.