Радости любви. Древнеиндийская лирика в переводах Сергея Северцева

Когда в миг страсти упали одежды

с бёдер прекрасных, блеск самоцветов,

Сверкавших на поясе стройной подруги,

казалось, одел её в лёгкий шёлк,

И тщетно любимый жадно взирал,

и тщетно она отступала в смущенье,

И тщетно срывал он мнимый покров,

и тщетно она помешать пыталась.

В целом мире нет ничего драгоценней,

чем чудесный вид ланеглазой подруги,

Отдыхающей после любовной схватки.

А когда счастливец отбросит прочь

Одеянья её, и пируют взоры,

обнажённой любуясь, как рдеет она,

Прикрывая руками то чресла, то груди,

а потом — глаза своего дружка.

Вот высший плод его прежних заслуг:

наверно, он в жизнях былых не сдавался

Соблазнам земным — и теперь в объятьях

эту чудесную держит награду.

Все-все свои чары ему расточив

в сотнях движений, внушённых любовью,

В руках его любящих стихла подруга —

ей сон запечатал уста и глаза.

Нежно-лотосным ликом, стыдливо склонённым,

так что дивных ресниц бахрома видна,

Юным телом, где все богатства блистают,

о которых известно в царстве любви,

Пробуждённой, растущей любовной страстью,

хоть сломить её гордость ещё нелегко,

И вернее, и крепче всех дерзких женщин

сердце мужа пленит молодая жена.

Вот праздник, что превыше всех небес,

вот наслаждение души и взора,

Закладка храма нового для бога,

чья власть — непобедимая Любовь,

Когда молоденькая дева, вся дрожа,

но уступая натиску мужскому,

Впервые учится той радостной игре,

в которой надо с милым упражняться.

Если при первом его объятье

она спешит назад отклониться,

Но тут же, скрываясь от страстного взора,

сама к нему прижимается крепко,

То можно ли ждать награды чудесней

за прежние строго-святые жизни,

Чем это пленительное своенравье

милой упрямицы — девы влюблённой?

Это — безмерная райская сладость,

это — река блаженства и счастья,

Это — как самый душистый мёд,

это волненьем пронзает сердце,

Если мужчина в богатом доме,

где много юных, нарядных жён,

Пленительных, жаждущих игр любовных,

в беспечных забавах проводит дни.

Прекрасная, кто этот друг Камадэвы,

кто ты, луноликая — море счастья,

Чьё сердце так чисто, а груди набухли,

подобно лобным буграм слона?

И что за тягчайший обет он сдержал

в жизни былой, если ласк твоих роскошь,

Раскованных, жар его страстный смягчивших

именно в нём свою цель нашла?

Ту рябь возбужденья, что грудь покрывает

счастливца в объятьях юной подруги,

Люди напрасно — так я полагаю —

«гусиною кожей» шутливо зовут.

Думаю я, что пупырышки эти —

следы от бесчисленных стрел Камадэвы:

Их извлекли из плоти мужской

магниты круглых, набухших грудей.

Ночь была глубока, лампа ярко светила,

а мой милый поистине был знаток

Всех чудесных приёмов, любовных обрядов,

что умеет горячая страсть возбудить.

Но, подружка, все ласки его поневоле

были медленны, скованы были движенья,

Потому что кровать беспрерывно скрипела,

как от злобы зубами скрежещущий враг.

Как вам завидую, подруги!

Всё-всё вы помните, что было

У вас с любимыми: их просьбы,

смех, ласки, нежные слова...

Со мной не так: едва мой милый

развязывать начнёт мой пояс,

Клянусь, что с этого мгновенья

не помню больше ничего.

Бурной пучиной, в чью глубь их сердца погрузились,

были искусные ласки двух слившихся тел, —

Этот прибой нарастал с каждым страстным движеньем,

с каждою новой открывшейся тайной любви.

Что же ещё можно было бы им пожелать,

что в этот час оставалось им, юным счастливцам?

Лишь забытьё да истома притворной разлуки,

созданной тенью устало смежившихся век.

Склонённый взор, прелестный изгиб

тонкого края приподнятой брови,

Ручей её слов, озарённых улыбкой,

от милой застенчивости чуть невнятных,

Как счастлив тот, кто приветствовать рад

такую оленеглазую гостью,

Кто нежность и ласки её встречает

гостеприимно взволнованным телом.

Дыханье шипящее, полузакрытые веки,

чуткая кожа в пупырышках от возбужденья,

Блестящие бусинки пота — от всей души

эти чудесные признаки страсти славлю.

Славлю я эти пленительные превращенья

оленеглазых красавиц в дивные миги

Сладостных соединений — те знаки отличья,

которые щедро им Бог любви раздаёт.

Вот снова зарделась она от смущенья,

потом засмеялась и, чуть отдохнув,

Свой прерванный труд продолжает любовный,

и как в этот миг прелестна она,

Как ярок узор на челе увлажнённом,

как локоны вьются, на лоб ей упав,

Когда, над счастливцем склоняясь, решит

любимая с ним поменяться ролями.

Удары со всех сторон получая

в этой безумной любовной битве,

С телом, покрытым в порывах страсти

рубцами от жадных ногтей и зубов,

Она бы, конечно, давно погибла,

если бы страстно, большими глотками

Снова и снова небесную сладость

из уст возлюбленного не пила.

Пусть вечно сыплются, счастливец,

тебе на грудь дождём душистым

Пучки жасмина из причёски

подруги сладостной твоей,

Пусть вечно падают они

из локонов её чудесных,

Растрёпанных в порыве страстном

твоей настойчивой рукой.

У ланеглазой, смеющейся сладко,

стали ещё пленительней щёки,

Когда с них грим разноцветный стёрся

за время жаркой любовной битвы, —

Гладки, нежны они, словно стебли

сахарных тростников поспевших,

В стыдливом румянце они и в свежих

следах от ногтей желанного друга.

То рукой, трепещущей от смущенья,

вновь спешит одежды свои найти,

То, бросая цветы из своей гирлянды,

хочет пламя светильника потушить,

То, смеясь от стыда, заслоняет ладонью

мужнин взор, чтоб не видел её наготы, —

Всё милей, всё пленительней стройной невесты

милый облик в час торжества любви.

Она обвивает его с нарастающей страстью,

горят её бёдра, ноги и руки дрожат,

Под бурный дождь поцелуев любимого мужа

подставить спешит лицо, и шею, и грудь.

«Нет-нет!» — она шепчет, а всё горячее льнёт,

«Нет-нет!» — повторяет, отбросив последний стыд,

«Нет-нет!» — она стонет, кончая обряд любовный...

Ах, если б при этом хоть раз прошептала: «Да!»

Не схватилась руками за пояс она,

и одежда, раскрывшись, к ногам упала,

Лишь всё чаще глядела она на светильник —

на высоко горящий толстый фитиль,

А когда подошла вплотную ко мне,

взволновались её молодые груди, —

Каждым жестом она выдавала любовь,

каждым словом её отрицать продолжала.

Как я рассмотреть любимого

могла, о моя подружка,

Когда глаза мои плавали

в слезах волненья и радости?

И как было мне почувствовать

блаженство его объятий,

Когда я покрылась, как панцирем,

знобящею, съёженной кожей?

Пока, прильнув щекой к щеке,

так сладко мы тайком шептались,

И наших рук чудесный узел

нам не хотелось расплести,

Пока, забыв про всё на свете,

мы счастьем нашим упивались,

Ночь крадучись ушла, и утро,

блеснув, застало нас врасплох.

Их души давно уже сплетены,

а руки стыдятся — сплестись боятся,

То страсть готова вот-вот прорваться,

то снова её оттесняет стыд...

Томятся два юных влюблённых сердца

в огне то смущения, то желанья,

Но хоть и чудесен цветок их встречи,

кто знает, каков ещё будет плод?