Радости любви. Древнеиндийская лирика в переводах Сергея Северцева

Ладонь положив на крутое бедро,

свой стан изогнув красиво и гибко,

Высокую грудь назад оттянув

и края плеча подбородком касаясь,

Мою лихорадку смягчить хоть немного,

как видно, решив, она дважды иль трижды

Мне бросила взор — цепь тяжёлых жемчужин,

где посредине сиял сапфир.

Хотелось бы мне, чтоб взор этой девы

вот так упал на моё лицо:

Сперва пусть пугливо дрогнет зрачок

и станет затем совсем неподвижным,

Пусть медленно, с прелестью непритворной

сужаться начнёт уголочек глаза

И, снова блеснув, изольёт, наконец,

весёлую струйку крупных слезинок.

Взгляну на неё — поспешно глаза опускает,

ласково заговорю — ни словечка в ответ,

На ложе её отнесли — к стене повернулась,

пробую нежно обнять — в ознобе дрожит.

Из комнаты нашей брачной уходят её подруги,

она порывается следом за ними уйти...

Упрямица милая! Ах, чем пугливей невеста,

чем своенравней, тем радостней, слаще с ней!

Когда поникает смущенный лотос

её застенчивого лица,

Как быстрый, любящий взор чудесен

из-под приподнятых длинных ресниц!

Когда же глаза она опускает,

и отблески их по щекам струятся

К ямочкам, где затаился смех —

это прекрасней, чем рай небесный!

В воду руку она погрузила, — хотелось

ей большой, нераскрытый лотос сорвать.

Глядь, в руке не цветок — голова гуся:

стебли лотоса, видно, он ел под водою.

Как испуганно птицу она уронила,

как широко раскрылись глаза-самоцветы,

Трепеща и блестя, — кто тот миг не видел,

красоту изумительную упустил!

Если тело её — как чудесное озеро,

то лицо — дивный лотос, а руки — стебли,

Чистота её юности — блеск воды,

три игривых складки под грудью — волны.

В это озеро слон, молодой и сильный,

погрузился, а слон — это сердце моё...

Ах, песчаное дно так его засосало,

что теперь уж не выплыть ему никогда!

«Конечно, встреча твоя с любимой

будет такой мимолётно-краткой,

Что сном или ловким обманом покажется,

сразу разрушит твои мечты,

Поэтому жди, не стремись к этой встрече!»

так сотни раз себя убеждаю

И знаю, что прав, и все-таки сердце

никак не забудет о ней, ланеглазой!

Сперва её быстрые взгляды искоса-робкими были,

потом стали мягче, нежнее, светясь от любви,

А после глаза её долго, прямо и неподвижно

в лицо мне глядели — и медленно взор отвели.

Но снова зрачки, расширяясь, мне из-под длинных ресниц

поведали о восхищенье, сиявшем в душе у неё,

И бедное сердце моё, беззащитное, в плен попало,

разрезано, поглощено, погибло теперь навсегда.

Она ушла, ни слова не сказав,

лишь взор мгновенный бросив на прощанье,

Ушла, стыдливо опустив лицо —

весенний лотос на склонённом стебле.

Но взгляд, который бросила она

из-под чудесно выгнутых ресниц,

Струёй нектара, смешанного с ядом,

как будто брызнул прямо в сердце мне.

Уже я не в силах ясно понять.

то, что встаёт пред моими глазами,

И даже о том, что давно мне известно,

память, словно в насмешку, лжёт.

Жар лихорадки моей не остудит

ни лунный свет, ни прохладный пруд;

Блуждает мой ум и нетвёрдой рукой

пишет рассказ о моих приключеньях.

Это чувство не в силах я описать,

не расскажешь о нём никакими словами,

Я такого ни разу ещё не встречал

в этом новом земном моём воплощенье.

И чем больше утрачиваю рассудок,

тем сильнее таинственность той непонятной

Перемены души, что меня заставляет

то от холода стыть, то в огне гореть.

Когда проходит мимо эта девушка,

длинноволосая и ланеглазая,

Из-под брови, приподнятой, танцующей,

стреляя взглядом жгучего зрачка,

Я — сам не свой: то заливает пот меня,

то бьёт озноб... И страсть с такою яростью

Бросается на плоть мою злосчастную,

как на солому — языки огня.

Сказать, что вскоре опять глазам моим радость

подарит её красота, — это слова безумца,

Невестой моею представить её так же дико,

как думать, что можно слона поднять на ладони.

Но всё же и это так много: то, что мы оба —

моя чаровница и я — воплотились единовременно,

Что видеть её мне дано, — наверно, в награду

за праведные дела в былых воплощеньях.

Бесспорно, стрелок Камадэва —

всего лишь усердный слуга

Этой прекраснобровой

и своенравной девы:

Сразу, незримый, спешит он

к тому, на кого укажет

Она только лёгким движеньем

остро-прищуренных глаз.

Сперва застывшим от восхищенья,

потом отшатнувшимся в быстром испуге,

Стыдливо склонённым на миг — и вновь

раскрывшимся, будто жадно пьющим,

Удержанным путами благонравья,

но снова раскованным, снова страстным —

Таким был изменчивым, многообразным

её устремлённый к любимому взор.

Тело моё упрямое

шагает вперёд и вперёд,

А беспокойные чувства

обратно, обратно летят, —

Так и у знамени шёлкового

полотнище развевается,

Когда его против ветра

на крепком древке несут.

Нижней губки улыбчивой

нежный и влажный коралл —

Как тропинка в пустыне,

ведущая нас к роднику:

Ведь найдётся ли сердце,

скажи, дивноликая дева,

Что, узрев ту тропинку,

от жажды страдать не начнёт?

Созревшие груди её высоки,

а чудесный пупок — глубок.

Пленительны складочки на животе,

хоть стан и гладок, и прям,

Светятся в каждом движенье её

и мягкость, и милый нрав.

Глядит, словно любит меня, но молчит

лишь улыбкой со мной говорит.

Смело по двору ходит любовь моя,

если ж я подойду — уходит,

На других, на счастливцев, с улыбкой глядит,

мне же дарит всего полвзгляда.

Звонко дразнит таких же, как я, молодых,

а со мною молчит, потупясь...

Видно, вправду считает ниже меня,

недостойней, чем все остальные.

Счастлив тот, кто проводит ночи,

обессилев от игр любовных,

Прислонясь успокоенной грудью

к пышным грудям своей подруги.

От шафрана влажны её груди,

как слоновьи виски, округлы,

И в плену её рук он может

сразу вплыть в самый сладкий сон.

Как глуп поэт, что женское лицо,

живое, страстное, с луной бесстрастной

Решит сравнить! Где на луне увидишь

такие взоры, жгущие огнём?

Где на луне хоть раз заметишь ты

лукавые, танцующие брови?

Где на луне найдешь ты бурный гнев,

и слёзы ревности, и смех счастливый?

Только до той поры помышляют

освободиться от бренного мира

Те, чьи сердца надломлены горем,

смертью родных, разлукой с друзьями,

Пока нежданно их не ужалит

гибкая, угольно-чёрная змейка —

Взор мимолётный, взор обжигающий

стройной юницы с глазами газели.

«Молода, свежа, газельи глаза,

а лицо — как едва распустившийся лотос,

Расцветать только начали груди-бутоны...»

Хватит, глупое сердце, меня соблазнять!

Заблуждаешься ты, насладиться желая

той водой, что тебе показал мираж,

Берегись же — и снова, обмануто страстью,

не шагни на коварную эту тропу.

Когда средь гостей и я появился,

быстро она отвела свой взор

И засмеялась в ответ на слова,

которые вовсе меня не касались.

Вот так она тонким своим поведеньем,

благовоспитанности повинуясь

Сумела не выдать свою любовь,

но и сумела её не спрятать.

Скажи мне, милая невинная подружка,

кто тот счастливец, на кого твои глаза

И нерешительно, и всё же мягко, нежно,

вдруг разучась мигать, сейчас глядят?

Лишь миг они глядят ему в лицо

и тут же в сторону спешат стыдливо,

И чуть дрожат пугливо, скрыть пытаясь

любовь, зажёгшуюся в сердце у тебя.

Стройная, чуть повернулась дева

и, обнажённые руки подняв,

Пальцами гибкими стала завязывать

узел высоко уложенных кос.

При этом, блеснув уголочком глаза,

острой груди волну показав,

Взор она яркий метнула — на цепь

из ярких плавучих лилий похожий.

Муж воротился, наконец, домой,

был труден путь в песках, по бездорожью.

Глядит жена — с лица его не сводит

трепещущих от слёз, счастливых глаз,

Потом спешит верблюду предложить

охапки веток, пальмовые листья

И ласково узорным краем платья

с клокастой гривы смахивает пыль.

Стройная мимо него прошла,

но тут же внезапно остановилась

И оглянулась — как будто травинкой

острой себе поцарапала ногу.

Дальше шагнула и снова лицом

к нему обернулась, — казалось, хотела

Край сари от веточки отцепить,

хоть он и вовсе не зацепился.

Ладони, что чашей сложил он, направясь к ней,

не просто просьба воды ключевой напиться,

И головой покачал он, её красотой восхищаясь,

а не потому, что жажду спешит утолить,

На теле его ощетинились все волоски

от страсти, а не прохлады воды прозрачной…

Так странно себя этот странник ведёт молодой,

увидев красивую девушку возле колодца.

Ты вновь и вновь касаешься на миг

её прищуренных, дрожащих глаз,

Потом, как бы нашёптывая тайны,

над самым ухом розовым жужжишь,

Опустит руки чуткие она,

и пьёшь нектар ты губ душисто-влажных,

Мы здесь, у райских врат её, томимся,

а ты, пчела, уже проникла в рай.

О госпожа, свежих губ цветок

хоть раз приоткрой, — и коралл побледнеет,

Пошли хоть волну чудесного взора, —

и яркая лилия сникнет в пруду,

Одежды свои хоть слегка приоткрой, —

и даже золото чёрным станет,

Лицо подними, и тогда — о чудо! —

в небе появятся две луны.

То словно жемчужные ожерелья

он рассыпает на пол дворцовый,

То щедро разбрасывает вокруг

букеты душисто-цветущей кетаки,

То по небу льётся молочно-белым

лунным сияньем, — так всякий раз

Мгновенный взор дивнобровой девы

новым обманом чарует нас.

Дева с изогнутыми бровями,

играет — вращает диск на шнуре,

Так быстро и ловко кружась, что при этом

как будто три зонта создаёт:

Один — из широкой шёлковой юбки,

другой — из чудесных жемчужных бус,

А третий — из дивных, легко-летящих,

кружащихся с ней длиннозмейных кос.

Кто сможет сияньем луны утолить

жажду, хоть в этом сиянье — бессмертье?

Кто сможет из лотосовых стеблей

соткать и сшить для себя одежду?

Как чашей измерить густой аромат

гирлянды, сплетённой из бакул цветущих?

И как даже самый чудесный сон

мне девушку эту создаст темноглазую?

Без сомнения, пища богов чудесна,

мёд, конечно, сладок всегда, как мёд,

Верно также, что очень вкусны плоды,

от которых склоняются ветки манго.

Но пускай непредвзятый знаток мне скажет:

может в мире найтись что-нибудь, чей вкус

Был бы хоть вполовину таким же сладким,

сколь волшебно-сладки её уста?

Метнёт она тонкий свой полувзгляд,

смущённый и нежный, и посрамляет

Красу даже тёмных плавучих лилий

и светлый блеск молодого вина;

Нектар, считавший себя всех слаще,

с насмешками гонят теперь со двора;

Лишь яд остаётся, — в тоску превратясь,

тайком он входит в сердца влюблённых.