Расплата

1

Федеративная республика вызвала у Дануты и Якоба противоречивые чувства. Как должен быть трудолюбив и талантлив народ, сумевший за тридцать лет поднять из руин большие города, развить промышленность. И эти же немцы уничтожили миллионы людей. Не на поле боя, а в концлагерях, гетто, мирных селениях. Уничтожая, действовали целеустремленно, с размахом, рассматривая убийства как работу, выполняя ее с привычной немецкой обстоятельностью и четкостью. Может, не эти немцы убивали? Может, в массовых убийствах повинны лишь садисты из СС, эйнзатц-групп и гестапо? Юристы разных стран подсчитали: не менее пяти миллионов немцев прямо или косвенно участвовали в уничтожении целых этнических единиц в Германии и на захваченных землях. А сколько немцев состояли в нацистской партии, входили в союз гитлеровской молодежи! Империя Гитлера — не только имперская канцелярия, руководители партии и государства, это фюреры цеха, завода, концерна, фирмы, универмага, жилого блока, дома, квартала, улицы. Это фюреры групп и курсов училищ, институтов, университетов, больниц… Знали ли все эти средние и мелкие фюреры цель Гитлера? Знали и желали ее осуществления. Программу «Майн кампф» воспринимали как современную библию, а палачество — как свое ремесло. Такое же, как любое другое. Палачи-ремесленники добросовестно «трудились» в СС, СД и гестапо, составляли гарнизоны концлагерей, комендатуры гетто, оккупированных городов и сел, эйнзатцгруппы и эйнзатцкоманды. Палачество вросло во все профессии и занятия, породило жестоких надсмотрщиков над остарбайтерами на заводах и фабриках, бауэров-рабовладельцев. И эти же немцы неукоснительно блюли предписанные им законы и установления, были почтительными сыновьями, любящими мужьями, заботливыми отцами. Потерпела Германия поражение, они «поняли», что Гитлер их обманул и за это придется платить. Добросовестно платили, даже за убитых евреев. И вновь живут неплохо. Данута и Якоб не раз об этом читали, сами писали, задавая себе все новые и новые вопросы. Какие они, современные немцы — те, что жили при Гитлере, их дети и внуки? Извлекли ли уроки из прошлого или чувствуют себя только обиженными тем, что война вновь обделила, отняла уже присвоенное? В книге «Треть века после Нюрнбергского приговора» Данута и Якоб хотят написать не столько о прошлом, сколько р настоящем и будущем.

Начали с Нюрнберга. В этом городе нацизм праздновал свое становление и победы, здесь был судим и осужден. Как сегодня относится Нюрнберг к своим тридцатым годам, к своему тысяча девятьсот сорок шестому?

Внимательно знакомятся с городом на канале Людвига, соединившем Майн и Дунай, разглядывают разноликие улицы вдоль берегов реки Пегниц и на земле четырех островов. Кварталы веками росли, словно кольца на стволе огромного дерева. Сердцевина — старинные дома с островерхими черепичными крышами, метровыми фасадными стенами, немногими окнами и обилием скульптур. Новые улицы — новые архитектурные вкусы, и так вплоть до кварталов нынешнего века, его заключительных десятилетий. Современное многоэтажье строгих и бездушных домов из стекла и бетона представляется царством геометрических линий и точных расчетов, в котором нет места для Микеланджело. А может, у нового века своя красота? Несомненно. Однако почему должны противостоять друг другу красота века и извечная красота, красота веков? Разве небывалый взлет техники признает только расчеты и формулы, в которых нет места для красоты души человеческой?.. Бездуховность, безразличие к красоте составляют почву, на которой легче произрастать гитлерам и другим бедам. Сражение за красоту жизни — один из участков незримого фронта, проходящего через все континенты, через сердца человеческие. Тогда почему Данута и Якоб так придирчиво присматриваются к ФРГ? Прошлое довлеет над сегодняшним днем и, наверное, над завтрашним, от этого невозможно избавиться. А надо ли избавляться? Об этом подумали, остановившись у угрюмого четырехэтажного здания, где судили главных военных преступников.

От подъезда с колоннами полицейские сносят в машину венки с фашистскими свастиками. На лентах надписи: «Свободу Гессу!», «Да здравствует Германия!», «Верность вождям!», «Борьба продолжается!»

Якоб спрашивает у одного из прохожих, тоже остановившегося на минутку:

— Что здесь происходит?

— В нашей стране не все считают справедливым приговор руководителям третьего рейха, — спокойно сообщает тот. — Молодежь чтит их память!

— А полиция? — интересуется Данута.

— Полиция убирает венки, поскольку законом запрещена пропаганда идей третьего рейха. У нас демократия, допускается столкновение и соревнование различных мировоззрений. С моей точки зрения, полиция здесь ни к чему.

Полиция здесь ни к чему… Соревнование мировоззрений!.. Что делал этот пожилой господин во времена третьего рейха? Как тогда прославлял соревнование различных мировоззрений? Как расценивал действия германской полиции? Не удержалась Данута, сообщает прохожему:

— Знаете, где я и мой муж вынуждены были познакомиться с соревнованием различных мировоззрений? В фашистском концлагере.

Ничего не ответил прохожий, демонстративно повернулся спиной.

Горько Дануте и Якобу. Хорошо известно, что в этой стране немало явных и тайных поклонников Гитлера, что им противостоят борцы с неонацизмом. Все это так, но невозможно смириться с надругательством над приговором фашизму, с тем, что благословлявшие и санкционировавшие небывалое изуверство снова для кое-кого стали духовными вождями, что под видом соревнования мировоззрений прославляется ненависть к другим народам.

Не радует встреча с сегодняшним Нюрнбергом у стен Судебной палаты. Ну что ж, они приехали сюда поискать ответов на свои вопросы. Надо продолжать исследование истоков дня нынешнего.

Истоки… Данута и Якоб осматривают городской стадион — место нацистских сборищ в третьем рейхе. Поле стадиона разделено металлической сеткой, одна часть хранит следы гитлеризма, другая — собственность армии США. Высокие трибуны из серого камня, черные чаши на крыльях. Асфальт между ними пронзен темно-синей стрелой, указывающей местонахождение фюрера. Когда Гитлер находился на своей персональной трибуне, из огромных черных чаш вздымались гигантские языки пламени. Сменяя друг друга, приближались к трибуне коричневые отряды, размахивали горящими факелами, исступленно орали: «Хайль Гитлер! Хох». Просуществовав двенадцать лет и два месяца, третий рейх сгинул в море пролитой крови. Одни фюреры в животном страхе покончили с собой, другие через тюремные камеры дошагали до виселицы. Фюреры сгинули, а нацизм? Безумцы вновь размахивают горящими факелами, требуют верности вождям…

Поглощенные раздумьями о прошлом, Данута и Якоб наткнулись на небольшую группу экскурсантов, о чем-то оживленно беседовавших. Судя по внешности, трое евреев и двое немцев.

— Глядите! — вскрикнул один из евреев.

С трибуны фюрера спускаются три молодчика в черных куртках и бриджах, заправленных в высокие черные сапоги, с портупеями, нацистскими знаками, кинжалами. Эсэсовцы! Снова эсэсовцы…

Подходят молодчики к евреям, нахально разглядывают, ухмыляются.

— С еврея кожа для абажура гожа, — говорит белобрысый верзила товарищу.

— Соскучились по фюреру, пришли вспомнить? — выясняет коренастый молодчик. — Скоро встретитесь!

Не выдержал Брович, покраснел от гнева:

— И вам есть что вспомнить! Соскучились по нюрнбергской петле?

Верзила, не удостоив ответом, спрашивает у коренастого:

— Еврей или подпевала?

Чинно вышагивает поодаль полицейский, не замечает молодчиков в эсэсовской форме. Немец, спутник евреев, подозвал полицейского, представился:

— Арно Гамбургер, городской советник от СДПГ. Почему допускаете, чтобы тут разгуливали в эсэсовской форме и оскорбляли атисемитскими выкриками?

Козырнул полицейский Гамбургеру, объясняет, что не слышал антисемитских высказываний, строго спрашивает молодчиков:

— Почему пришли на стадион в эсэсовской униформе?

— Это не эсэсовская униформа, — обиженно возражает верзила. — Неужели в нашем демократическом государстве мы не можем шить костюмы на свой вкус? Не наша вина, если эти костюмы кому-то что-то напоминают.

— А нацистские значки? — продолжает полицейский.

— Полагаю, что каждый вправе коллекционировать то, что ему нравится, — нагло отвечает верзила. — Даже на аукционах производится распродажа памятных знаков и исторических документов предвоенных и военных лет.

— Кинжалы тоже коллекционируете? — вмешивается Данута.

— Это, фрау, не кинжалы, а туристские ножи, продаются во многих магазинах нашего государства, — вежливо объясняет коренастый молодчик.

— Остается заявить, что не было антисемитских выкриков, — констатирует Гамбургер.

— Шутили! — заявляет верзила. — Шутка — не преступление.

— Господин полицейский! — вмешивается в разговор Брович. — Мы, журналисты из Польши, подтверждаем и подтвердим в прессе, что слышали нацистские призывы к убийству евреев.

— Не беспокойтесь, мы во всем разберемся! — Полицейский объявляет молодчикам: — Господа, вы задержаны для выяснения личностей.

— Подчиняемся требованию, — отвечает верзила. — В демократической Германии нам не страшно задержание нашей полицией.

С мрачными мыслями возвращаются Данута и Якоб в гостиницу. Многое вросло от нацистской Германии в сегодняшний день ФРГ.

— Может, не надо драматизировать эти события, — успокаивает себя и Дануту Якоб. — В стране проживает шестьдесят миллионов немцев, около ста пятидесяти неонацистских организаций не насчитывают и семидесяти тысяч участников.

— Ты. не забыл, со скольких тысяч начинал Гитлер? — напоминает Данута. — Дело не только в этих тысячах. А сколько у неонацистов явных и тайных сторонников! И не только тут. Ты что-нибудь слышал о Гари Рексе Лауке?

— Кажется, один из вожаков американских фашистов.

— Если бы только американских! Этот гражданин США организовал в ФРГ «Национал-социалистскую рабочую партию», повторил Гитлера и в названии, и в этапах строительства партии: сначала Мюнхен, затем остальные западногерманские земли. Газета партии «Национал-социалистский боевой призыв» оформляется как при фюрере: свастика, дубовый венок, портрет Гитлера. Форме вполне соответствует содержание: «Хайль Гитлер!.. Германия превыше всего!.. Мы на танках въезжаем в Москву!.. Бейте евреев!» На неонацистских сборищах в западногерманских городах Лаук не раз выступал с докладами: «Почему мы, американцы, продолжаем чтить Адольфа Гитлера». Нынешним американским правителям нужен германский неонацизм, а значит, находятся подходящие люди. Неонацизм под флагом реванша становится соблазнительным, вербует сторонников не столько «величием третьего рейха», сколько силой новых претендентов на мировое господство.

— А где теперь этот Лаук?

— Его скандальная деятельность вызвала столько протестов, что пришлось выслать из ФРГ. Живет в США, сюда наезжает, в «Боевом призыве» печатает объявления о приеме заказов на фашистские знамена, значки и наклейки. Даже цены указаны: знамя со свастикой — сорок марок, тысяча наклеек со свастикой — двадцать пять марок. Указан и адрес: город Линкольн, штат Небраска.

Задумался Якоб. Мыслями возвращается на Нюрнбергский стадион. На миг представил себе, к чему привело бы осуществление предсказаний неонацистских молодчиков. На фюрерской трибуне новый Гитлер принимает парад изуверов. Работают фабрики смерти, вовсю дымят крематории, непрерывным потоком движутся смертники, подгоняемые плетьми и собаками. Кто-то кричит: «Дезинфекция! Поглубже дышать!..»

Голос Дануты возвращает к действительности:

— Многие сейчас говорят о фильме Феста «Гитлер и его карьера». Интересно, в каком духе ведется реанимация третьего рейха. Давай посмотрим.

Действительно, изображение прошлого нередко помогает осознать сегодняшний день, понять, чем живут люди, к чему. стремятся.

Кинотеатр встретил необычной рекламой: Адольф Гитлер приветствует марширующий вермахт! Простояв в длинной очереди, Якоб наконец добрался до кассы, купил два билета. В зале — ни одного свободного места. Погас свет, на экране вновь предстал стадион Нюрнберга. На трибунах толпы ликующих немцев, знамена и ленты со свастиками. Гитлер в излюбленной позе принимает парад вермахта, печатают шаг эсэсовцы и отряды со свастиками, красуется выправкой гитлерюгенд, демонстрирует силу и ловкость арийский спорт. Сменяют друг друга жирный боров, разукрашенный орденами, изящный шеф гитлеровской дипломатии, щеголяющий во внеслужебное время в эсэсовском генеральском мундире, хромоногий фанатик, подпиравший чудовищной ложью чудовищную политику варварства, вампир в интеллигентном пенсне, обезлюдивший ряд европейских стран. И вот экраном надолго завладевает вермахт: марширует по улицам покоренных стран, отважно сражается в снежных сугробах России, проявляет образцы верности фюреру во времена неудач и отступления. Дни катастрофы. Гитлер, оказывается, не только вождь нации, он такой же человек, как и все — со слабостями, сомнениями, просчетами. Последние залпы войны. Непокоренный вермахт марширует к врагам-союзникам.

Выйдя из кинотеатра, некоторое время шагают молча. Данута возвращается к прерванной теме:

— Смотрела фильм и ждала кадров, с которых начинается раскрытие сути нацизма. Так и не дождалась. Видно, Фест не преследовал такой цели. Это фильм не о нацизме, а о Гитлере-человеке, его достоинствах и недостатках. Странная постановка вопроса. Конечно, он был человеком, но описание его человеческих достоинств и слабостей — надругательство над миллионами уничтоженных им. Для чего это делается? Убийцу тысяч детей доктора Менгеле могут скрывать, но никто не пожелает открыто его восхвалять, писать о его человеческих слабостях и достоинствах. А что значит Менгеле по сравнению с Гитлером — вожаком всей этой своры убийц! Фильм Феста — попытка примирить современного немца с нацизмом. Выйдя из зала, такой примиренный немец с гордостью подумает об «эпохе национальной отваги», с сожалением — о крахе германской империи. Неизбежно последует вывод: не будь у Гитлера досадных слабостей и просчетов, мог бы избежать катастрофы. Более совершенный нацизм был бы непобедим, и тогда рейх мог стать земным раем.

Слушая Дануту, Якоб пытается свести к общему знаменателю Феста, венки у судебной палаты, встречу на стадионе, Гитлера на экране и энтузиазм зрителей. Отражают ли разрозненные впечатления сложную и неоднозначную действительность?

С утра, как всегда, сидят за рабочим столом, в эти лучшие часы размышляют, обсуждают, пишут. Данута любит набросать мысль графически, затем углубляться в суть. И сейчас на левой стороне блокнотного листка чертит нюрнбергский стадион, перекрывает огромной свастикой, над ней появляется смеющаяся рожа в баварской шляпе с пером. Походила по комнате, настал черед правой стороны листка, он быстро покрывается строчками. Якоб углубился в Уголовный кодекс Федеративной республики — читает, подчеркивает, делает на полях пометки.

Выпив кофе, решили прогуляться по улицам. Им нравится бродить по городу наудачу, без плана — бедекера. Сегодняшний путь привел на небольшую площадь, окруженную магазинами антиквариата, художественных изделий, ковров.

В первом антикварном магазине внимание супругов привлек фарфор. Сервизы — один лучше другого: саксонский — гармоничное сочетание овалов, окрашенных облаками и неяркими лучами осеннего солнца, французский — фантазия линий и красок. Данута залюбовалась статуэтками «Рыцарь» и «Дама» — творениями французского мастера начала минувшего века. Хоть и высока цена, решили купить — в память о юбилее первой встречи.

Довольные удачей и не обремененные деньгами, остановились у витрины другого комиссионного магазина. Глядят на них древние китайские маски, фарфоровые японские танцовщицы. Посредине — две нарукавные нашивки: «Дас рейх» и «Лейбштандарт Адольф Гитлер».

— Зайдем? — предлагает Якоб.

Белокурая хозяйка приветливо улыбнулась, черный пудель взглянул вопросительно.

— Что господам угодно?

— Интересуемся военным антиквариатом, — сообщает Якоб.

— Прошу! — приглашает хозяйка во второй торговый зал. Пройдя мимо старинных буфетов, сервантов и столиков к застекленной витрине, стоящей вдоль стены, широким жестом показывает: — Выбирайте.

В витрине аккуратно разложены атрибуты нацизма. Указаны цены и наименования изделий: кортик офицера вермахта — 240 марок, кортик офицера войск СС — 270 марок, орденская лента к немецкому кресту в золоте — 7 марок 10 пфеннигов, железный крест I класса образца 1939 года на материи защитного цвета — 8 марок 15 пфеннигов, армейский нагрудный орел на коричневой материи с окантовкой— 5 марок, солдатская нарукавная повязка с надписью «Герман Геринг» — 15 марок, такая же повязка унтер-офицера — на одну марку дороже.

Побелели губы Дануты. Якоб сЖал ее руку, спрашивает хозяйку:

— Большой спрос на этот антиквариат?

— День на день не приходится, — солидно объясняет хозяйка. — Железный крест может пролежать неделю, а могут купить немедленно. Наибольший спрос на кортики.

— А можно ли приобрести у вас «Майн кампф»?

— Книжный аптиквариат — рядом, в магазине Буша.

— Меня интересует рыцарский крест.

— К сожалению, нет сейчас.

— Можно надеяться на поступление?

— Надеяться! — с горечью повторяет хозяйка. — Вы не представляете, как эти противные газетчики вредят торговле. Несет клиент орден и должен оглядываться, как бы не опозорили. Стало модным пренебрегать историей своего народа. Я в политику не вмешиваюсь, военный антиквариат для меня только товар, но все же обидно, очень обидно.

Иссякло терпение Дануты:

— Вы не смотрели телевизионную серию «Семья Вайс»? Не понимает хозяйка, почему иностранке пришел на ум неуместный вопрос, но вежливость — основа торговли.

— Как же, как же, это о евреях, — вспоминает улыбчивая белокурая дама. — Очень трогательно, я даже всплакнула, но дочку прогнала от телевизора: нельзя так бесчувственно травмировать детскую психику.

Вышли на площадь, Якоб предлагает:

— Пошли знакомиться с антиквариатом Буша.

В магазине под рекламным плакатом «Для любителей военной литературы» — три вместительных книжных шкафа. Генерал Манштейн «Утраченные победы», генерал Роммель, генерал Штайнгоф, ас Голланд…

— Я хотел бы приобрести «Майн кампф», — обращается Якоб к солидному владельцу магазина.

— К сожалению, сейчас нет, — разводит руками герр Буш.

— Мы иностранцы, нас можете не опасаться, — объясняет Якоб.

— А я не опасаюсь: ничего незаконного не продаю, — удивляется Буш. — Вы, очевидно, недостаточно знакомы с демократическими порядками нашей страны. Недавно суд вынес специальное решение о том, что продажа «Майн кампф» не является преступлением.

— Что ж, решение вполне соответствует нашим представлениям о демократии в Федеративной республике, — парировала Данута.

На улице Якоб спрашивает жену:

— Обратила внимание на книгу, которую я читал утром?

— Конечно, Уголовный кодекс Федеративной республики.

— Могу сообщить, что параграф 86 этого кодекса устанавливает уголовную ответственность за использование отличительных знаков противоконституционных партий и объединений, а параграфом 131 предусмотрено как преступление распространение сочинений, прославляющих насилие, подстрекательство к расовой ненависти, — после непродолжительной паузы спрашивает: — Как пани редактор объяснит, почему в правовом государстве жизнь противоречит закону?

— Еще раз убеждаюсь, пан Брович, что ваша предвзятость не позволяет правильно оценить демократию Федеративной республики, — замечает Данута. — Давайте-ка вместе разберемся в увиденном. Вы утверждаете, что на трибуне фюрера видели трех молодчиков в эсэсовской форме, они вам объяснили, что одели сшитые по своему вкусу костюмы. Вправе кто-либо вмешиваться в вопросы вкуса? Наверное, любой судья ФРГ решит, что вкус — личное дело, даже если речь идет об одежде, сшитой по эсэсовской моде. Между прочим, отношение к евреям трех молодых граждан ФРГ — тоже дело их вкуса. Они же не били евреев, не травили газом, не расстреливали. Они только сказали, что Гитлер поступил правильно. Ведь могут они иметь свое мнение и имеют право высказывать? И, наконец, об эмблемах и книге «Майн кампф». Почему можно коллекционировать почтовые марки, монеты, спичечные коробки, луки и стрелы американских индейцев и нельзя коллекционировать антиквариат рейха? Стыдитесь, пан Брович, своей предвзятости и отсутствия элементарного представления о принципах антикварной деятельности. А еще беретесь судить о соблюдении законности в правовом демократическом государстве!

— Благодарю, пани редактор, за разъяснение. Итак, там, где подлинная демократия, каждый может читать «Майн кампф». Если у кого-то эта антикварная ценность возбуждает кровожадные чувства к славянам, евреям и другим народам, то это личное дело читателя.

Казалось бы, выводы лежат на поверхности, нет места сомнениям. А все же… Почему неонацистов намного больше, чем коммунистов? Почему для многих тысяч немцев потерпевший позорный крах нацизм более привлекателен, чем победивший его коммунизм? Сила и власть монополий, покровительство США многое объясняют, но сколько раз впадали в ошибки те, кто пытался таким путем найти ответ на все вопросы. Видимо, тут надо учитывать еще кое-что. Что именно? Самое время встретиться с приятелем Тадеуша Томашевского Вальтером Меснером.

Поработав с утра за столом, отправились к Меснеру. Встретил их крупный мужчина с седой шевелюрой и свисающими седыми усами.

— От Томашевского? — обрадовался пришельцам. Быстро прочитав письмо, расспрашивает гостей об увиденном и услышанном. Думает Данута о возрасте Меснера и не может определить. Несомненно, весьма пожилой, но сколько ему — шестьдесят, семьдесят или более? Взгляд не потерял остроту, движения энергичны, говорит увлеченно, эмоционален. Не похож на многолетнего узника фашизма, а Томашевский много рассказывал о пережитых Меснером муках.

Раскурил Меснер короткую трубку, говорит как о само собой разумеющемся:

— На стадионе и завтра может быть такая же встреча, в другом антикварном магазине может быть приготовлен такой же товар.

— Так был ли крах гитлеризма? — горько усмехнулась Данута. — Как соотносятся нацизм и неонацизм?

— Мы, немецкие коммунисты, пережили много неожиданностей, много горьких уроков, кое-чему научились, — Меснер задумчиво смотрит на тоненькую струйку дыма, тянущегося из трубки. — Не спешим признать истинным то, что кажется очевидным, не употребляем оценок якобы пригодных на все случаи жизни. Я по профессии врач, видел, как гибнут больные, когда лечат не их, а болезни. То же бывает в общественной жизни. Каждому известно, что такое нацизм, симптомы этой социальной болезни довольно точно описаны в нюрнбергском приговоре. А почему нацизм победил в стране организованного рабочего класса, имевшего наиболее крупную и наиболее опытную в западном мире коммунистическую партию? Ведь для того, чтобы Гитлер завладел миллионами немцев, одних денег монополий было недостаточно. И до него в этих целях расходовались большие деньги. Не так уж много получал Гитлер, пока его партия не стала реальной силой. Ищут объяснение в его искусстве обмана, доведенного до массового психоза. И в этом есть доля истины, но обман действует лишь тогда, когда близок желаниям масс. Может, массы пошли за Гитлером потому, что он ловко сыграл на наших идеях, точнее видимости этих идей, наполненной другим содержанием.

— Вы видите в Гитлере шакала, успешно подбиравшего идейные объедки с коммунистического стола? — не соглашается Данута. Сказанное Меснером представляется не соответствующим выстраданному.

Внимательно взглянув на Дануту, Меснер продолжает, будто не слышал вопроса.

— Помнится, Ленин назвал Версальский мир зверским, подлым, грабительским. И действительно, Германия лишилась части своей территории, огромные контрибуции вызвали в истощенной войной стране инфляцию, массовую безработицу, нищету, голод. Мы, немецкие коммунисты, призывали к совместной с трудящимися других государств классовой борьбе против империалистического грабежа, и многие за нами пошли. Наши успехи не принесли и не могли принести коренных изменений: власть оставалась в руках буржуазии. Кратковременный подъем сменился всеобщим экономическим кризисом, низвергнувшим тружеников в еще более ужасный круг бедствий. И тогда Гитлер предложил свой путь: сбросить оковы Версаля не когда-то, а в обозримое время, не совместной борьбой с трудящимися других стран, от которой не было реальных результатов, а волей и силой немцев. Вроде бы повторяя нас, он призвал немцев к борьбе за социализм. Не такой, какой строился в Советском Союзе, а свой — национальный, немецкий. И были для этого благоприятные условия. Немецкого бауэра не привлекали колхозы, они его отпугивали. Немало немецких рабочих под влиянием буржуазной прессы не видели преимуществ в социалистическом строе все еще бедной страны Ленина. Предлагаемый же Гитлером путь выглядел весьма реальным, стоит лишь проявить надлежащее трудолюбие и талант. И многие немцы поверили Гитлеру, последовали за ним. И как было не поверить ему, когда безработные получали работу. Какую — не имело значения, главное, что она оплачивалась, открывала какие-то перспективы. Набрав силу, Германия вернула отнятые у нее земли. Затем многих увлекли миражи жизненного пространства, они уверовали, что немцы станут хозяевами вселенной. Не претендую на непогрешимость, просто исходя из своих наблюдений, рассказываю, как немец стал гитлеровцем. Когда я страдал в Бухенвальде, мой брат достиг чина штурмфюрера эсэсовских войск. Так было. Как будет? Не знаю, но старая гвардия Гитлера уже не скрывает прошлого. Триста тысяч бывших эсэсовцев имеют свою легальную организацию ХИАГ — «Сообщество взаимопомощи солдат бывших войск СС» и свой журнал «Дер фрайвиллиге». Вдумайтесь в название — «Доброволец»! Мол, они эсэсовцы по призванию и этим гордятся. Свыше двух миллионов насчитывает «Союз изгнанных», большинство родилось уже в ФРГ. Если это движение стало столь Массовым, есть над чем призадуматься. В известной мере успех движения обеспечили деньги и влияние правящих сил ФРГ, демагогический и организаторский опыт гитлеровцев, руководящих «Союзом». Однако наивно было бы сводить только к этому причины успеха. Неонацистская и реваншистская пропаганда охотно воспринимается: много западных немцев верят тому, что социализм и сама ГДР искусственно созданы «советскими оккупантами». Хотят этому верить, ибо трудно смириться с разделением еще недавно единой немецкой родины, существовавшей в других границах. В этом «Союзе» не только «изгнанные» — родители и их дети, немало других. Наверное, не только из-за мечты о реванше. Тридцать процентов трудоспособной молодежи — безработные, неонацисты кружат им головы: «Гитлер дал работу всем немцам, а вот что дала демократия!» Манят былой славой рейха, величием фюрера. Так рождаются все новые «изгнанные».

— Неужто из их памяти выпало, как очищали от нас наши земли, как сжигали в печах Освенцима, Треблинки, Майдапека… — не может скрыть возмущения Данута.

— Удивляешься, почему их не мучит совесть? — насмешливо замечает Якоб.

— Руководители «Союза» — это лишь то, что лежит на поверхности демократии нашей республики, созданной на развалинах империи Гитлера. Подлинные властелины Германии, оправданные западными судьями, и властелины других западных стран боялись не поверженных 1итлеровцев, и антигитлеровских настроений. Прошли немногие годы после создания ФРГ, и канцлер Аденауэр призвал «покончить с вынюхиванием нацистов», многозначительно при этом заметив: «Поверьте мне, если начать это дело, то не известно, где остановишься». Вот почему за годы существования нашей республики велось следствие на 87 765 палачей из СС, СД, гестапо и вермахта, а осудили 6456. И те находились в заключении недолгое время. Куда же делись нацисты? Многие из них вошли в правительственный аппарат. Гитлеровские дипломаты, полицейские, судьи составили костяк соответствующих служб ФРГ. Укрепился государственный строй — на смену пришли не столь одиозные лица. И они чтят своих учителей: свыше трехсот пятидесяти тысяч бывших нацистов и родственников погибших головорезов получают высокие пенсии.

Умолк Вальтер, выбирает пепел из трубки. Глядя на него, Данута думает: «Как будто ничего нового не сказал, а из сказанного выстраивается прочная связь между прошлым и настоящим».

— Неужто исторический опыт ничему не научил немецкий народ? — прерывает молчание Якоб. — Так и будет шагать от войны к войне, от мечты о жизненном пространстве до очередной пропасти?

— Трудно выразить однозначной оценкой суть процессов, происходящих в нашей стране. И все же за годы существования республики ни один неонацист не избран в парламент. Можно ли из этого сделать вывод, что большая часть немцев не желает нового Гитлера? Наверное. И в это же время «Союз изгнанных» имеет своих депутатов в парламентах — ив федеральном, и в земельных. Свидетельствует ли это, что многие немцы в той или иной мере находятся в плену у реванша? И для такого вывода имеются основания. Объединятся ли неонацизм и реваншизм? Казалось бы, ответ очевиден, а я не берусь утверждать.

— Не кажется ли вам, что ответ был дан еще во времена Гитлера, — напоминает Якоб. Не поймет, почему Вальтер усложняет проблему: — Прошлый и нынешний опыт свидетельствует, что неонацизм и реваншизм всегда были и будут едины, хотя бы как взаимные стимуляторы.

— Прошлым не измеряется будущее, особенно в ракетно-ядерный век, — снова раскуривает Вальтер трубку. Сделал несколько затяжек, внимательно взглянул на собеседников. — А вам ясны все процессы, происходящие в польском народе? Сделал ли он надлежащие выводы из ошибок, веками ослаблявших страну, не раз становившуюся легкой добычей врагов? Не обижайтесь, я говорю как с друзьями Томашевского, единомышленниками, антифашистами.

Данута почувствовала неловкость за прямолинейность Якоба.

— Мы пишем книгу о неонацизме, — объясняет Вальтеру. — Знакомство с нацизмом произошло на растерзанной Родине, затем в лагере смерти. Естественно, что увиденное нами здесь воспринимается сквозь пережитое, и вполне возможно, что наши выводы могут не соответствовать многим сложностям вашей страны. Спасибо, товарищ Вальтер, за науку.

— Науку, неизвестную мне самому, — усмехнулся Вальтер. — Матерью науки является практика. Хотели бы побывать на неонацистском сборище?

— Это возможно? — сомневается Якоб.

— Надеюсь, товарищ Юрген поможет.

— Кто такой Юрген? — выясняет Данута.

— Активист Союза социалистической немецкой рабочей молодежи, — сообщает Вальтер. — Не раз, маскируясь под неонациста, участвовал в их сборищах, затем публиковал памфлеты, статьи. Приходите к восемнадцати часам, постараюсь разыскать его.

В назначенный срок Данута и Якоб встретились с Юргеном. Молодой, одет в строгий черный костюм, из верхнего кармана пиджака выглядывает бумажный платочек. Протер роговые очки, застенчиво усмехнулся:

— Уже в форме! Неонацизм, как и его старший брат, любят рядиться в черное и коричневое. Вам повезло, приглашаю на слет. Планируется выступление неонацистских вожаков — Гейнца Гофмана, Кюнена, Шенборна, Кристоферзона. Только условимся: при любых обстоятельствах ваши лица должны сохранять невозмутимость.

В небольшом кабачке на окраине города сдвинуты в угол четыре стола. Там сидят люди в коричневых пуловерах, такого же цвета брюках и в черных пиджаках. Почти у всех волосы зачесаны на пробор, кое у кого небольшие усики известного фасона.

Усадив своих спутников за соседний столик, Юрген приветливо поклонился коричнево-черной компании.

— Освенцим — выдумка красных! — продолжает речь высокий широкоплечий мужчина. — История с концлагерями им нужна, чтобы представить Германию убийцей, разбойником. В своей книге об Освенциме я написал чистую правду, не было там убитых миллионов. Умерло тысяч триста, не больше, каких-то славян и евреев.

— Кто это? — тихо спрашивает Данута.

— Тис Кристоферзон, — так же тихо отвечает Юрген, — автор конфискованной книжки «Ложь Освенцима». Бывший зондерфюрер СС, один из палачей Освенцима. Ваша комиссия по расследованию преступлений нацизма еще в 1974 году представила на него обвинительный материал в прокуратуру ФРГ, лежит там до сих пор.

— Вы можете мне возразить: а как же фотографии фашистских зверств и документы? — ухмыляется во весь рот Кристоферзон. — Сплошная липа» обман, рассчитанный на дураков. Присмотритесь к фотографиям этих мнимых жертв — одни и те же лица. Наняли за гроши изголодавшихся калек, поставили на фоне подходящего пейзажа, стократно отщелкали и выдают за миллионные жертвы.

— Хочется подойти к этой компании, рассказать, как сидел в Яновском лагере, как действовал там конвейер смерти, — шепчет сквозь зубы Якоб.

— И крайне удивишь палача из Освенцима, — замечает Данута.

— …Тем, что остались в живых, — дополняет Юрген. — Эти бандиты исправят оплошность фашистов.

— Не забывай, зачем мы пришли! — напоминает Данута.

Они правы! Надо взять себя в руки и слушать! Якоб медленно потягивает холодное пиво.

— Очень сожалею, что из-за запрещения властей мне так и не удалось организовать Освенцимский конгресс, — заявляет новый оратор. — Запросто доказали бы, что в третьем рейхе славян и евреев не уничтожали в газовых камерах. В Освенциме, как и в других лагерях, газовые камеры предназначались только для дезинфекции. Мы должны раз и навсегда покончить с бессовестной ложью, отвоевать у коммунистов улицы наших городов, изгнать длинноволосых и курчавых политиков, оскорбляющих подлинных немцев. Мы решительно выступаем против большевизации Германии, мы выступаем за восстановление германского рейха. Мы требуем наказания изменников родины, так называемых борцов Сопротивления, мы требуем: свободу Рудольфу Гессу!

— Кто это? — выясняет Данута.

— Председатель «Боевого союза немецких солдат» и глава этого сборища Эрвин Шенборн, — сообщает Юрген. — Недавно заявил: «Мы были национал-социалистами, мы ими и останемся».

Когда поднялся коренастый усач Карл Гейнц Гофман, ему зааплодировали прежде чем он начал говорить.

— Я — расист, это моя вера! — заявляет под новый грохот аплодисментов. — Более того, не скрываю, что мне всегда импонировал Адольф Гитлер. Почему? Думаю, вы, друзья, это знаете и меня вполне понимаете. Это о прошлом, теперь о будущем. Наше будущее вижу в военно-спортивных группах, они охватят всю молодую Германию. Чтобы с нами считались внутри и вне государства, мы снова должны быть сильными. С бесперспективным парламентаризмом надо раз и навсегда покончить. Как это сделать? Вы знаете! Кто не знает, приезжайте в мое имение, посмотрите, как тренируются мои парни.

Раскланялся Гофман и сел, опять сорвав оглушительные аплодисменты.

— Слово уважаемому издателю Герхарду Опитцу, — объявляет Шенборн.

— Говорят, был начальником штурмовиков в оккупированной Варшаве, — сообщает Юрген.

— Если мы желаем, чтобы наше движение вновь охватило всех немцев, надо учиться у коммунистов, как мы это делали в тридцатые годы, — хитро подмигивает своим слушателям Опитц. — Мы тогда переписывали их песни, организовывали манифестации с морем знамен, а все это мы подсмотрели у них. Теперь мы должны тоже организовать марши мира, иначе немцы за нами не пойдут. Но мы должны требовать справедливого мира — с возвращением всех немецких земель в лоно матери-родины. Мы должны своими идеями охватить бундесвер. Солдаты восьмидесятых годов должны знать, что их деды, отцы — солдаты сорок пятого года — не бросили оружие, только припрятали. Настало время объединить оружие сороковых и восьмидесятых годов, и тогда германские солдаты мира снова промаршируют через Бранденбургские ворота.

— А теперь Михаэль Кюнен прочтет стихотворение нашего товарища Ренаты Шютте «Ветер меняет курс», — объявляет Шенборн.

Поднялся молодой, по-военному подтянутый мужчина, Данута вопросительно посмотрела на Юргена.

— Бывший лейтенант бундесвера, — шепчет Юрген. — Организатор «Фронта действия национальных социалистов» — замаскированной организации НСДАП. Для пополнения партийной кассы подручные Кюнена ограбили банк, для расистской выучки напали на лагерь голландских солдат. Во время обыска в квартире Кюнена обнаружили склад оружия, нацистские брошюры, листовки. Судили только за неонацистскую пропаганду, осудили, распустили «Фронт действия». Однако, находясь за решеткой, продолжал руководить бандой. Отсидев, стал вновь внедряться в различные молодежные группы, от клубов болельщиков футбола до бритоголовых «скинхедз». Слил их в новую организацию, теперь именующуюся «Фронт действия национал-социалистов — национал-активистов». Они уже участвовали в двух земельных выборах, мечтают выйти за пределы Федеративной республики, завоевать Запад.

Взглянул Кюнен на Юргена, будто понял, что о нем идет речь, декламирует хорошо поставленным голосом:

2

После водоворота нюрнбергских событий Данута и Якоб с удовольствием погрузились в контрасты Саарбрюккена — старинного и вполне современного индустриального города, в котором многолюдье своеобразно сочетается с тихими провинциальными улочками. Для супермаркета центральной улицы нет ничего невозможного: выполнит самое причудливое желание, вышлет покупку в любую окраину мира. В маленьком магазинчике выбор не велик, но по-домашнему гостеприимный хозяин даст туристу немало полезных советов, расскажет интересный эпизод из истории города, предложит редкостный сувенир, изготовленный здешним умельцем. Дануте и Якобу особенно понравились кварталы средневековых домов, и обедать ходят сюда — в небольшой ресторанчик с окнами на старинную площадь, украшенную костелом классической готики.

Три дня провели в библиотеке за изучением подшивок местных газет. Безрезультатным оказался и следующий день: мелькают истекшие годы — никаких сообщений о том, как судили Фрица и Марту Гебауэров, Вальтера Шерляка, Петера Блюма и других убийц Яновского лагеря, ни одного репортажа из зала суда, никаких комментариев. Газетные колонки заполнены пикантными подробностями убийства из ревности, детективными историями о наглом шантаже миллионера, о похищении многомедальной собаки, описанием бракосочетания английского престолонаследника.

— Заговор молчания! — захлопывает Якоб переплет последней подшивки.

— Что будем делать? — спрашивает Данута.

— Нанесем визит прокурору Приштнеру. Побеседуем о судебных процессах и откликах прессы.

— Найдется ли время у герра прокурора для беседы со злокозненными газетчиками?

— Если прокурор Приштнер не примет — гарантирую не менее ста пятидесяти строк в нашей книге, плохо примет — все триста строк, пожелает по существу побеседовать — тысячу строк. Детали визита обсудим за ужином в хорошем ресторане, с хорошей музыкой.

В ресторане «Черный рыцарь» не оказалось оркестра, музыкальный ящик встретил оглушительным «That’s the way, aha, aha…»[9]

Когда ужин подходил к концу, соседний столик заняли пожилые мужчины. Судя по шумному разговору и раскатам оглушительного смеха, «Черный рыцарь» не был началом их пути.

Лысый рыжеусый толстяк предлагает своим собутыльникам задачу:

— Сколько евреев можно поместить в «фольксвагене»?

— «Фольксваген» — народная машина, в ней не перевозят евреев, — возражает крепыш без малейших признаков старости.

Посмеялись, усач уточняет вопрос:

— Ну, а если немцы транспортируют евреев для специальных целей?

— Тогда один немец вполне возьмет трех евреев, — идет на уступку крепыш.

— А я утверждаю, что один немец перевезет девяносто девять евреев, — объявляет усач.

— В «фольксвагене»? — хохочет крепыш.

— Почему бы и нет! — ухмыльнулся усач во весь рот. — Девяносто шесть — в пепельнице и трех — на сидениях.

Собутыльники долго хохочут, крепыш, схватившись за живот, воет от смеха:

— Ну и уморили, Эрнст! Ха-ха-ха! Ох, не могу, ох, не могу! Ха-ха-ха!

— А ты, Фридрих, не хотел перевозить евреев в «фольксвагене»! — укоряет усач между залпами смеха.

— Фридрих! — шепчет Якоб, продолжая розглядывать крепыша. — Это же Гайне, ей богу, Гайне. Неужели не узнаешь?

— Гайне! — подтверждает Данута.

Якоб вдруг почувствовал, что он не за столом ресторана, а в очереди у раздаточного окна лагерной кухни. Подходит Гайне к концу длинной очереди, вежливо интересуется: «Кто последний?» — «Я, герр шарфюрер!» — «Быть не может!» — напряженную тишину взрывает выстрел, разлетаются брызги крови и мозга по одежде и лицам стоящих рядом узников. «А теперь кто последний?» — спрашивает как ни в чем не бывало следующего. Отвечает узник — снова летят брызги крови и мозга, молчит — Гайне недоумевает: «Разве не знаете, что бывает, когда не отвечают начальнику?» Гремит выстрел, и снова раздается вопрос: «Кто последний?» Иногда Гайне доверительно объяснял узникам: «Не вижу крови — завтрак не идет в рот!»

— Надо задержать его! — возвращает Данута Якоба из кровавого прошлого. — И так, чтобы негодяй не мог скрыться. Возможно, у него другая фамилия, сбежит — ищи тогда ветра в поле. Да и станут ли искать? Только сделают вид, что ищут. Мы же видели в Нюрнберге Герхарда Опитца!

— Что ты предлагаешь?

— Сиди и наблюдай за компанией. Станут уходить — задерживай, в зале полно посетителей. Я вызову полицию.

— Называй свою должность — подействует: побоятся скандала.

Вышла Данута, как выходят на пару минут, сумочку оставила на столике. Компания и не думает уходить, сменяют друг друга пиво, анекдоты и хохот. Музыкальный ящик гремит модными ритмами, на свободной половине зала кружатся пары.

Сначала никто не обратил внимания на Дануту и двух полицейских, подошедших к столику веселой компании. Но вдруг музыкальный ящик захлебнулся. В наступившей тишине Якоб Брович объявляет на весь зал:

— Это шарфюрер СС Фридрих Гайне — убийца многих узников нацистского лагеря смерти во Львове.

За соседними столиками прекратили есть, пить, разговаривать, глазеют на Якоба, Дануту, полицейских и умолкших мужчин.

— Прошу предъявить документы, — обращается полицейский к Фридриху Гайне.

— Пожалуйста! — с Гайне слетел хмель, лицо стало бурым. — Я действительно Фридрих Гайне и действительно был шарфюрером эсэсовских войск. Мне нечего скрывать и стыдиться верной службы Германии и честного выполнения долга солдата. Требую задержать этих красных, пусть ответят за оскорбление и клевету.

Поднялся худощавый собутыльник, вежливо представляется полицейскому:

— Городской советник от ХДС Эгон Лютц! Прошу оградить ничем не запятнанного немца от оскорблений каких-то иностранцев.

— «Какие-то иностранцы» — бывшие узники Яновского концлагеря. Мы видели, как шарфюрер СС Фридрих Гайне убивал ни в чем не повинных людей, — хотя голос у Якоба сиплый от волнения, в притихшем зале его слышат за всеми столиками.

Слышать-то слышат. Но одни демонстративно возобновили трапезу, сосредоточенно разглядывают рюмки, потягивают шнапс, небольшими глоточками пьют вино. Другие окружили полицейских и столик еще недавно веселой компании. По-разному окружили: одни — с неприязнью к иностранцам, другие — с сочувствием к ним.

— Герр Гайне, прошу следовать с нами для выяснения личности, — объявляет старший полицейский и обращается к Дануте и Якобу: — Вы тоже, господа, отправитесь с нами для официального оформления заявления.

Кабинет прокурора Приштнера официален и строг. Нет на стенах картин и портретов, в книжном шкафу — сборники законов, труды известных юристов. Не только немецких, но и французских, английских, американских, имеется сборник Кони. На широком столе лежат Конституция и Уголовный кодекс ФРГ.

Приштнер внимательно, вежливо, беспристрастно выслушал Дануту и Якоба: ему, полномочному представителю закона, чужды человеческие эмоции.

— Если я правильно понял, у вас нет замечаний относительно записи показаний господином следователем? — вежливо выясняет Приштнер.

«Акцентирует на форме, игнорируя суть», — понял Брович нехитрый прием.

— Господин следователь правильно записал наши показания, но сразу же усомнился в них. Даже стал меня «изобличать» показаниями супруги. А госпожа Лещинская находилась в лагере меньше двух месяцев. Кроме того, как и другие женщины, пищу получала не в одно время с мужчинами и поэтому не видела, как Гайне убивал узников около кухни. Однако видела другие убийства, совершенные Гайне. Разве эти показания госпожи Лещинской свидетельствуют о неправильности моих показаний?

— А ваши ответы господин следователь записал верно? — выясняет Приштнер. Чего еще хотят эти надоедливые поляки, почему суют нос в дела правосудия?

— Да, мои ответы записаны правильно.

— Извините, но тогда не понимаю ваших претензий? — Приштнер осуждающе покачал головой и взглянул на часы.

— Разрешите, я поясню, — Данута старается сохранять спокойствие. — Судя по вопросам и пояснениям господина следователя, он усмотрел безвыходную ситуацию, состоящую из трех исключающих друг друга показаний: Фридриха Гайне, Дануты Лещинской и Якоба Бровича.

— Разве это не так? — удивляется Приштнер. — Разве эти три показания совпадают? Разве беспристрастность представителей правосудия не требует непредвзятой оценки противоречивых показаний?

— Беспристрастное и непредвзятое отношение к показаниям убийцы и показаниям его жертв! — с горечью констатирует Якоб.

— Во-первых, еще необходимо доказать, что речь идет об убийце и жертвах, во-вторых, извольте сообщить, к чему сводятся ваши просьбы. Мы не на политическом митинге, тут недопустимы предположения и споры, — назидательно замечает Приштнер и бросает взгляд на часы. — Прошу учесть: отведенное вам время закончилось.

— Мы вам скажем, к чему сводятся наши требования, — выделяет Данута каждое слово. — Не просьбы, а требования, господин прокурор, ибо мы не собираемся выпрашивать справедливое наказание нацистскому убийце. Мы требуем вызвать и допросить других свидетелей многочисленных преступлений Гайне. Во Львове проживают бывшие узники Яновского лагеря Эдмунд. Кон и Рехович, в городе Нестерове — Зигмунд Ляйнер. Мы знаем фамилии и адреса еще шести свидетелей, проживающих в Польше, Франции и Израиле.

— Вы как будто готовились к «неожиданной» встрече с герром Гайне и заранее подбирали свидетелей, — язвительно замечает Приштнер.

— Если бы господин прокурор сидел вместе с нами в Яновском лагере, полагаю, он тоже бы поинтересовался, где находятся немногие уцелевшие узники, — с иронической вежливостью предполагает Якоб. — Тем более если бы собирал материалы для книги о Яновском лагере, как это делаем мы с супругой.

— Возможно, возможно, господа, — прокурор Приштнер снова беспристрастен и строг. — Прошу вас представить ходатайство, все же ходатайство, ибо выше закона в нашей республике нет никого. В ходатайстве подробно укажите, кого просите допросить по поводу уголовно наказуемых деяний Фридриха Гайне, где проживают свидетели, о чем они могут показать и откуда вам об этом известно. Все, что может послужить объективному выяснению истины, будет проверено. Ходатайство передадите секретарю.

— Хорошо, господин прокурор, мы представим вам перечень вопросов, подлежащих проверке, и список лиц, которые должны быть допрошены, — сообщает Данута. — Разрешите перейти к вопросам, связанным с состоявшимся в вашем городе судебным процессом над шестнадцатью эсэсовцами Яновского лагеря.

— Я не любитель давать интервью, но не хочу усугублять превратное мнение о деятельности нашего правосудия. Надеюсь, господа не будут злоупотреблять моим временем. Итак, слушаю вас?

— Мы внимательно изучили газеты, издававшиеся во время процесса и после него, и не нашли репортажей из зала суда. Неужели суд над участниками уничтожения двухсот тысяч ни в чем не повинных людей не представляет интереса для немецких читателей?

— Сам был удивлен такой ситуацией, — доверительно сообщил Приштнер. — Однако ваш вопрос не по адресу. Не знаю, как в вашей стране, в ФРГ пресса свободна, редакторы сами определяют круг тем своих газет и журналов.

— Ив этом кругу нет места для сотен тысяч женщин, детей, стариков, уничтоженных немецкими гражданами?

— Это уже не вопрос, а тема для будущего репортажа о поездке в нашу республику, — констатирует Приштнер. — У госпожи Лещинской есть еще вопросы?

— Есть, — невозмутимо сообщает Данута. — Подсудимые были изобличены в том, что участвовали в массовых убийствах, господину прокурору это известно лучше, чем нам. Двое подсудимых приговорены к двухлетнему наказанию, остальным зачли в срок наказания нахождение под стражей во время следствия и тут же, в зале суда, освободили. Соответствуют ли, по мнению господина прокурора, такие наказания тяжести совершенных преступлений?

— Правильно ли Адольф Эйхман был приговорен к смертной казни? — не отвечая на вопрос, спрашивает Приштнер.

— А у вас есть сомнения на сей счет? — язвительно интересуется Данута.

— Сомнений нет, — отрезает Приштнер. — Очевидно, так же были бы покараны Гитлер и Гиммлер, окажись они на скамье подсудимых. Если я вас правильно понял, такое же наказание должны нести все служащие концлагерей, от коменданта до простого охранника. Где же индивидуализация наказания, где критерии вины и ответственности? И нужен ли суд для того, чтобы штамповать одинаковую для всех кару. Такое, господа, правосудие не для Европы, скорее для времен Чингисхана или… Умолкаю, мне не положено вдаваться в полемику.

— Не служат ли такие европейские критерии оправданию преступлений, которых до Гитлера не знала история человечества?

— И этот тезис приберегите для своего репортажа, — перебивает Якоба Приштнер.

3

— Товарищ генерал, разрешите? — спрашивает с порога полковник Макаров.

Николай Петрович указал на стул, заканчивая телефонный разговор:

— Да-да, Иван Тихонович! Конечно, примем срочные меры… Прошу переслать письмо… До встречи!

Обращаясь к Макарову, генерал Шевчук сообщает:

— Фридрих Гайне нашелся!

— Гайне?!

— Звонил прокурор области. Получил письмо от Дануты Лещинской и Якоба Бровича. По их требованию Гайне был задержан полицией в ресторане Саарбрюккена, но сразу отпущен. Началось следствие, удивлены методами допросов. Обращение Лещинской и Бровича к прокурору Приштнеру не дало результатов: тот, видно, не жаждет правосудия над нацистским убийцей. Поскольку Гайне совершил преступления на территории СССР, авторы письма надеются на вмешательство советской прокуратуры. Иван Тихонович готовит представление в Прокуратуру СССР, не исключает необходимости ноты Министерства иностранных дел. Просит подготовить наши данные о свидетелях, могущих изобличить Гайне. Подумайте и доложите свои соображения.

— Слушаюсь, Николай Петрович! — полковник Макаров не скрывает своего скептицизма. — Представим доказательства, обратится Министерство иностранных дел с нотой к правительству ФРГ, в итоге — стандартный ответ.

— Не сомневаюсь в содержании ответа, но не только в этом итог. Граждане ФРГ и других западных стран смогут еще раз увидеть, кто в действительности защищает права человека на жизнь, достоинство и свободу и кто укрывает убийц, душителей этих прав. Каждое новое разоблачение разрушает непрерывно возводимые стены обмана, — считая тему эту исчерпанной, генерал переходит к другой, более сложной: — Не идет из головы ваш доклад о Фроиме Годлевском. Не в смысле доказательств, а в психологическом плане. В этом деле прослеживается соотношение психологии, вырастающей из образа жизни, с образом жизни, порожденным психологией человека. Фроим Годлевский не толкал сына на воровство, не обучал шпионскому делу, но, привив вкус к дармовым деньгам, создал основу для этих и других преступлений. Привык сын швыряться деньгами, это стало смыслом всей жизни. Не было у него патриотических чувств, да и откуда они могли взяться при таком воспитателе. Отец не думал о том, что Советская власть спасла от гибели, думал о том, что лишила возможности иметь свое дело. Боялся Советской власти, жил в страхе перед ответственностью за пособничество фашистским злодеям, за махинации с фруктовой водой. Не знаю, в какой мере прошлое Фроима Годлевского стало известно сыну, но уверен, что ему передалась отцовская психология, отношение к нашему обществу. Обоих манила другая власть: уверовали, что смогут там делать деньги, жить миллионерами. Сложнее со Степаном Петришиным. Несомненно одно: и он клюнул на золотую приманку. Оперативная работа закончена, пора, Михаил Иванович, приступить к следствию. Не знаю, как в ЦРУ расценили таланты Петришина, однако, подсунув такой товар, Годлевский надул хозяев. Конечно, не из-за отсутствия усердия, просто не нашел ничего лучшего. Не срабатывает созданный на Западе миф об угнетении советских евреев. Раздувают его, как мыльный пузырь, рассчитывая получить дивиденды, получают же провалы. Ждал провал и Петришина: он посчитал, что завербовал Ферштмана, а тот стал нашим помощником. И во всем остальном Петришин шел к провалу. Иного быть не могло, если человеком овладели неразборчивость в изыскании средств и непроходящий страх. Кое-как выполнил заказ ЦРУ, отвез в Москву улов, заложил в тайник, извлек оттуда новое задание и желанные деньги. Вернулся во Львов, швырялся деньгами, пьянствовал, но не находил в этом радости. Днем и ночью преследуемый страхом, возненавидел дипломат со шпионским набором и не мог от него отказаться, как от источника привычного образа жизни. Ради этого стремился добыть новые шпионские сведения, рыскал по Львовщине и Закарпатью, кружил возле воинских частей и аэродромов. Снова съездил в Москву, а когда закладывал в тайник очередное донесение, был взят с поличным. Сослужил этот тайник еще одну службу — там был задержан агент ЦРУ. На этом, Михаил Иванович, информация для следственного отдела заканчивается. Кстати, как ведет себя на допросах Мисюра?

— Закончил изобличать Вильгауза, начал давать показания о своей вахманской службе, — усмехнулся полковник Макаров. — Вот последний допрос.

Прочел генерал протокол, вновь перечитывает седьмую страницу:

«Вопрос. Как 18 мая 1943 года вели себя женщины, приводимые с детьми на расстрел?

Ответ. Они вели себя спокойнее мужчин. Наверное потому, что шарфюрер Гайне им объявил: «Сейчас будете расстреляны. Детей женщин, которые будут сопротивляться или кричать, закопают живыми». После этого женщины покорно пошли на расстрел. Не раз видел, как перед расстрелом женщины рукой закрывали детям глаза. Детей, которых приводили без родителей, обычно не расстреливали, кидали живыми в могилу.

Вопрос. Кто из вахманов кидал детей в могилу?

Ответ. Мне трудно вспомнить: прошло много времени. Запомнился случай с Панкратовым, это было третьего дня. Когда около могилы осталось десятка полтора-два детей лет до четырех, шарфюрер Блюм приказал Панкратову сбросить их в могилу. Панкратов это приказание выполнил. Брал по одному, иногда по двое и кидал в яму. Панкратов был очень исполнительный и старательный вахман. Сам никогда не нападал на узника, но добросовестно выполнял все приказы».

Достал Николай Петрович из ящика письменного стола пачку сигарет, закурил. Уже месяц борется с многолетней привычкой, но когда нервничает, все-таки берет сигарету. Поглядывает Макаров на синеватый дымок: «Что стряслось с генералом?»

— Почему тянете с арестом Панкратова? — раздраженно выясняет Шевчук.

— Панкратов в 1951 году был осужден за вахманскую службу, отбыл наказание. По первому обвинению участие в уничтожении узников ему не вменялось, теперь эти эпизоды расследуются.

— И долго они еще будут расследоваться?

— Полагаю, уложимся в две недели.

— Это, Михаил Иванович, предельный срок, — сделал генерал пометку в блокноте, придавил недокуренную сигарету о пепельницу, снова взялся за протокол.