Расплата

1

— Гражданин следователь, ошибку сделали, неправильно сделали, так нельзя, — монотонно твердит Панкратов, без возмущения и укоризны.

— Какую ошибку? — спрашивает подполковник Харитоненко.

— Конечно, ошибка, конечно, ошибка! — зачастил Панкратов. — Невезучий я, всю жизнь страдаю из-за ошибок. Немцы по ошибке взяли в вахманы, Панкратов — отвечай, да. Ошибка не ошибка, ничего не поделаешь — судьба, это я понимал, хорошо понимал, не прятался, приехал в Кокино и дождался ареста. У следователя сразу сознался, что по ошибке был вахманом; все, что спрашивали, рассказал, и за это — десять лет, да. Десять лет за ошибку — это неправильно, однако раз дали — сидел. Хорошо сидел, стал ударником, сняли четыре года, да. Вернулся в Кокино — снова ударник. Бригадир скажет, председатель скажет, да. А теперь арестовали за то самое. И это правильно, это законно, да? Советская власть — справедливая власть, отпустите меня.

— Когда первый раз велось следствие, вы скрыли свое участие в массовых убийствах.

— Ничего не скрывал. О чем спрашивали, все-все отвечал, да.

— Рассказали, как убивали узников?

— Не убивал. На вышке стоял, да, на работы водил, да. Никому ничего плохого не делал.

Взял Харитоненко телефонную трубку, приказал:

— Из пятой ко мне в кабинет.

Ввели Мисюру. Стоит как положено, держит за спиной руки, на Панкратова не обращает внимания, будто в кабинете у следователя только привычная мебель.

— Садитесь. Очная ставка. Знаете этого гражданина?

— Панкратов! — спокойно отвечает Мисюра, точно вчера встречались.

— А вы знаете, кто сидит перед вами? — спрашивает Харитоненко Панкратова.

Робко взглянул Панкратов на пожилого мужчину с еще холеным и надменным лицом. Вроде не приходилось встречаться. Всмотрелся в скособоченное тело и длинные руки, заулыбался: доволен, что вспомнил.

— Паук. Это Паук!

— Какой Паук? — спрашивает Харитоненко. Кличку запомнил, назовет ли фамилию?

— В лагере так называли Мисюру. Все называли, и вахманы.

— Ложь! — спокойно возражает Мисюра.

— Не в глаза называли, — объясняет Панкратов. — Начальником был, убил бы за это лагерника. И вахманы боялись с ним ссориться. А за спиной не было у него другого названия.

— Личные счеты имеются? — спрашивает Харитоненко Мисюру и Панкратова.

— Какие личные счеты! — презрительно хмыкнул Мисюра. — Это же тварь бессловесная: куда посылали, туда и бежал.

— Правильно, справедливо говорит Мисюра, — подтверждает Панкратов. — Без приказа ничего не делал: куда посылали — шел, что приказывали — делал.

— Панкратов участвовал в расстрелах узников? — спрашивает Харитоненко у Мисюры.

— А как же! Старался, выполнял приказы, расстреливал не хуже других, — с удовольствием сообщает Мисюра.

— Зачем говоришь неправду? — Панкратов укоризненно покачал головой.

— Неправда? — зло переспрашивает Мисюра. — А в Ленчне, когда кончали евреев, ты же рядом со мной стрелял.

— Стрелял! — после длительной паузы подтверждает Панкратов. — Только я стрелял просто так, в воздух. Мне было жалко людей, да.

— Ав Дрогобыче? — выясняет Харитоненко.

— Ив Дрогобыче стрелял в воздух!

— И в Наварии?

— И в Наварии, да!

— Расскажите, Мисюра, все, что вам известно об участии Панкратова в расстрелах узников Ленины, Дрогобыча и Наварии?

Мисюра отвечает старательно, приводит детали. Вспомнил даже, как Панкратов после расстрела узников Ленины сказал: «Мы невольные люди, нам приказали — обязаны делать. Однако нехорошо получилось, да». Отрицает Панкратов, что стрелял в узников, Мисюра усердствует:

— Ну, как тебе, Панкратов, не стыдно! Был такой старательный вахман, а теперь врешь, что не выполнял приказы. Да ты по приказу убил бы мать и отца.

— Мать и отца не убивал, — спокойно отвечает Панкратов.

Задал Харитоненко вопрос об убийстве детей во время майской акции 1943 года. Мисюра подтверждает свои показания, рассказывает, как Панкратов бросал в могилу малолетних детей, как живыми закапывал.

— Так было? — спрашивает Панкратова Харитоненко.

— Не убивал детей. По приказу клал в яму, да.

— И потом закопали живых?

— Не я один закапывал — все вахманы. Что приказывали, то делали, да.

Разглядывает Харитоненко Панкратова. Не дебил, не помешанный. А между тем: «Не убивал, а клал в яму». Притворяется? Не похоже.

Панкратов не притворяется. По своему разумению защищается от несправедливости. Он же не мог пойти против немецких приказов, а следователь делает вид, что не понимает этого. Будь его, Панкратова, воля, разве он кидал бы в могилу детей? Но не выполни он приказ — самого бы кинули в ту самую яму, да! Мисюра больше кидал, командовал, выслуживался перед немцами, теперь выслуживается перед следователем. На его, Панкратова, беде хочет отыграться, да! И следователь — плохой человек: знает прекрасно, что и без него, Панкратова, побросали бы детей в могилу, а притворяется, что не знает. Когда Мисюра кидал детей в могилу, то еще и издевался над ними, называл жиденятами. Он же, Панкратов, не издевался, для него все люди равны. До немцев даже не подозревал, что есть на свете евреи, в лагере ему было все равно, кого охранять. Делал что приказывали, как всегда — до войны, в войну, после войны.

Закончилась очная ставка, увели Мисюру; Харитоненко продолжает допрос Панкратова.

— Как следует понимать, что вы по ошибке стали вахманом?

— Конечно, по ошибке! — убежденно отвечает Панкратов. — Когда в Хелмском лагере подыхал с голоду, приехали немцы и сказали, что берут на работу. Никогда не отказывался от работы и тогда согласился: думал, поедем на окопы, на завод, на стройку. А нас привезли в Травники и стали обучать на вахманов, да. Вот такая получилась ошибка.

— Если не хотели стать вахманом, почему не бежали?

— Нельзя было бежать, одного за это повесили.

— Значит, лучше вешать других, чем рисковать своей жизнью?

— Я никого не вешал, — снова замкнулся Панкратов.

— Когда служили в Яновском лагере, получали увольнения в город?

— Получал увольнения, бывал в городе, — признает Панкратов.

— Почему тогда не бежали?

— А куда было бежать? Город незнакомый, никого не знаю. Если бы кто-нибудь подсказал…

— Подсказывали! — напоминает Харитоненко. — Могу показать листовки подпольщиков, их много было в Яновском лагере, даже в вашей казарме.

— Может, и были, — не спорит Панкратов. — Только я никаких листовок не видел, мне никто не давал.

— И не мучила совесть, что вместе с фашистами убиваете советских людей?

— Почему не мучила? Мучила.

— И теперь мучит?

— А как же!

— И готовы честно рассказать о своих преступлениях?

— Я всегда был честным, никого не обманывал, никогда ни у кого ничего не украл, да.

— А людей убивали?

— Не я убивал — приказ.

— Проверим, Панкратов, вашу честность. Станете обманывать — дадим очные ставки. Допрошены бывшие узники лагеря, многих вахманов уже осудили, они все рассказали.

— Я честный. Что знаю, все расскажу.

— С кем и когда выезжали на ликвидацию люблинского гетто?

— Было такое, — вспоминает Панкратов. — Построили нащ взвод, объявили, что едем в Люблин заканчивать гетто. Сказали, будем водить евреев на станцию и грузить в вагоны. Приказали стрелять в тех, которые непослушны или отстают от колонны. Приехали в Люблин — большой город, как сто наших Кокино, даже больше. Высадили около глухого забора, там уже было много вахманов. Немцы приказали выгнать всех граждан евреев на улицу, мы, конечно, выполнили приказ. Никого я не бил, объяснял по-хорошему. Когда всех граждан евреев собрали на улице, немецкий офицер попросил, чтобы они сложили в специальные ведра наручные часы, кольца, серьги и все такое прочее. Предупредил: кто не выполнит, тому будет плохо. Граждане евреи клали исправно, потом нам приказали вести их к поездам. Я тоже водил. Не один, с Прикидько. На станции немцы приказали гражданам евреям раздеться до белья и грузиться в товарные вагоны. Женщин тоже заставляли раздеваться, они дрожали: уже было холодно. Не заметил, был тогда снег или не был.

— Когда конвоировали колонны, вы стреляли в евреев? — спрашивает Харитоненко.

Призадумался Панкратов, внимательно посмотрел на следователя.

— Было, правильно об этом рассказывают. Вели мы колонну, один старик шел медленно, падал па землю. Я предупредил старика, что нельзя задерживать колонну, а он все равно отставал. За это из винтовки выстрелил в старика. Был еще случай. Когда шли к поезду, один гражданин еврей вынул из кармана деньги, рвал и кидал на землю. Немец сказал, что гражданин делает неправильно: деньги надо было положить в ведро, и приказал его застрелить. Приказ есть приказ, и я выстрелил.

— Вы убили этих евреев?

— Стрелял — это правда, упали — тоже правда, убил ли — не знаю. Я честный, врать не буду.

— В мае 1943 года, во время трехдневной акции в Яновском лагере, участвовали в конвоировании узников к месту расстрела?

— Участвовал, все вахманы участвовали.

— Много тогда было расстреляно узников?

— Много, а сколько — не считал, — невозмутимо объясняет Панкратов.

— Ознакомьтесь с показаниями одного свидетеля об этих расстрелах.

Читает Панкратов протокол допроса железнодорожника Нелепы, жившего рядом с Яновским лагерем, на улице Винница. Спокойно прочел страницы о том, как в дни расстрелов Нелепа слышал с Песков бесконечные выстрелы, как в эти дни кровь человеческая стекала по дну оврага в речушку. Замечает Харитоненко по беззвучному движению губ, что Панкратов стал читать иначе, повторяет каждое слово. Заглянул в протокол — все стало ясно.

«В мой домик иногда заходил один вахман, не русский и не украинец, а какой-то другой национальности, — читает Панкратов. — Он называл свою нацию, но я не запомнил. А по фамилии назвался Панкратовым. Ничего плохого он нам не делал — посидит, поговорит и уйдет. В мае, после расстрелов, тоже пришел. Я спросил у него о стрельбе на Песках. Панкратов сообщил, что расстреливали евреев, больше ничего не рассказал. Фамилию Панкратова я запомнил потому, что он ухаживал за моей дочкой, а она не хотела с ним встречаться, но мы боялись его прогнать…»

— И он говорит, что я нахально приставал к его дочери? — прерывает чтение протокола Панкратов.

— Он не давал таких показаний.

— Тогда он правильный человек, — удовлетворенно заявляет Панкратов.

— О реке из человеческой крови правильно показал Нелепа?

— Не видел, по сторонам не смотрел: на Песках всегда было много работы, — объясняет Панкратов. — В могилы смотрел потому, что оттуда сильно кричали раненые.

— Убитых и раненых видели, а кровь не видели?

— Видел, как кровь текла из могил. А вот что она стекала в реку, этого не видел и врать не хочу. Все видели кровь из могил, и женщины видели, когда их подводили к могилам. Поэтому шибко нервничали, даже оставляли детей у дороги. Прикидько бил таких женщин, приказывал возвращаться за детьми и гнал вместе с ними к могиле. Много тогда было крови; может, и стекала в реку.

— Вы были на лагерной кухне, когда кинули узника в кипяток? — спрашивает Харитоненко.

— И об этом знаете, да! — удивился Панкратов. — Было такое, тогда с Прикидько находился на кухне. Зашел шарфюрер Гайне, за ним заглянул какой-то лагерник. Гайне его спросил: «Хочешь кушать, да?» Тот соврал, что не хочет. Гайне схватил обеими руками этого лагерника и бросил в большой котел с кипящим супом, приказал Прикидько: «Следи, чтобы не вылез и хорошо сварился». Уходя, шарфюрер сказал повару: «Сегодня у вас будет мясной суп». Лагерник пытался вылезть, кричал. Прикидько несколько раз ударил его палкой по голове и сказал, чтобы варился как следует. Мне было очень страшно смотреть, как варится живой человек. Даже кролика сначала убивают, потом варят.

— После майской акции вы убивали узников?

— Был случай. Привели колонну на Пески, один мужчина стал убегать. Я и другие вахманы испугались, что он убежит, и стали в него стрелять. Он упал. Не знаю, кто убил: может, я, может, кто другой.

— Еще убивали людей?

— Не убивал, однако точно не помню.

— Почему на первом суде не рассказали правдиво о своих преступлениях?

— Очень правильно говорите, гражданин следователь. Надо было рассказать. А почему не рассказал? Был еще молодой и глупый, очень хотелось пожить.

2

Окидывая взглядом уже ставший привычным следственный кабинет Харитоненко, Мисюра терялся в догадках: не вызывает генерал, не допрашивает полковник Макаров, потеряли к нему интерес. Почему? Наверное считают, что еще не созрел, поручили подполковнику допрашивать. Война продолжается. Пришлось заложить друга: ничего не поделаешь, от этих бриллиантов надо во что бы то ни стало отбиться.

— Я жду ответа! — напоминает Харитоненко.

— Мне нечего добавить, — хмуро отвечает Мисюра. — О гражданине Возняке все показал правдиво, и тут, по-моему, все ясно. Ведь он признал, что спрятал у меня свою шкатулку с бриллиантами, вполне понятно, зачем крутит и вертит. Ему же надо объяснить, откуда взялись бриллианты, какова была в действительности его полицейская служба.

— Отбывающий наказание в лагере особого режима Возняк Богдан Станиславович показал, что гражданин Стецив оказывал вам содействие в приобретении бриллиантов и других ювелирных изделий. Вы подтверждаете эти показания?

— Я хотел бы познакомиться с ними.

— Пожалуйста!

Держит Мисюра в руках показания Возняка и клянет себя за то, что, готовясь к войне с генералом, не принял во внимание «консультанта». Кто бы мог подумать, что Возняк осужден и даст на него показания! Еще один просчет, еще один выигрыш противника. А что Стецив может показать? Продавцы драгоценностей ему не известны, он только оценивал камни. Мог он, Мисюра, показывать камни из коллекции Возняка? Вполне мог! Для чего? Чтобы знать, каким богатством завладел…

— Николай Иванович! — усмехается Харитоненко. — Ваша тактика мною достаточно изучена, хватит хитрить. Вы же тянете время, обдумывая, как вести себя дальше. Опять что-нибудь сочините и снова сядете в лужу. А я вашу так называемую чистосердечную правду докладываю генералу.

— Гражданин следователь, я должен обдумывать каждое слово: за ним может быть вышка. — Мисюра говорит с подкупающей искренностью. — Однако сами подумайте, зачем мне врать? Иду по расстрельной статье — за Ленчну, Дрогобыч и Яновский могут запросто шлепнуть. Стецив — приятель Возняка, и познакомился я с ним, когда надо было выбрать жене ко дню рождения колечко с камушком.

— Колечко с камушком! Изъятые в вашей квартире бриллианты опознаны Стецивым. Он показал, что по вашей просьбе производил их оценку. Так что, Николай Иванович, не надо свои бриллианты преподносить Возняку. Может, желаете познакомиться с показаниями Стецива и протоколом опознания бриллиантов?

— Нет, сразу скажу правду-матку. Исчез Возняк, и я, как уже показал, решил присвоить его бриллианты. Раз на такое решился, захотелось узнать, что присваиваю, любой бы так поступил. Тут и пригодился Стецив, но не мог же я ему рассказать, что обокрал его друга. Вот и выдумал басню о покупке бриллиантов, просил их оценить.

Мисюра доволен ходом, но сохраняет вид незаслуженно обиженного, на которого возводят напраслину. Поглядывает исподтишка на следователя, тот, как всегда, невозмутим и спокоен. Записал показания и укоризненно покачал головой:

— Конечно, каждый пытается уйти от ответственности, но не каждому удается. В первую очередь на весах правосудия взвешиваются преступления, решают же не только они, но и личность преступника, его отношение к содеянному, раскаяние. Вы, Николай Иванович, опять подбрасываете на весы правосудия фальшивую гирю. Знакомы с Андреем Петровичем Кармановым?

Мисюру бросает в пот. Карманов! Почему Харитоненко спросил о нем? Когда он, Мисюра, с Сигизмундом Абрамовичем ездили в Москву, купил у Карманова свои лучшие экземпляры. Сигизмунда Абрамовича нет в живых, его дело давно пылится в архиве. Откуда же взялся Карманов? Кроме Сигизмунда Абрамовича, никто не знал об их связи. Если докопались до его участия в фирме, можно прощаться с жизнью. Нет-нет, дела фирмы умерли вместе с расстрелянными коммерческими деятелями, мало ли как следствие могло узнать о Карманове. Успокаивает себя Мисюра, а успокоения нет. Прорвалось отчаяние истерическим выкриком:

— Не знаю никакого Карманова!

— Нехорошо получается, Николай Иванович, — Харитоненко говорит как с нашкодившим школьником. — Андрей Петрович Карманов жив-здоров, шлет вам привет из особорежимного лагеря.

— Ошибся адресом гражданин Карманов или тот, кто его допрашивал, — отрезает Мисюра. С трудом скрывает свое состояние, страх парализует мысли.

— Давайте проверим, ошибся ли адресом свидетель Карманов. Вот протокол опознания по фотографиям, желаете познакомиться?

— Не хочу! Не представляет для меня интереса!

— Плохи ваши дела, Николай Иванович, — сочувствует Харитоненко. — До сих пор тщательно знакомились со всеми документами, а тут: «Не хочу!». Это как понимать: идете ко дну?

— Не верю вашему опознанию — и дело с концом, — замыкается Мисюра в безысходности, хотя понимает: ведет себя глупо, незачем укладываться в гроб раньше времени.

Не такой реакции ждал Харитоненко, нельзя во время решающей атаки терять контакт с обвиняемым. Душевный надлом Мисюры должен закончиться капитуляцией по всему фронту, а не бегством от истины, добытой с таким невероятным трудом.

— Верить или не верить — ваше право, нечего из-за этого нервничать, — вразумляет Мисюру. — Давайте разберемся спокойно. Когда вы с Айзенбергом посетили Карманова, познакомились с его супругой, то даже обмывали знакомство и первую сделку. Если не ошибаюсь, тогда пили французский коньяк. Кстати, супруга Карманова Маргарита Васильевна тоже вас опознала по фотографии и дала показания. Может, будете более снисходительны к представительнице прекрасного пола?

— Что же показал гражданин Карманов? — деланное безразличие не может скрыть крайнего напряжения.

— Карманов, осужденный за валютные операции в крупных размерах, свидетельствует о покупке вами трех уникальных бриллиантов: «Принц Наварский», «Голубая Мария» и «Око царя Соломона». Эти экземпляры представляют музейную ценность. Не поэтому ли вы теперь пожелали подарить их Возняку? Советую pre же познакомиться с показаниями Андрея Петровича Карманова.

Дрожащими руками взял Мисюра протокол допроса, читает. Все ясно: не отвертеться ему от Карманова. Наверняка в деле имеются данные, откуда эти бриллианты. Теперь другой жизненно важный вопрос: как вышли на Карманова, почему допросили о нем, Мисюре? Были бы доказательства, погорел бы, когда вели дело фирмы. А без фирмы не могла стать известна его сделка с Кармановым. Как же теперь стала известна? Считал себя умным и ловким, верил, что никто не сумеет под него подкопаться. Теперь КГБ представляется всевидящим и всезнающим, от него невозможно укрыться. Надо кончать с неопределенностью, это хуже смерти. Будь что будет, должен узнать, как появился Карманов.

— Гражданин следователь, я буду давать показания, но разрешите задать один вопрос. Знаю, не положено задавать вопросы, но этот для дела не имеет значения.

— Что же вызывает любопытство в показаниях неизвестного? — интересуется Харитоненко.

Мисюра, не реагируя на иронию, выясняет просительным тоном:

— Почему через столько лет стали допрашивать обо мне осужденного Карманова?

— Этот вопрос имеет прямое отношение к делу. Вы, Николай Иванович, как всегда, смотрите в самую точку, — похвалил Харитоненко. — Однако в пределах возможного готов удовлетворить вашу любознательность. Обнаруженные у вас три уникальных бриллианта числились в коллекции Карманова, но когда на него велось следствие, покупатель не был установлен, и по этой причине на них объявили всесоюзный розыск. Проверили по этому розыску ваши бриллианты, и ларчик, как видите, раскрылся. Теперь удовлетворите мое любопытство. С какого времени вы знакомы с Сигизмундом Абрамовичем Айзенбергом, какие деловые интересы вас связывали?

Все же пришел Айзенберг из могилы, наступил черный день!.. Спокойно, не надо паниковать. Раз Айзенберг не выдал на следствии, его прах навечно сохранит тайну. Но почему Харитоненко спрашивает об Айзенберге? Ясно: когда велось следствие, установили связь Айзенберга с Кармановым. Вроде бы отсюда потянулась нить. Теперь стала известна его, Мисюры, связь с Кармановым, вот и пытаются связать эти нити. Вряд ли сумеют: нет Айзенберга, ничего не получится из этой затеи… А вдруг у Харитоненко что-то есть — бежит, как борзая, по следу. Что же может быть? Левые товары возил не один Айзенберг, были еще экспедитор, шофер. Они ведь живы. Правда, он, Мисюра, никаких дел с шофером не имел, экспедитор осужден, в суде не давал на него показаний. Нет в живых и коммерческих деятелей, Машку же могут хоть на части резать — ничего не добьются. Так что, гражданин следователь, к фирме меня не пришьете.

— Хотите знать, что меня связывало с Сигизмундом Абрамовичем? — взял себя в руки Мисюра. — Был один интерес, не очень похвальный с точки зрения морали, однако как мужчина мужчине скажу. Проживает в нашем городе Алевтина Николаевна Березовская — девица необыкновенной красоты и ума. Так вот, свой ум Алевтина Николаевна употребляет на то, чтобы с наибольшим доходом использовать свою красоту. У нее познакомился с Сигизмундом Абрамовичем, стали, как говорится, родственниками. Составили расписание, организовывали семейные ужины. Как-то съездили вместе в Москву, Сигизмунд Абрамович познакомил с Андреем Петровичем Кармановым. Ну, а дальше Карманов правильно показал. В эти бриллианты я вложил все свое состояние.

— Значит, стали с Айзенбергом родственниками, — понимающе усмехнулся Харитоненко. — Складно могло бы получиться, Николай Иванович, если бы концы с концами сходились.

— Разве не было Алевтины? — огрызнулся Мисюра.

— Есть Алевтина, среди коммерческих деятелей весьма известная женщина, — многозначительно сообщил Харитоненко и после небольшой паузы продолжает: — Однако, если считать по Алевтинам, Галинам и прочим, много у вас наберется родственничков, очень много. И все же, Николай Иванович, вы более взыскательно подбирали друзей, совсем по другим критериям. С Богданом Возняком объединило прошлое — служба нацистам, обогащение на народном горе. Кроме того, Возняк был для вас вершиной изысканного вкуса, культуры, многому вы у него научились. Но почему именно он стал для вас образцом, а не какой-нибудь известный львовский журналист, певец или писатель? Конечно, о вкусах не спорят, но они о многом говорят. А что объединяло с Сигизмундом Абрамовичем? Не половой, а денежный интерес. Алевтина — только развлечение, у нее отдыхали от многотрудной и отнюдь не безопасной коммерческой деятельности. Вот так оно выглядит, если говорить как мужчина с мужчиной.

Алевтина, Галина… Это не зря! И, конечно, не зря следователь обеих связал с Сигизмундом Абрамовичем. С намеком заговорил о коммерческих деятелях. Может, случайно употребил этот термин? Нет, видно, знает, как себя величали! И Галину назвал не случайно. Прием известный.

— Вы, гражданин следователь, никак мои мысли читаете, лучше меня знаете, по каким критериям подбирал себе друзей. Но ведь это, извините, догадки. И не надо мне подкидывать коммерческих деятелей. Я бывал на судебном процессе, хотелось узнать о проделках Сигизмунда Абрамовича.

Подполковника не злит поведение Мисюры, не вызывает тревоги. Тактика все та же: оправился и снова использует любую возможность, не отступает без боя.

— Я, Николай Иванович, говорю не о мыслях — о фактах, установленных и доказанных. В оккупированном фашистами Львове вы были обер-вахманом охранных войск СС, Возняк — поручиком украинской полиции и сотрудником нацистской роты пропаганды. Это факт? Факт. Служба нацистам принесла вам и Возняку драгоценности. Это тоже существенный факт. Сближали эти факты или разъединяли? Пока пользовались добытыми из крови благами — были близки, а наступило время отчитываться — друг друга готовы утопить. И от этого факта никуда не уйти. Перейдем к вопросу о том, что вас сближало с Сигизмундом Абрамовичем. Для начала обсудим еще один факт. Вы заявили, что в бриллианты, купленные у Карманова, вложили все свое состояние. Какое? То, что добыли на нацистской службе, осталось в неприкосновенности, вы сами об этом показывали. Значит, появилось другое богатство, полученное из новых источников. Из каких? Не о них ли свидетельствует ваша дружба с Сигизмундом Абрамовичем?..

Вопросы, вопросы, вопросы. Прошлое все теснее смыкается с сегодняшним днем, и от этого невозможно уйти<

3

— У вас, Панкратов, было достаточно времени, чтобы обдумать свое положение. Будете давать правдивые показания?

— Буду!

— В Хелмском лагере согласились поступить на службу к фашистам и учиться в школе вахманов СС?

— Согласился!

— Почему на предыдущих допросах утверждали, что фашисты вас обманули, якобы сказав, что вербуют для отправки на работы? — напоминает Харитоненко.

— Давно было, забыл, получилась ошибка. Граждане обвиняемые Мисюра и Лясгутин напомнили, теперь говорю чистую правду.

— Интересно у вас получается. Сначала утверждали, что по ошибке пошли на службу к фашистам, теперь объясняете, что по ошибке дали такие показания. Эх, Панкратов, Панкратов, неужели не задумывались над тем, что дала Советская власть вашему угнетенному народу, вам — бедняцкому сыну? Как вы могли изменить этой власти?

— Справедливо сказали, гражданин следователь, очень справедливо. Советская власть — хорошая, очень ее люблю. Только когда подыхал с голоду, совсем подыхал, фашисты сунули под нос белую булку — на, копченую колбасу — на! Ну, что я мог сделать? Они, фашисты, нарочно так сделали, да.

— Значит, кусок колбасы оказался дороже Родины?

— Зачем, гражданин следователь, обижаете? Я не сказал, что колбаса дороже Родины. Советская власть — хорошая власть, она не хотела, чтобы Панкратов сдох с голоду.

— А хотела, чтобы Панкратов помогал фашистам, убивал советских людей?

— Не хотела, и я не хотел.

— Почему же убивали?

— Видели, как овцы идут за бараном? Попал в стадо — куда повели, туда пошел.

— Вы же не овца, а человек?

— Ну и что? У овец — порядок, у людей — порядок, нельзя жить без порядка.

? — А совесть?

— Какая совесть, если от приказа некуда деться.

— И для вас безразлично, чей это приказ — Родины или ее врагов?

— Почему безразлично! Мы не дураки, все понимаем. А как я мог один пойти против фашистов? Много русских солдат убежало; фашисты дошли до Москвы, а Панкратов воюй с ними, да!

— Советские солдаты не бежали, и отступая сражались, партизаны в тылу врага воевали за Родину. Неужели не слышали?

— Почему не слышал, все слышал. Если бы мне кто-нибудь подсказал, я бы тоже пошел к партизанам.

Неужели Панкратов не понимает, о чем идет речь? Харитоненко на минуту задумывается и все-таки отвергает эту мысль. Понимать понимает, но срабатывает защитный инстинкт. Наверное, его поведение — результат социальной неразвитости. В его узкий мирок Советская власть не вошла как основа собственной жизни, фашизм он воспринял вроде бы как смену руководства в колхозе. Что бы ни делал, для него это только работа, которой начальство должно быть довольно. О детстве и юности Панкратова допрошены многие односельчане, среди них — учителя, инженеры, ученые. Помогли воссоздать и осмыслить атмосферу чувашской деревни Кокино двадцатых-тридцатых годов…

Кокино. Черные покосившиеся избы, продуваемые ветром хлева, жерди обозначают дворы, кое-как сбитые доски— ворота. На околице пасется угрюмое стадо низкорослых коров, ребра выпирают из облезлых шкур. Нехотя передвигаются стреноженные кони, выщипывая скудную траву.

Кокинцы не любят выезжать из деревни, редко кто к ним заезжает. Зимой безлюдно на улице, изредка промелькнет черный ватник — и вновь пусто.

Изба Панкратовых мало чем отличается от других: скособоченная, вросшая в землю, оконца чуть пропускают свет. Четверть избы занимает черная от копоти печь, жмутся друг к другу пары, лавки и стол. Еды мало — едоков много: отец Антон Егорович, мать Ульяна Петровна, сестры Софья и Ефросинья, братья-погодки Иван, Георгий, Василий, Николай, Емельян, Тимофей. Работать некому, в хате одни малыши. И земли почти ничего — полтора гектара. Полушубки и валенки носят по очереди: не напастись на такую ораву. В школу ходят те, кто в одежде.

Жора кое-как научился читать и писать, с арифметикой же одни неприятности, весь четвертый класс мучила таблица умножения. Спрашивает учительница: «Сколько будет шестью семь?» — не может ответить, не держится в голове эта цифра, как, впрочем, и другие премудрости.

Все же в 1933 году окончил четвертый класс, тринадцатилетнего подростка взяли в колхоз пастухом, семье стало легче. Хоть трудодни не богатые, а все же подспорье. Жора доволен: надоела школа, а работа в колхозе вполне подходящая. Выгонят за село стадо, коровы пасутся, приятно лежать на траве и дремать. Солнышко нежно ласкает, ветерок обдувает. Старшой, дядька Иван, для порядка прикрикнет: «Чего, Жорка, зеваешь, коровы во ржи, а тебе хоть бы что!» Поднимется, выгонит коров из ржаного поля, снова лежит и глядит в небо, все туманится, приятная истома навевает дремоту. Всю жизнь бы ходил в пастухах, да помешал председатель: «Хватит отращивать зад. Будешь повозочным». Привык и к этой работе. Кони тихие, смирные, ори не ори — идут только шагом. Жора с ними согласен: спешить ни к чему. С утра заходит в правление, сядет на лавку, курит. Долго курит, пока председатель или завхоз не окликнет:

— Чего, Панкратов, сидишь?

— Наряд ожидаю! — отвечает спокойно, нехотя. Спешить некуда, трудодень запишут.

Дадут наряд, Панкратов идет к лошадям. Все, что в наряде записано, выполняет исправно. Кони сами идут, а он им поет бесконечную монотонную песню: о солнце, о лесе, о дожде и ветре, обо всем, что увидит. Слушают кони Жорину песню и приходят куда надо.

Вроде нет претензий к Жоре, и секретарь комсомольской ячейки решил побеседовать с ним о комсомоле. Парень-то из бедняков, однако как понимает политику?

Жора не читает газет, но о политике имеет понятие: слушает разговоры колхозников, а кроме того, около правления день-деньской не смолкает на столбе репродуктор.

— Кто с кем воюет в Испании? — спрашивает комсомольский секретарь Жору Панкратова.

— Рабочие против фашистов, — объясняет Панкратов.

— А кто такие фашисты?

— Известно кто — буржуи, кулаки и помещики.

— Был фашизм в царской России?

— А как же! — удивляется Панкратов такому вопросу. — Поэтому сбросили кулаков и помещиков.

Состоялась эта беседа, когда в Кокино появились первые красивые дома, когда дети ходили в семилетнюю школу, а молодежь вечерами собиралась в клубе потанцевать, послушать лекцию, посмотреть кинофильм. И Панкратов заходил в клуб. Два раза смотрел «Профессора Мамлока», возмущался: фашист-буржуй жрет колбасу без хлеба и так издевается над людьми. Не понял, кого фашист избивал и почему прогонял с работы, а все же хороший человек такого себе не позволит. И как можно жрать колбасу без хлеба! Так и сказал комсомольскому секретарю, сам завел речь о «Профессоре Мамлоке».

— Ты хоть и не очень сознательный, но свой парень, возьмем в комсомол, — решил секретарь. — Будем воспитывать!

Приняли в комсомол, но через полгода на комсомольском собрании уже разбирали персональное дело. Не понимал, за что взъелись, ведь ничего худого не делал.

Привез жарким днем косарям бидон супа, с другим бидоном спешит во вторую бригаду — не отпускают колхозники: Татьяна Арбузова исходит болью, вот-вот станет рожать, надо везти в больницу.

— Не имею права, — объясняет Панкратов. — У меня наряд, нельзя оставить людей некормленными.

— Можешь понять, что из-за тебя баба с ребенком погибнут?! — кричит Иван Николаев.

Шумят колхозники, кто-то схватил коней за уздечку, кто-то скатил бидон с супом на землю. Стащили Жору с подводы, дали по шее и отправили своим ходом в правление. Иван Николаев отвез Таньку Арбузову в больницу, поспел в самый раз.

Не сомневается Панкратов, что все делал правильно, а в правлении его обругали, похвалили Ивана Николаева.

На комсомольском собрании секретарь предлагает:

— Скажи ребятам, есть у тебя совесть?

Как можно возводить напраслину на человека! Старался, должен же был накормить косарей, не имел права бросить их голодными. Обычно он не противоречил начальству, а тут прорвало:

— Делаешь все как положено, и за это ругают.

— Разве положено комсомольцу бросить в беде человека? Не одного — и того, кто должен был родиться, — спрашивает секретарь у Панкратова.

— Значит, каждый может делать что хочет, значит, плевать на наряды, да?

Получился большой разговор о долге и совести, о советской морали. Все критиковали Панкратова, в том числе и косари-комсомольцы второй бригады, получившие обед с большим опозданием.

Хоть и не наказали Панкратова, а обида все же гложет. Иван Николаев саданул по шее — и это правильно, да? Коней забрали, люди остались голодные — это тоже правильно, да? Что же получается? Выполнил приказ — правильно! Не выполнил приказ — тоже правильно!

В мае 1939 года вызвал председатель, предложил перейти в МТС: там обучат на тракториста. Сам Панкратов никогда бы не решился, но если предлагают — почему не попробовать. Хорошо живут трактористы: и деньги получают, и продукты.

Четыре месяца учился на курсах. Нелегко было, однако все конкретно, все можно руками пощупать, преподаватели терпеливо объясняют, что к чему и зачем. С грехом пополам изучил трактор, научился управлять, сдал экзамены.

Год Панкратов проработал на тракторе. И какой это был замечательный год! Трактористам почет, уважение; приезжает работать в колхоз — величают Георгием Антоновичем, платят прилично. Девчата стали присматриваться, соседка Наталья заговаривает, домой приглашает. Ловкая, бойкая, и собой ничего — стал заходить. Наталья мастерица рассказывать всякие басни, слушать ее интересно.

В ноябре сорокового призвали на срочную службу в танковые войска, как и всех трактористов. Отправили на Украину, в город Станислав. Уже в самом начале службы стало ясно: из Панкратова танкист не получится. Командир учебного батальона майор Федотов, тоже чуваш, награжденный за финскую орденом Красного Знамени, увидел в Панкратове свою молодость, отсталость доколхозной чувашской деревни. Много беседовал с молодым бойцом на родном языке, искал путь к его сердцу. Хотелось в Панкратове повторить себя — не получилось: материал оказался не тот.

Закончил Панкратов трехмесячный курс, направили в ДАРМ — дивизионные авторемонтные мастерские. Жизнь наладилась: старательно трудился, старшина ДАРМ Васильченко не обижал, хотя на утренних построениях неизменно корил за плохую выправку.

С первых дней войны дивизия вела неравные бои с неприятелем, неся тяжелые потери, отступая на юг. Фашистские самолеты бомбили и расстреливали, бойцов оставалось все меньше.

В одном из сражений ДАРМ попали в окружение. Собрал Васильченко немногих уцелевших бойцов, прошагали всю ночь. Когда считали, что опасность уже позади, со всех сторон раздались автоматные очереди. По команде Васильченко залегли, стали отстреливаться. Вражеский огонь усилился. Тут и случилось то, что определило всю дальнейшую судьбу Панкратова: на его глазах Васильченко был сражен автоматной очередью, надо было самому принимать решение. И Панкратов, потеряв остатки мужества, заполз в канаву. Нет командира, никто ничего не приказывает. А тут разносится по мертвому полю команда, еще более страшная от того, что русские слова звучат не по-русски: «Зольдаты! Кто хочет жить, кидайт оружие. Хенде хох — руки в небо». Выполнил Панкратов команду — поднял руки. Еле держат ноги, от них идет дрожь по телу…

— На очной ставке со свидетелем Коном вы дали правдивые показания?

— Конечно, — подтверждает Панкратов.

— Тогда объясните, почему застрелили узника, пролезшего через ограждение карантина в общий лагерь?

— Стоял на посту, выполнял устав, делал все как положено. Увидел бы начальник, что плохо несу службу, кто отвечал бы? Панкратов, да…

После фильтрационного пункта Панкратова, выдавшего себя за узника Бухенвальда, вновь призвали в Советскую Армию.

Старательно служит в кавалерийском полку под Берлином, всем доволен, на копе Горизонт шерсть блестит бархатом. Недолго служил — в октябре 1945 года демобилизовали.

Обрадовались родные приезду Георгия: уцелел единственный сын.

Отец с матерью — старые, у сестры Анастасии муж погиб на фронте, она растит трех малолеток, сестре Катерине пора замуж, а нет даже путной одежды. Самый меньший брат Николай еще бегает в школу, много ли от него проку.

— Ты, сынок, иди в МТС, — советует Антон Егорович. — Колхоз бедный, на трудодень получишь спасибо да сто граммов зерна. А трактористы зарабатывают вполне подходяще.

Отдохнув, Георгий пошел работать в МТС. Семья сразу же ощутила подмогу. В свободное время ремонтирует избу, наведывается к знакомым, в воскресенье любит пройтись по единственной деревенской улице. Доволен жизнью. Все дальше в глубь памяти уходит Яновский лагерь, все реже думается о суде. Стал завидным женихом, заглядываются на него девчата и молодые вдовушки. Много женихов и мужей не вернулось с войны, иные умеют этим пользоваться. Георгий Панкратов не успел погулять. Вскоре после приезда стала к Панкратовым захаживать соседская девчонка Наталья. С месяц захаживала, потом Жоре понравилось засиживаться вечерами в избе у соседки. Прошел еще месяц, мать Натальи сказала Георгию:

— Зачем топтать сапоги, обивать пороги, бегать из избы в избу? Поженились бы — и дело с концом.

Панкратов и сам подумывал об этом, да решительности не хватало. Степанида Алексеевна решила все просто.

Отгуляли тихую свадьбу, Панкратов переехал к жене. Известное дело, женатый сын — отрезанный ломоть, все тащит в свой дом, редко заходит к родителям. Но старики не обижаются: так было и так будет. У молодых же с каждым днем все лучше, Георгий на хорошем счету в МТС — отсюда и заработки. В семье появился достаток, вполне хороший по меркам трудных послевоенных лет.

Когда Георгий привез из МТС мешок муки, Наталья обрадовалась:

— Снеси немного отцу с матерью.

— Перебьются! Всем плохо.

Такой у Георгия характер: жил с родителями — помогал как мог, не видит стариковских бед — не думает о них. Живут, мол, как все, много ли им надо; известно, как едят старики.

Сестра Анастасия повоевала с нуждой сколько могла, да и уехала в Горький, устроилась в речном порту грузчицей, получила комнату в общежитии. Приехала за детьми, навестила брата, рассказывает о большом городе.

— Бросай МТС, едем в Горький, в порту механики во как требуются! — советует Георгию. — Хорошая зарплата, паек, Наталье найдется работа.

Хочется в Горький: повидал мир, городская жизнь легче и лучше, не то что в деревне. Но как подумает, что тут все наладилось, а там еще неизвестно как будет, — отпадает охота начинать сначала.

— Легко сказать — ехать! — чешет Георгий затылок. — Тут все есть, а в городе ни кола ни двора, и Наталья уже брюхатая. В городе за каждую мелочь — то ли укроп, то ли морковь — гони монеты.

— Ты же механизатор, получишь комнату в первую очередь, — втолковывает Анастасия. — И Наталью пристроим. А придет время рожать — отвезут, как барыню, в больницу, дадут отпуск да еще станут выплачивать деньги. Я баба с тремья детьми — и не побоялась, а ты чего трусишь?

Вместе обсудили все «за» и «против», получается, что можно было бы ехать. Й не так уж привязан к селу, к МТС, сам помышлял об отъезде: «Вдруг узнают о вахманской службе, сразу примчатся в Кокино!» Все же не решился: кто знает, как будет в городе, а тут с голода не умрут.

Уехала Анастасия с детьми в Горький. Наталья долго попрекала Георгия, но у него один ответ: «Кому какая судьба, так надо и жить!»

Верит в судьбу. Кому была судьба воевать в Красной Армии, тот воевал; кому была судьба мучиться в плену, тот мучился. Кто не сдох в плену, пошел в вахманы — тоже судьба. От судьбы не уйдешь. Убежден: сам человек ничего не решает, нет его воли ни в добрых, ни в подлых делах. Кому какая выпадает жизнь, так и живет. Ему, Панкратову, не повезло, на войне досталась плохая судьба. Сейчас пришла неплохая, не надо ее дразнить: рассердится — будет беда. И вроде не дразнил, а судьба рассердилась: в декабре 1946 года арестовали. Почему? На следствии изобличали вахманскими документами из захваченного во Львове архива гестапо. Это — тоже судьба! Не стал спорить, сразу признал, что был вахманом. На каждом допросе твердил: «Никому ничего плохого не делал, только стоял в охране».

Поверили показаниям Панкратова. Тогда еще не знали правды о вахманах, трудно было представить, что они вместе с нацистами участвовали в массовых убийствах сограждан. За вахманскую службу в Яновском лагере приговорили к десяти годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии. Учли, что не причастен к убийствам, что честно трудился до и после войны.

Отсидел Панкратов восемь лет с небольшим, и весной пятьдесят четвертого освободили его по амнистии. В лагерной характеристике написали: «Работал добросовестно, перевыполнял норму, не допускал нарушений лагерного режима».

Добрался в родную деревню — спешит повидаться с женой, даже в родительский дом не повернул. По его подсчетам сыну Андрею уже исполнилось девять лет. Зашел в избу — на руках у Натальи двухгодовалый ребенок.

Так и застыл на пороге; забыв поздороваться, спрашивает:

— Кто такой?

— Мой сын! — зарыдала Наталья.

— Как это так? — растерялся Панкратов.

— Восемь лет тебя не было, — опустила голову жена. — Потеряла надежду: люди говорили, что никогда не вернешься. А я ни жена, ни вдова, вот и получилось. Что хочешь, то делай.

Забыл Панкратов о вечных ссылках на судьбу, злобно заорал:

— Я страдал, мучился, а ты спала с мужиками!

Больше ничего не сказал. Уселся на лавку, поставил рядом с собой чемодан и думает: «Брошу шлюху, уеду в Горький к сестре, найду другую бабу».

Наталья усадила ребенка на кроватку, стоит и молчит, теребит передник. Присматривается Панкратов к избе: уютно и чисто, пышная постель застелена белым покрывалом, вздымается горка подушек. У другой стены — буфет, в углу — ножная швейная машина, которой раньше не было.

Вбежал со двора розовощекий Андрей, прильнул к матери, разглядывает незнакомого дядю.

— Отец приехал! — несмело промолвила Наталья.

Панкратов пригляделся к сыну: большой и красивый. Стало тепло на сердце, никогда такого не чувствовал.

— Что ж, давайте ужинать.

Обрадовалась Наталья, робко улыбнулась, быстро собирает на стол.

Панкратов расспрашивает сына, как закончил второй класс, посмотрел тетради, похвалил, погладил по голове.

После ужина Наталья уложила детей. Ваня сразу заснул, Андрей ворочается, поглядывает на отца, боится, как бы опять не исчез. Наконец сон и его одолел.

Рассказала Наталья о смерти матери, о работе в колхозе, о родных и знакомых. Георгий скучно и немногословно сообщил о лагерной жизни, спросил:

— От кого прижила Ивана?

— Поехала на заработки, там и случилось.

У Панкратова легче на сердце: все же нет в селе человека, с которым спала жена.

Разобрала Наталья постель:

— Поздно, пора спать…

Жизнь вошла в старую колею. Стал Панкратов трактористом межколхозстроя, вышел в ударники. Заработки хорошие, не надо ни о чем думать, дают наряд — вкалывай, тебе хорошо и начальству приятно.

В селе построили новый клуб, показывают интересные кинофильмы. Очень понравился людям фильм «Чистое небо», долго не расходились, обсуждали судьбу героев. Вспомнили, что Панкратов, как и главный герой фильма, попал в плен, мучился в фашистском лагере, затем отбывал наказание в исправительно-трудовой колонии. Не знают люди, за что судили Панкратова, в селе ходят слухи: за плен. Обступили Панкратова, расспрашивают, как страдал в фашистском плену, как мучился в концлагере, за что попал под советский суд. А Панкратову вспоминается, как с другими вахманами охранял таких же страдальцев, какие показаны в фильме, как по приказам эсэсовцев гнал на расстрел, как собаки загрызали людей насмерть. Неохота отвечать на расспросы, говорит односложно:

— Ну, был в плену, много там было народа… Убежать из плена легко только в кино, а там с голоду подыхали, да… Партизаны? Говорят, были, только я не видел, да…

Не этого ждали от Панкратова, и о фильме неверно толкует. Видно, человек затаил обиду за неправильный суд. Разговор как-то сам собой иссяк, расходятся люди по домам. Идет Панкратов рядом с Натальей и думает: почему не понравился фильм «Чистое небо»? Невдомек, что обиделся не на создателей фильма, а на себя: не сумел стать защитником Родины, когда надо было драться с врагами не по приказу — по зову сердца. Никогда не жил по зову сердца, не представляет, что люди могут так жить. Вот почему на все случаи жизни у него одно объяснение: «Кому какая судьба, кому как повезет».