Расплата

1

Три шага вперед, три шага обратно… Сегодня камера кажется особенно тесной. Обидно Мисюре. Ведь тридцать пять лет все шло хорошо, не делал промашек… Вернее, была промашка, в самом начале, в Веймаре: не надо было переезжать в советскую зону. Жил бы у американцев и не тужил. А почему не остался? Побоялся своей малограмотности, того, что будет жить хуже негра, пропадет с голода. На черный день имел кое-какой капитал, да боялся, что американцы найдут, заберут, могут и повесить. Тогда не знал, что в США они — не полицаи и не вахманы, а пострадавшие от Советов. Однако прошлого не воротишь, надо думать о сегодняшнем дне. Харитоненко прощупывает по миллиметрам всю послевоенную жизнь, ищет слабинки. Какие?

Из американской зоны Германии добровольно переехал в советскую зону, убедительно разыграл узника, успешно прошел проверку. Стал работать в сельскохозяйственной команде фильтрационного пункта, с удовольствием вновь почувствовал себя крестьянином. Да и как было не радоваться: опасность миновала, широкий брезентовый пояс на месте, в карманчиках пояса разложены доллары, царские золотые десятки, бриллиантики, золотые колечки, часики. Этот груз, хоть и опасен, радовал: сулил обеспеченную жизнь.

Освоившись в команде, к старым ценностям присоединял новые. Легко добывал эти ценности: кругом голодные немцы, а недавние узники — на усиленном питании. При фашистах извлекал свою выгоду из кнута, при Советах — из хлеба. Все шло хорошо, пока… Однажды, дежуря на кухне, в посудомойке стал укладывать в корзину буханки и вытащенное из супа мясо. Зашел повар Пугач:

— Что, гад, делаешь?

Знал Пугача, решил сыграть на его глупости:

— Все равно не съедят, лучше отдам голодным.

Пугач оказался несговорчивым, схватил корзину:

— Брешешь! Пошли к командиру, он разберется.

— Не надо поднимать шум! — просит Пугача, пытается с ним поладить: — Дам для жены хороший гостинец.

Пугач — кулаком в морду:

— Хочешь, подлюга, меня купить?!

Показал бы паршивому повару, как надо драться, да сдержался. Стерпел. Жалобит голодными немцами, стыдит несознательностью. Подоспел на подмогу пожилой доходяга, тоже совестит Пугача:

— Чего к человеку пристал? Может, вправду хотел помочь людям.

— Он поможет! — возмущается Пугач. — У него под койкой два чемодана, набитые барахлом, — вот какая его жалость к голодным.

Повел повар всю компанию к чемоданам. Некуда деваться — начал плакаться:

— Дома голые-босые, немцы забрали все до нитки.

— У всех так! — не унимается Пугач. — Что ж, как американцы — разводить спекуляцию, грабить?

Все же пожилой доходяга скомандовал:

— Вот что, парень. Клади на место продукты и не позорь нас.

Больше не брал хлеб и мясо. Обидно было глядеть на Пугача: «Не себе и не людям, бесполезно живет. Мало немцы учили, так и остался полтавской галушкой!»

Все же улыбнулось счастье. Закончилась жатва, потребовался опытный мельник, и он не упустил свой шанс. Осторожненько действовал, впрок пошла наука Пугача. Нашел правильный ход: прибыл однажды начальник на мельницу, проверил — все чин чином; уже собрался уходить, а он — бац, выкладывает мешочек, килограммов восемь муки.

— Что это? — спрашивает лейтенант Мезенцев.

— Излишек! Если желаете, можете отправить детишкам.

Иван Петрович Мезенцев, пожилой офицер из запаса, получает из разоренного Орла письма плохие-преплохие: семья голодает, по карточкам дают самую малость, на рынке продукты втридорога. Хорошо бы подсобить немного.

— Это какой такой излишек? — неуверенно спрашивает Иван Петрович.

— Натуральный! Помол провожу строго по норме. То, что у других идет в мусор, у меня — экономия.

Мисюра работает исправно, никто на него не жалуется, а мука ой как пригодится голодающей семье. Берет Иван Петрович мешочек:

— Что ж, спасибо, товарищ Мисюра. Только чтобы и дальше был полный порядок.

— Не сомневайтесь, товарищ начальник! Мы службу знаем, ничего лишнего себе не позволим.

На мельнице все идет без сучка и задоринки, выход муки соответствует норме, учет поставлен отлично. Проверяльщики могут сколько угодно заглядывать под койку — новых чемоданов не будет, ни к чему барахло. Только брезентовый пояс знает секрет, надежно хранит новые золотые вещички. Появился и небольшой ящичек, хранящийся на мельнице, в нем копятся машинные иглы и камушки для зажигалок. Ездившие в Союз рассказывают: большие деньги стоит эта продукция. Растет капитал. Федька Кудлай возит муку в часть, по пути доставляет немецким клиентам. Все шло бы хорошо, если бы не Федькина жадность: решил еще и от себя торговать, увлекся, потерял осторожность и, конечно, засыпался. Началось следствие, Федька стал клепать на него: мол, Мисюра — организатор хищения, а он втянут по глупости. Только не прошел этот номер: у него, Мисюры, полный порядок, прицепиться не к чему. На допросе объяснил следователю спокойно, солидно:

— Работаю честно, добросовестно, у меня ни излишков, ни недостач. Наговорить можно всякое, чтобы спасти свою шкуру. Пусть вор отвечает за свои грязные махинации и не запутывает честных людей.

Дали очную ставку с Кудлаем — стоял на своем. Федька только пыхтел: поймали на мелочи, незачем выкладывать все.

Когда заканчивалось следствие, у лейтенанта Мезенцева запросили характеристику на мельника. Иван Петрович вспомнил посылку. Поначалу решил ничего не скрывать, пусть разбираются. Сел писать — не пишется: у Мисюры полный порядок, придраться не к чему, а вспомнит о посылке — не оберется позора. Лейтенант написал в характеристике: «Гражданин Мисюра с работой справляется, к социалистической собственности относится бережно, идеологически выдержан и морально устойчив».

Судили одного Кудлая, его, Мисюру, призвали на срочную службу. Отправляясь на сборно-пересыльный пункт, прихватил и заветный брезентовый пояс, и ящичек с иглами и камушками для зажигалок, и два больших чемодана.

На сборно-пересыльном вел себя тише воды, ниже травы — старательный, услужливый. Командиру взвода лейтенанту Литвиненко сделал чемодан из фанеры, покрасил голубой масляной краской, поставил внутренний замок, найденный в пустом доме. Лейтенант обрадовался солдатскому подарку. Показывает сослуживцам — всем нравится. Он, Мисюра, никому не отказывает: «Все равно надо чем-то заняться, не привык сидеть без работы». Командиру роты сделал чемодан с особым старанием, на загляденье. Когда пришло требование на пополнение для трофейного батальона, начальник сборно-пересыльного пункта предложил командиру роты: «Подберите пожилых и честных». Тот включил Мисюру.

Служба в трофейном батальоне особых усилий не требовала. Мисюра — кладовщик; выдаст инструменты — и свободен до вечера. На складе порядок, начальство довольно, и ему хорошо. Время, отделявшее его от демобилизации, не пропало даром: чемоданы, солдатский вещмешок, заветный пояс пополнились приобретениями.

И вот поезд приближается к советской границе. Прошел слух, что возможна проверка. Он, прислушавшись к разговорам, пристроился к демобилизованному Мирославу Кравцу. Разговорились.

— Твое горе уже позади, а мое… — вздыхает Кравец.

— Это почему? Жив остался, война закончилась, в селе ждут родные, друзья.

— В наших Кривчицах на Львовщине война не закончилась, — снизил голос Кравец. — Там бандеровцы, кровь людская льется.

— Откуда известно?

А в мыслях: «Там Советам не до меня, искать не будут!»

— Газет не читаешь? — удивился Кравец. — Да и письма родителей слезами писаны.

— Что собираешься делать? — выясняет Мисюра.

— Не бросать же родителей…

Достал тогда из вещмешка поллитровку, изрядный кусок сала, буханку хлеба, луковицу. Выпили, закусили. Рассказав о своих лагерных муках, просит Мирослава Кравца:

— Будь другом, начнут проверять на границе — скажи, что это твой чемодан.

— Где так обарахлился? — спрашивает Кравец.

— Не мое! Земляки попросили передать родичам, вот и тащу как верблюд.

— Отчего не помочь! — согласился Кравец. — Человек всегда должен помочь человеку.

Миновали границу, во Львове эшелон разгрузился. Куда теперь податься? Поразмыслив, говорит Мирославу Кравцу:

— Некуда мне ехать: фашисты сожгли село, перевели всю родню. Может, возьмешь в свои Кривчицы?

— Сдурел! Ты же схидняк[7], только за это бандеровцы повесят. Я сам бы уехал на вашу Полтавщину, да родные ждут.

— Легко тебе говорить! — вздохнул с укоризной. — Разве смогу жить на пожарище, которое поглотило моих родителей! А бояться мне нечего: такой уже украинец, просто так не обидят.

Кравцу полюбился попутчик, хочется помочь человеку стать на ноги, совладать с горем. Пусть едет, если решился.

Приехали. Он, Мисюра, поселился у родных Мирослава, нашел работу — стал торговать в кривчицком магазине сельпо.

В селе грамотных мало, неохотно берутся за «советскую работу», страшась кровавого бандеровского террора. Конечно, село не без смелых людей, все решительнее действует истребительный батальон, сформированный из активистов. На львовской земле идет война между прошлым и будущим.

Как же он, Николай Мисюра, тогда уже Мисюренко, не побоялся принять должность завмага, перейти па жительство в хату людей, убитых бандеровцами, зачем это сделал? Решил, что договорится с бандеровцами, будет их помощником. Нет, в лес не уйдет, не станет стрелять по Советам, не его это дело. Однако тихо, незаметно поможет. Так и станет жить — советским завмагом и бандеровским активистом. Двойная бухгалтерия выручит, как бы ни обернулись дела впоследствии.

Стал торговать, недолго пришлось дожидаться гостей. Ночью явился Тхир из СБ[8], с ним бандеровцы Славка и Ромка. Расселись, дымят самокрутками, за поясами пистолеты, гранаты. Поставил Тхир перед собой, интересуется:

— Зачем, москаль, к нам приехал?

— В свое время насолил кое-кому, теперь ищут меня.

— Ищут! — криво усмехается эсбист. — Получил от москалей назначение и на них обижаешься.

— А ваши не идут на службу к Советам, чтобы вредить им? Я в войну находился во Львове.

— Что делал во Львове?

Не рассказал о вахманской службе: ни к чему иметь лишних свидетелей. Рассказал о другом — как начальствовал в Наварии и извел под корень евреев.

Этого оказалось достаточно. Все же Тхир предупредил:

— Скурвишься — повесим на первом суку!

А он и не собирался их подводить. Днем обслуживает мирных жителей — ночью отпускает продукты бандеровцам.

Сельскому начальству особое уважение: есть дефицит — просит их жен заходить. Довольны и бандеровцы: схидняк вне подозрений, все делает с толком. На совещаниях в райпотребсоюзе завмага хвалят как ударника советской торговли. Так длилось три года.

Еще лучше зажил после ликвидации бандеровской банды. Страна залечивает раны войны, в магазинах все больше товаров. Особенно у него, Мисюры: давно освоил технику взаимоотношений с начальством. Друзья из райпотребсоюза не обижают, и им не приходится на него обижаться. В дни рождения, во все праздники от него идут поздравления — вещественные, нужные.

Пригласил на свой день рождения почетных гостей, у каждого прибора поставил по сувениру. Председателю райпотребсоюза Василию Степановичу приготовил диковинку — американский радиоприемник. Мол, это подарок американского генерала при встрече на Эльбе.

Когда гости уже разъезжались, Василий Степанович сказал:

— Давно пора тебя выдвигать, Николай Иванович. По своей вине засиделся: с образованием худо. Завтра приезжай, что-нибудь сделаем.

Василий Степанович не бросает слов на ветер — организовал аттестат заочной средней школы. Более того, сам же предложил стать заочником торгово-экономического института, решительно отмел опасения насчет экзаменов: «Опытным практикам в нашенском институте потребкооперации всегда открыта дорога».

Вскоре стал директором райунивермага, начался период взлета. Осмелев, даже подал заявление в партию. Хотя экзамены и зачеты устраивал друг Василия Степановича, он, Мисюра, слыл незаурядным торговым работником. Завел в универмаге строжайший порядок, продавцы быстро поняли, что директора не обведешь, его пай должен быть обеспечен. Мария Петровна — самая ловкая, умная и красивая из продавщиц, недолго ходила в любовницах, стала законной супругой. Всюду поспевала и всюду справлялась отлично — за прилавком и дома.

По-настоящему оценил Марию Петровну, когда установил связь с Сигизмундом Абрамовичем Айзенбергом — сотрудником отдела сбыта львовской ткацко-трикотажной фабрики. Эта связь сулила большие выгоды, хотя и требовала изворотливости. Фирма «Сам себе», как в шутку назвал ее Сигизмунд Абрамович, оказалась солидной, весьма доходной. Прочные связи объединяли деловым интересом умных коммерческих деятелей. Термин «коммерческий деятель» тоже пошел от Сигизмунда Абрамовича. В фирме слаженно действовали изготовители «левой» продукции и ее продавцы. Между ними не могло быть вражды: делали одно дело, сулившее миллионы и вышку. Правда, о вышке не думали, работали так, что не оставалось следов ни на фабрике, ни в магазинах.

Привезет Сигизмунд Абрамович пятьсот простыней — директор универмага принимает по накладной, чин чином. Оприходованный товар поступает в отдел Марии Петровны. Продала Мария Петровна, освобождается место — Айзенберг снова привозит пятьсот простыней и снова имеет при себе накладную. Но эта накладная — липа, на случай проверки в пути. После сдачи товара липа уничтожается. В магазине — старая накладная и соответствующие ей новые простыни. Деньги за ранее проданную партию — в кармане, все шито-крыто. Может проверять любой ревизор, не к чему подкопаться.

Много лет работала фирма, в этот период пришло к нему основное богатство. Затем наступил крах, судили Айзенберга и других коммерческих деятелей. Мир праху Сигизмунда Абрамовича: на него, Мисюру, не указал.

После суда не ушел страх. Еще бы, таких людей расстреляли! На Западе они гребли бы миллионы, жили бы в почете, а в Советском Союзе — расхитители в особо крупных размерах, и награда им — вышка…

Шли месяцы, он понемногу успокаивался, но не было прежнего размаха в работе. Вот почему, когда предложили переехать во Львов, стать директором торга, охотно согласился. Правда, несколько пугала близость к бывшему Яновскому лагерю, однако, подумав, решил, что прошедшие годы затерли все следы. Может, и остались кое-какие склеротики, но что они знают! Так думал — получилось иначе, все же замаячила вышка.

Неужели генерал что-то пронюхал об истоках богатства?.. Выход один — заложить Возняка. Уже не помнит, когда и где познакомился с ним, но Возняк стал единственным другом без каких бы то ни было деловых интересов. Что их сблизило? Одинаково мыслили о прошлом, настоящем и будущем. Не сразу, правда, узнали друг друга, не сразу друг другу доверились, к тому времени выпили немало коньяку. Если честно, то он, Мисюра, предпочитал пшеничную водку, но положение обязывало. Как-никак, интеллигент, встречи с начальством, и не только районным. Надо было разбираться в коньяках — сортах, фирмах, странах-изготовителях. У Возняка, еще до войны известного во Львове журналиста, было чему поучиться. От него он, Мисюра, впервые узнал истинную стоимость бриллиантов и золота. Показал ему свои ценности; оказалось все иначе, чем думал. Крупные камни, которые считал главным богатством, были алмазами весьма низкой ценности: камушки, которым не придавал большого значения, оказались дорогостоящими бриллиантами. Возняк научил разбираться в игре цвета бриллиантов, помог познать внутренний смысл драгоценностей. Дружба с Возняком оказалась очень полезной для службы, для борьбы с теми, кого они называли «партийными дурнями», которые не способны были понять, что моральные принципы коммунизма полезны лишь людям с головой, умеющим обделывать дело, а других оставлять на бобах. Если вовремя не остановить «партийных дурней», умным станет невозможно дышать. Как с ними бороться? Хвалить во весь голос, а наедине с начальником или партийным деятелем между прочим доверительно сообщить: «Трудолюбивый работник, но не хватает таланта… Никудышний семьянин, имеет любовницу… Все мы грешны, но если так пить, можно пропить Советскую власть… Имеет родственников в Канаде, ведет с ними переписку и скрывает. Может, боится за авторитет, а может, другая причина!» И не имеет никакого значения, талантлив ли он, имеется ли у него любовница, выпивает ли, переписывается ли с канадскими родственниками. Слух пущен, посеяно подозрение, в жизни «дурня» начинает действовать невидимый тормоз. Если все же проверят, — и такое случается, — с тебя взятки гладки, но чаще слух убийственной пулей входит в жизнь «дурня».

Очень полезным, по науке Возняка, было стравливание одного «партийного дурня» с другим. Такую возможность давала человеческая слабость, её только надо найти и использовать: польстить самолюбию, внушить, что его обходят или что кто-то нелестно о нем отозвался. Этот способ особенно ценен, при нем умник остается в сторонке. Не раз, пуская в ход науку Возняка, избавлялся от опасных людей. Много полезного дал ему Возняк. Теперь при необходимости мог побеседовать с нужным человеком об истории Львова, о литературе и искусстве, пригласить его не только в ресторан, но и в Картинную галерею, мог съездить с ним в Олесский замок. Все это требовалось для карьеры, удовлетворения своего самолюбия, приобретения ценностей. От этой дружбы выигрывал и Возняк. Известно, какую интеллигенты получают зарплату, а Возняк любил жить с размахом, как и положено людям такого полета. Он, Мисюра, открыл для своего друга и его интеллектуальных коллег не только парадные магазинные двери, но и малоприметные здания, приспособленные для самых почетных и нужных людей.

Дружбу с журналистом, человеком искусства считал для себя лестной. Это возвышало его в собственных глазах и в глазах окружающих. Все шло прекрасно, и вдруг оборвалась дружба. Беда Возняка оказалась для него, Мисюры, огромным счастьем, свалившимся с неба. Началось с того, что Возняк примчался с портфелем и вынул оттуда плоскую шкатулку, отделанную черным сафьяном. Дело оказалось плевым, а шум разгорелся большой. Рассказал Возняк, что во время войны был в украинской полиции. Чин имел пустяковый и людям ничего плохого не делал: поддерживал порядок, помогал украинцам. И недолго находился в полиции, перевели на журналистскую работу — в роту пропаганды. Конечно, в этой роте выступал не против немцев. Но что такое слова? Ими не убьешь, а жить надо было. Закончилась война — честно и добросовестно трудился в советской прессе. Перед украинским народом имел довоенные заслуги: не раз выступал со статьями против национального гнета. Жизнь прожил с пользой для людей, а вот нашлись негодяи, трезвонят, что он полицай и немецкий прислужник. Но он отобьется, укусить его не так-то просто. Есть человек, который подтвердит, что в полиции и в роте пропаганды он, Возняк, действовал по заданиям подпольщиков из «Народной гвардии». Имеются спасенные им люди, они об этом расскажут. В Польше, например, живет известный писатель Якоб Брович. Однако чем черт не шутит, береженого и бог бережет, надо бы спрятать эту шкатулку. Он, Мисюра, согласился, и лишь после этого Возняк раскрыл шкатулку.

Увидел и ахнул: по сравнению с этой коллекцией его собственная выглядела весьма бедной. Не стал расспрашивать, и так понял, что к чему, помог курс наук, пройденный в Яновском лагере. В результате защиты украинцев такие бриллианты не могли появиться в шкатулке, но это личное дело Возняка. Друг оказался в беде, и не следовало лезть грязными сапогами в его интеллигентную душу. Короче, Возняк вскоре исчез, шкатулка осталась у него, Мисюры. С тех пор бриллиантов в ней прибавилось. Конечно, нелегко отрекаться от уникальной коллекции, но ведь речь идет о собственной шкуре. Надо следствию выкладывать правду, а свои бриллианты тоже списать на Возняка. Да и не только бриллианты. Для бывшего журналиста ничего не изменится, у него, Мисюры, гора свалится с плеч. Возняк, может, уже в Канаде или в США, была у него такая задумка. Даже женился на еврейке, чтобы вместе выехать к ее горячо любимой мамочке.

Если этот ход окажется удачным, что же против него остается? Фильтрационный пункт, сельскохозяйственная команда, трофейный батальон — безупречные этапы. Магазин в Кривчицах — служба Отчизне с риском для жизни. Районный универмаг — самоотверженный труд и упорная учеба, отмеченные почетными грамотами, премиями и дипломом. К тому же, всегда был на хорошем счету в районном партийном активе. Наконец Львов — итог многолетнего успешного труда, заслуженное выдвижение честного районного труженика… Все же кое-что придется взять на себя, невозможно списать на Возняка все найденное при обыске. Можно признать некоторое завышение цен, случаи спекуляции, не грозящие большим наказанием. При его главной статье это не очень опасно. Надо готовиться к многолетней отсидке, лишь бы не вышка. Лагерь есть лагерь, мало ли что может потом измениться. Пожалуй, подкинет генералу историю с иглами и камушками для зажигалок. Это уже анекдот, прошел срок давности. Итак, война продолжается. Сейчас самое главное — выиграть решающий бой: доказать, что вахмана Кольки Мисюры давно нет на свете, арестованный Николай Иванович Мисюра не имеет с ним почти ничего общего.

2

Даже по дороге домой подполковника Харитоненко не оставляют мысли о Мисюре, Лясгутине, Панкратове, Дриночкине. Немало еще погани на нашей земле. Яд ее опасен тем, что способен отравлять окружающих, убивать их духовно. Его губительному действию успешно противостоит только здоровая атмосфера человеческого общежития. Вспоминается недавний отпуск в Великом Перевозе. Там нет и в помине мисюр, там им нечего делать.

От прежнего села остались только название да паром через Псел. Уже и послевоенные хатки пошли на слом. Родилась Новоселовка — новая кирпичная улица, с газом, водопроводом и электричеством. Один дом краше другого: просторные комнаты, большие окна, удобные кухни и ванные.

Строительство каждого дома становится делом всей Новоселовки. Возведены стены, установлена крыша — приходят на помощь друзья и соседи. Штукатурят сообща. Работают дружно, а вечером долго не смолкают музыка, песни, танцы.

Новоселовка красна не. только домами колхозников. В облицованном цветным кафелем Доме культуры большой кинозал, комнаты для различных кружков. Рядом сельсовет, напротив красивое двухэтажное здание школы со стадионом и площадкой для игр. Чуть поодаль — детский сад и ясли, два магазина. Телевизионные антенны на кирпичных домах красноречиво свидетельствуют о том, как изменились люди, их жизнь, круг интересов. Радует оживление на вечерних улицах села, когда перевозинцы в колхозных автобусах, в своих автомобилях и на мотоциклах возвращаются с работы.

Рассказывает матери о своих впечатлениях, восхищается сельской новью, а она:

— Главное, Алеша, не в стенах, не в автомобилях и мотоциклах, а в самих людях. Люди стали добрее, это самое главное. Откуда идет доброта? От Новоселовки, радости новой жизни, достатка. Обойди все село, попробуй купить вишен. Каждый ответит: «Ешь, сынок, на здоровье, хватит на всех».

Вспоминаются многочисленные сельские встречи. Старик Петр Леонтьевич — страстный рыбак, всегда с уловом. Немного себе оставляет, остальное разносит соседям. Принес и ему рыбу, от предложенных денег отказался, даже обиделся: «Она ж не купленная!»

Зашел на усадьбу Ивановны, одинокой соседки, она как раз копает картошку.

— Зачем вам столько, Ивановна?

— Много! — согласилась. — Ничего, дам людям.

Уже много лет получает колхозную пенсию, однако продолжает ходить на работу в колхоз. Не ради денег — не может без работы. И без песни не может, с другими женщинами в сельском хоре поет, особенно любит народные украинские.

Мама, тоже колхозная пенсионерка, живет с Марийкой, нянчит внучат, готовит, работает на огороде, кормит свиней и птицу. И все это делает с радостью, удовольствием, даже о старости и смерти говорит как-то особенно:

— Хороший дом выстроили, все есть, только некогда жить. Ничего, буду жить в детях и внуках, в их радости.

Подружился с сыном Петра Леонтьевича — Игнатом Петровичем. После войны, помнится, он был еще пацаном, теперь у него жена и три дочки. Ростом невысок, худощав, жилист, лицо неприметное, а человек знаменитый. Когда в Полтаве закончил ФЗУ, в селе разворачивалось массовое строительство. Поспел в самый раз, оценили люди незаурядный талант, стали величать Петровичем. Кто бы ни обращался с просьбами, никому не отказывал. Когда же сам строился, отовсюду набежали добровольные помощники, дом получился на славу, большой и нарядный.

С Игнатом Петровичем всегда интересно: в технике хорошо разбирается, книголюб, выписывает не только газеты, но и литературно-художественные журналы, влюблен в Полтавщину, о Гоголе может рассказывать часами. Как же, Николай Васильевич — земляк, жил совсем рядом, в Яновщине. В рассказах Игната Петровича не все достоверно, правда причудливо переплетается с вымыслом. Возможно, так рождался и фольклор, из которого Гоголь черпал вдохновение. Как-то Игнат Петрович доверительно сообщил:

— Самая главная рукопись Гоголя до сих пор не найдена. Время было такое, что не мог напечатать: царь и его чиновники боялись правды. И решил Микола Васильевич сохранить рукопись для народа, выкопал в саду яму и спрятал. Посадил желуди, и выросли еще при его жизни крепкие дубки. От одного из них лунной ночью в двенадцать часов тень падала прямо на тайник, где закопана главная рукопись. Поведал Микола Васильевич эту тайну простому крестьянину, чтобы тот передавал по наследству, пока не настанет время обнародовать главную рукопись. Так и шла тайна от поколения к поколению, а во время революции крестьянский сын, хранивший гоголевскую тайну, погиб от пули беляка. Слышали люди о тайнике, но не знали, от какого дуба искать. А в Отечественную войну приключилась большая беда: фашисты вырубили и сожгли все дубы в саду Гоголя. И нет теперь дуба, по тени которого можно разыскать тайник. Только люди все равно найдут, не может пропасть главная рукопись Миколы Васильевича…

Вспоминаются встречи и с другими односельчанами. Многие не уступают горожанам ни в культурном развитии, ни в образовании, нередко превосходят моральными качествами, чистотой души, пониманием природы.

Сказал об этом жене — стала в защиту города:

— Алеша, Алеша, о чем ты толкуешь! Приходи на «Электрон», побудь в нашем цеху, присмотрись к работницам в белых халатах, побеседуй. Многие, как и я, родились до Советской власти, они или их матери тогда и мечтать не смели о достойном человека положении в обществе. Теперь они сами — Советская власть. Образованные, интеллигентные, гордые своим положением. Отчитывался у нас на собрании представитель райисполкома, затем стали его отчитывать. Ветеран Наталья Васильевна заявила: «Нам, товарищ, ни к чему пустые обещания. Конкретно доложите, как думаете выправлять положение…» Вот так!

Выходит, никаким мисюрам, лясгутиным, дриночкиным— темным выходцам из прошлого — не отравить своим ядом настоящих советских людей. Настоящих — конечно! Да только в Новоселовки переселились не только они, но и злые домовые, подтачивающие нестойкие души пьянством, стяжательством и воровством. И все же не слабые духом составляют народ, строящий Новоселовки в каждом селе, каждом городе необъятной страны.