Рассказы о любви

ЛЮБОВЬ

Господин Томас Хепфнер, мой друг, без сомнения, один из всех моих знакомых, у кого самый большой опыт в любви. По меньшей мере он имел дело со многими женщинами, владеет искусством обольщения и может похвастаться многочисленными победами над ними, пусть и после долгих ухаживаний. Когда он мне рассказывал об этом, я сам себе казался школьником младших классов. Правда, тайком в душе мне представлялось, что о самой любви он знает не больше нашего. Я не думаю, чтобы он часто в своей жизни не спал ночи напролет и обливался слезами из-за какой-нибудь своей возлюбленной. Ему вряд ли это было необходимо, и я готов предоставить ему это, ибо счастливым и радостным человеком, несмотря на свои любовные успехи, он не был. Более того, я часто вижу его охваченным легкой меланхолией, и весь его облик несет на себе отпечаток покорности и покоя, даже подавленности, что не выглядит полным удовлетворением.

Итак, это предположения и, возможно, заблуждения. Прибегая к психологии, можно сочинить целые тома, но не проникнуть в душу человека, а я к тому же психологом не являюсь. Однако временами мне кажется, мой друг Томас именно потому виртуоз в любовных играх, что ему в любви, которая игрой не является, чего-то не хватает, и он именно потому и меланхолик, что сам знает об этом своем недостатке и очень сожалеет о том… Сплошь предположения и, возможно, заблуждения.

То, что он рассказал мне недавно о фрау Ферстер, показалось мне весьма странным, хотя речь не шла о чем-то подлинно пережитом или о каком-то очередном приключении, а только о настроении, этакой лирической шутке.

Я встретил Хепфнера как раз в тот момент, когда он собрался уходить из «Голубой звезды», и уговорил его на бутылку вина. Чтобы склонить его расщедриться на напиток подороже, я заказал бутылку обыкновенного мозельского, которое сам обычно не пью. Недовольный, он вернул кельнера.

— Никакого мозельского, подождите!

И заказал хорошего марочного вина. Именно этого я и хотел, и за бокалом хорошего вина завязалась беседа. Я осторожно свел разговор к фрау Ферстер, красивой женщине чуть старше тридцати, только недавно поселившейся в городе, но про которую уже ходила слава, что у нее много поклонников.

Мужчина был для нее словно ноль. С недавних пор я знал, что мой друг вхож к ней в дом.

— А-а, Ферстер, — сказал он, сдавшись наконец, — если она тебя так сильно интересует. Ну что я должен сказать? У меня с ней ничего не было.

— Так уж совсем ничего?

— Ну, как на это посмотреть. Ничего, о чем можно было бы порассказать. А так надо уметь сочинять, быть, что называется, поэтом.

Я засмеялся.

— Ты не очень высокого мнения о поэтах?

— А, собственно, почему? Поэты по большей части люди, не познавшие реальных переживаний. Я могу тебе сказать: со мной в жизни приключилось немало вещей, которые следовало бы записать. Я все время думал: ну почему ничего подобного не пережил ни один поэт, чтобы ничто не пропало? Вы ведь вечно устраиваете несусветный гвалт вокруг самых обыкновенных вещей, превращаете любую чепуху в новеллу… А про фрау Ферстер? Это тоже новелла?

— Нет. Может, скетч. А может, поэма. Может, настроение, понимаешь?

— Я весь внимание.

— Ну, видишь ли. Эта женщина вызвала мой интерес. Что о ней говорят, тебе известно. Пока я наблюдал за ней издалека, мне казалось, у нее богатое прошлое. Мне представлялось, она любила мужчин разного сорта, была знакома с ними и не могла ни одного из них выдержать долго. При этом она очень красива.

— Что ты называешь «красива»?

— Это очень просто: в ней нет ничего лишнего, ничего такого, чтобы было много. Ее тело — само совершенство, в полном подчинении ее воле, оно служит ей. В нем все дисциплинированно, все работает безотказно, без всякой лени. Я не могу представить себе ни одной ситуации, из которой она не вышла бы без потерь для своей красоты. Именно это и притягивает меня, потому что все наивное навевает на меня смертельную скуку. Я ищу осознанную красоту, воспитанные формы, культуру. Одним словом, не пустые теории!

— Да уж, лучше не надо.

— Я попросил меня представить и несколько раз уже побывал там. Любовника в настоящее время у нее нет, это было легко заметить. С мужчиной обращение осторожное, как с фарфоровой статуэткой. Я начал сближаться. Бросил несколько взглядов через стол, что-то тихо произнес, когда чокались, дольше обычного целовал руку. Она все приняла, выжидая, что последует дальше. Тогда я нанес визит в такое время, когда она была одна, меня приняли.

Сидя напротив нее, я скоро заметил, что действовать стоит неординарно. И я пошел ва-банк — просто сказал ей, что влюблен и нахожусь в полном ее распоряжении. Тогда завязался примерно такой диалог:

«Давайте поговорим о чем-нибудь более интересном».

«Нет ничего, что бы могло меня заинтересовать, кроме вас, моя прекрасная госпожа. Я пришел, чтобы сказать вам об этом. Если это навевает на вас скуку, тогда мне лучше уйти».

«Тогда что же вы хотите от меня?»

«Любви, милостивая госпожа!»

«Любви! Я не знаю, что это такое, и я не люблю вас».

«Вы увидите, что я не шучу. Я предлагаю вам себя целиком, все, что я могу сделать, и я смогу ради вас сделать многое».

«Да, так все говорят. В вашем объяснении в любви нет ничего нового. Что вы хотите сделать, что могло бы меня увлечь? Если бы вы любили, вы уже давно бы это сделали».

«Что, например?»

«Это вы должны сами знать. Вы могли бы восемь дней поститься, или предпринять попытку застрелиться, или хотя бы написать стихотворение».

«Я не поэт».

«Почему же нет? Кто так любит, как только и нужно любить, тот становится поэтом и героем ради одной улыбки, ради одного жеста руки, одного слова той, кого он любит. И если его стихи недостаточно хороши, они все же полны страсти, полны любви…»

«Вы правы, милостивая госпожа. Я не поэт и не герой, и стреляться я тоже не буду. Ибо если я это сделаю, то это произойдет от скорби, что моя любовь не настолько сильна и пламенна, как вам того хотелось бы. Но вместо всего этого у меня есть одно, совсем маленькое преимущество перед тем идеальным любовником: я вас понимаю».

«И что же вы понимаете?»

«Что вас гложет томление, как и меня. Вы не жаждете любовника, вы хотите любить сами, целиком и полностью отдаваться любви. И вы не можете этого сделать».

«Вы так думаете?»

«Я уверен в этом. Вы ищете любовь, как ищу ее я. Разве это не так?»

«Возможно».

«Поэтому я и не нужен вам, и я не буду вам больше надоедать. Но может, вы еще скажете мне, прежде чем я уйду, встречали ли вы однажды кого-нибудь, кто по-настоящему любил вас?»

«Однажды, возможно. Раз уж мы разговорились так откровенно, вы, вероятно, знаете. Это было три года назад. Тогда у меня впервые было чувство, что меня любили по-настоящему».

«Вы позволите задать еще один вопрос?»

«Разумеется. Тогда появился мужчина, познакомился со мной и полюбил меня. И поскольку я была замужем, он ничего не сказал мне. А когда увидел, что я не люблю своего мужа и у меня есть избранник, он пришел и предложил мне покончить с браком. Это было невозможно, и с того момента этот мужчина начал заботиться обо мне, охранял меня, предупреждал об опасности и стал моим верным защитником и другом. А когда я рассталась ради него со своим фаворитом и была готова взять его на это место, он ответил презрением и ушел и больше не появлялся. Вот он любил меня, а больше никто».

«Я понимаю».

«Так что ступайте лучше. Мы и так сказали, по-видимому, очень много друг другу».

«Прощайте. Будет лучше, если я больше не приду».

Мой друг замолчал, подозвал через некоторое время кельнера, расплатился и ушел. А из этого рассказа я вынес, кроме всего прочего, заключение, что ему недоставало способности любить по-настоящему. Он сам об этом сказал. И все же нельзя особенно верить людям, когда они рассказывают о своих недостатках. Иной считает себя совершенством только потому, что предъявляет к себе минимальные претензии. Этого мой друг не делал, и, может быть, как раз идеал подлинной любви сделал его таким, каким он сейчас был. Возможно, этот умный человек просто морочил мне голову и, возможно, тот его разговор с фрау Ферстер был просто его выдумкой. Он ведь втайне поэт, сколько бы ни отрекался от этого.

Сплошь предположения, возможно, заблуждения.