Рассказы о любви

ИЗОБРЕТАТЕЛЬ

Мой друг Константин Зильбернагель был в приятельских отношениях со всеми девушками в округе, но ни одну из них не называл «мое сокровище». Стоило ему только увидеть, как кто-то из них стоит или идет мимо, он тотчас же спешил с приветствием, шуткой, ласковым словом или дружеским подтруниванием, допустимым между близкими людьми, и девушки останавливались, смотрели ему вслед и выражали свое благоволение. Он мог бы заполучить любую из них, но он этого не хотел. И сколько бы в мастерской ни заходила речь о девицах и любовных похождениях, он только пожимал плечами, а если кто-то из нас, его собратьев, спрашивал, какого он мнения обо всем этом, он посмеивался и говорил:

— Давай, давай вперед, смелее, вы, любители сладенького! Я еще доживу до момента, когда все вы женитесь.

— А почему бы и нет? — восклицал кто-либо из нас. — Разве женитьба такое большое несчастье?

— Что ж, можешь попробовать. Но только не я. Я — нет!

Мы часто высмеивали его, и все лишь потому, что женоненавистником он не был. Возлюбленной у него, правда, тоже никогда не было, но если где мимоходом можно было пофлиртовать накоротке, легонько ущипнуть или сорвать тайком поцелуй, Зильбернагель такой возможности не упускал. И кроме того, мы думали, что не ошибаемся, предполагая, что он где-то прячет милое его сердцу существо и окажется первым из нас, кто женится. Он хорошо зарабатывал и мог в любой момент стать мастером, если бы захотел, и про него даже ходили слухи, что у него есть солидный банковский счет.

Во всем остальном Константин был человеком, которого все любили. Он никогда не давал нам понять, что искуснее нас и понимает в деле больше нашего; если кто спрашивал у него совета, он никогда не отказывал и даже охотно помогал практически. А во всем остальном был как ребенок — смешлив и сентиментален, изменчив в настроении, но всегда безобиден, и я никогда не видел, чтобы он когда-нибудь ударил ученика или несправедливо накричал на него.

Тогда я еще верил, что в слесарной мастерской можно достичь в жизни чего-то путного, и потому все больше сближался с Зильбернагелем, превосходившим всех нас умением и опытом, он мог с легкостью соперничать с мастером, которому ни в чем не уступал. Когда мы наблюдали за его работой, появлялось желание самому взяться за дело и попробовать свои силы — так легко и радостно, ладно и без брака получалось у него все. Ему всегда поручали самую тонкую и сложную работу, при которой нельзя было зевать или клевать носом и требовалась крайняя сосредоточенность, и он ни разу не запорол ни одной детали. Больше всего радости ему доставляло монтировать новые механизмы; он справлялся даже с такими конструкциями, с какими ему никогда не доводилось работать раньше, он собирал и запускал механизмы в действие, словно в игрушки играл, и выглядел при этом так благородно и по-особенному, что я впервые тогда доподлинно осознал, что это значит, когда дух владычествует над материей, а воля сильнее мертвой массы.

Со временем я сделал открытие, что мой друг Константин не ограничивается одними только заказами, поручаемыми ему на работе. Мне бросилось в глаза, что временами он куда-то исчезает после работы и нигде не показывается, и вскоре я догадался, что он сидит в своей каморке, которую снимал на Зенфгассе, и чертит. Сначала я подумал, что он упражняется, чтобы не забыть премудрости, каким выучился в вечерней школе, но однажды зашел к нему и случайно увидел, что он занят решением задачи на построение, и пока я говорил и говорил и все о чем-то спрашивал его, я узнал, что он работает над одним изобретением.

И с того момента между нами установились более доверительные отношения, а через некоторое время я уже знал все его секреты и тайны. Он изобрел два станка, из которых один существовал только на бумаге, а другой уже в форме модели. Мне доставляло удовольствие смотреть на его чертежи, выполненные с такой аккуратностью и тщательностью.

Мое вечернее общение с Константином прервалось, когда осенью я познакомился с Франци Бродбекк и у нас завязалась любовная интрижка. Тогда же я начал снова усиленно писать стихи, чего не делал с гимназических лет, и эта хорошенькая легкомысленная девчушка обошлась мне намного дороже, чем она того, вероятно, стоила, хотя я и отделался всего лишь синяком под глазом.

Однажды вечером, после того как меня долго не было, я опять пришел к Зильбернагелю в мансарду и поприветствовал его. Он задумчиво взглянул на меня и основательно намылил мне шею за мою любовную авантюру, да так, что я чуть не повернулся и не ушел. Однако я все же остался, потому что в его гневной речи прозвучало нечто такое, что невероятно льстило моему юношескому честолюбию.

— Ты слишком хорош для этой девчонки, — сказал он, — и вообще слишком хорош для этих баб. Знатным слесарем тебе не бывать, даже если тебе это и неприятно слушать. Но в тебе есть кое-что, и оно еще пробьет себе дорогу, если ты сам не сломаешь прежде времени этому хребет своими любовными похождениями.

И тут я спросил его, почему он, собственно, так ужасно говорит о любви и женитьбе. Он некоторое время строго смотрел на меня, а потом произнес:

— Сейчас я тебе расскажу. Собственно, рассказывать тут особенно нечего, это скорее мой опыт или эпизод из жизни — называй как хочешь. Но тем не менее ты кое-что поймешь, если не будешь, конечно, впускать сказанное в одно ухо и выпускать в другое. Видишь ли, однажды я был очень близок к тому, чтобы жениться, и с тех пор надолго усвоил один хороший урок. Пусть женится тот, кто хочет, но только не я. Я — нет! Понятно?

В Каннштатте я два года подвизался подмастерьем. Даже поработал в литейной мастерской — замечательное производство, есть чему поучиться. Незадолго до этого я изобрел один маленький станочек для обработки дерева — цапфа, шпунты, все как положено, очень даже мило, но только непрактично: надо было прикладывать много физической силы, и тогда я его просто сломал. Мне хотелось научиться чему-нибудь разумному, я так и сделал, но через несколько месяцев снова взялся за старое — на сей раз это была маленькая стиральная машина, должно было получиться нечто исключительное. Я жил у одной вдовы истопника в крошечной мансарде, сидел там каждый вечер, чертил и рассчитывал. Это было прекрасное время. Боже праведный, что может быть лучше в жизни, чем сидеть и изобретать в голове что-то полезное для всего мира?

Но в том же доме жила одна особа, швея, ее звали Лене Кольдерфингер, с ладной фигуркой, невысокого роста, но очень привлекательная и милая. Я с ней скоро познакомился, и раз уж так устроено природой, что молодые парни любят побалагурить с молодыми девушками, я улыбался ей и говорил иногда что-нибудь смешное, и она тоже смеялась, и очень скоро мы стали хорошими знакомыми и даже любовной парочкой. А поскольку она была порядочной девушкой и не позволяла мне ничего лишнего, мы все больше привязывались друг к другу. После работы мы ходили гулять по аллеям, а в воскресенье заглядывали в деревенскую харчевню или ходили на танцы. Однажды в дождливую погоду она зашла ко мне в мансарду, и я принялся показывать ей свои чертежи к стиральной машине и объяснять все, потому что она, конечно, в таких вещах понимала не больше телки. И когда я увлекся собственным рассказом и вошел в раж, то вдруг заметил, что она зевает, прикрыв рот ладошкой, и вовсе не смотрит на мои чертежи, а уставилась вниз под стол, на свои сапожки. Я тут же замолчал и убрал чертежи в ящик стола, но она так ничего и не заметила, а принялась заигрывать и целоваться. Это было в первый раз, когда наши интересы не совпали, и к тому же я очень сердился.

Но позже я задумался, а почему, собственно, девушка должна интересоваться моим увлечением чертежами, тем более что она в том ничего не смыслит. Так ведь? Я взял себя в руки, поняв, что действительно требовал слишком многого. Тогда, значит, все в порядке. Она меня любила, и прошло немного времени, как мы уже стали поговаривать о женитьбе. У меня были неплохие перспективы, я мог вскоре стать техническим контролером, а у Лене было приличное приданое и, кроме того, она еще скопила несколько сотен марок. И когда мы все это обсудили друг с другом и все серьезнее думали о свадьбе, она стала еще нежнее, да и у меня в голове не было ничего другого, кроме моей влюбленности.

Занятый всей этой дребеденью, я, конечно, совсем забросил свои чертежи, потому что все время торчал у Лене и моя голова была полностью забита хлопотами, связанными с женитьбой. Все было чудесно, и я был очень счастлив, как и полагается жениху: хлопотал, чтобы с моей родины пришли все нужные справки, и, собственно, ждал только, чтобы улучшились мои дела, связанные с работой; ждать оставалось недолго, может, всего четыре — шесть недель.

До этого момента все было в порядке. Пока не открылась выставка. Черт бы ее побрал, юноша! Это была промышленная выставка, только очень маленькая, ее открыли в воскресенье. Я получил входной билет от фабрики, а Лене билет купил. Нам давали еще и скидку в цене. Вот уж где дым стоял коромыслом, можешь себе представить. И музыка, и представление, и множество людей, я купил девушке зонтик от солнца, из какой-то ткани как шелк, всех цветов радуги, и мы ходили повсюду, и нам было очень весело. На улице играла военная духовая капелла из Людвигсбурга, погода была прекрасная, и посетителей полным-полно. Позднее я, правда, слышал, что организаторы понесли убытки, но мне трудно в это поверить.

Мы носились как угорелые и смотрели разные вещи, и Лене все время где-нибудь останавливалась, и я вместе с нею. Так мы подошли к станкам, и как только я их увидел, мне тут же стукнуло в голову, как много недель я даже не прикасался к чертежам стиральной машины. И меня вдруг стало это так сильно мучить, что я готов был сию же минуту помчаться домой. Я даже не могу рассказать, что творилось у меня на душе.

— Пойдем отсюда, оставь эти скучные машины, — сказала Лене и захотела меня увести.

И в этот момент, когда она потянула меня за руку, мне вдруг пришло в голову, что я вроде как бы должен стыдиться и что она хочет оттащить меня от всего того, что раньше было для меня важно и дорого. И я ясно почувствовал, как это бывает во сне: или ты женишься и пропадешь со всеми твоими потрохами, или сейчас же уйдешь отсюда к своей стиральной машине. И тогда я сказал Лене, что хочу еще на некоторое время остаться здесь, в машинном павильоне. Она начала вздорить, а потом взяла и ушла одна.

Да, юноша, так оно и есть, и так оно и было. Вечером я сидел как безумный за чертежной доской, в понедельник утром заявил на фабрике, что увольняюсь, а через две недели уже был таков. И теперь я только делаю станки и машины, одна из них уже родилась в моей голове, а на эту я получу патент, и это так же точно, как и то, что меня зовут Зильбернагель.