Разведка и другие тайные службы древнего Рима и его противников

1. Раскрытие первого в истории Рима заговора против Республики

Перехват тайных донесений и посланий очень часто имел тяжелейшие последствия для тех, кто допустил в этом деле небрежность или неосторожность. Так было не только в наши дни, но и в древности. Много примеров этому имеется и в истории Рима. Именно благодаря перехвату тайной переписки был разоблачён первый заговор против Римской республики.

По словам Тита Ливия, когда в 509 г. до н. э. римляне изгнали из города своего последнего царя, Тарквиния Гордого, он обосновался в соседнем этрусском городе Цере. Заручившись поддержкой соседних правителей, Тарквиний прислал посольство, требуя выдать своё имущество. Выслушав царских послов, сенат Рима совещался несколько дней, так как «не вернуть имущество значило дать повод к войне, а вернуть — дать средства и вспоможение к войне. Тем временем послы заняты были другим: въяве хлопоча о царском имуществе, втайне строили козни, готовя возвращение царской власти. С просьбами будто о явном своём деле обходили они дома, испытывая настроения знатных юношей. Кому речи их приходились по душе, тем вручали они письма от Тарквиниев и сговаривались о том, чтобы ночью тайком впустить в город царскую семью» [Т. Liv., II, 3, 5–7].

Сторонников возвращения царской власти нашлось немало, особенно среди римской молодёжи из знатных семейств. Это были «сверстники и товарищи молодых Тарквиниев, сами привыкшие жить по-царски. Тоскуя среди всеобщего равноправия по прежнему своеволию, они стали сетовать меж собой, что чужая свобода обернулась их рабством: царь — человек; у него можно добиться, чего нужно, тут законного, там незаконного, он способен к благодеянию и милости, может и прогневаться и простить, различает друга от недруга; а закон — глух, неумолим, он спасительней и лучше для слабых, чем для сильных, он не знает ни снисхождения, ни пощады для преступивших; опасно среди стольких людских прегрешений жить одною невинностью» [Т. Liv., II, 3, 2–4]. При таких настроениях послы Тарквиния быстро нашли общий язык с представителями молодых аристократов. К заговору примкнули даже некоторые родственники обоих консулов. Во главе заговора стали Марк и Маний Вителлин, братья жены консула Марка Юния Брута, явившегося инициатором свержения царской власти. Они сумели втянуть в заговор своих племянников, родных сыновей Брута — Тита и Тиберия. Активнейшими участниками заговора были также братья Луций и Марк Аквилии, сыновья сестры второго консула, Луция Тарквиния Коллатина.

Рассмотрев дело о царском имуществе и взвесив все «за» и «против», сенаторы решили выдать его Тарквинию.

Воспользовавшись положительным решением сената, послы задержались в Риме, «испросив у консулов срок, чтобы приготовить повозки для царского добра» [Т. Liv., II, 4, 3], но всё это время они провели не в поисках повозок, а «в совещаниях с заговорщиками, настойчиво требуя от них писем к Тарк-виниям» [Т. Liv, II, 4, 3] — царю и его наследникам, мотивируя это тем, что «ведь иначе как те поверят, что не пустые слова о столь важном деле несут им послы?» [Т. Liv., II, 4, 4].

Вступившие в заговор знатные римляне — братья Аквилии и братья Вителлин — такие письма написали, но «эти-то письма, данные в залог верности, и сделали преступление явным» [Т. Liv., II, 4, 4].

Когда участники заговора, приглашённые якобы для совершения жертвоприношений, встретились в доме Аквилиев[216] и после угощения, приказав слугам удалиться, принялись окончательно обсуждать дела и писать письма царю, казалось бы, ничто уже не могло помешать заговору. Однако это было не так. Подвело заговорщиков то, что они, позаботившись о том, чтобы их не мог подслушать никто из сограждан, не подумали о том, что подслушать их могут и обслуживавшие их рабы. В то время рабы считались такой же собственностью хозяина, как лошади или овцы. Тем не менее и слушать, и думать, и говорить рабы умели ничуть не хуже свободных граждан. Раб всегда должен был повиноваться господину, а за ослушание его ждала неминуемая кара. Помимо этого, раб всегда обязан был быть верным господину. Но в этом правиле было одно исключение — выше интересов господина считались интересы государства. Это был единственный случай, когда измена раба господину поощрялась.

Пока заговорщики беспечно беседовали, не подозревая об опасности, рядом за стеной продолжал оставаться один из их рабов, некий Виндиций. Воспользовавшись тем, что был виночерпием, он, «оставшись у дверей один, подслушал их разговор и подглядел через какую-то щель в дверях, что все они пишут письма. Выйдя из дома уже глубокой ночью, будто бы посланный господами по какому-то делу, он не решился пойти к консулам, опасаясь, как бы они из-за родственных соображений не пожелали скрыть дело и не уничтожили самого донёсшего о заговоре, но отправился к Публию Валерию, который был одним из четырёх вождей, уничтоживших тиранию[217]. Получив от Валерия клятвенное заверение в собственной безопасности, скреплённое рукопожатием, он донёс о всём том, что видел и слышал. Узнав об этом, Валерий, ничего не откладывая на потом, под утро заявляется к дому Аквилиев с многочисленной толпой клиентов и друзей. Войдя беспрепятственно в дверь (он-де зашёл по какому-то другому делу), Валерий захватил ещё бывших в доме юношей и письма, самих же юношей доставляет к консулам» [Dionysios, V, VII, 3–5]. Консулы распорядились немедленно схватить и послов, и заговорщиков, «позаботившись прежде всего о том, чтобы не пропали письма» [Т. Liv., II, 4, 7].

Заговор был раздавлен в самом зародыше. Послов, несмотря на то, что те были уличены в подстрекательстве, римский сенат отпустил, хотя и отказал уже теперь в выдаче царского имущества, с заговорщиками же решено было расправиться без всякой пощады. Консул Луций Тарквиний Коллатин хотел было смягчить судьбу своих племянников, предлагая ограничить наказание изгнанием. Но консул Марк Юний Брут, несмотря на то, что в числе заговорщиков были его собственные сыновья, настоял на том, чтобы все участники заговора были казнены. Невзирая на то, что они принадлежали к знатнейшим семействам Рима, юношей, решившихся вступить в соглашение с врагом, обнажёнными приковали к столбам на площади, высекли розгами, а затем обезглавили.

Рабу же, который донёс о заговоре, была не просто дарована свобода, но и гражданство, а кроме того, ему выплатили из государственной казны денежную награду.

2. Попытка Ганнибала захватить римскую крепость при помощи подложного письма консула Марцелла и устроенная римлянами, разоблачившими подлог, ловушка

Перехваченные письма могли не только сорвать заговор, что нередко случалось в римской истории, но иногда помогали одержать победу в сражении с допустившим утечку информации неприятелем.

Помимо настоящих писем, и римляне, и их противники практиковали также отправку подложных писем и указаний.

В 208 г. до н. э. вторая Пуническая война была в самом разгаре и шла с переменным успехом. За год до этого карфагенский полководец Ганнибал сумел разгромить римского проконсула Гнея Фульвия в битве при Гердо-нии, причём в бою погиб и сам Гней Фульвий. Римляне в ответ нанесли карфагенянам ряд поражений, но в 208 г. до н. э. счастье вновь улыбнулось Ганнибалу. Ему удалось заманить в засаду и убить одного из лучших римских полководцев, бывшего в тот год в пятый раз консулом, — Марка Клавдия Марцелла. Несколько римлян из сопровождавшего Марцелла небольшого отряда вырвалось из окружения, но вынести тело убитого консула они не смогли.

Каждый знатный римлянин, всадник или сенатор, носил на руке кольцо, которое помимо того, что служило одним из показателей его высокого положения, применялось как личная печать. Как пишет Тит Ливий, вместе с телом убитого Марцелла к Ганнибалу попало и его кольцо-печать, чем карфагенский полководец не замедлил воспользоваться. Незадолго до этого на сторону римлян перешёл расположенный неподалёку город Салапия[218], поддерживавший ранее Ганнибала. Причём жители города не просто перешли тогда на сторону римлян, а, использовав внезапность, истребили стоявший там и не ожидавший измены небольшой карфагенский гарнизон. Ганнибал, горя желанием отомстить изменникам и получив в свои руки кольцо Марцелла, отправил в Салапию переодетого римлянином гонца из числа римских перебежчиков. Сочинённое от имени Марцелла и заверенное его печатью письмо сообщало, что он следующей ночью прибудет в Салапию.

Возможно затея Ганнибала и удалась бы, но второй римский консул, Криспин, сражавшийся вместе с Марцеллом и получивший в том бою два ранения, но сумевший вырваться, понял, что враги могут использовать кольцо Марцелла, а потому отправил гонцов известить все гарнизоны о том, что кольцо Марцелла в руках врагов и никаким письмам, сочинённым от имени Марцелла, верить не следует.

Когда явился гонец от Криспина, горожане догадались, что предыдущий гонец ненастоящий и Ганнибал «ищет случая их наказать» [Т. Liv., XXVII, 28, 6]. Гонец Ганнибала всё ещё находился в городе и его можно было схватить. Однако жители Салапии поступили более хитро и коварно. Они, не подав виду, что догадались о подлоге, отослали гонца Ганнибала обратно, заверив того, что окажут «Марцеллу» всю необходимую помощь и встретят его как положено, сами же стали готовить карфагенянам западню.

На следующую ночь карфагеняне подошли к городу. Впереди шли одетые и вооружённые по-римски перебежчики. Подойдя к воротам, — все они говорили по-латыни, — и объявив страже о прибытии консула, приказали открыть ворота. Стража, словно спросонья, изобразив торопливую суету, открыла ворота, «йх закрывала опущенная решётка, одни приподнимали её рычагами, другие тащили канатами вверх — на такую высоту, чтобы под нею можно было пройти не сгибаясь. Как только проход открылся, перебежчики ринулись через ворота; вошло их около шестисот, тут канат опустили, и решётка с грохотом упала» [Т. Liv., XXVII, 28, 10–11. На отрезанных от остального войска солдат вошедшего в город отряда обрушился град дротиков и камней со всех городских стен, и отряд был тут же уничтожен.

Так бдительность римлян и их союзников привела к тому, что Ганнибал, вместо того чтобы развить достигнутый успех и, пользуясь захваченной печатью римского консула, захватить союзный римлянам город, сам потерял в самим же задуманной ловушке около шестисот отборных солдат.

3. Как разоблачение тайного вражеского курьера и его помощников помогло римлянам ускорить захват осаждённой ими Капуи

После того как в 216 г. до н. э. Ганнибал разгромил римлян под Каннами, на его сторону перешли многие города-государства Италии. Особенно тяжёлым для Рима был переход на сторону противника Капуи — самого богатого и сильного города Кампании. Разрозненность сил и отсутствие достаточной поддержки из Карфагена, сенат которого погряз в склоках и внутренних интригах, не дали возможности Ганнибалу развить успех. Римляне сумели оправиться от поражений и начали медленно, но последовательно вновь приводить в покорность тех, кто восстал против их власти. Несколько мелких городов было взято и разграблено, некоторые отпавшие города сами вновь перешли на сторону римлян, но Капуя, имевшая многотысячное воинское ополчение, оставалась верной союзу с Карфагеном и это давало Ганнибалу надежду переломить ход войны. Целых четыре года римляне не решались подступить к Капуе — она была хорошо укреплена и провал осады мог изменить настроения союзных Риму италийских племён, толкнув их на союз с Карфагеном. Наконец в 212 г. до н. э. римляне, после долгих колебаний, отправили против Капуи огромную армию во главе с консулом Квинтом Фульвием Флакком и осадили город.

Ганнибал не смог сразу отогнать римлян от города, но, пользуясь тем, что основные силы римлян в Италии были скованы осадой, принялся громить римские гарнизоны на юге полуострова, надеясь, что успеет вернуться и помочь капуанцам. Целый год шла осада. В Капуе начался голод. Однако и силы римлян были истощены. Если первая попытка Ганнибала оттеснить римлян оказалась безуспешной, то вторая попытка могла оказаться более удачной. Важно было прийти на выручку городу не раньше и не позже, но именно в нужный момент, выбрав время, когда римляне максимально утомятся. Но очень важно было и не опоздать. У осаждённых не было возможности поддерживать связь с Ганнибалом иначе, как посылкой тайных курьеров. Из-за хорошо организованной работы римских спецслужб связь эта была крайне ненадёжной.

Начальники пунийского гарнизона Капуи, видя, что измученные голодом горожане теряют терпение и готовы сдаться, написали письмо Ганнибалу, моля поспешить и спасти и их, карфагенян, и их верных союзников, капу-анцев. «Такое письмо было вручено нумидийцам[219], пообещавшим за плату его доставить. Под видом перебежчиков они пришли к Флакку в лагерь, чтобы, улучив удобную минуту, оттуда уйти. В Капуе уже давно был голод, и переход их к римлянам никому не показался подозрительным. Но вдруг в лагерь приходит женщина-кампанка, подружка одного из перебежчиков, и заявляет римскому военачальнику, что нумидийцы перешли к нему с хитрым умыслом, у них письмо для Ганнибала; один из них: проговорился, и она его может изобличить. Его привели; сначала он утверждал, что не знает этой женщины; наконец, видя, что его готовятся пытать, сознался и отдал письмо. Вдобавок выяснилось, что и другие нумидийцы под видом перебежчиков бродят по римскому лагерю. Их захватили больше семидесяти, вместе с вновь прибывшими, высекли и, отрубив руки, прогнали в Капую» [Т. Liv., XXVI, 12, 15–19].

Поимка римлянами посланных из Капуи тайных курьеров лишь на первый взгляд может показаться делом чисто случайным.

Случайно ли «женщина-кампанка» предала и своих горожан, и своего любовника?

В какой-то степени это могло быть и случайностью. Но дело было в том, что все в Италии знали, что римляне щедро вознаграждают доносчиков. Важно было и то, что должностные лица, к которым обратилась женщина, сразу же приняли и выслушали её, несмотря на её явно невысокое происхождение. Важно было и то, что сразу же были приняты меры по розыску и задержанию шпионов.

Трудно сказать, долго ли продлилась бы ещё осада Капуи, не схвати римляне посланных к Ганнибалу курьеров. Скорее всего, город мог бы продержаться ещё несколько недель, а если бы Ганнибал успел прийти на помощь, то, может быть, и вообще смог бы выстоять. Увидев же своих бредущих назад изувеченных посланцев, защитники Капуи окончательно упали духом. «Это тяжкое зрелище сломило мужество кампанцев» [Т. Liv., XXVI, 13, 1]. Даже не надеясь на пощаду, городской совет Капуи принял решение о капитуляции. Узнав о судьбе Капуи, поспешили вновь признать власть Рима и все другие ещё пытавшиеся до этого противиться римлянам города Кампании.

4. Перехват римлянами письма Гасдрубала к Ганнибалу приводит к разгрому армии Гасдрубала и его гибели

Перехват тайных вражеских курьеров помог римлянам не только у стен Капуи. Поистине классическим примером умелого использования перехваченного сообщения противника, никак не предназначавшегося для чужих глаз и ушей, стало использование римлянами перехваченного письма карфагенского полководца Гасдрубала.

Шёл 207 г. до н. э. Римляне теснили карфагенян, но всё ещё не могли выбить их из Италии.

Чаша весов колебалась.

Осенью предыдущего года из Испании в Италию отправился с большим войском Гасдрубал, брат Ганнибала. Наступившие холода вынудили его задержаться и перезимовать у галлов, на территории современной Южной Франции, но весною он вторгся в Италию. Соединение армий Гасдрубала и Ганнибала грозило Риму весьма тяжёлыми последствиями.

Консулами на 207 г. до н. э. римляне выбрали Гая Клавдия Нерона и Марка Ливия. Один из них должен был действовать на юге Италии против Ганнибала, а другой на севере против Гасдрубала и его союзников, галлов.

Боевые действия между войсками Гая Клавдия Нерона и Ганнибала сводились к мелким стычкам. Обе стороны выжидали, опасаясь начинать решающее сражение. В то же время Гасдрубал сначала безуспешно пытался осаждать крепость Плаценцию (современная Пьяченца), а затем двинулся на соединение с братом. Как пишет Тит Ливий, «четверо галлов и двое нумидийцев с письмом от него к Ганнибалу, двигаясь по вражеской стране, вымерили в длину чуть не всю Италию. Нагоняя Ганнибала, отступавшего к Метапонту, они заблудились, попали под Тарент, были захвачены в полях римскими фуражирами и приведены к пропретору Квинту Клавдию. Сначала они старались запутать его уклончивыми ответами, но угроза пыток заставила их сказать правду: они несут Ганнибалу письмо от Гасдрубала. Вместе с нераспечатанным письмом пленные были переданы военному трибуну Луцию Вергинию, чтобы он препроводил их к консулу Клавдию[220]; для охраны с ним посланы были две турмы[221] самнитов» [Т. Liv., XXVII, 43, 1–5].

Когда пленных доставили к консулу, «переводчик прочитал письма; пленных допросили. И тогда Клавдий понял: сейчас не такое время, чтобы вести войну по заготовленным предписаниям — каждому со своим войском в своей области против врага, указанного сенатом. Надо отважиться на что-то неожиданное, что вначале не меньше напугает сограждан, чем неприятеля, а благополучно завершённое обратит великий страх в великую радость. Он отправил в Рим сенату письмо Гасдрубала и с ним своё, разъясняющее сенаторам, что он намерен предпринять: так как Гасдрубал пишет брату, что встретит его в Умбрии, то пусть сенат вызовет легион из Капуи в Рим, произведёт в Риме воинский набор, а городское войско отправит в Нарнию[222] против врага. Так написал консул сенату. В Ларинскую область, в земли марруционов, френтанов, претутиев, через которые должно было пройти войско, посланы были гонцы с распоряжением, чтобы все жители городов и селений вынесли на дорогу съестные припасы для солдат, привели лошадей и других животных, чтобы на телегах подвозить усталых» [Т. Liv., XXVII, 43, 1–5]. Быстро скоординировав свои действия с сенатом и другими римскими военачальниками, консул Бай Клавдий Нерон выбрал из своего войска шесть тысяч отборных пехотинцев и тысячу всадников, объявил оставшимся, что собирается захватить один из небольших пунийских гарнизонов в Лукании, и вышел из лагеря. Причём, во избежание утечки информации, сделано это было ночью, и при выходе из лагеря консул действительно отправился поначалу в направлении Лукании. Лишь отойдя на достаточное расстояние от лагеря, он повернул на север и двинулся форсированным маршем на соединение с противостоявшим Гасдрубалу консулом Марком Ливием, пополняя по пути свою армию многочисленными добровольцами из тех городов и сёл, мимо которых проходил.

Манёвр Гая Клавдия был крайне рискованным. Если бы Ганнибал узнал о том, что консул покинул лагерь, то он мог бы или перехватить и уничтожить его, так как с консулом пошла лишь часть войск, либо взять штурмом оставленный без полководца лагерь, где также оставалась лишь часть прежней армии.

Карфагеняне не заметили ухода консула и не смогли этим воспользоваться. Римляне же спешили и шли днём и ночью, при этом Гай Клавдий во всех городах, через которые проходил, набирал и добавлял к своим силам всё новых и новых добровольцев, а поскольку эти земли разорялись карфагенянами, желающих вступить в его армию, как из числа ветеранов, так и из молодёжи, было много. Через несколько дней армия, приведённая Гаем Клавдием, соединилась с армией Марка Ливия, укреплённый лагерь которого стоял напротив лагеря Гасдрубала. Ранее консулы соперничали и относились друг к другу неприязненно, но тут быстро договорились, что войска соединятся ночью и тайно. По распоряжению консула Ливия, каждый из его трибунов должен был принять к себе трибуна, каждый центурион центуриона, всадник всадника, а пехотинец пехотинца. Когда ночью в лагерь вошло новое войско, внешний вид лагеря не изменился и число палаток в нём осталось прежним.

К армиям двух консулов сумел присоединиться со свои войском и претор Луций Порций Лицин, который до этого действовал самостоятельно и до прибытия консулов «водил своё войско по горам, останавливаясь в узких ущельях, преграждая путь врагу, мороча его всякими военными хитростями» [Liv., XXVII, 46, 6].

Свой лагерь Луций Порций Лицин разбил неподалёку от консульского, но карфагеняне считали, что у него мало воинов, и поначалу не придали этому должного значения.

На военном совете у римлян часть полководцев высказалась за то, чтобы не спешить и дать прибывшим воинам отдохнуть после долгого пути. Но Гай Клавдий сумел убедить остальных, что медлить не следует, так как тогда Ганнибал разгромит поредевшие римские войска на юге Италии и, отправившись на север, соединится с братом там, где захочет.

На следующий день римская армия вышла в поле и построилась для боя. Гасдрубал, считавший, что римлян не так уж много, также выстроил свои войска, но будучи опытнейшим полководцем, «заметил в войске врага старые щиты, каких раньше не видел, как и отощавших коней; само войско выглядело многочисленнее обычного» [Liv., XXVII, 47, 1]. Заподозрив неладное, Гасдрубал не стал начинать сражение, дав отбой, и «послал лазутчиков к реке, откуда брали воду, — там могли бы они захватить каких-нибудь римских солдат или хоть разглядеть, не видно ли среди них загорелых, как только что из похода», а кроме того, «велел объехать вражеский лагерь на большом расстоянии и высмотреть, не расширен ли он в какой-нибудь части, прислушаться, трубят ли знак один раз или дважды» [Liv., XXVII, 47, 2–3].

Хотя число палаток не изменилось, Гасдрубал обратил внимание на то, что в преторском лагере сигнал был подан лишь один раз, а в консульском лагере дважды, и понял, что консулы всё же соединились. Однако он и представить себе не мог, что римлянам удалось одурачить Ганнибала, а предположил, что Ганнибал потерпел серьёзное поражение.

Вместо того чтобы переждать несколько дней в укреплённом лагере, штурм которого римлянам был не по силам, и дождаться подхода брата, Гасдрубал решил отступить. С наступлением ночи, «измученный тревогой, он приказал погасить огни и в первую стражу по условному знаку молча собрать всё снаряжение и выступить из лагеря» [Liv., XXVII, 47, 8]. Возможно, его манёвр и удался бы, однако в ночной суматохе у него сбежали проводники и ему не удалось отойти далеко. Около реки Метавр римские армии настигли Гасдрубала и заставили его принять бой. Сражение было жарким, но стянувшие туда все свои силы римляне сумели обеспечить себе перевес. Армия Гасдрубала была разгромлена. В битве при Метавре пало 56 тысяч карфагенян и их союзников. Пять тысяч четыреста человек попало в плен. Римляне же и их союзники потеряли лишь около восьми тысяч человек.

На следующий же день Гай Клавдий Нерон двинулся обратно в Апулию, идя ещё быстрее, чем шёл на битву, и на шестой день вернулся к своему лагерю. Ганнибал узнал о поражении карфагенской армии и гибели брата лишь тогда, когда Гай Клавдий приказал бросить перед карфагенскими постами голову Гасдрубала и отправить к Ганнибалу двух пленных, дабы те подтвердили случившееся.

Умело использовав сведения всего лишь из одного перехваченного письма карфагенского полководца, римляне сумели уничтожить и его самого и его немалую армию, во многом предопределив свою победу во всей этой войне.

5. Роль перехваченных писем в раскрытии заговора Каталины Был ли на самом деле заговор или Каталина со своими сторонниками был оклеветан подложными письмами?

Начало I в. до н. э. было периодом резкого обострения борьбы за власть между различными группировками римской знати. Победоносная римская армия сравнительно легко громила всех внешних противников, владения Рима стремительно расширялись, но внутреннее положение государства становилось все менее устойчивым. В 91–88 гг. до н. э. Риму пришлось пережить Союзническую войну, когда против него, борясь за свои права, восстали почти все народы Италии. Лишь даровав значительной части италиков гражданские права, Рим сумел добиться победы. Затем долгое время устои Республики сотрясала междоусобица между полководцами Гаем Ма-рием и Корнелием Суллой, сопровождаемая кровопролитными сражениями, разбоем, проскрипциями и закончившаяся установлением диктатуры Корнелия Суллы. В 79 г. до н. э. тяжелобольной Корнелий Сулла сложил с себя диктаторские полномочия, а в следующем году умер. Однако Римская республика уже не была прежней. Пример установления диктатуры был показан, и многим, слишком многим, хотелось добиться неограниченной власти любым путём. Не добавило устойчивости Римской державе и всколыхнувшее в 73–71 гг. до н. э. всю Италию невиданное по мощи восстание рабов под предводительством Спартака.

Становилось ясно, что систему управления страной необходимо менять, и среди тех, кто обладал властью или боролся за обладание ею, находилось всё больше людей, готовых пойти в этой борьбе на самые крайние меры.

Одним из тех, кто боролся тогда за власть, был Луций Сергий Катилина (108—62 гг. до н. э.). Это был человек весьма неординарный. Он происходил из древнего патрицианского рода, но этот род отнюдь не относился к числу самых богатых или наиболее влиятельных. Во время гражданской войны между Гаем Марием и Корнелием Суллой Катилина встал на сторону Суллы, который и оказался победителем. Сулла правил недолго, и молодой Катилина не успел достичь тогда высоких постов. Однако в 68 г. до н. э. ему удаётся стать претором, а в 67 г. до н. э. получить в качестве пропретора управление Африкой, одной из важнейших провинций. Но когда в 66 г. до н. э. он выдвинул свою кандидатуру на пост консула, высший пост в Римской республике, это встретило отчаянное сопротивление группировок, находившихся тогда у вершин власти. Просто провалить его на выборах, видимо, было затруднительно, и его противники поступили более хитро. Катилину от имени населения провинции привлекли к суду по обвинению в вымогательстве и на этом основании, по требованию консула Луция Волька-ция Тулла, исключили из списка претендентов. Суд закончился его оправданием, но само привлечение к суду и затяжной процесс разбирательства не позволили Катилине участвовать ни в тех (66 г. до н. э.), ни в следующих (65 г. до н. э.) выборах консулов. Тем не менее в 64 г. до н. э. он вновь выдвинул свою кандидатуру на пост одного из консулов будущего года.

На этот раз Катилине опять не дали выиграть весьма грязным приёмом. Если ранее его обвиняли в вымогательстве у населения вверенной провинции, то теперь его обвинили в заговоре.

Основными источниками, повествующими о тех событиях, являются книга Гая Саллюстия Криспа «О заговоре Катилины» и четыре сохранившиеся речи «против Луция Сергия Катилины» Марка Туллия Цицерона.

Как пишет Саллюстий Крисп, о заговоре узнали благодаря тому, что среди заговорщиков был некий «Квинт Курий, человек весьма знатного происхождения, запятнанный постыдными и позорными поступками», который «не мог ни умолчать о том, что слыхал, ни скрыть свои собственные преступления; коротко говоря, ни слов, ни поступков своих не взвешивал». Он давно уже состоял в любовной связи со знатной римлянкой, Фульвией, и «не всегда был ей по сердцу, так как, лишённый средств, не мог делать ей подарки; но неожиданно расхваставшись, начал сулить ей золотые горы, а иногда угрожал ей кинжалом, если она будет ему непокорна; под конец он стал вести себя наглее обычного. Фульвия, однако, узнав причину заносчивости Курия, не стала скрывать опасность, угрожавшую государству; умолчав об источнике, она рассказала многим о заговоре Каталины» [Sallust.ius «Catilin.», 23, 1–4].

Несмотря на то, что утверждения Фульвии были бездоказательны и не привели даже к судебному разбирательству, противники и на сей раз достигли цели. Поползшие по Риму слухи сделали своё дело: «это обстоятельство более всего и внушило людям желание вверить консулат Марку Туллию Цицерону» [Sallustius «Catilin.», 23, 5]. Выборы Каталина проиграл, а консулами 63 г. до н. э. стали Марк Туллий Цицерон и Гай Антоний.

Разговоры «о заговоре» мало-помалу стали утихать, но к концу года противники Каталины стали всё более опасаться того, что Катилина не уймётся и в следующем году в конце концов добьётся своего, а опасен он им был прежде всего тем, что предлагал простить народу ряд долгов и требовал реформ в пользу менее обеспеченных слоёв населения. Вот слова Каталины, приводимые Саллюстием Криспом: «И право, кто, обладая духом мужа, может стерпеть, чтобы у тех людей были в избытке богатства, дабы они проматывали их, строя дома на море и сравнивая с землёй горы, а у нас не было средств даже на самое необходимое; чтобы они соединяли по два дома и больше, а у нас нигде не было семейного очага? Покупая картины, статуи, чеканную утварь, разрушая новые здания, возводя другие — словом, всеми способами тратя и на ветер бросая деньги, они, однако, при всех своих прихотях, промотать богатства свои не могут. А вот у нас в доме нужда, вне стен его — долги, скверное настоящее, гораздо худшее будущее. Словом, что нам остаётся кроме жалкой жизни? Так пробудитесь!» [Sallustius «Catilin.», 20, 11–14].

Ещё более опасным для тех, кто не желал перемен, делало Катилину то, что помимо простолюдинов его поддерживало немало влиятельных сторонников из числа оттеснённой от власти знати. Если бы выборы состоялись и прошли более или менее честно, Катилина имел все шансы быть избранным одним из консулов 62 г. до н. э.

И вот в этих условиях 8 ноября 63 г. до н. э. Луций Сергий Катилина был вновь обвинён в подготовке заговора, но на этот раз его официально обвинил в этом в сенате консул Марк Туллий Цицерон. В длинной и страстной речи Цицерон не привёл ни одного доказательства, но сыпал обвинениями и настойчиво предлагал Катилине покинуть город.

Катилина упорно отвергал обвинения, но, видя, что сенат склонен его осудить, счёл за лучшее в ночь с 8 на 9 ноября покинуть город, тем более что ему сообщили о том, что на него готовится покушение, и другого выхода у него всё равно не было. С ним выехали и несколько его ближайших друзей. Цицерон же не преминул этим воспользоваться и уже 9 ноября опять, не приводя никаких доказательств, выступил в сенате с новой речью, требуя теперь уже осуждения Каталины. Доказательств не было, но обвинения сыпались как из рога изобилия.

Далеко не все сенаторы были врагами Катилины, и сразу осудить его не удалось, но когда спустя несколько дней сенатор Луций Сений огласил в сенате письмо, по его словам присланное ему из Фезул, где сообщалось, что сторонник Катилины, Гай Манлий, «имея крупные силы, поднял мятеж за пять дней до ноябрьских календ[223]» [Sallustius «Catilin.», ЗО, 1], голоса тех, кто возражал против осуждения Катилины, умолкли. Примерно в это же время сенатор Квинт Марций Рекс получил письмо от Гая Манлия, где тот, взывая заступиться за себя и своих друзей писал: «Мы взялись за оружие не против отечества и не затем, чтобы подвергнуть опасности других людей, но дабы оградить себя от противозакония» [Sallustius «Catilin.», 33, 1]. Но заступаться за Гая Манлия, Катилину и прочих, попавших в опалу, Квинт Марций Рекс то ли не захотел, то ли не решился, посоветовав им сложить оружие и явиться в Рим, моля о прощении.

Под давлением противников Катилины сенат объявил Катилину и Гая Манлия врагами, а «всем прочим заговорщикам он назначил срок, до которого им, за исключением осуждённых за уголовные деяния, дозволялось безнаказанно сложить оружие» [Sallustius «Catilin.», 36, 2]. Преторам был дан приказ набирать дополнительные войска в зависимости от обстоятельств и степени опасности. Командовать войсками, выступившими против Катилины, было поручено консулу Гаю Антонию, а консулу Цицерону сенат поручил «защищать Город» [Sallustius «Catilin.», 36, 3].

Хотя обстановка в Риме была вполне спокойной, там начался усиленный поиск злоумышленников. Всем жителям Рима было объявлено, «что если кто-нибудь донесёт о заговоре, устроенном против государства, то наградой тому будет', рабу — отпуск на волю и сто тысяч сестерциев, свободному — безнаказанность и двести тысяч сестерциев» [Sallustius «Catilin.», 30, 6].

И Саллюстий Крисп, и особенно Цицерон объясняют действия Катилины лишь стремлением к узурпации власти и грабежам, но всё было гораздо сложнее. Во всяком случае, более взвешенно излагающий события Саллюстий Крисп признаёт, что «несмотря на два постановления сената, ни один из множества сообщников не выдал заговора, соблазнившись наградой, и ни один не покинул лагерь Катилины» [Sallustius «Catilin.», 36, 5].

Прибыв к Гаю Манлию и возглавив своих сторонников, Катилина сформировал два легиона, но настоящего оружия хватило лишь каждому четвёртому, а остальные были вооружены чем придётся — дротиками, копьями и даже просто заострёнными кольями. Поэтому при приближении войск Гая Антония Катилина двинулся в горы, уклоняясь от боя и затягивая время.

Расчет Катилины строился на том, чтобы переломить ситуацию в свою пользу, и строился не без оснований. «Безумие охватило не только одних заговорщиков; вообще весь простой народ в своём стремлении к переменам одобрял действия Катилины. Именно они, мне кажется, и соответствовали его нравам», — писал по этому поводу Саллюстий Крисп [Sallustius «Catilin.», 37, 1–2].

То, что время работает против них, понимали и противники Катилины. Для того чтобы удержать власть им нужно было нечто такое, что в корне изменило бы настроения людей. Очень скоро Цицерону удалось это сделать. 3 декабря 63 г. до н. э. он объявил на форуме перед всеми римскими гражданами о разоблачении в ту ночь целой группы опаснейших заговорщиков, действовавших в интересах Катилины.

«Как только я увидел, — заявил Цицерон собравшимся на форуме гражданам, — что именно те люди, которые, по моим сведениям, были воспламенены преступным безумием, остались в Риме среди нас, я стал день и ночь наблюдать за ними, чтобы выследить их и раскрыть их действия и замыслы и чтобы — коль скоро вы могли, ввиду невероятной тяжести их преступления, отнестись к моим словам недоверчиво — захватить преступников с поличным; ведь только когда вы воочию увидите самое злодейство, вы примете меры в защиту своей жизни. И вот, как только я узнал, что Публий Лентул[224], желая вызвать войну в заальпийских странах и взбунтовать галлов, подстрекает послов аллоброгов, что их отправляют в Галлию к их согражданам, дав им письма и поручения, по тому же пути, который ведёт к Катилине, а их спутником будет Тит Вольтурций, с которым также посылают письма к Катилине, я решил, что мне представился случай выполнить труднейшую задачу, которую я всегда просил у бессмертных богов, — раскрыть всё преступление так, чтобы оно стало явным не только для меня, но также для сената и для вас. Поэтому я вчера призвал к себе преторов Луция Флакка и Гая Помптина, мужей храбрейших и преданнейших государству. Я изложил им все обстоятельства и объяснил им, что нам следует делать. Они как честные граждане, одушевлённые великой любовью к государству, без колебаний и промедления взялись за дело и, когда стало вечереть, тайком подошли к Мульвиеву мосту и расположились в ближайших усадьбах по обеим сторонам Тибра и моста. Туда же и они сами, не вызвав ни у кого подозрения, привели многих храбрых людей, да и я послал из Реатинской префектуры вооружённый мечами отряд отборных молодых людей, к помощи которых я всегда прибегаю при защите государства. Тем временем, к концу третьей стражи, когда послы аллоброгов вместе с Вольтурцием и со своей многочисленной свитой уже вступили на Мульвиев мост, на них было совершено нападение; обе стороны обнажили мечи. Одни только преторы знали в чём дело; про-чиє были в неведении. Затем подоспели Помптин и Флакк и прекратили схватку. Все письма, какие только оказались у свиты, с неповреждёнными печатями были переданы преторам; самих послов задержали и на рассвете привели ко мне. Я тотчас же велел позвать самого бесчестного зачинщика всех этих преступлений — Кимера Габиния, ещё ничего не подозревавшего; затем был вызван также Луций Статилий, а после него — Цетег. Позже всех пришёл Лентул, мне думается, потому, что он, занятый составлением писем, вопреки своему обыкновению, не спал всю ночь.

Хотя виднейшие и прославленные мужи из числа наших сограждан при первом же известии о случившемся, собравшиеся в большом числе у меня в доме рано утром, советовали мне вскрыть письма до того, как я доложу о них сенату, чтобы — в случае, если в них не будет найдено ничего существенного, — не оказалось, что я необдуманно вызвал такую сильную тревогу граждан, я ответил, что не считаю возможным представить государственному совету улики насчёт опасности, угрожающей государству, иначе как только в нетронутом виде» [Cicero «Catilin. З», 3–7].

Далее, по словам Цицерона, он срочно созвал сенат, и введённый в сенат без галлов Вольтурций, получив заверения в неприкосновенности, дал показания, что «получил от Публия Лентула письма и поручения к Катилине: Кати-лина должен был прибегнуть к помощи рабов и возможно скорее двинуться с войском на Рим; последнее — с тем, чтобы, после того как они подожгут город со всех сторон, как это было заранее указано каждому, и перебьют бесчисленное множество граждан, он оказался на месте и мог перехватывать беглецов и соединиться с вожаками, оставшимися в городе» [Cicero «Catilin. З», 8]. А галлы, когда их ввели в сенат для допроса, как утверждал Цицерон, «сказали, что Публий Лентул, Цетег и Статилий дали им клятвенное обещание и письма к их племени, причём сами они и Луций Кассий велели галлам послать конницу в Италию возможно скорее; пехоты у них самих хватит» [Cicero «Catilin. З», 9].

По утверждению Цицерона, галлы сообщили также и то, что Лентул надеялся получить царскую власть, поверив в полученные им якобы предсказания гаруспиков. В качестве вызывающих доверие подробностей сообщили галлы и о имевших будто бы место разногласиях среди заговорщиков: «Лентул и другие считали нужным устроить резню и поджечь город в Сатурналии, Цетегу же этот срок казался слишком долгим» [Cicero «Catilin. З», 10].

Выходило так, что заговорщиков якобы уличили в подготовке самых страшных преступлений, какие только могли в то время быть. Не преминул напомнить Цицерон и о том, что все доставленные к нему заговорщики вынуждены были признать подлинность печатей на письмах и подлинность самих писем. Дав римлянам возможность вволю ужаснуться выявленными злодеяниями заговорщиков, Цицерон сообщил гражданам, что сенат в благодарность за его бдительность даровал ему, первому из всех римлян, звание «Отец Отечества», а затем ещё раз пространно напомнил о бедах, которые могли обрушиться на Рим, о том, какие ужасы несёт гражданская война, о том, что только воля богов спасла город, и о том, что отдаст все силы на благо государства, а затем уже предложил всем спокойно расходиться по домам, заверив, что сделает всё, дабы они «могли наслаждаться ничем не нарушаемым миром» [Cicero «Catilin. З», 29].

Обычно осуждению любого знатного римлянина предшествовало длительное судебное разбирательство, и даже за очень тяжёлые преступления обвиняемым грозила лишь высылка и конфискация имущества. Но в этот раз суда не было вообще: слишком уж рьяно кричали противники Катилины о страшной угрозе и о том, что угрозу эту следует устранить немедленно. Лишь немногие из сенаторов осмелились призывать к умеренности и соблюдению закона. «Всем людям, отцы сенаторы, обсуждающим дело сомнительное, следует быть свободными от чувства ненависти, дружбы, гнева, а также жалости. Ум человека нелегко видит правду, когда ему препятствуют эти чувства», — убеждал тогда сенаторов Гай Юлий Цезарь [Sallustius «Catilin.», 51, 1–2]. Но голоса тех, кто призывал спокойно во всём разобраться и поступить по закону, тонули среди призывов к немедленной расправе. Даже не выслушав обвиняемых, сенат принял решение казнить их всех. Более того, казнь римских граждан было положено проводить после захода солнца, но Цицерон как консул, «сочтя за лучшее не дожидаться ночи, поскольку за это время могло произойти что-нибудь неожиданное» [Sallustius «Catilin.», 55, 1–2], приказал совершить казнь немедленно, что и было сделано в подземелье римской тюрьмы.

Очень многие обстоятельства говорят о том, что «разоблачение» в Риме заговорщиков, действовавших якобы в пользу Катилины, было такой же фикцией, как и сам «заговор».

Действительно ли Луций Сергий Катилина собирался захватить власть в Риме или его вынудили взять в руки оружие? Устраивали ли в Риме заговор его сторонники или их оклеветали при помощи ложных показаний и сфабрикованных улик? Сейчас уже нельзя ответить на эти вопросы с абсолютной уверенностью. Но, в любом случае, после того как противники Катилины выявили и предъявили сенату письма, направленные якобы заговорщиками аллоброгам, после свидетельств о намерении их поджечь Рим, значительная часть граждан поверила чудовищным обвинениям: «после раскрытия заговора у простого народа, который вначале жаждал переворота и не в меру сочувствовал войне, настроение переменилось и он стал замыслы Катилины проклинать, а Цицерона превозносить до небес; народ, словно его вырвали из цепей рабства, радовался и ликовал» [Sallustius «Catilin.», 48, 1].

После этого восстание Катилины было обречено. В январе 62 г. до н. э. он, несмотря на проявленную беспримерную личную храбрость и мужество своих солдат, был разбит войсками Марка Петрея, легата Гая Антония. По словам Саллюстия Криспа, «только тогда, когда битва завершилась, можно было увидеть, как велики были отвага и мужество в войске Катилины. Ибо чуть не каждый, испустив дух, лежал на том же месте, какое занял в начале сражения» [Sallustius «Catilin.», 61, 1–2]. Вряд ли так могли сражаться обычные заговорщики.

Видимо, к такому же мнению пришло вскоре и большинство римских сенатаров, не являвшихся организаторами мнимого «разоблачения». Отношение их к Цицерону охладело, а по окончании консульства народный трибун Метелл Непот не дал ему даже произнести обычную «прощальную» речь, которую должен был произносить каждый из консулов. Более того, в 58 г. до н. э. Цицерона вынудили удалиться в добровольное изгнание, причём и добровольным изгнанием дело не ограничилось — в том же году по инициативе народного трибуна Публия Клодия был принят закон, официально осуждавший Цицерона за изгнание и казнь сторонников Катилины. Дом Цицерона в Риме и принадлежавшие ему усадьбы были разрушены, а имущество конфисковано в пользу казны. Правда, осуждение Цицерона оказалось временным и не привело к полной и хотя бы посмертной реабилитации Катилины и его соратников. Через год стараниями тех, кто был заинтересован в прежней трактовке событий заговора Катилины, Цицерону было разрешено вернуться, причём с почётом.

Был ли Цицерон разоблачителем заговора или ловко подставил своих врагов, так и осталось загадкой, но использованная им и описанная, как им самим, так и Саллюстием Криспом, технология перехвата писем и изобличения с их помощью заговорщиков стала с тех пор как бы классической как для изобличения заговоров, так и для создания ложных обвинений.

6. Как записи в небрежно оставленном дневнике привели к гибели императора Коммода и падению династии Антонинов

День 31 декабря 192 г. стал для Рима не только последним днём уходящего года, но и последним днём правления правившей с 96 г. династии Антонинов, династии, долгое время обеспечивавшей государству стабильность и относительное благополучие. В эту новогоднюю ночь заговорщиками из своего собственного окружения был убит император Коммод, сын Марка Аврелия. Он правил не столь успешно, как его отец. Экономика Империи переживала кризис, в провинциях периодически происходили волнения, а кроме того, римскую знать раздражала манера поведения императора, его экстравагантность, и особенно то, что он сам любил выходить на арену, сражаясь как гладиатор. Несколько раз против Коммода устраивались заговоры, однако, несмотря на все свои недостатки, Коммоду в течение более чем двенадцати лет удавалось удерживать власть. К гибели же его привела неосторожная запись в своём дневнике, попавшая на глаза тем, кому он никак не собирался до поры до времени её показывать.

В конце года, с 17 по 21 декабря, римляне отпраздновали Сатурналии — пышный и весёлый праздник в честь древнего бога Сатурна, низвергнутого со своего трона пришедшим ему на смену Юпитером, а с наступлением нового года начинались празднества в честь основных богов Италии. В этот раз планировалось открыть их большими гладиаторскими играми. Продумывая в преддверии нового года детали организации предстоящего праздника, Коммод, как пишет Геродиан, «пожелал выйти не из императорского дома, как это принято, а из казармы гладиаторов и предстать перед римлянами не в красиво окаймлённой императорской порфире, а неся оружие в сопровождении остальных гладиаторов» [Herodian, I, 16, 3]. Когда он сообщил об этом намерении своей любовнице Марции, женщине, которой он весьма дорожил и «чьё положение практически ничем не уступало положению законной жены, у неё было всё, что и у Августы, за исключением преднесения факела[225]» [Herodian, I, 16, 4], та пришла в ужас. «Узнав о столь неразумном и непристойном его желании», она «сначала упрашивала и, припав к его ногам, умоляла со слезами не оскорблять Римскую державу и не подвергать себя опасности, отдавшись гладиаторам и пропащим людям», однако Коммод упрямо стоял на своём, и «ничего не добившись от него продолжительными мольбами, она ушла, проливая слёзы; Коммод же, послав за Летом, префектом претория, и Эклектом, своим главным спальником, приказал сделать все приготовления, так как он намерен переночевать в казарме гладиаторов и оттуда выступить для совершения торжественных жертвоприношений, чтобы римляне увидели его в оружии» [Herodian, I, 16, 4–5]. Услышав такое, они, как и Марция, принялись «умолять его и пытались уговорить не делать ничего, недостойного императорской власти» [Herodian, I, 16, 5], но своими уговорами вызвали лишь его гнев.

По словам Геродиана, «Коммод, раздосадованный, прогнал их, а сам вошёл в спальню, чтобы поспать, — обыкновенно он делал это в полдень; взяв материал для письма — такой, что изготовляется из липовой коры в самом тонком виде и складывается путём сгибания с обеих сторон, — он записывает тех, кого следует этой ночью казнить. Из них первой была Марция, за ней следовали Лет и Эклект, а за ними большое число людей в сенате» [Herodian, I, 17, 1–2].

Вряд ли что-либо могло помешать императору сменить своё ближайшее окружение, сохрани он своё намерение до поры до времени в тайне. Но тут Коммод допустил беспечность, стоившую ему и жизни, и трона, — «сделав запись, он кладёт эту записку на кровать, решив, что туда никто не войдёт» [Herodian, I, 17, 2].

Действительно, из посторонних в спальню императора не мог зайти никто, но «был ребёночек, совсем маленький, из тех, какие ходят без одежды, украшенные золотом и драгоценными камнями, — ими забавляются живущие в роскоши римляне. Коммод чрезвычайно любил его, так что даже часто спал с ним; назывался он Филокоммодом — и это прозвание указывало на любовь к нему государя. Когда Коммод ушёл, чтобы по обыкновению купаться и пить, этот ребёночек, попросту резвясь, вбежал по обыкновению в спальню и, взяв лежавшую на кровати записку, чтобы поиграть ею, выходит из покоя. По воле какого-то божества он встретился с Марцией. Она, также любившая ребёночка, обняв и целуя его, отнимает записку, боясь, как бы он, неразумный, по неведению не уничтожил, играя, что-нибудь нужное. Узнав руку Коммода, она была охвачена любопытством прочитать написанное. Обнаружив, что оно несёт смерть и что ей предстоит умереть прежде всех, Лет и Эклект последуют за ней, а затем будет столько казней других» [Herodian, I, 17, 3–5], Марция вознегодовала и сообщила обо всём Эклекту. Эклект ужаснулся, однако поняв, что для спасения надо действовать, запечатал записку и послал её через верного человека для прочтения Лету. Лет тут же под благовидным предлогом вернулся во дворец, встретившись с Марцией и Эклектом. Притворившись, что обдумывают важные для императора дела, они условились «лучше опередить его каким-нибудь действием, нежели потерпеть от него» [Herodian, I, 17, 7].

Открыто убить императора они не решились — Коммод был ловок и силён, а вокруг было много телохранителей, да и слуг, которые могли прийти к нему на помощь. Подумав, заговорщики решили прибегнуть к яду[226], а дать его императору взялась Марция, «ведь она обыкновенно замешивала и подавала первое питьё, чтобы ему приятнее было пить от любимой. Когда он пришёл после купания, она, налив в чашу яду, замешав благовонным вином, даёт ему пить. Испытывая жажду после купания и упражнений со зверями, он и выпил как обычную заздравную чашу, ничего не замечая. Немедленно он впал в оцепенение и, чувствуя позыв ко сну, подумав, что это происходит с ним от утомления, лёг отдохнуть» [Herodian, I, 17, 8–9]. После этого Эклект и Марция тут же приказали всем удалиться и разойтись по домам, будто бы заботясь о покое императора. Ничего не подозревавшие придворные разошлись, и теперь никто и ничто уже не могло помочь Ком-моду Молодой и крепкий организм императора противился отраве. Через некоторое время императора вырвало. Однако заговорщики, испугавшись, что после обильной рвоты Коммод сможет уцелеть и затем расправиться с ними, и в то же время не решаясь напасть на начавшего приходить в себя императора, убедили «некоего юношу по имени Нарцисс, крепкого и цветущего, войти к Коммоду и задушить его, пообещав дать великие награды. Ворвавшись, он, схватив за горло ослабевшего от яда и опьянения Коммода, убил его» [Herodian, I, 17, 11].

Возможно, Геродиан и исказил некоторые детали, но, по его утверждению, именно «таков был конец Коммода, который процарствовал тринадцать лет после смерти отца, превосходил благородством происхождения государей, своих предшественников, красотой и стройностью тела больше всех выделялся среди людей своего времени; если же следует сказать о его мужестве, он никому не уступал в меткости и ловкости рук» [Herodian, I, 17, 12].

Благородство происхождения, красота, сила рук и даже неограниченная власть не смогли помочь тому, кто небрежно оставил свои секретные записи.

7. Как император Септимий Север, используя перехваченные письма, разоблачал своих недругов. О подложной бумаге, погубившей императора Аврелиана. Как злонамеренно искажённые письма полководца Сильвана подтолкнули его к мятежу против императора Констанция Второго. Как одно-единственное письмо императрицы Евдоксии привело к нашествию вандалов и взятию и разграблению ими Рима

Попавшие в чужие руки документы, записи или письма были оружием не менее губительным, чем мечи и кинжалы. Перехваченные письма сорвали первый заговор против Римской республики и привели к казни его участников. Перехваченное послание Гасдрубала привело к гибели всей его армии. Оставленная у себя в спальне записка погубила императора Коммода. Но этим перечень тайных операций, проведённых на территории Рима за счёт использования перехваченных писем, отнюдь не исчерпывается. Немало римских сенаторов поплатились за то, что во время междоусобной войны между императорами Септимием Севером и Клодием Альбином имели неосторожность переписываться с последним и выражать ему свою поддержку. Разгромив в 197 г. Клодия Альбина в битве при Лугдунуме и захватив его архив, император Септимий Север, вернувшись в Рим, «пришёл в сенат, взошёл на императорский трон и горько упрекал друзей Альбина, одним показывая их тайные письма, которые нашёл среди его секретных бумаг, другим ставя в вину богатые дары, посланные Альбину» [Herodian, III, 8, 6]. Многим, очень многим сенаторам их письма стоили жизни.

Пострадать можно было не только доверив бумаге слишком уж сокровенные мысли. Крупным государственным деятелям Рима было весьма небезопасно оставить где-либо и вполне безобидное письмо: хитроумные интриги затевались иногда при помощи подчисток и приписок, а порою даже при помощи умышленно неправильной трактовки смысла написанного. Известны в римской истории и случаи прямого подлога документов, причём случаи, завершавшиеся весьма печально для тех, против кого замышлялся подлог.

Так, если император Коммод поплатился жизнью за собственную небрежность и за попавшие в чужие руки собственные записи, то другой римский император, Аврелиан (270–275 гг.), непревзойдённый полководец, стал жертвой заговора благодаря подложной бумаге.

Став императором Рима в 270 г., когда страна была разделена на несколько частей и наместник чуть ли не каждой провинции видел себя императором, Аврелиан очень быстро сумел вновь восстановить единство Империи. За недолгие пять лет правления Аврелиан на Востоке покончил с сепаратизмом пальмирской царицы Зенобии, сумевшей захватить перед этим значительную часть восточных провинций Рима, на Западе он разгромил и вновь присоединил отпавшую за десять лет до него Галльскую империю, занимавшую территории нынешней Англии, Франции и Испании. В самом Риме Аврелиан подавил пытавшихся поднять бунт монетариев, а город укрепил новыми крепостными стенами. Помимо этого, деятельный император сумел снизить налоги и успешно боролся с лихоимством чиновников.

Требовательность к привыкшим к казнокрадству чиновникам оказалась гораздо опаснее сражений с вражескими войсками. Успешно расправившись практически со всеми внешними врагами и приведя в покорность бунтарей, Аврелиан, как пишет римский историк Аврелий Виктор, погиб «из-за предательства своего слуги, которого сделал своим секретарём. Признавая за собой преступное грабительство, тот коварно составил списки трибунов, якобы присуждённых к казни, и как бы по дружбе передал их самим этим трибунам; они-то под действием страха и совершили преступление» [Avr. Victor «De Caesars», XXXV, 8].

Почему верные ранее Аврелиану военачальники поверили наговору? Это поясняет Флавий Вописк Сиракузянин, один из авторов жизнеописаний августов. Дело в том, что решившийся на предательство слуга Аврелиана, Мнестей, сделал всё чрезвычайно хитро: он «составил список имён, в котором с именами тех, на кого Аврелиан действительно гневался, были также имена тех, о ком он не думал ничего дурного, и добавил к ним своё имя для того, чтобы проявляемое им беспокойство вызвало больше доверия» [Flavius Vopiscus «Avrel.», XXXVI, 5].

Интереснейший пример злонамеренного коварного использования обычных чужих писем, в результате чего чуть не распалась Империя, приводит в своей «Римской истории» Аммиан Марцеллин. Император Констанций Второй отправил для наведения порядка в подвергавшуюся нашествиям варваров Галлию своего магистра пехоты Сильвана. Перед отъездом Сильвана «некий Динамий, актуарий императорских вьючных лошадей, попросил у него рекомендательные письма к друзьям, чтобы представить себя его близким приятелем. Получив письма от Сильвана, который по простоте душевной ничего не подозревал, Динамий спрятал их, чтобы совершить со временем нечто гибельное» [Amm. Marcell., XV, 5, 3]. Как пишет Аммиан Марцеллин, «Силъван проходил походами по Галлии, сообразуя их с потребностями времени, и разгонял варваров, которые сбавили в своей наглости и стали чувствовать страх. Между тем Динамий, человек хитрый и поднаторевший в обманах, придумал безбожное коварство, причём помощником и соучастником ему был, по тёмным слухам, префект претория Лампадий, а также Евсевий, бывший комит государственных имуществ, имевший прозвище Mattyocopa (что означало «обжора» — В. Д.), и Эдесий, бывший магистр императорской канцелярии рескриптов и прошений, — им обоим префект устроил приглашение на торжество вступления консулов в должность как своим близким друзьям. Смыв обычный текст писем Сильвана и оставив только подпись, они написали на них совершенно отличный от прежнего текст, как будто Силъван в двусмысленных выражениях просил, и убеждал своих друзей, состоявших при дворе, и частных лиц — в их числе Туска Альбина и многих других — помочь в затеваемом им государственном перевороте и посягательстве на верховную власть в скором времени… Этот пакет вымышленных писем, сочинённых с целью погубить невиновного, Динамий передал префекту для представления императору, жадному до подобных дел… Улучив подходящее время, префект, надеясь показать себя бдительным стражем жизни императора, испросил аудиенцию с глазу на глаз и прочитал ему эти хитро сочинённые письма. Немедленно отдан был приказ взять под стражу трибунов и доставить из провинции частных лиц, имена которых значились в письмах» [Amm. Marcell., XV, 5, 4–5].

За Сильвана пытался вступиться его друг, Маларих, тоже родом франк, как и Сильван. Однако император не внял его совету и приказал вызвать Сильвана, для чего в Галлию с письменным приказом был послан некий Аподемий, «давний и жестокий враг всех хороших людей» [Amm. Marcell., XV, 5, 8]. Прибыв в Галлию, Аподемий превысил свои полномочия и «стал преследовать клиентов и рабов магистра пехоты (т. е. Сильвана — В. Д.) с таким враждебным высокомерием, как будто тот был уже проскрибирован и приговорён к смерти» [Amm. Marcell, XV, 5, 8]. Тем временем, «пока ждали скорого прибытия Сильвана, а Аподемий производил смуту в Галлии, Динамий, желая подкрепить свою подлую интригу надёжными аргументами, переслал от имени Сильвана и Малариха трибуну кремонской оружейной фабрики сочинённое им самим письмо, близкое к тем, которые он доставил императору через префекта. Письмо содержало предписание трибуну как соучастнику тайны поспешить с подготовкой дела. Прочитав это письмо, трибун долго недоумевал, что бы это значило, так как не мог вспомнить, чтобы авторы письма когда-либо беседовали с ним на подобную тему. И вот он через того же посланца, который принёс письмо, приставив к нему одного солдата, отослал письмо к Малариху с настойчивой просьбой объяснить открыто и без загадок, чего он хочет» [Amm. Marcell., XV, 5, 9—10].

Маларих, получив такое послание и обеспокоенный теперь уже не только за судьбу Сильвана, но и за свою собственную, «пригласил к себе франков, которых было много и которые имели силу при дворе, держал перед ними возбуждённую речь и жаловался, что интрига, ставшая теперь ясной, направлена против их жизней.

Поставленный в известность об этом император повелел произвести следствие по этому делу общей комиссией придворных и всех высших военных чинов. Поскольку судьи не захотели вникнуть в дело, Флоренций, сын Пигриниана, исполнявший тогда обязанности магистра оффиций, тщательно рассмотрев документ, заметил остатки прежних записей и заключил отсюда, что после уничтожения прежнего текста со злостным умыслом был написан другой» [Amm. Marcell., XV, 5, 11–12].

Таким образом, мошенничество было разоблачено. Римские следователи, хотя и не располагали современными криминалистическими лабораториями, тоже кое-что умели. Обмануть их было не так-то просто. Теперь по приказу императора началось расследование в отношении тех, кто затеял аферу с подложными письмами. Префект Лампадий был лишён должности и отдан под суд, однако затем помилован ввиду заступничества ряда влиятельных лиц. Евсевий под пыткой сознался, что знал об интриге. Эдесий упорно отрицал свою причастность и смог добиться освобождения от ответственности. Не был наказан и Динамий. Хотя император и убрал его от двора, однако назначил управлять городом Тусцией в звании корректора[227].

Скорее всего, инициаторами подлога были не Динамий, Лампадий, Евсевий и Эдессий, а гораздо более могущественные лица, оставшиеся в тени, и именно их стараниями мошенники избежали казни. Выручило их и ещё одно обстоятельство. Возможно, император, несмотря на любое заступничество, наказал бы составителей подложных писем гораздо более сурово, но находившийся тогда в Колонии Агриппине (совр. Кёльне) Сильван, прослышавший о выдвинутых в свой адрес обвинениях, видя наглые действия инспектировавшего Галлию Аподемия, зная крутой нрав императора Констанция Второго и опасаясь заочного осуждения без суда и следствия, а также не предполагая, что клеветников удалось разоблачить, действительно поднял мятеж: «не находя из сложившихся обстоятельств никакого выхода, Сильван почувствовал себя вынужденным прибегнуть к последнему средству: тайно переговорив с наиболее влиятельными офицерами и склонив их на свою сторону обещаниями больших наград, он провозгласил себя императором, временно воспользовавшись пурпурными тканями, снятыми с драконов[228]и других знамён» [Amm. Marcell., XV, 5, 16].

Так интрига с несколькими подложными письмами спровоцировала мятеж, приведший на некоторое время к отделению от Империи нескольких важнейших провинций, в том числе всей Галлии и Германии. Лишь при помощи одной удачно проведённой спецоперации императору Констанцию Второму удалось подавить мятеж, не ввергнув страну в длительную междоусобную войну. Констанций Второй направил к Сильвану для переговоров одного из своих наиболее верных и опытных военачальников, Урзицина. Склонить Сильвана к примирению Урзицин не смог, но, заметив в ходе переговоров, что Сильван не уделяет должного внимания своей охране, подкупил часть его солдат и те расправились с Сильваном.

Все вышеперечисленные случаи заканчивались для кого-то весьма печально. Однако в истории Рима известен случай, когда отправленное с недобрыми намерениями письмо, письмо настоящее, неподдельное, повлекло гораздо более трагические последствия и для отдельных людей, и для императора, и для всего государства.

15 марта 455 г. в Риме был убит император Валентиниан III[229]. Новым императором стал занимавший должности префекта Рима и префекта Италии вельможа Петроний Максим, который и был организатором убийства. То ли по любви, то ли для укрепления своей власти Петроний Максим женился на вдове убитого, императрице Лицинии Евдоксии, и, как пишет Прокопий Кесарийский, «женился на Евдоксии против её воли» [Ргосор. «В. Vandal».,

I, IV, 36]. Овдовевшей императрице было всего 33 года[230], она была весьма привлекательна, но вот хочет ли императрица вступать в этот новый брак, её никто не спрашивал — ей не дали возможности даже отходить положенное время в трауре. Причём для брака с императрицей Петроний Максим устранил не только императора, но и свою собственную прежнюю жену: «жена, с которой он жил раньше, умерла незадолго перед тем» [Ргосор. «В. Vandal»., I, IV, 36]. Трудно сказать, крепко ли любила Евдоксия своего первого мужа, но её новый муж, хотя и происходил из знатного рода, Евдоксии вовсе не нравился. Какое-то время Евдоксия терпела, а возможно, не была полностью уверена, что за убийством мужа стоит Петроний Максим. Она предполагала, что Валентиниана и его ближайшего советника, Ираклия, убили находившиеся на римской службе «варвары», Оптила и Траустила, мстившие ему за то, что Валентиниан незадолго до этого приказал казнить их бывшего начальника, полководца Аэция. Но вот однажды сам Петроний Максим, «находясь с Евдоксией на ложе», «сказал ей, что всё это он совершил из любви к ней» [Ргосор. «В. Vandal». I, IV, 36]. Это переполнило чашу её терпения: «Евдоксия, сердившаяся на Максима и раньше и желавшая отомстить за его преступление против Валентиниана, теперь от его слов ещё сильнее вскипела на него гневом, и слова Максима, что из-за неё случилось несчастье с её мужем, побудили её к заговору» [Ргосор. «В. Vandal», I, IV, 37]. Не надеясь, что ей сможет помочь кто-либо из римлян, и полагая, что от императора Восточной Римской империи Маркиана ей тоже «нечего ждать помощи и отмщения», Евдоксия тайно подготовила и отправила в Карфаген послание королю вандалов Гизериху, «прося Гизериха отомстить за Валентиниана, умерщвлённого безбожным человеком, недостойным ни его самого, ни его царского звания, и освободить её, терпящую бедствие от тирана. Она настойчиво твердила, что ему как другу и союзнику, раз совершено столь великое преступление по отношению к царскому дому, было бы недостойно и нечестиво не оказаться мстителем» [Ргосор. «В. Vandal», I, IV, 38–39].

Долго уговаривать Гизериха не пришлось. Во-первых, ранее его сын Гу-нерих был помолвлен с дочерью Евдоксии, Евдокией Младшей, а Петроний Максим, расторгнув прежнюю помолвку, обручил её со своим сыном, Палладием, а во-вторых, Рим в период смуты был слишком лакомым кусочком для того, чтобы опытнейший и удачливый полководец отказался от такого приглашения. Возможно, именно эта, вторая причина, и оказалась решающей. Во всяком случае, Прокопий Кесарийский утверждает, что «Гизерих не по какой-либо иной причине, но только потому, что надеялся получить большие богатства, с сильным флотом отплыл в Италию» [Ргосор. «В. Vandal», I, V, 1].

В конце мая 455 г. вандалы внезапно высадились неподалёку от Остии и двинулись на Рим. Застигнутый врасплох Петроний Максим, растерялся и вместо того, чтобы попытаться организовать сопротивление и позаботиться об обороне города, решил просто бежать, призвав бежать и всех сенаторов. В городе началась паника, а Петрония Максима покинули и все друзья, и охрана, и большинство слуг. Когда 31 мая 455 г. он попытался выехать из города, возмущённые римляне обрушили на него град камней. Один камень поразил беглеца в висок. Налетевшая толпа разорвала бездыханное тело на части и бросила в Тибр.

Но, смело расправившись с лишившимся охраны узурпатором, римляне вовсе не пытались проявить такую же смелость и для обороны города. Ги-зериха же не остановило то, что Петроний Максим уже понёс максимально возможное наказание. 2 июня 455 г. Гизерих со своей армией, не встретив никакого сопротивления, вошёл в Рим. Вандалов было слишком мало, чтобы Гизерих мог надеяться захватить и удержать Италию, но в течение двух недель вандалы беспрепятственно подвергали Рим разграблению, отвозя награбленное в Остию, где стоял их флот. Добыча была огромна. По словам Прокопия Кесарийского, «Гизерих взял в плен Евдоксию с её дочерьми от Валентиниана, Евдокией и Плацидией, и, нагрузив на корабли огромное количество золота и иных царских сокровищ, отплыл в Карфаген, забрав из дворца и медь, и всё остальное. Он ограбил и храм Юпитера Капитолийского[231] и снял с него половину крыши. Эта крыша была сделана из лучшей меди и покрыта густым слоем золота, представляя величественное и изумительное зрелище» [Ргосор. «В. Vandal», I, V, 3–4]. Мало понимая в высоком искусстве, вандалы, забавы ради, разбивали простоявшие в городе сотни лет мраморные статуи, а бронзовые статуи работы великих мастеров тащили на свои корабли как обычный лом, видя основную их ценность в металле и весе.

Евдоксия и её дети не пострадали. Дочь Евдоксии, Евдокию, Гизерих выдал замуж за своего сына Гунериха, а саму Евдоксию и её вторую дочь, по требованию пришедшего в 457 г. к власти нового императора Восточной Римской империи, Льва Первого, отправил к тому в Константинополь. Однако если императрице Евдоксии и её детям нашествие вандалов принесло лишь некоторые неудобства, то для города Рима и римлян последствия этого нашествия были ужасны. И простые дома, и дворцы — всё было разграблено. Даже в 410 г. при взятии Рима Аларихом Рим не знал такого разорения. Неудивительно, что именно тогда появилось слово «вандализм», символизирующее дикое и бессмысленное разрушение предметов материальной культуры.

А побудило вандалов к нашествию одно-единственное письмо, тайно отправленное разгневанной императрицей.