Разведка и другие тайные службы древнего Рима и его противников

Наличие «агентов влияния» и их активность нередко значили для судеб многих стран и народов ничуть не меньше, чем десятки тысяч солдат. Поэтому в античные времена не было, наверное, ни одной страны, которая бы не занималась вербовкой «агентов влияния». Слабым государствам нужны были «агенты влияния» в мировых державах, чтобы сохранить свои владения и по возможности выторговать себе различные милости. В свою очередь, державам, претендовавшим на мировое господство, порою было выгоднее не захватывать какую-либо более слабую страну, а сделать её послушным сателлитом, подкупив нужных вельмож или приведя к власти своих ставленников. Для правителей мелких и слабых государств единственным способом обрести себе тайных покровителей была раздача взяток и подарков вельможам более могущественных соседей. Крупные же государства обретали «агентов влияния» в других странах как подкупом, так и, склоняя их к этому, посулами оказать протекцию или, наоборот, угрозами.

Среди всех античных государств Рим использовал «агентов влияния» наиболее широко и наиболее умело. Конечно, порою и иноземному царьку или вождю удавалось подкупить римских магистратов, решив дело к выгоде для себя и в ущерб Риму. Но такое случалось сравнительно редко. Иноземные просители могли лишь раздавать подарки и просить, но ни в коем случае не угрожать римским вельможам, даже если те взяли деньги и не выполнили обещания. Не было у иноземных просителей и никакой возможности каким-либо образом влиять на назначения римских должностных лиц. Римляне же, наоборот, всегда имели возможность склонять к сотрудничеству и вербовать «агентов влияния» как подкупом, так и силой, и каждый из этих агентов знал, что в случае измены рискует потерять не только благополучие, но и жизнь. Особенно эффективно использовали «агентов влияния» в странах, попавших в зависимость от Рима. Там римские «агенты влияния» нередко могли действовать почти открыто. Боязнь римского вмешательства не позволяла местным царькам отстранить таких людей от должности, а тем более покарать. Более того, многие назначения в зависимых от Рима государствах производились по советам из Рима. В конце концов это почти неизменно приводило к тому, что местные правители постепенно вообще теряли власть, а их страны становились римскими провинциями.

Тайные агенты активно использовались римскими властями не только во враждебных Риму государствах, но и в самом Риме и всей Римской державе. Внутри страны тайные агенты выявляли и разоблачали как заговорщиков, посягающих на власть, так и уголовных преступников. В качестве тайных агентов могли действовать и полноправные римские граждане, и вольноотпущенники, и рабы. Причём наиболее ценными информаторами зачастую были именно рабы. Стимулом к доносительству или иным видам шпионажа служили для них и денежные награды — а ценные сообщения и другие важные услуги шпионов вознаграждались порою очень большими суммами денег, — и то, что за особые заслуги перед государством агент мог получить не только деньги, но свободу и римское гражданство.

В каждом из государств древнего мира, в том числе и в Риме, точно так же, как и в современных государствах, были не только разведывательные, но и специальные службы, выполнявшие функции контрразведки и полиции. Однако выявить и обезвредить вражескую агентуру удавалось не всегда. К тому же любая стоявшая у власти группировка почти всегда должна была думать не только о борьбе с иностранной агентурой, но и о противодействии тайным агентам своих местных политических противников, которые бывали не менее опасны.

Союзы между государствами могли быть заключены или, наоборот, разорваны, благодаря вовремя вручённому подарку. Политический противник мог быть устранён при помощи лжесвидетельства или ложного доноса. Цари и императоры становились жертвами заговоров, если их контрразведка допускала оплошность. Щепотка яда или коварный кинжал могли порою сделать то, что не под силу было сделать десяткам тысяч воинов. Неприступные крепости становились лёгкой добычей врага из-за одного-двух предателей. Очень и очень часто судьбы целых стран и народов зависели не столько от действий десятков тысяч воинов, сколько от успеха или провала каких-либо тайных операций.

Агентурная разведка всегда и во все времена была наиболее скрытным видом разведывательной деятельности. Но, несмотря на это, некоторые сведения о том, как засылались к врагу и как использовались тайные агенты во времена Древнего Рима, сохранились.

1. Как римский царь Тарквиний «Гордый» захватил город Габии

Возможно, о каких-то самых хитроумных разведывательных операциях римлян мы так никогда и не узнаем, но даже дошедшие до нас сведения говорят о том, что уже в самый ранний период своего существования, т. е. в царский период, Римское государство проводило сложнейшие разведывательные операции, в том числе и операции с внедрением во вражеские ряды своей агентуры.

Последний из римских царей, Луций Тарквиний, более известный как Тарквиний «Гордый», пришёл к власти, свергнув своего предшественника, царя Сервия Туллия, и оценивался своими современниками по-разному. Однако и сам захват власти, и то, что с 534 по 509 г. до н. э. ему удавалось удерживать власть, говорит о том, что это был человек решительный и хорошо знающий механизмы государственного управления. Ему удалось значительно усилить мощь Рима, и во многом это было обусловлено тем, что Тарквиний «Гордый» активно использовал для этого различные тайные методы борьбы. Даже в мирное время ему удалось объединить вокруг Рима племена латинов, возведя ложные обвинения на своего главного противника Турна Гердония (о чём рассказывается в главе XII этой книги). Но ещё более успешно Тарквиний «Гордый» применял тайные методы борьбы в военное время. И если во время мира царь казался римлянам жестоким, то как полководца им не в чём было его упрекнуть. Как пишет Тит Ливий, «насколько несправедлив был царь в мирное время, настолько небезрассуден как вождь во время войны» [Т. Liv., I, 53, 1]. Расправившись с Турном Гердонием и став главой латинского союза, Луций Тарквиний нанёс поражение вольскам и взял приступом один из их городов — Свессу Помецию, захватив там богатую добычу, за счёт которой начал строительство великолепного храма в честь бога Юпитера. На этом он не успокоился и следующей его целью стал близлежащий город Габии, находившийся в 18 километрах к востоку от Рима. Захватить Габии было важно для Тарквиния не только потому, что этот город находился на важной дороге, ведущей к более крупному городу Пренесте, но и потому, что в Габии сбежались и те жители Свессы Помеции, что не пожелали признать власть Тарквиния, и много враждебно настроенных по отношению к царю изгнанников из самого Рима. Сначала царь попытался осадить Габии и взять город штурмом, когда же это не получилось, он решил действовать более хитро.

Согласно рассказу Тита Ливия, «после безуспешной попытки взять город приступом, после того как он был отброшен от стен и даже на осаду не мог более возлагать никаких надежд, Тарквиний, совсем не по-римски, принялся действовать хитростью и обманом. Он притворился, будто, оставив мысль о войне, занялся лишь закладкою храма и другими работами в городе, и тут младший из его сыновей, Секст, перебежал, как было условлено, в Габии, жалуясь на непереносимую жестокость отца. Уже, говорил он, с чужих на своих обратилось самоуправство гордеца, уже многочисленность детей тяготит этого человека, который обезлюдил курию[76] и хочет обезлюдить собственный дом, чтобы не оставлять никакого потомка, никакого наследника. Он, Секст, ускользнул из-под отцовских мечей и копий и нигде не чувствует себя в безопасности, кроме как у врагов Луция Тарквиния. Пусть не обольщаются в Габиях, война не кончена — Тарквиний оставил её лишь притворно, чтобы при случае напасть врасплох. Если же нет у них места для тех, кто молит о защите, то ему, Сексту, придётся пройти по всему Лацию, а потом и у вольсков искать прибежища, и у эквов, и у герников, покуда он наконец не доберётся до племени, умеющего оборонить детей от жестоких и нечестивых отцов. А может быть, где-нибудь встретит он и желание поднять оружие на самого высокомерного из царей и самый свирепый из народов. Казалось, что Секст, если его не уважить, уйдёт, разгневанный, дальше, и габийцы приняли его благосклонно. Нечего удивляться, сказали они, если царь наконец и с детьми обошёлся так же, как с гражданами, как с союзниками. На себя самого обратит он в конце концов свою ярость, если вокруг никого не останется. Что же до них, габийцев, то они рады приходу Секста и верят, что вскоре с его помощью война будет перенесена от габийских ворот к римским» [T.Liv., I, 53, 4 — И].

Габийцы отнюдь не были наивными простаками. Но как они могли не поверить бежавшему к ним царскому сыну? Ведь, как пишет Дионисий Галикарнасский, тоже подробно описавший захват Габий, но считавший, правда, в отличие от Тита Ливия, что Секст Тарквиний был не младшим, а старшим сыном царя, «Секста высекли по приказу отца на форуме розгами» [Dionysios, LV, 2]. Не верить после этого царскому сыну габийцы просто не могли. Не чувствуя подвоха, габийцы охотно внимали словам Секста Тарк-виния, тем более что говорил он им как раз то, что им хотелось слышать. «С этого времени Секста стали приглашать в совет. Там, во всём остальном соглашаясь со старыми габийцами, которые-де лучше знают свои дела, он беспрестанно предлагает открыть военные действия — в этом он, по его мнению, разбирается как раз хорошо, поскольку знает силы того и другого народа и понимает, что гордыня царя наверняка ненавистна и гражданам, если даже собственные дети не смогли её вынести. Так Секст исподволь подбивал габийских старейшин возобновить войну, а сам с наиболее горячими юношами ходил за добычею и в набеги; всеми своими обманными словами и делами он возбуждал всё большее и большее — и пагубное — к себе доверие, покуда наконец не был избран военачальником» [Т. Liv., I, 54, 1–2].

Действия царя-отца и царского сына были тщательно скоординированы таким образом, чтобы Сексту удалось нанести римлянам ряд незначительных поражений, упрочивших его славу. В каждой вылазке против римлян Сексту Тарквинию сопутствовала победа, из каждой вылазки он приносил в Габии солидную добычу. «Отец, заранее зная, в каких местах он появится, обеспечивал её, а также неохраняемость местности, и постоянно посылал к нему тех, кто должен был погибнуть, выбирая из числа тех своих граждан, кого держал под подозрением. Из-за этого габийцы решили, что Секст им верный друг и храбрый военачальник, причём многие, кто был им подкуплен деньгами, подготавливали для него верховное командование» [Dionysios, LV, 4].

Под видом новых перебежчиков царь перебрасывал к сыну всё новых и новых верных людей, и эти люди внедрялись в габийское войско и расставлялись на нужные посты в городском совете, однако до поры до времени никто из габийцев даже представить себе не мог, что Секст Тарквиний подослан и ведёт двойную игру. Как пишет Тит Ливий, «народ не подозревал обмана, и когда стали происходить незначительные стычки между Римом и Габиями, в которых габийцы обычно одерживали верх, то и знать, и чернь наперебой стали изъявлять уверенность, что богами в дар послан им такой вождь. Да и у воинов он, деля с ними опасности и труды, щедро раздавая добычу, пользовался такой любовью, что Тарквиний-отец был в Риме не могущественнее, чем сын в Габиях» [Т. Liv., I, 54, 3–4].

Наконец, когда Секст Тарквиний ощутил себя в Габиях почти полновластным хозяином, он послал доверенного человека к отцу узнать, что же ему следует делать дальше: видимо, разрабатывая операцию, отец и сын не предполагали, что власть Секста Тарквиния будет в Габиях столь велика, а потому строили более скромные планы, и теперь эти планы следовало откорректировать.

Луций Тарквиний прибывшего к нему гонца принял и выслушал, но то ли не доверяя ему полностью, то ли опасаясь того, что гонца могут перехватить, даже «««словах никакого ответа не дал, но, как будто прикидывая в уме, прошёл, сопровождаемый вестником, в садик при доме и там, как передают, расхаживал в молчании, сшибая палкой головки самых высоких маков» [Т. Liv., I, 54, 6]. Устав спрашивать и ожидать ответа, вестник вернулся в Габии и доложил всё Тарквинию Младшему, считая, что царь не дал ответа то ли из гордыни, то ли из ненависти. Однако Сексту Тарквинию того, что передал ему гонец, было достаточно. Он понял, что, сбивая головки маков, отец советовал ему истребить габийскую знать. Так он и сделал: «одних он погубил, обвинив перед народом, других — воспользовавшись уже окружавшей их ненавистью. Многие были убиты открыто, иные — те, против кого он не мог выдвинуть правдоподобных обвинений, — тайно. Некоторым открыта была возможность к добровольному бегству, некоторые были изгнаны, а имущество покинувших город, равно как и убитых, сразу назначалось к разделу» [Т. Liv., I, 54, 8–9]. Раздел имущества подвергшихся опале (а делить тут было что, ведь делили не жалкие пожитки бедняков, а имущество наиболее состоятельных граждан) надёжно заглушил сомнения и упрёки совести у остальных. Габийцы тут мало чем отличались от многих других племён и народов: когда грабёж санкционировался властью, становясь безопасным, чернь готова была грабить, даже если к этому их призывал чужеземец и даже если это вело в дальнейшем к установлению чужеземного господства. Как писал о покорении Габий Тит Ливий: «Следуют щедрые подачки, богатая пожива, и вот уже сладкая возможность урвать для себя отнимает способность чувствовать общие беды, так что в конце концов осиротевшее, лишившееся совета и поддержки Габийское государство было без всякого сопротивления предано в руки римского царя» [Т. Liv., I, 54, 10].

За несколько лет до захвата римлянами Габий в далёкой от Рима Месопотамии персидский царь Дарий Первый, правивший с 522 по 486 г. до н. э., точно таким же путём захватил посмевший восстать против его власти Вавилон.

Год и семь месяцев Дарий Первый осаждал мятежный город, но не мог добиться победы. Восстание вавилонян произошло в начале его царствования, и каждый лишний день восстания подрывал авторитет только взошедшего на престол царя, давая повод усомниться в его воинских способностях. Долгое восстание грозило благополучию всей державы, ведь к Вавилону могли присоединиться и другие города, покорённые персами. Но на двадцатом месяце осады проблему сумел решить Зопир, один из военачальников Дария. Он велел отрезать себе уши и нос, остриг волосы, что считалось у персов позором, а вдобавок к этому ещё и приказал выпороть себя бичами. После этого он, придя к Дарию, объявил, что знает, как взять неприступный город, поведав царю о плане, с которым тот согласился.

Действуя согласно этому плану, Зопир перебежал к вавилонянам, заявив тем, что изувечен по приказу жестокосердного Дария и страстно желает отомстить обидчику. «Вавилоняне, видя знатного перса с отрезанным носом и ушами и покрытого кровавыми рубцами от ударов плетей, вполне поверили, что он говорит правду и пришёл к ним как друг и союзник. Они были готовы вверить ему всё, о чём он ни попросит. А просил он себе отряд войска. Когда же получил его, то стал действовать так, как было условлено с Дарием» [Gerodotos, III, 157]. Сначала Зопир со вверенными ему войсками напал на персидский отряд численностью 1000 человек, уничтожив их всех. Затем через некоторое время в другом месте он сумел уничтожить уже двухтысячный отряд персов, а затем ещё четыре тысячи. О том, когда и где он будет нападать, Зопир договорился с Дарием заранее, и тот специально ставил в эти места наименее нужные войска со слабым вооружением. Однако об этом знали лишь Зопир с Дарием, вавилоняне же, восхищённые успехами Зопира, теперь уже нисколько не сомневались в его искренности и ненависти к Дарию. Видя, как опытен Зопир и удачлив в военном деле, они назначили его своим главным военачальником и комендантом крепости. Это и было нужно Зопиру. В условленное с Дарием время персидская армия со всех сторон начала штурм города. Когда вавилоняне бросились отражать нападение, Зопир при помощи верных людей сумел открыть двое ворот, и персидская армия беспрепятственно ворвалась через них в город, легко сломив сопротивление остальных защитников.

По приказу Дария 3000 самых знатных жителей Вавилона были казнены через распятие, а стены города снесены. Зопир же после этого был назначен наместником провинции и до конца своих дней пользовался у Дария наивысшим почётом и уважением.

Рассказывая о захвате римлянами города Габии, я отнюдь не случайно упомянул далее и об обстоятельствах захвата персами Вавилона. Схема проведения агентурной операции по захвату персами Вавилона и схема, избранная римлянами, абсолютно идентичны.

Персидский царь Дарий Первый захватил восставший Вавилон в 521 г. до н. э. — за десять с лишним лет до того, как Тарквиний «Гордый» овладел Габиями. Захват Габий произошёл в самом конце правления Тарквиния «Гордого», скорее всего, в 510 или 509 г. до н. э. Вполне очевидно, что царь Дарий и его вельможа Зопир, планируя акцию по захвату Вавилона, никак не могли слышать о подробностях захвата царём Тарквинием города Габии, во-первых, потому, что это случилось несколькими годами позднее, а во-вторых, потому, что и Рим, и Габии были тогда слишком малы, чтобы о них знали за пределами Италии. А вот римский царь Луций Тарквиний вполне мог слышать о том, как Дарию Первому, царю огромной державы, удалось захватить хорошо укреплённый и многолюдный Вавилон — вести об этом сразу же разнеслись по всему античному миру. Ведь персидское царство было тогда в тысячи раз больше римского, а город Вавилон был в десятки раз больше Рима. Так что очень может быть, что именно операция Дария Первого и его вельможи Зопира по захвату Вавилона подсказала Тарквинию «Гордому», как можно овладеть Габиями. Во всяком случае, так могло быть. Однако на вопрос, так ли это было или нет, мог бы ответить только сам царь Луций Тарквиний.

2. Подвиг Муция Сцеволы — первая агентурная операция Римской республики

Блестящие агентурные операции удавались не только римским царям, но и римским разведчикам времён Республики. Причём первая из известных агентурных операций римской республиканской разведки была проведена уже через год после свержения царской власти. Изгнанный в 509 г. до н. э. из Рима царь Тарквиний «Гордый», сам этруск по происхождению, бежал в Этрурию и обратился за помощью к Ларту Порсене, царю этрусского города Клузия. Как пишет Тит Ливий, «Порсена, полагая для этрусков важным, чтобы в Риме был царь, и притом этрусского рода, двинулся на Рим с вооружённым войском» [Т. Liv., II, 9, 4]. В 508 г. до н. э. этрусские войска, сопровождаемые римскими изгнанниками, сторонниками Тарквиния, подошли к стенам Рима. Сейчас, через две с лишним тысячи лет после этих событий, мало кто даже из любителей истории сможет хотя бы приблизительно указать, где был древний Клузий. Но тогда появление клузийского войска вызвало в Риме переполох. «Никогда прежде не бывало в сенате такого ужаса — настолько могущественным был тогда Клузий, настолько грозным имя Порсены. Боялись не только врагов, но и собственных граждан, как бы римская чернь от страха не впустила в город царей, не приняла бы мир даже на условиях рабства» [Т. Liv., II, 9, 5]. Чтобы привлечь к себе народ, сенаторы поспешили произвести закупки зерна у соседних племён, снизили цены на соль, продававшуюся ранее по непосильной цене, и даже освободили плебеев от пошлин и налогов, решив: «пусть платят те, у кого хватает дохода, с неимущих же довольно того, что они растят своих детей» [Т. Liv., II, 9, 6].

Уступчивость сенаторов перед лицом нависшей угрозы сплотила граждан. Взять город с ходу Порсене не удалось. Однако «Порсена, отражённый в своём первом натиске, принял решение перейти от приступа к осаде: выставил стражу на Яникуле[77], а лагерь расположил на равнинном берегу Тибра, собрав к нему отовсюду суда и для надзора, чтобы не было в Рим подвоза продовольствия, и для грабежа, чтобы воины могли переправляться при случае где угодно. Скоро римские окрестности стали так небезопасны, что, не говоря о прочем, даже скот из окрестностей сгоняли в город, не решаясь пасти его за воротами» [Т. Liv., II, И, 1–3]. Римляне предпринимали отдельные вылазки, нанося порою осаждающим ощутимые потери, но это не могло изменить положения дел. «Осада тем не менее продолжалась, продовольствие скудело и дорожало, и Порсена уже надеялся взять город не сходя с места, когда объявился знатный юноша Гай Муций, которому показалось обидным, что римский народ ни в какой войне ни от каких врагов не знавший осады, даже в те времена, когда рабски служил царям, ныне, уже свободный, осаждён этрусками, столько раз уже им битыми» [Т. Liv., II, 12, 1–3]. Ход войны Рай Муций решил изменить «отчаянным поступком невероятной дерзости» [Т. Liv., II, 12, 3]: он задумал, пробравшись в этрусский лагерь, убить царя. Покушение он задумал сам, но опасаясь того, что пойдя на дело без ведома консулов и втайне от всех, может быть схвачен римской стражей как перебежчик, он явился в сенат и доложил о своём замысле. Сенат одобрил его план, и, таким образом, отправившись в тыл к этрускам, Рай Муций выполнял уже не только свою волю, но прежде всего поручение римского сената, т. е. действовал как разведчик, посланный своей страной.

Как был обеспечен его переход к этрускам, Тит Ливий не сообщает. Однако вполне очевидно, что римским сторожевым постам было дано указание тайно пропустить Гая Муция. Для прохода было выбрано нужное место. Возможно, что переход Гая Муция через линию этрусских сторожевых постов страховали специально выделенные римские отряды, с тем чтобы при необходимости отвлечь противника и дать Гаю Муцию пройти незамеченным. Тит Ливий не пишет и о том, как был одет Гай Муций, но, безусловно, для того чтобы пройти, не вызвав подозрений, в этрусский лагерь, Гай Муций должен был быть одет в соответствующую одежду, а возможно, и знать пароль, который римляне могли выпытать у специально захваченных для этого пленных. Так что вылазка Гая Муция никак не могла быть экспромтом. Скорее всего, римляне готовились к ней несколько дней и задействовали для проведения акции десятки человек.

Только тщательной подготовкой можно объяснить то, что Гаю Муцию удалось незамеченным пробраться из осаждённого города в этрусский лагерь, не вызвав ни у кого подозрений. А он сумел это сделать. «Придя в лагерь, — пишет далее о Гае Муции Тит Ливий, — попал он в густую толпу народа перед царским местом. Там как раз выдавали жалованье войскам, и писец, сидевший рядом с царём почти в таком же наряде, был очень занят, и воины к нему шли толпою» [Т. Liv., II, 12, 6–7]. Отметим, что выбор времени заброски Гая Муция — в день, когда царь выдавал жалованье, а следовательно, когда к царю могли, не вызывая подозрений, близко подходить многие малоизвестные люди, также свидетельствует о том, что акция была тщательно подготовлена. Ведь в какой-то другой день подойти к царю для незнакомца было бы гораздо труднее.

Порсену спасла случайность. Фотографий в те времена не было, и распознать незнакомого человека можно было только по словесному описанию. При подготовке покушения готовившие его римляне, видимо, недостаточно точно описали Муцию внешность Порсены, а сам Гай Муций никогда не видел клузийского правителя. Это и помешало ему выполнить задуманное. «Боясь спросить, который из двух Порсена, чтобы не выдать себя незнанием царя, он делает то, к чему толкнул его случай, — вместо царя убивает писца. Прорубаясь оттуда окровавленным мечом сквозь смятенную толпу, в шуме и давке, он был схвачен царскими телохранителями, и его приволокли к царю» [Т. Liv., II, 12, 7–8].

Казалось бы, миссия Гая Муция была провалена и его не могло ожидать ничего иного, кроме пыток и смерти. Но римский разведчик сумел уцелеть, совершив подвиг, прославивший его на века. «Здесь, перед возвышением, даже в столь грозной доле, не устрашаясь, а устрашая, он объявил: «Я римский гражданин, зовут меня Гай Муций. Я вышел на тебя, как враг на врага, и готов умереть, как готов был убыть: римляне умеют и действовать, и страдать с отвагою. Не один я питаю к тебе такие чувства, многие за мной чередою ждут той же чести. Итак, если угодно, готовься к недоброму: каждый час рисковать головой, встречать вооружённого врага у порога. Такую войну объявляем мы, римские юноши; не бойся войска, не бойся битвы, — будешь ты с каждым один на один»» [Т. Liv., II, 12, 8—11].

Одни лишь слова, пока они были только словами, никого не могли испугать. Не испугали они и Порсену, собравшегося примерно наказать наглеца. Но, «когда царь, горя гневом и страшась опасности, велел вокруг развести костры, суля ему пытку, если он не признается тут же, что скрывается за его тёмной угрозой, сказал ему Муций: «Знай же, сколь мало ценят плоть те, кто чает великой славы!» — и неспешно положил руку в огонь, возжжённый на жертвеннике. И он жёг её, будто ничего не чувствуя, покуда царь, поражённый этим чудом, не вскочил вдруг с места и не приказал оттащить юношу от алтаря. «Отойди, — сказал он, — ты безжалостнее к себе, чем ко мне! Я велел бы почтить такую доблесть, будь она во славу моей отчизны; ныне же по праву войны отпускаю тебя на волю целым и невредимым». Тогда Муций, как бы воздавая за великодушие, сказал: «Поскольку в такой чести у тебя доблесть, прими от меня в дар то, чего не мог добиться угрозами: триста лучших римских юношей, поклялись мы преследовать тебя таким образом. Первый жребий был мой; а за мною последует другой, кому выпадет, и каждый придёт в свой черёд, пока судьба не подставит тебя удару!» [Т. Liv., II, 12, 12–16].

Блефовал ли Гай Муций или римляне действительно собирались затеять охоту на Порсену, но угроза сработала. После увиденного царь решил не рисковать. Отпустив, как и обещал, Гая Муция, которого римляне за потерю правой руки нарекли «Сцеволой» («Левшой»), Порсена начал переговоры о мире. Порсене удалось добиться от римлян возвращения земель, которые римляне захватили ранее у этрусского города Вейи, римляне пошли и на то, чтобы отдать Порсене заложников, но от требований возвратить власть в Риме царю Тарквинию Порсена вынужден был отказаться.

У читателя, безусловно, может возникнуть вопрос: «А не приукрашена ли эта легенда?»

Всё может быть… Возможно, что реальные события выглядели несколько более прозаично. Но со временем легенда о Муции «Сцеволе» стала именно такой, а потомки Гая Муция «Сцеволы», вплоть до I в. н. э. игравшие видную роль в жизни Рима, с гордостью носили это прозвище как часть родового имени.

3. Как римский разведчик обеспечил римлянам победу в войне против этрусков

Вылазка Гая Муция Сцеволы была отнюдь не единственной блестящей агентурной операцией, проведённой римлянами во времена Ранней республики. Так, Фронтин в своей книге «Стратагемы» пишет: «Квинт Фабий Максим во время Этрусской войны, когда римским полководцам ещё не были известны более тонкие приёмы разведки, приказал своему брату Цезону, знавшему этрусский язык, пробраться, переодевшись этруском, в Циминийский лес, куда наши солдаты до того не проникали. Тот так умело и ревностно выполнил задание, что прошёл лес насквозь и, обнаружив, что умбры Камерты не враждебны римлянам, подговорил их к союзу» [Frontin «Strat»., I, 2, 1].

Сообщение Фронтина ясно говорит нам о том, что уже в глубокой древности римляне время от времени тайно проникали на контролируемую противником территорию под чужой личиной, используя для разведки и великолепное знание некоторыми римлянами иностранных языков, и переодевание. Об этом же говорит, причём более подробно, римский историк Тит Ливий, со слов которого известно, что произошло это в 310 г. до н. э. Римлянам тогда пришлось вести войны сразу на двух направлениях: одну на юге против самнитов, другую на севере — против этрусков. Пользуясь тем, что силы римлян оказались разделены, этруски, полагаясь на свою многочисленность, осадили союзный римлянам город Сутрий. Подошедший на помощь Сутрию консул Квинт Фабий Максим сумел нанести этрускам поражение, в ходе которого «римляне, перебив много тысяч этрусков и захватив 38 боевых знамён, завладели ещё и вражеским лагерем с богатой добычею» [Т. Liv., IX, 35, 7]. Но значительная часть сильно потрёпанного этрусского войска сумела укрыться в Циминийском лесу — крупном лесном массиве на востоке Этрурии. Римляне горели желанием преследовать врага, но «Циминийский лес в те времена был», по словам Тита Ливия, «непроходимее и страшнее, чем лесистые германские ущелья во времена к нам близкие[78], и до той поры он для всех, даже для купцов, оставался недоступен[79]» [Т. Liv., IX, 36, 1].

Преследовать хорошо знающего местность противника, не зная ни троп, ни дорог, значило подвергать себя риску попасть в засаду, а римляне хорошо помнили, как одиннадцатью годами ранее одна из римских армий была заманена самнитами в Кавдинское ущелье и, окружённая ими, вынуждена была капитулировать. Но и упускать шанс развить свой успех римляне тоже не хотели. В итоге, родственник консула, — по одним данным его брат Цезон Фабий, по другим — его брат Марк Фабий, а по третьим — сводный брат консула по его матери, Гай Клавдий, — «вызвался отправиться на разведку и вскоре принести надёжные обо всём сведения. Воспитывался он в Цере, у гостеприимцев[80], знал поэтому этрусское письмо и прекрасно владел этрусским языком» [Т. Liv., IX, 36, 2–3].

Цезон Фабий (будем называть его этим именем, поскольку это имя приводят и Тит Ливий, и Фронтин) был человеком, безусловно, неординарным, и консул поручил ему это задание не только ввиду родства или ввиду того, что тот первым высказал такое желание. «У меня есть, конечно, сколько угодно свидетельств — писал Тит Ливий — тому, что детей римлян тогда принято было обучать этрусской грамоте, так же как теперь — греческой, но этот человек, должно быть, обладал ещё какими-то особыми способностями, позволившими ему дерзко обмануть врагов и незаметно смешаться с ними. Говорят, единственным его спутником был раб, воспитанный вместе с ним и сведущий в том же языке. Они тронулись в путь, имея только общие сведения о местности, в которую направлялись, и об именах племенных старейшин, чтобы не обнаружить нечаянно в разговоре своей неосведомлённости в общеизвестном. Шли они одетые пастухами, вооружённые по-крестьянски косами и парой тяжёлых копий. Но надёжнее, чем знакомство с языком, вид одежды и оружия, их защищало то, что никому и в голову не могло прийти, чтобы чужак вошёл в циминийские чащобы. Говорят, они добрались так до камеринских умбров. Там римлянин решился объявить, кто они такие, и, введённый в сенат от имени консула, вёл переговоры о союзничестве и дружбе; потом он был принят как гость со всем радушием, и ему велели возвестить римлянам, что для их войска, если оно явится в эти места, будет приготовлено на тридцать дней продовольствия, а молодёжь камеринских умбров при оружии будет ждать их приказаний» [Т Liv., IX, 36, 3–8].

Теперь, обретя новых союзников и разведав местность, римляне могли чувствовать себя гораздо более уверенно. Как только Цезон Фабий, вернувшись, доложил консулу о результатах, тот сразу же начал наступление, причём принял все меры, чтобы отвлечь действиями своей конницы расставленные у леса неприятельские дозоры. «Я«рассвете следующего дня консул был уже на гребне Циминийского хребта, а завидев сверху богатые поля Этрурии, двинул туда свои легионы. Римляне добыли уже горы всякого добра, когда навстречу им вышли наскоро собранные когорты этрусских крестьян, только что созванных старейшинами этой области; порядка у них было так мало, что, желая отмстить за грабежи, они сами чуть было не стали добычею римлян. Перебив их и обратив в бегство, римляне опустошили потом всю округу и возвратились в лагерь победителями и обладателями несметных сокровищ» [Т. Liv., IX, 36, 11–13].

Так умело проведённая агентурная разведывательная операция положила начало завоеванию римлянами Этрурии. Римляне сумели прекрасно использовать великолепное знание одним из своих воинов иностранного (этрусского) языка, обеспечили своих разведчиков подходящей одеждой и снаряжением, подготовили им правдоподобную «легенду». Разведчики же блестяще справились с поставленной задачей, причём возглавивший разведгруппу Цезон Фабий проявил себя ещё и умелым дипломатом.

Об этой операции можно было рассказать, цитируя лишь Тита Ливия, но я не зря начал с того, что процитировал сначала Фронтина. Что очень важно отметить в коротеньком сообщении Фронтина, так это то, что, по его словам, это случилось, «когда римским полководцам ещё не были известны более тонкие приёмы разведки»}

Фронтин был не просто писателем. Этот человек занимал важнейшие государственные посты: с 68 г. он был сенатором, в 70 г. назначался городским претором города Рима, а в 73 г. — консулом. Фронтин побывал римским наместником в Британии, в Нижней Германии, в римской провинции Азия. Занимал он и другие важные и ответственные должности. Поэтому, заявляя о том, что римским полководцам известны и «более тонкие приёмы ведения разведки», Секст Юлий Фронтин, безусловно, знал, о чём говорил: агентурная разведка в Риме постоянно развивалась и ей во все времена придавалось чрезвычайно большое значение.

4. Борьба разведок и контрразведок Рима и Карфагена в ходе второй Пунической войны

Вторая Пуническая война (218–202 гг. до н. э.) велась не только на полях сражений. В этой самой напряжённой и самой тяжёлой для Рима войне за победу боролись не только армии Рима и Карфагена, вместе с армиями своих союзников, но и разведчики. Чаще всего обе стороны использовали агентуру, предназначенную для решения сиюминутных задач, вербуя для этого перебежчиков, горожан осаждавшихся городов или посылая в тыл противника тех своих солдат, которые были набраны из местных племён или знали местные наречия. Однако порою в глубокий тыл противника, тщательно разрабатывая их «легенды», засылали и «стратегических агентов». Некоторым из них удавалось под чужим именем годами действовать во вражеском тылу, поставляя ценнейшую информацию, а иногда и устраивая покушения и диверсии. Например, в конце 217 г. до н. э. римскими властями, как пишет Тит Ливий, «был схвачен карфагенский лазутчик, который два года таился в Риме; его отпустили, отрубив ему руки; распяли двадцать пять рабов, составивших заговор на Марсовом поле; доносчику дали свободу и двадцать тысяч медных ассов» [Т. Liv., XXII, 33, 1–2].

Можно себе представить, что произошло бы с Римом, если бы карфагенская агентура продолжала действовать, когда к стенам Рима подступил Ганнибал! Двадцать пять заговорщиков, возглавляемые опытным шпионом, вполне могли захватить какие-нибудь ворота и, впустив врага, дать Ганнибалу возможность в один день победоносно завершить войну Да и позднее, когда Ганнибал был оттеснён в южную часть Италии, контрразведывательным и полицейским службам Рима дремать не приходилось. Римляне должны были постоянно думать не только о засылке в тыл к карфагенянам своей агентуры, но и о разоблачении вражеской, причём как в самом Риме, так и за его пределами.

В 211 г. до н. э. римляне после долгой осады взяли примкнувший к Ганнибалу древний и богатый город Капую. Взятие римлянами Капуи, крупнейшего города Кампании и главного стратегического союзника карфагенян в Италии, было в немалой степени обеспечено тем, что римлянам удалось перехватить карфагенских агентов, направленных из осаждённой Капуи к Ганнибалу, а помог римлянам поступивший к ним донос[81]. После падения Капуи почти все члены городского сената и самые активные сторонники карфагенян были казнены, но вынужденные сдаться жители города, да и другие кампанцы, особенно родственники казнённых, ненавидели своих поработителей, страстно желая отомстить.

Уже в следующем, 210 г. до н. э., жившие в Риме кампанцы сумели устроить серьёзный пожар в центре вражеской столицы. Этот пожар вспыхнул в ночь накануне праздника Квинкватрий, справлявшегося римлянами ежегодно 19 марта в честь бога Марса и богини Минервы. Как писал об этом Тит Ливий, «Одновременно загорелось семь лавок (позднее их было пять) и те лавки менял, что теперь называют «Новыми»[82]. Затем занялись частные постройки (базилик тогда ещё не было); занялись и темница, и рыбный рынок, и Царский атрий[83]. Храм Весты едва отстояли — особенно старались тринадцать рабов, они были выкуплены за государственный счёт и отпущены на свободу. Пожар продолжался всю ночь и следующий день» [Т. Liv., XXVI, 27, 2–5]. Обычные пожары в Риме случались и раньше, но тут «никто не сомневался, что это поджог: огонь вспыхнул одновременно во многих — в разных местах» [Т. Liv., XXVI, 27, 5]. Не сомневался в этом и в четвёртый раз избранный в тот год консулом Марк Клавдий Марцелл, человек весьма опытный. Он тут же организовал поиск преступников. «Консул, по решению сената созвав народ, объявил, что тот, кто назовёт поджигателей, будет награждён: свободный — деньгами, раб — свободой» [Т. Liv., XXVI, 27, 6]. Предпринятые меры оказались действенными: «Эта награда побудила раба кампанцев Калавиев (звали его Ман) донести на своих господ и ещё пятерых знатных кампанских юношей, чьих родителей казнил Квинт Фулъвий; они-де наделают ещё бед, если их не заберут. Их забрали и самих, и рабов; те сначала старались опорочить доносчика и донос: накануне-де его высекли, он сбежал, со зла и по вздорности воспользовался случаем оболгать невинных. Устроили очную ставку и на форуме стали пытать пособников преступления. Сознались все; и господа, и рабы-соучастники были наказаны; доносчику дали свободу и двадцать тысяч сестерциев[84]» [Т. Liv., XXVI, 27, 7–9].

Этим, однако, дело не ограничилось.

Очень скоро среди обозлённых кампанцев созрел новый заговор. На этот раз они решили предпринять попытку поджога не в Риме, а в Капуе. Задуманный ими грандиозный пожар грозил обернуться для римлян огромными потерями.

Взявший Капую римский проконсул Квинт Фульвий Флакк сначал разместил своих легионеров в городских домах, но затем «выселил солдат из домов — он рассчитывал сдать эти дома вместе с землёю в аренду и притом боялся, чтобы и его солдат, как Ганнибаловых, не изнежила городская жизнь с её удовольствиями. Поэтому он их заставил выстроить себе у городских стен и ворот жильё на военный лад. Соорудили жилища из плетёнок и досок, кое-какие сплели из тростника и всё покрыли соломой: всё годное в пищу огню было собрано словно нарочно. Сто семьдесят кампанцев во главе с братьями Блоссиями и сговорились поджечь всё это сразу — в одну ночь, в один час» [Т. Liv., XXVII, 3, 2–4]. Тысячи римских солдат могли бы сгореть в огне, однако заговорщиков оказалось слишком уж много, чтобы среди них не нашлось предателя. «Донесли об этом некоторые рабы из дома Блоссиев; по приказу проконсула городские ворота вдруг заперли, по данному знаку сбежались вооружённые солдаты; всех виновных схватили; следствие велось энергично; осуждённых казнили; рабы-доносчики получили свободу и по десять тысяч ассов каждый» [Т. Liv., XXVII, 3, 5].

Война шла и в Италии, и на островах Средиземного моря, и на Балканах, и в Испании, и в Африке. И везде эта война была как явной, где всё решали войска и талант полководцев, так и тайной, где чрезвычайно много зависело от хитрости, проницательности и коварства. Борода, племена, цари и царьки колебались, выбирая на чью сторону встать в этой схватке двух гигантов античного мира. Далеко не всегда привлечь кого-то на свою сторону можно было лишь деньгами. Да и жестокость тоже надо было применять умеючи. Излишняя мягкость могла быть истолкована как слабость. Но и излишняя жестокость нередко толкала обиженных на союз с врагами обидчиков. Карфаген, опиравшийся исключительно на наёмников, был более уязвим. Но и армия Рима состояла не только из римских граждан. От двух третей до четырёх пятых римских войск составляли вспомогательные войска союзников. А с 213 г. до н. э. Рим впервые стал набирать на службу не только своих свободных граждан, но и отдельные отряды наёмников, хотя «прежде у римлян в лагере не бывало никаких наёмных воинов» [Т. Liv., XXIV, 49, 8].

Тяжелейшая война вынуждала римлян приноравливаться. И в этих условиях римляне далеко не всегда могли проявлять прежнюю твёрдость, которой всегда отличались ранее в войнах с различными мелкими и более слабыми государствами. Главное теперь было не столько покарать отпавшего союзника, сколько вновь привлечь его на свою сторону и удержать от отпадения оставшихся.

В случае необходимости римляне порой умели отступать от догм. Когда в 213 г. до н. э. в римский лагерь «ночью тайком пришёл с тремя рабами Дазий Алътиний, арпиец, и обещал выдать Арпы[85], если ему будет за то награда» [Т. Liv., XXIV, 45, 1], консул Фабий, к которому обратился перебежчик, передал это предложение сенату. Там разгорелись споры. Наиболее рьяные из сенаторов «считали, что перебежчика надо высечь и казнить-, он двуличен и враг обеим сторонам: он, будучи верен тому, чья удача, после каннского поражения перешёл к Ганнибалу и перетянул к нему Арпы, а теперь, когда вопреки его надеждам и молитвам дела римлян пошли в гору, он обещает новое предательство тем, кто был уже им предан» [Т. Liv., XXIV, 45, 2–3]. Пыл этих недалёких людей быстро унял Фабий Старший, отец консула, возразив им, что они «забыли, в какое время живут, и в самый разгар войны, словно в мирную пору, рассуждают о чём угодно, а надо действовать и думать о том, как удержать союзников, если это возможно, от измены римскому народу, а не определять, на каких условиях принимать тех, кто одумается и пожелает вернуться к старым союзникам. Если можно уйти от римлян, а вернуться к ним нельзя, то, несомненно, в Италии вскоре не останется римских союзников и все свяжут себя договорами с Карфагеном» [Т. Liv., XXIV, 45, 4–6]. После этого сенаторы стали рассуждать более прагматично: помощь Дазия Альтиния, несмотря на все его прежние грехи, решено было принять, хотя договорились «не спускать с него глаз, а после войны решить, наказать ли его за прежнюю измену или помиловать за нынешнее возвращение» [Т. Liv., XXIV, 45, 8].

Римляне в те времена умели и карать, и прощать, умели пользоваться услугами и знатных людей, и простолюдинов, и рабов. Умели они, как никто другой, смирять на время свою гордыню для достижения результата и пользоваться во время проведения тайных операций услугами людей самого разного сорта. Вплоть до самого конца войны, наряду с борьбой армий Рима и Карфагена, не ослабевала и деятельность их спецслужб. Карфагеняне тоже порою действовали успешно и даже в конце войны, когда исход её уже, казалось бы, был ясен всем, им удавалось иногда склонить к борьбе против Рима те или иные племена. Карфагеняне и те, кто к ним примкнул, были очень серьёзным противником. У них были и опытные полководцы, и смелые солдаты, карфагенские дипломаты и разведчики мало в чём уступали римским, и всё же римская армия и римские спецслужбы оказались сильнее.

Обо всех операциях римлян и карфагенян, связанных с работой тайной агентуры и её разоблачением, проведённых во время второй Пунической войны, рассказать невозможно — их было слишком много, а кроме того, об отдельных тайных операциях этого периода, связанных с дипломатией и перехватом секретной переписки, рассказано в следующих главах книги. Но ниже я постараюсь рассказать о некоторых из тайных агентурных операций римлян и карфагенян, которые представляются мне наиболее значительными и интересными, — об операциях, связанных с борьбой за Сицилию, и о борьбе за город Тарент.

Как Сиракузы были втянуты в войну против Рима. В начале I тысячелетия до н. э. Сицилию, самый большой остров Средиземного моря, населяли местные племена сиканов и сикулов. Но благодатный климат и плодородные земли острова издавна манили к себе захватчиков. В VIII в. до н. э. на побережье Сицилии появились греческие и финикийские колонии. Имевшие лучшее по сравнению с аборигенами вооружение, греки и финикийцы быстро покорили местные племена, поделив земли острова между собой, а затем начались многолетние войны за обладание островом между греками и основанным финикийцами в Африке могущественным городом-государством Карфагеном, под властью которого к V в. до н. э. объединились практически все финикийские колонии Западного Средиземноморья. Эти войны, длившиеся более полутора столетий, так и не выявили победителя. Карфагенянам удалось подчинить себе до двух третей острова, но остальную часть прочно удерживали греки, причём правители греческого города-государства Сиракузы нередко теснили карфагенян, добиваясь доминирующего положения на Сицилии.

Сиракузы несколько раз переживали периоды то расцвета, то упадка. Первый раз усиление Сиракуз произошло при тиране[86] Дионисии Старшем (Дионисии Первом) (406–366 гг. до н. э.), нанёсшем ряд поражений карфагенянам и значительно расширившем владения Сиракуз. Дионисий Первый вмешивался даже в дела городов Южной Италии, подчиняя их своей власти. Но его сын, Дионисий Младший (366–357 гг. до н. э.), пытавшийся продолжать политику отца и достигнувший в этом определённых успехов, был свергнут и изгнан. Через 11 лет Дионисий Младший на короткое время сумел вернуть себе власть (346–344 гг. до н. э.), но потом вновь был свергнут и изгнан, причём на этот раз окончательно. Междоусобицами в Сиракузах немедленно воспользовался Карфаген, опять потеснив греков. Но в 316 г. до н. э. к власти в Сиракузах пришёл талантливый полководец Агафокл (316–289 гг. до н. э.), вновь отбросивший карфагенян, подчинивший Сиракузам почти всю Сицилию и даже предпринявший экспедицию в Африку. Однако и Агафокл не смог создать династию. Вспыхнувшие после его кончины распри вновь ослабили Сиракузы. Правители менялись, а город слабел, пока в 269 г. до н. э. тираном Сиракуз не стал Гиерон Второй, умевший и воевать, и ладить со своими согражданами. Он укрепил свою власть над восточной частью Сицилии и уже готов был побороться за контроль над островом с владевшими остальной частью Сицилии карфагенянами, когда в 264 г. до н. э. в эту борьбу вмешался Рим.

Испробовав в начале первой Пунической войны (264–241 гг. до н. э.) военную мощь Рима, Гиерон Второй почти сразу же поспешил заключить с римлянами союз. О гегемонии над Сицилией Гиерону пришлось забыть — после победы почти все владения карфагенян перешли в собственность римлян. Но такая позиция позволила Гиерону Второму сохранить определённую независимость Сиракуз и свою власть. Важнейшим достижением Гиерона Второго было и то, что более двух десятилетий после окончания первой Пунической войны Сиракузы жили в мире и покое. Вплоть до 215 г. до н. э. Сиракузы, ведя активную торговлю, процветали.

Оставил ли Гиерон Второй планы расширить свои владения? Доверял ли он Риму?

Скорее всего, планов своих Гиерон Второй не оставил, а Риму не доверял. За время его долгого правления (269–215 гг. до н. э.) Сиракузы украсились не только прекрасным театром, дворцами и храмами, но и мощнейшими оборонительными стенами, да и сиракузские арсеналы были полны оружия, а сиракузские учёные, по велению своего правителя, разрабатывали и строили всё новые и новые образцы вооружения, превосходившие порою всё, что было известно на то время во всём античном мире.

Всё это говорит о том, что тиран Сиракуз старался быть готовым к различным вариантам развития событий. Однако, хорошо понимая реальное соотношение сил, Гиерон Второй до поры до времени всячески старался показать свою максимальную лояльность по отношению к Риму. Не изменил он этому правилу и с началом второй Пунической войны, первый этап которой был явно неудачен для римлян. Даже после поражения римлян в битве при Каннах Гиерон Второй по-прежнему оставался верным союзником Рима. Сын Гиерона Второго, Гелон, который в 240–215 г. до н. э. был его соправителем, полностью поддерживал политику отца. Однако в 215 г. до н. э. Гелон умер, а вскоре после смерти сына умер и Гиерон Второй.

Трудно было бы назвать странной смерть 91-летнего Гиерона Второго, да и возраст Гелона — 61 год — был на то время весьма почтенным. Но почти одновременная смерть двух сиракузских тиранов, приверженцев Рима, была явно на руку Карфагену и вполне могла стать результатом работы карфагенской агентуры. Во всяком случае, Тит Ливий пишет, что «в Сицилии всё для римлян изменилось со смертью Гиерона и переходом власти к его внуку Гиерониму, мальчику, которому не под силу было умеренно пользоваться даже своей свободой, а не то, что властью. Его возрастом и наклонностями воспользовались опекуны и друзья и столкнули его в самый омут» [Т. Liv., XXIV, 4, 1]. Понимая, с какими трудностями придётся столкнуться внуку, Гиерон Второй «оставил мальчику пятнадцать опекунов и, «умирая, просил их хранить верность римскому народу, нерушимо им пятьдесят лет соблюдаемую[87], а мальчика вести по следам деда и наставлять в правилах, в которых он воспитан» [Т. Liv., XXIV, 4, 5].

Приход к власти Гиеронима состоялся без эксцессов. «Опекуны обнародовали это завещание и вывели к собравшемуся народу мальчика — ему было уже лет пятнадцать. Среди народа расставили несколько человек, которые криками одобрили бы завещание…» [Т. Liv., XXIV, 4, 6–7]. Но как только Гиероним был провозглашён новым тираном, его придворные тут же перегрызлись между собой, и «вскоре Адранадор удалил остальных опекунов, твердя, что Гиероним уже юноша и способен править» [Т. Liv., XXIV, 4, 9]. Сам Адранадор также сложил с себя опекунские обязанности, однако сумел сохранить за собой наибольшее влияние на юного правителя.

Гиероним между тем стал править совсем не так, как правили его дед и отец. Те, прочно держа в своих руках власть, умели ладить с согражданами и не раздражать их, а Гиероним, по мальчишескому недомыслию, слишком увлёкся внешними атрибутами власти. «Прежде всего он видом своим показывал, какова пропасть между ним и остальными. Люди, за столько лет привыкшие к тому, что ни Гиерон, ни его сын Гелон не отличались от прочих граждан одеждой или какой-то особой приметой, увидели Гиеронима в пурпурной мантии с диадемой, выезжавшего из дворца, как тиран Дионисий, четвёркой белых коней в сопровождении вооружённой свиты. Этой горделивой пышности соответствовали пренебрежение ко всем, манера свысока слушать, обидные слова, доступ, затруднённый не только чужим, но даже опекунам, новые прихоти, бесчеловечная жестокость. Такой ужас напал на всех, что некоторые опекуны добровольной смертью или бегством избавили себя от страха или пыток» [Т. Liv., XXIV, 5, 3–6]. Скорее всего, что коронованного мальчишку умело подзуживал всё тот же Адранадор, преследуя при этом свои собственные интересы. Очень скоро из всех бывших опекунов, вхожими во дворец Гиеронима, остались только трое — Адранадор и Зоипп, родственники Гиеронима, и некий Фразой, причём «Фразона тянуло к римлянам, а двух других — к карфагенянам» [Т. Liv., XXIV, 5, 8]. Гиероним охотно слушал их споры, но не спешил принять решение.

Как ни старались Адранадор и Зоипп убедить юного правителя Сиракуз изменить прежнюю политику и начать войну с Римом, из-за противодействия Фразона это им не удавалось. Ситуацию изменила умело проведённая сторонниками карфагенян агентурная операция. «В это время составлен был заговор на жизнь царя[88], о чём донёс некий Каллон, ровесник Гиеронима, с детства состоявший при нём на правах своего человека. Доносчик мог назвать только одного из заговорщиков, Феодота, который ему открылся. Схваченный и переданный Адранадору на пытку, Феодот сейчас же сознался, но сообщников не выдал; наконец, истерзанный муками нестерпимыми, притворяясь, что побеждён болью, показал, но не на соучастников, а на людей невиновных и оболгал Фразона, назвав его главой заговора: товарищи его отважились-де на такое дело, только полагаясь на столь могущественного предводителя» [Т. Liv., XXIV, 5, 9-11].

Существовал ли заговор в действительности, сказать трудно. Но, вероятнее всего, «разоблачение заговора» было подстроено сторонниками карфагенян: Каллон оболгал Феодота по наущению Адранадора, Адранадору же, который получил в свои руки подозреваемого для проведения пыток, не составило большого труда заставить того дать лживые показания, намекнув, кого следует оболгать, дабы прекратились мучения. Как бы там ни было, «услышав имя Фразона, царь вполне уверился в правдивости доносчика. Фразона тотчас повели на казнь, а с ним и прочих — тоже невиновных» [Т. Liv., XXIV, 5, 13]. Казнь эта имела весьма далеко идущие последствия: «когда Фразона не стало и оборвалось единственное звено, соединявшее Сиракузы с Римом, сразу началась очевидная подготовка к отпадению; к Ганнибалу отправлены были послы, а от него прибыли вместе со знатным юношей Ганнибалом[89] Гиппократ и Эпикид, родившиеся в Карфагене, но происходившие из Сиракуз: дед их был изгнанником, а по матери они были пунийцами. При их посредничестве заключён был союз между Ганнибалом и сиракузским царём; послы остались у царя — Ганнибал этого и хотел» [Т. Liv., XXIV, 6, 1–3].

Прибытие в Сиракузы карфагенского посольства не осталось незамеченным римлянами. Пытаясь выправить положение, «Аппий Клавдий, претор, в чьём ведении была Сицилия, узнав об этом, тотчас же отправил к Гиерониму послов заявить, что они пришли возобновить союз, который был с его дедом» [Т. Liv., XXIV, 6, 4], но правитель Сиракуз не собирался менять решение. «Гиероним выслушал их с усмешкой и спросил, издеваясь, сколь удачна была для них битва под Каннами; рассказам Ганнибаловых послов трудно поверить, он же хочет узнать правду и тогда решить, кого ему держаться» [Т. Liv., XXIV, 6, 4–5]. Римским послам не оставалось ничего иного, как уйти. Обычно столь наглых подначиваний римляне не терпели и сразу же объявляли в таких случаях войну. Однако положение Рима было столь тяжёлым, что в этот раз им пришлось стерпеть, «римляне ушли, сказав, что они вернутся, когда Гиероним будет их слушать серьёзно; они скорей убеждали, чем просили, опрометчиво не нарушать договора» [Т. Liv., XXIV, 6, 6]. У Рима не хватало войск, и оттянуть начало боевых действий в Сицилии хотя бы на несколько месяцев было для римлян чрезвычайно важно.

Разрыв Сиракуз с Римом произошёл, но война всё ещё не начиналась. Риероним отправил своё посольство в Карфаген, стороны договорились изгнать римлян из Сицилии и разделить остров пополам, сделав границей между карфагенскими и сиракузскими владениями реку Римера. Это значительно увеличивало владения Сиракуз, но юный царь мечтал о большем и, направив в Карфаген новое посольство, потребовал уступить Сиракузам всю Сицилию. Требование было явно чрезмерным. Тем не менее, карфагеняне не спорили и сразу же согласились, считая, что главное — это втянуть Сиракузы в войну против Рима.

После удовлетворения карфагенянами всех своих требований Гиероним уже не колебался. «Он послал Гиппократа и Эпикида с двумя тысячами воинов попытаться взять города, которые занимали римские гарнизоны, а сам с остальным войском (было пятнадцать тысяч пехоты и конницы) отправился в Леонтины[90]» [Т. Liv., XXIV, 7, 1–2].

Власти римлян в Сицилии угрожала серьёзная опасность, и претор Ап-пий Клавдий поспешил уведомить об этом сенат. Все имевшиеся в своём распоряжении войска претор передислоцировал к границам, и всё же этих сил было недостаточно для эффективной обороны. Сицилия была житницей Рима. Потеря этой провинции тяжело ударила бы и по престижу римлян, и по продовольственному снабжению Рима и римских войск, тем более что примеру Сиракуз могли последовать другие города Сицилии и самой Италии, которые после поражения римлян при Каннах стали колебаться: сохранять ли верность Риму или перейти на сторону Карфагена. Войск у римлян в Сицилии было тогда меньше, чем у Сиракуз, а на переброску войск из Италии требовалось время. Поэтому римские войска в Сицилии могли быть разбиты до того, как прибудет помощь. Так бы, наверное, и случилось, если бы римляне рассчитывали, обороняя Сицилию, только на свои немногочисленные войска. Однако оставался ещё и тайный фронт, который вновь мог изменить положение дел. Потерпев поражение на первом этапе тайной войны за Сицилию, римляне и их сторонники готовились взять реванш — они подготовили на выезде из города покушение на Гиеронима. «Заговорщики (все они оказались в войске) заняли свободный дом над узкой улицей, по которой царь обычно спускался к форуму. Вооружённые, выстроившись, они ожидали, когда пройдёт царь. Одному из них, по имени Диномену, было поручено, как царскому телохранителю, задержать в узкой улочке под каким-нибудь предлогом царский отряд. Сделано было, как условились. Диномен, будто распуская на ноге туго затянутый ремень, задержал толпу, свита отстала, и царю было нанесено несколько ран, прежде чем могли прийти к нему на помощь. Когда охрана услышала тревожные крики, в Диномена, умышленно загораживавшего дорогу, полетели копья, его дважды ранили, но он спасся. Свита, увидя царя лежащим, разбежалась» [Т. Liv., XXIV, 7, 3–7].

Расправившись с Гиеронимом, часть заговорщиков поспешила на форум соседнего города Леонтины, «обрадовать» граждан «освобождением» [Т. Liv., XXIV, 7, 7], а часть помчалась в Сиракузы, спеша расправиться с приспешниками царя. Въехав в Сиракузы, они, показывая окровавленную одежду царя и снятую с убитого диадему, стали призывать народ взяться за оружие.

Казалось бы, теперь удача полностью склонилась на сторону римлян. Но на самом деле всё обстояло гораздо сложнее.

Утром граждане Сиракуз, собравшись на площади у здания городского сената, стали решать, что делать дальше. Адранодор, укрывшийся поначалу со своими сторонниками в крепости на острове, как ни в чём ни бывало прибыл на площадь и сумел убедить граждан избрать себя одним из городских преторов, которым теперь было поручено управление Сиракузами. Вместе с Адранадором был избран в городские преторы и его родственник, Фемист. Остальными преторами стали бывшие заговорщики, и всё же всей полноты власти у них не было.

Поход против римской провинции был сорван, но до восстановления союза было ещё далеко. Находившиеся в передовом отряде сиракузской армии Гиппократ и Эпикид, услышав о гибели царя, вернулись в Сиракузы, но вместо того чтобы побыстрее вернуться к Ганнибалу, стали под разными предлогами откладывать свой отъезд. «Тем временем военная молодёжь, привыкшая иметь дело с солдатами, распространяла то среди товарищей, то среди перебежчиков, служивших ранее в римском флоте, то даже среди самой низкой черни обвинения против оптиматов (аристократов, стоявших за союз с Римом — В. Д.) и сената, которые стараются под видом возобновления союза подчинить Сиракузы римлянам, а затем их сторонники и немногочисленные виновники возобновлённого союза будут главенствовать» [Т. Liv., XXIV, 23, 10–11].

Антиримские настроения в Сиракузах крепли и давали Адранадору надежду отстранить от власти своих противников. К этому его подталкивала и жена, Дамарата, дочь Гиерона Второго, неустанно повторяя ему слова тирана Дионисия Младшего: «Нельзя отказываться от власти, пока ты на коне, можно — когда тащат за ноги» [Т. Liv., XXIV, 22, 9].

Если бы Адранадору удалось захватить власть и провозгласить себя новым тираном Сиракуз, то он, безусловно, продолжил бы начатую Еиерони-мом войну против Рима. Поскольку всё больше жителей Сиракуз склонялись к поддержке Адранадора, да и в армии было немало тех, кто готов был его поддержать. Помешать его планам обычными, легальными методами сторонники Рима, скорее всего, не смогли бы. Однако Адранадор промедлил, и это стоило ему не только власти, но и жизни.

К проримски настроенным членам городского совета очень своевременно поступил донос. По словам Тита Ливия, родственник и ближайший помощник Адранадора, Фемист, «доверчиво рассказал некоему Аристону, трагическому актёру, от которого привык ничего не скрывать, об одном деле, в которое вовлёк его Адранадор» [Т. Liv., XXIV, 24, 2]. Доверчивость оказалась фатальной — Аристон тут же воспользовался ею. «Решив, что долг перед отечеством важнее долга дружбы, он отправился с доносом к преторам (а все остальные преторы были, как мы помним, сторонниками римлян — В. Д.). Те собрали точные сведения и поняли, что их ждёт; посовещавшись со старейшинами и с их согласия, они поставили в дверях сената солдат; Адранадора и Фемиста, входивших в сенат, убили. Не знавших, в чём дело, возмутила такая жестокость. Когда наконец водворилось молчание, в сенат привели доносчика, который всё изложил по порядку: заговор был составлен ещё на свадьбе Гармонии, дочери Гелона, выходившей замуж за Фемиста; солдатам из вспомогательных испанских и африканских отрядов поручено было перебить преторов и других важных лиц; их имущество должно было стать добычей убийц; отряд наёмников, привыкших к распоряжениям Адранадора, готов был занять Остров (на острове в бухте Сиракуз находилась цитадель — В. Д.~), и каждому определено, что он обязан делать, — весь заговор и его вооружённые участники воочию предстали перед слушателями в рассказе доносчика» [Т. Liv., XXIV, 24, 3–8].

Если читать слова Тита Ливия, не вдумываясь, то сомнений в изложенной версии не возникнет: благородный и бескорыстный актёр раскрыл подлый заговор, заговорщиков покарали, а гражданам объяснили потом, в чём дело, и те успокоились. Но если читать всё вдумываясь, то эта стройная на первый взгляд версия рассыпается в прах.

Неудивительно, что рассказ доносчика, трагического актёра, был весьма образным. На то он и был актёром, чтобы уметь говорить образно, красиво и убедительно. Однако то, что Адранадора и Фемиста, вместо того чтобы схватить и допросить, сразу же убили, говорит скорее об их невиновности, чем об их виновности. Будь они действительно виновны, казнить их можно было и после допроса. Ещё более убеждает нас в том, что так называемый «заговор» был фикцией, последовавшая вслед за эти расправа над семьями и родственниками казнённых: «предложение преторов перебить всё царское отродье приняли едва ли не раньше, чем оно было внесено. Посланные преторами убили Дамарату, дочь Гиерона, и Гармонию, дочь Гелона, — жён Адранадора и Фемиста» [Т. Liv., XXIV, 25, 10–11]. Победители были заинтересованы не в разбирательстве, а в том, чтобы замести следы собственного заговора и уничтожить всех возможных свидетелей, которые могли бы в будущем уличить их во лжи. Не пожалели даже дочь Гиерона Второго, Гераклию, жену Зоиппа, хотя Зоипп ещё в правление Гиеронима поссорился с царём и был отправлен в ссылку послом в Египет, а потому никак не мог быть участником заговора. Бедная женщина, «зная, что за ней придут, убежала в домовое святилище под защиту пенатов[91]; с нею были и две её дочери-девушки» [Т. Liv., XXIV, 26, 2]. В отчаянии она умоляла вошедших убийц о пощаде, пытаясь убедить их, что ни для кого не будет угрозой. «Люди оставались глухи… Увидя, что кто-то уже схватился за меч, мать стала умолять не за себя, а за дочерей: даже у разъярённых врагов опускаются руки пред такой юностью; пусть, мстя тиранам, не повторят они их преступлений. Её оттащили от алтаря и перерезали горло; кинулись на девушек, забрызганных кровью матери; обезумев от горя и страха, они, как помешанные, выбежали из молельни; если бы проход был свободен, они всполошили бы весь город. Но и здесь, хотя дом был невелик, они не раз невредимо ускользали от стольких вооружённых мужчин, из их сильных рук. Наконец, израненные, залив всё кровью, они рухнули бездыханными» [Т. Liv., XXIV, 26, 10–14].

Такая поспешность и такая жестокость новых властей могла быть вызвана лишь одним — они спешили устранить всех свидетелей. При этом новоявленные демократы, противники тирании, старались ещё и сохранить своё лицо перед согражданами — к месту расправы «вскоре явился гонец и сказал: «Не убивать их — передумали и пожалели»» [Т. Liv., XXIV, 26, 14].

Граждане Сиракуз не были наивны. «Жалость породила гнев», а на преторов посыпались вопросы: «Зачем так спешили с казнью, что не было времени ни успокоиться, ни изменить своего решения? Толпа роптала, требовала избрать преторов на места Адранадора и Фемиста (оба они занимали такую должность). Предстоящее собрание было не по душе преторам» [Т. Liv., XXIV, 26, 15–16].

Как ни старались преторы затянуть выборы, провести выборы пришлось. И тут неожиданно для всех двумя новыми преторами граждане выбрали Гиппократа и Эпикида.

Видя, что большинство преторов настроено проримски, Гиппократ и Эпикид, убеждённые сторонники карфагенян, «сначала не раскрывали своих желаний» [Т. Liv., XXIV, 27, 4]. Сенат Сиракуз договорился с Аппием Клавдием о десятидневном перемирии и отправил послов, чтобы возобновить прежний союз. Казалось бы, уже ничто не сможет этому помешать, тем более что римляне, воспользовавшись сначала медлительностью Гиеронима, а затем начавшейся в Сиракузах борьбой за власть, подтянули в Сицилию подкрепления: на смену Аппию Клавдию прибыл во главе большого флота один из лучших римских полководцев, консул Марк Клавдий Марцелл, и теперь «у Мургантии[92] стояло сто римских кораблей', ждали, чем кончатся волнения после убийства тиранов и куда заведёт сиракузян новая и непривычная им свобода» [Т. Liv., XXIV, 27, 5]. Но карфагенская партия не собиралась сдаваться, а когда к южным берегам Сицилии прибыл и бросил якоря в гавани у Пахина (нынешнего Капо-Пассеро) флот карфагенян, «Гиппократ и Эпикид воспрянули духом и стали — то перед наёмниками, то перед перебежчиками — выкрикивать обвинения: Сиракузы-де выдают римлянам» [Т. Liv., XXIV, 27, 7].

Эффективность их призывов усиливалась допущенным тогда Аппием Клавдием политическим просчётом: «Так как Аппий, желая придать духа своим сторонникам, действительно поставил корабли у самого входа в гавань, то этим пустым обвинениям давали всё больше и больше веры, и толпа с гамом и шумом сбегалась к пристани помешать высадке римлян» [Т. Liv., XXIV, 27, 8–9].

Антиримские настроения росли. Лишь с большим трудом преторам удалось убедить сиракузский сенат заключить с римлянами мир и отправить послов подтвердить это решение. Между тем общий кризис власти привёл к тому, что на Сицилии чрезвычайно вольготно стали чувствовать себя обычные разбойники и грабители, которых становилось всё больше. Через несколько дней из союзных Сиракузам Леонтин прибыли послы просить сиракузян об охране своих земель. Проримски настроенным сиракузским преторам, не знавшим, как успокоить волнения сограждан, показалось, что «посольство пришлось как нельзя более кстати: можно было избавиться от беспорядочной и мятежной! толпы и услать её вождей. Претору Гиппократу было велено взять с собой перебежчиков; с ним пошло много наёмников из вспомогательных войск, из которых составился отряд в четыре тысячи человек. Походу радовались и отправившие и отправленные-, те, потому что представлялся случай совершить переворот; эти, думая, что убрали из города всякое отребье» [Т. Liv., XXIV, 29, 1–3].

Более успешно использовали ситуацию сторонники карфагенян: «Гиппократ стал опустошать земли, пограничные с римской провинцией, сначала совершая свои набеги тайком. Когда же Аппий послал солдат для охраны союзнических владений, Гиппократ со всеми своими силами напал на римский лагерь, находившийся напротив; убитых было много» [Т. Liv., XXIV, 29, 4]. После того как об этом донесли Марцеллу, к которому перешло от Аппия Клавдия общее командование римскими войсками в Сицилии, тот послал послов в Сиракузы, требуя удалить Биппократа и Эпикида не только из Сиракуз, но и вообще из Сицилии. Сиракузский сенат, охотно согласившись с Марцеллом, в свою очередь, немедленно потребовал от леонтинцев выслать Гиппократа и Эпикида, но Гиппократ и Эпикид к тому времени уже успели взять власть в Леонтинах в свои руки: леонтинцы «свирепо» ответили, что «не поручали сиракузцам заключать мир с римлянами, а чужие договоры их ни к чему не обязывают» [Т. Liv., XXIV, 29, 11].

Практически это означало объявление войны. Правители Сиракуз собрали восьмитысячную армию и выступили против Леонтин, объявив, что «тот, кто принесёт им голову Гиппократа или Эпикида, получит её вес золотом» [Appian «Sicelica», III]. Однако ещё быстрее оказались римляне. Римские солдаты, негодующие за перебитых Гиппократом недавно во время переговоров о мире товарищей, рвались в бой. Пользуясь этим, Марцелл, внезапно подойдя к Леонтинам, взял город штурмом с ходу.

Но даже и это поражение сбежавшие Гиппократ и Эпикид сумели использовать себе на пользу. Для них главное было втянуть в войну не какие-то маленькие Леонтины, а Сиракузы. Достигнуть этого им удалось хитростью. У реки Милы на подходившее к Леонтинам сиракузское войско «наткнулся гонец, сообщивший, что город взят; в остальном в его рассказе вымысел и правда были перемешаны-, убивали-де без разбора и воинов, и горожан; в живых, он полагает, не осталось ни одного взрослого, город разграблен; имущество людей состоятельных роздано. Услышав такие страхи, отряд остановился, и командиры — это были Сосис и Диномен — стали совещаться, что им делать» [Т. Liv., XXIV, 30, 5]. Правдой было то, что римляне тогда действительно избили розгами и обезглавили две тысячи пленённых перебежчиков. Что же касается поголовного избиения горожан, то это было выдумкой. На самом деле Марцелл, не желая озлоблять греческое население, не только не казнил горожан, но и приказал вернуть им почти всё расхищенное солдатами в первые минуты после взятия города добро.

Сиракузскому отряду вряд ли грозила опасность со стороны римлян: Марцелл был заинтересован как можно скорее заключить с Сиракузами мир. Но солдаты, слышавшие сообщение гонца, не хотели верить ничему другому и вот-вот готовы были взбунтоваться. Идти в Леонтины они категорически отказались. Преторам, Сосису и Диномену, пришлось вести войско не в Леонтины, на соединение с Марцеллом, а в укреплённый лагерь под Мегарами, к северу от Сиракуз. Обосновавшись под Мегарами, преторы собирались осадить и взять небольшой соседний городишко Гербез, в котором укрылись Гиппократ и Эпикид. Когда сиракузская армия появилась у стен Гербеза, «Гиппократ и Эпикид, видя, что надеяться не на что, приняли решение не столь безопасное, как казалось сперва, но единственно возможное: вручить свою судьбу в руки воинов, к ним привыкших и негодовавших на убийство товарищей, о котором дошла к ним молва. Они пошли навстречу войску. В его рядах случайно оказались шестьсот критян, служивших под их командой при Гиерониме и помнивших благодеяние Ганнибала: взятых в плен после битвы у Тразименского озера (они служили в римских вспомогательных войсках) он отпустил. Узнав критян по их знамёнам и оружию, Гиппократ и Эпикид подтянули к ним ветви маслины и другие знаки мольбы и стали просить принять их, а приняв, не выдавать сиракузянам, которые и самих критян выдадут римскому народу» [Т. Liv., XXIV, 30, 12–14].

Просьбы упали на хорошо подготовленную почву. «Им дружно прокричали: пусть не падают духом — и пообещали разделить их судьбу» [Т. Liv., XXIV, 31, 1]. Войско остановилось. Сиракузские преторы во весь опор поскакали к передним рядам и приказали схватить Гиппократа, но было поздно. «В ответ подняли крик сначала критяне, затем его подхватили другие; преторам стало ясно: если они будут настаивать, им будет плохо» [Т. Liv., XXIV, 31, 1]. Гиппократ же, развивая успех, вновь воспользовался хитростью и «прочитал солдатам будто бы перехваченное письмо: «Сиракузские преторы консулу Марцеллу». За обычным приветствием далее говорилось, что совершенно правильно он поступил, никого в Леонтинах не пощадив. Но все солдаты-наёмники друг друга стоят, и в Сиракузах покоя не будет, пока какие-нибудь чужеземцы из вспомогательных отрядов останутся там или в сиракузском войске. Поэтому пусть он постарается захватить тех, что вместе с сиракузскими преторами стоят в лагере под Мегарами; казнив их, он наконец освободит Сиракузы. Когда это письмо было прочитано, все с таким криком схватились за оружие, что напуганные преторы в суматохе верхом поскакали в Сиракузы» [Т. Liv., XXIV, 31, 7—10]. Большую часть сиракузской армии составляли наёмники, и они готовы были теперь расправиться не только с преторами, но и с сиракузскими солдатами, однако Гиппократ и Эпикид, взяв на себя командование, сумели помешать этому. Теперь их готовы были слушаться и наёмники, благодарные за то, что те разоблачили коварство преторов, и сиракузские солдаты, благодарные Гиппократу и Эпикиду за то, что заступились за них перед наёмниками.

Подчинив себе хитростью почти всю сиракузскую армию, Гиппократ и Эпикид, не мешкая, решили повторить тот же трюк для захвата власти в Сиракузах: «зная, что толпа легкомысленна и ненадёжна, они нашли какого-то воина, из тех, что были осаждены в Леонтинах, и поручили ему привезти в Сиракузы известие, совпадающее с ложными вестями, полученными у Милы, пусть рассказывает о том, что вряд ли было, но выдаёт себя за очевидца и рассказом своим распаляет людской гнев» [Т. Liv., XXIV, 31, 14].

Хитрость и на этот раз удалась. Большинство горожан поверила сказанному. Преторы пытались переубедить сограждан, но безуспешно. Горожане открыли ворота перед подошедшей к Сиракузам армией Гиппократа и Эпикида. Сторонники римлян бежали в Ахрадину — в одну из цитаделей Сиракуз, прикрывавшую город с моря, но Гиппократ и Эпикид в ту же ночь взяли крепость штурмом, перебив всех преторов. Бежать удалось лишь очень немногим.

На следующий день Гиппократ и Эпикид были избраны преторами, сосредоточив в своих руках практически всю реальную власть. Теперь всё в Сиракузах было направлено на борьбу против Рима.

Как агенты римлян помогли Риму вернуть Сиракузы. Длившаяся в Сиракузах несколько месяцев закулисная борьба сторонников Рима и Карфагена, в ходе которой то одни, то другие устанавливали свой контроль над городом, привела в конце концов Сиракузы к войне против Рима. Но это был лишь первый этап борьбы. Римляне сумели к тому времени перебросить на Сицилию достаточное количество войск и уже через несколько дней начали осаду города и с суши, и с моря. Командовавший римлянами консул Марцелл, да и другие римляне, были уверены, что легко возьмут город. Но Сиракузы оказались куда более крепким орешком, чем взятые первым же приступом Леонтины. Как пишет Тит Ливий: «Осада, начатая с таким рвением, увенчалась бы успехом, если бы не один человек, который жил в те времена в Сиракузах. Это был Архимед, несравненный наблюдатель неба и звёзд и ещё более удивительный создатель разного рода военных орудий, которыми он легко, словно играючи, уничтожал плоды тяжких трудов неприятеля. На стене, шедшей по холмам разной высоты, по большей части высоким и труднодоступным, но кое-где понижающимся и в лощинах переходимых, он в подходящих местах разместил разные машины. Стену Ахрадины, которую, как сказано, омывает море, Марцелл осаждал с шестьюдесятью квинквиремами[93]. Лучники, пращники и копейщики (чьи копья непривычной рукой трудно было метнуть назад), легковооружённые с остальных кораблей ранили без промаха стоявших на стене. Для полёта стрел и копий нужен простор, и поэтому корабли держали вдали от стен; прочие квинквиремы ставили по две вплотную, борт к борту (вёсла с этой стороны убирали), и они шли, как один корабль, на вёслах, оставленных с другого борта; на этом двойном корабле ставили башни в несколько этажей и стенобитные машины. Чтобы бороться с такими кораблями, Архимед разместил по стенам машины, которые метали в суда, стоявшие поодаль, камни огромной тяжести; стоявшие ближе он осыпал дождём более мелких; чтобы поражать врага, не подвергая себя опасности, он пробил всю стену сверху донизу множеством отверстий шириною в локоть[94]; через эти отверстия сиракузяне, оставаясь невидимыми неприятелю, стреляли из луков и небольших скорпионов[95]. Некоторые корабли подходили ближе, чтобы оказаться вне обстрела камнями; им на палубу подъёмным рычагом, укреплявшимся над стеной, бросали железную лапу на крепкой цепи; захватив нос корабля, лапа вздымалась вверх с помощью очень тяжёлого свинцового противовеса — и вот: корабль стоит стоймя с задранным носом; внезапно цепь отпускали, и корабль с перепуганными моряками, падая как со стены, с такой силой ударялся о воду, что даже если он падал не перевёртываясь, всё равно заливался водой» [Т. Liv., XXIV, 34, 1—11].

Может показаться, что Тит Ливий сильно преувеличивает таланты Архимеда и возможности его машин. Но точно так же рассказывают об осаде Сиракуз и Плутарх, и Полибий. Так, по словам Полибия, «изобретательность Архимеда приводила Марка (консула Марка Клавдия Марцелла — В. Д.) в отчаяние; с прискорбием он видел, как осаждённые глумятся над его усилиями и какие причиняют ему потери» [Polib., VIII, 8, 5–6]. Ничуть не лучше шли дела и у претора Аппия Клавдия, которому Марцелл поручил вести наступление на Сиракузы с суши. «Аппий с войском очутился в столь же трудном положении и потому отказался от приступа. И действительно, находясь ещё на далёком расстоянии от города, римляне сильно терпели от камнеметателъниц и катапульт, из коих были обстреливаемы; ибо сиракузяне имели в запасе множество метательных орудий превосходных и метких» [Polib., VIII, 9, 1–2].

Попытка сразу взять Сиракузы штурмом провалилась. Взять город осадой тоже было непросто. Это был огромный по тем временам город. Общая длина его стен — двадцать семь с лишним километров — превышала длину стен Рима. Внутри города имелось несколько цитаделей, и даже если бы неприятель смог прорваться в какую-либо часть города, ему пришлось бы брать ещё и каждую из этих цитаделей. Не получалось и взять город измором — там были заранее заготовлены большие запасы продовольствия, а кроме того, удобное положение Сиракуз не позволяло римскому флоту полностью отрезать их от снабжения по морю, да и полностью перекрыть возможности снабжения города по суше, учитывая протяжённость его стен.

Осада затянулась. Воспользовавшись этим, на Сицилии высадились карфагенские войска под командованием полководца Гимилькона, к ним прорвался сквозь боевые порядки римлян большой отряд сиракузян во главе с Гиппократом, и очень скоро весь остров был охвачен войной.

С 215 и вплоть до 212 г. до н. э. многотысячная римская армия топталась у стен Сиракуз. Эти войска были нужны и в Италии для борьбы против Ганнибала, и на самой Сицилии, откуда римляне никак не могли выбить карфагенян. Но отвести войска от Сиракуз римляне не могли, так как это было бы воспринято всеми как серьёзное поражение и могло бы привести к переходу на сторону Карфагена многих других городов, а взять Сиракузы силой тоже никак не удавалось.

Трудно сказать, сколько ещё месяцев или даже лет смогли бы сиракузяне оборонять свой город, и могла бы ли более продолжительная осада Сиракуз изменить общий ход войны, но тут в дело вступила римская разведка. «Среди сиракузян, бежавших к римлянам, когда город только собирался изменить Риму, находились несколько знатных человек, которым новые порядки были несносны. Марцелл предложил им переговорить со своими единомышленниками, проверить их настроение и клятвенно обещал им, что, если Сиракузы сдадутся, жители их останутся свободными и будут жить по своим законам» [Т. Liv., XXV, 23, 4]. Поверив Марцеллу, те, при полном содействии римлян, начали налаживать контакты. «Вести переговоры было трудно — подозреваемых было много, а глаз не спускали с них все: не прошло бы что-нибудь незамеченным. Раб какого-то изгнанника, впущенный в город как перебежчик, после встречи кое с кем устроил эти переговоры. Нескольких человек в рыбачьей лодке, прикрыв сетями, перевезли в римский лагерь для переговоров с перебежчиками; потом их же ещё раз, и других, и третьих — набралось восемьдесят человек. Всё было договорено о выдаче города с перебежчиками, когда к Эпикиду[96] с доносом явился некий Аттал, обиженный выказанным ему недоверием» [Т. Liv., XXV, 23, 5–7]. Эпикид отреагировал быстро и жёстко — «заговорщиков пытали и казнили» [Т. Liv., XXV, 23, 7].

Первая неудача нисколько не смутила римлян. Очень скоро римским морякам удалось захватить в плен некоего спартанца, Дамиппа, которого сиракузяне посылали послом к македонскому царю Филиппу Эпикиду было крайне важно выкупить этого человека. Марцелл согласился обсудить вопрос о выкупе, однако успешно использовал начавшиеся переговоры для детальной разведки местности, отправив вести переговоры соответствующим образом подготовленных людей. «Для переговоров о выкупе выбрали место, удобное обеим сторонам (оно находилось как раз посередине между ними), около Трогильской гавани, возле башни, именуемой Гелеагрой. Туда часто приходили, и какой-то римлянин, разглядывая вблизи стены башни, пересчитал кирпичи, из которых она была сложена, и, высчитав длину каждого, установил приблизительную высоту стены. Она оказалась значительно ниже, чем думал он и все остальные; взобраться на неё можно было по лестницам не очень высоким; об этом он доложил Марцеллу» [Т. Liv., XXV, 23, 10–12].

Сведения эти были крайне важны, но этого было мало, для того чтобы Марцелл мог начать штурм. «Подступиться к этому месту было невозможно: его охраняли. Приходилось ждать счастливого случая» [Т. Liv., XXV, 23, 13]. Римляне терпеливо ждали, и очень скоро случай представился, причём опять-таки благодаря данным, полученным разведкой. «Какой-то перебежчик сообщил: наступает праздник Дианы[97], который справляют три дня; в осаждённом городе недостаёт то того, то другого, но вино льётся рекой, и Эпикид предоставил его и велел городским старейшинам раздавать его по трибам. Узнав об этом, Марцелл поговорил с несколькими военными трибунами; для смелой и трудной попытки выбрали подходящих людей — центурионов и солдат, лестницы приготовили и спрятали; солдатам велели поесть и отдохнуть: выйдут они ночью. Выбрали время, когда люди, целый день евшие и пившие, спали непробудным сном. Солдатам одного манипула велено было взять лестницы. Около тысячи человек, идя гуськом, тихо подошли к указанному месту, без суеты и шума передовые взобрались на стену, за ними пошли другие…» [Т. Liv., XXV, 23, 14–17].

Сиракузян, охранявших этот участкок стены, римляне застали врасплох, к тому же крепко выпившими, и легко перебили. Затем римляне взломали ворота Гексапила — близлежащего квартала Сиракуз, и в город, уже не таясь, ворвались ждавшие своего часа легионы. В городе началась паника, и большая часть Сиракуз была легко захвачена.

Но даже такой крупный успех ещё не означал полной победы. Захватить остров в центре сиракузской гавани, а также Ахрадину и Эвриал — две главнейших и наиболее укреплённых цитаделей Сиракуз римлянам не удалось. «Ворота и стены Ахрадины охраняли перебежчики, которым нечего было терять при заключении мира; они никому не позволяли ни подходить к стенам, ни заговаривать с кем бы то ни было» [Т. Liv., XXV, 25, 1]. После неудачной попытки захватить Ахрадину с ходу Марцелл отступил от неё и осадил другую сиракузскую цитадель, Эвриал. Взять её штурмом было крайне затруднительно. Но там, где нельзя было действовать силой, Марцелл действовал хитростью. Отправив к командовавшему обороной Эв-риала Филодему верного человека из числа воевавших на стороне римлян сиракузян, Марцелл убедил Филодема сдать цитадель в обмен на право беспрепятственно выйти из города.

Однако и второй успех, достигнутый не столько благодаря силе, сколько благодаря умелым тайным переговорам, тоже не помог взять город. Сира-кузяне сохраняли контроль над значительной частью города, а на помощь им устремились все имевшиеся на Сицилии карфагенские и сиракузские войска во главе с Гимильконом и Гиппократом. Под стенами Сиракуз собралась столь большая армия, что если бы римляне не сумели ранее захватить Эвриал, сиракузяне и пунийцы вполне могли бы нанести им сокрушительное поражение. Но теперь римляне имели возможность укрыться за сиракузскими стенами. Ещё больше это помогло римлянам, когда осенью внезапно началась эпидемия чумы. Болезнь поражала и римлян, и карфагенян, но римляне, укрывшиеся за стенами города и жившие в домах в сравнительно комфортных условиях, страдали от болезни гораздо меньше, чем их противники, стоявшие в полевом лагере. В итоге чума сделала то, чего, возможно, не удалось бы достичь в бою не решавшейся вступить в генеральное сражение римской армии. «Карфагенянам приюта нигде не было: погибли все до единого, погибли и Гимилькон с Гиппократом» [Т. Liv., XXV, 26, 14]. Уцелевшие остатки карфагено-сиракузской армии отошли и укрепились в двух небольших городишках неподалёку от Сиракуз, но были способны теперь лишь на отвлекающие действия.

Несмотря на гибель карфагенско-сиракузской армии, главная цитадель Сиракуз, Ахрадина, устояла и могла продержаться ещё очень долго. В руках сиракузян находился и прекрасно укреплённый остров в центре сиракузской гавани, а из Карфагена вышел к берегам Сицилии новый флот из ста тридцати военных и нескольких сотен грузовых кораблей. Новая карфагенская армия, соединившись с ополчениями оставшихся верными союзу с Карфагеном городов Сицилии, вполне могла бы нанести поражение поредевшей армии Марцелла. У сиракузян появилась надежда, и Эпикид, передав командование обороной Ахрадины вождям наёмников, а командование обороной остававшейся в руках сиракузян части города — своим верным префектам, отплыл к возглавлявшему карфагенский флот Бомилькару. Он убеждал Бомилькара атаковать римский флот. Кораблей у Марцелла было намного меньше, и он не спешил начинать морское сражение, но и Бомилькар, несмотря на все уговоры Эпикида, тоже не решился вступить в бой, предпочтя увести свои корабли к берегам Южной Италии, где действовал Ганнибал. Это было ошибкой.

Марцелл умело использовал бесславный приход и уход карфагенского флота. Римляне тут же начали переговоры с командирами оставшихся в Сицилии сиракузских отрядов, согласившихся сложить оружие в обмен на прощение, и даже дали им встретиться с осаждёнными, чтобы они вместе могли обсудить, на каких условиях можно будет сдать город. Закончилось это тем, что сиракузяне устроили переворот, убив оставленных Эпикидом префектов, выбрав новых преторов, вместо умершего Гиппократа и уплывшего с карфагенянами Эпикида, и постановили затем на народном собрании сдать город Марцеллу.

Однако и это ещё не было концом обороны Сиракуз. «Перебежчики решили, что их выдают римлянам и тем самым запугали вспомогательные отряды наёмников: те схватились за оружие, сначала изрубили преторов, а затем стали убивать случайных встречных и расхищать всё, что попадало под руку. Не желая оставаться без командиров, они выбрали троих начальствовать в Ахрадине и троих на острове» [Т. Liv., XXV, 29, 8—10].

Уже почти достигнутая победа выскользнула из рук Марцелла. Тем не менее, вместо того чтобы повести войска на штурм, он опять предпочёл действовать менее эффектными, но более эффективными тайными методами. С продолжившими сопротивление горожанами и захватившими власть в городе наёмниками были вновь начаты переговоры, послы Марцелла принялись убеждать тех, что у римлян нет никакой причины их наказывать[98]. Одновременно послы Марцелла усиленно искали, кого бы можно склонить к предательству, и наконец нашли. «Среди троих начальников в Ахрадине был испанец Мерик. В свите послов находился один из солдат вспомогательного испанского отряда, отправленный специально к Мерику» [Т. Liv., XXV, 30, 2]. Выбрав момент, когда Мерик останется один, этот солдат рассказал Мерику об успехах, достигнутых к тому времени римлянами в Испании, и передал предложение Марцелла — «стать главой своих соплеменников в римском войске или вернуться на родину — как пожелает» [Т. Liv., XXV, 30, 3].

Вербовка состоялась: «Мерик был взволнован и решил отправить к Мар-целлу — среди послов — своего брата, которого тот же испанец тайком от других привёл к Марцеллу; заручившись обещанием безопасности и составив план действий, вернулся тот в Ахрадину. Мерик, боясь возбудить в ком-либо подозрение, заявил, что ему не нравится это хождение послов взад-вперёд, нечего ни посылать, ни принимать кого бы то ни было. Чтобы караулы лучше несли свою службу, нужно опасные места распределить между всеми и пусть каждый отвечает за свой участок. Мерику достался участок от источника Аретузы до входа в большую гавань — он сообщил об этом римлянам. Марцелл посадил воинов на грузовую баржу и велел ночью подтащить её к Ахрадине, а воинам — высадиться недалеко от ворот, поблизости от источника Аретузы. На исходе ночи всё было сделано; Мерик, как было уговорено, впустил солдат, и Марцелл на рассвете со всем своим войском бросился на Ахрадину — не только её защитники, но и отряды, стоявшие на острове, покинув свои посты, устремились отражать натиск римлян. В этой сумятице лёгкие судёнышки, заранее снаряжённые, подошли кружным путём к острову; воины высадились и неожиданно напали на немногочисленные вражеские сторожевые посты и незатворённые ворота, через которые выбегали воины» [Т. Liv, XXV, 30, 4—10]. После недолгой схватки остров был взят. Ахрадина всё ещё держалась, но захват римлянами острова и той части Ахрадины, которую, вместо того чтобы обороняться, без боя сдал им отряд Мерика, не оставлял сиракузянам никаких надежд на возможность длительного сопротивления.

Сиракузянам и оставшимся наёмникам не оставалось ничего иного, как сдаться на милость Марцелла, оговорив себе лишь право на жизнь. После того как римский квестор с воинским отрядом принял городскую казну, в домах тех сиракузян, что служили у римлян, была поставлена охрана, а весь остальной город был отдан солдатам на разграбление.

Сиракузы не были взяты штурмом. Неприступный город римляне захватили в результате нескольких последовательно проведённых агентурных операций, при этом действия римской агентуры были умело скоординированы с действиями римских дипломатов и римских войск. Римляне никогда не смогли бы добиться такого успеха без использования агентурных методов борьбы.

Взятие римлянами в 212 г. до н. э. Сиракуз явилось тяжёлым ударом по Карфагену, значительно ослабившим его возможности и позволившим Риму усилить натиск на Ганнибала в Италии.

Летом следующего, 211 г. до н. э., Марцелл, возвратившись в Рим, отпраздновал свой триумф: «перед ним несли изображение взятых Сиракуз, катапульты, баллисты и разное оружие; драгоценности, накопившиеся за годы долгого мира и царственного изобилия', множество серебряных и бронзо-вых изделий, прочую дорогую утварь и одежду и много знаменитых статуй, которыми Сиракузы были украшены как немногие из греческих городов. В знак победы над карфагенянами вели восемь слонов, и ещё одно замечательное зрелище — в золотых венцах шествовали сиракузянин Сосис и Мерик, испанец: один ночью ввёл римлян в Сиракузы, другой предал остров с находившимся там гарнизоном. Им обоим дано было римское гражданство и по пятьсот югеров земли»[99] [Т. Liv., XXVI, 21, 7—10]. Помимо этого Сосису было предоставлено право выбрать себе «дом в Сиракузах, какой он захочет из имущества покорённых по праву войны» [Т. Liv., XXVI, 21, И], а «Мери-ку и испанцам, которые перешли вместе с ним к римлянам, приказано было дать в Сицилии город с его землёй — из числа тех, что отпали от римлян» [Т. Liv., XXVI, 21, 12]. Кроме того, претору Марку Корнелию, римскому наместнику Сицилии, сменившему Марцелла, было дано указание «выделить там четыреста югеров Беллигену, уговорившему Мерика перейти к римлянам» [Т. Liv., XXVI, 21, 13].

Невиданные почести, оказанные римлянами своим тайным агентам, прекрасно свидетельствовали о той роли, которую сыграла во взятии Сиракуз римская разведка. Однако столь щедрые награды римлян своим агентам были обусловлены не только благодарностью, но и весьма прагматическим расчётом — слухи об этом заставляли задуматься над возможностью перейти к римлянам и многих других солдат и командиров карфагенской армии.

Окончательное изгнание карфагенян из Сицилии и роль в этом римской агентуры. Потеря Сиракуз ещё не была потерей всей Сицилии. Перебросив на остров подкрепления, карфагеняне продолжали удерживать значительную часть Западной и Центральной Сицилии, где их по-прежнему поддерживали многие греческие города. Главной опорной базой карфагенян стал город-крепость Агригент[100] (современный Агридженто), имевший удобную и хорошо укреплённую гавань, находящуюся всего в 150 километрах от африканского побережья, что облегчало карфагенянам снабжение, затрудняя римскому флоту возможности блокады. Как пишет Тит Ливий, «война не утихла: под Агригентом против римлян остались Эпикид и Ганнон, уцелевшие в предыдущих сражениях; к ним присоединился и третий вождь, посланный Ганнибалом в замену Гиппократа: уроженец Гиппакры [101], ливифиникиец родом — земляки звали его Муттином, человек деятельный и хорошо изучивший у Ганнибала военное дело. Эпикид и Ганнон дали ему в подмогу нумидийцев, и он, бродя с ними по полям и вовремя приходя на помощь тому, кто в ней нуждался, поддерживал в союзниках чувство верности. Вскоре вся Сицилия заговорила о нём; сторонники карфагенян возлагали на него самые большие надежды» [Т. Liv., XXV, 40, 5–7].

Почти два года Муттин был самой главной проблемой римлян в Сицилии. Марцелла сменил в 211 г. до н. э. на посту командующего римскими войсками в Сицилии претор Марк Корнелий, а Марка Корнелия сменил в 210 г. до н. э. консул Марк Валерий Левин, но умиротворить Сицилию и окончательно выбить оттуда карфагенян не удавалось. Однако то, что римлянам не удалось сделать в бою, они смогли сделать, завербовав Муттина. Дело в том, что успехи Муттина раздражали карфагенского главнокомандующего, Ганнона, «которому уже давно не давала покоя слава Муттина: ему, карфагенскому полководцу, посланному сенатом и народом, будет указывать какое-то африканское отродье» [Т. Liv., XXV, 40, 12]. Принадлежавший к высшим кругам карфагенской знати, Ганнон считал Муттина полуварваром[102], так как ливифиникийцы были потомками от смешанных браков карфагенян с африканцами. Неприязнь Ганнона лишь усиливалась от того, что сам он терпел от римлян одни только поражения. Наконец, вместо того чтобы всячески поощрить и поддержать Мутина, воспользоваться его опытом, Ганнон назначил на его место своего сына, не подумав, что верные Муттину нумидийцы готовы идти за ним и в огонь и в воду. Произошло это в тот самый момент, когда консул Марк Валерий Левин двинул свои легионы к Агригенту.

Такое отношение карфагенян и, конечно же, дошедшие до него слухи о щедрых наградах римлян своим агентам, выдавшим им Сиракузы, заставили Муттина принять нелёгкое решение. «Не вынеся несправедливостей и обиды, Муттин тайно отправил к Левину послов — переговорить о выдаче Агригента» [Т. Liv., XXVI, 40, 7]. Римский консул с радостью принял это предложение. «Доверие было установлено, сговорились о порядке действий: когда нумидийцы займут ворота со стороны моря, прогнав или перебив караульных, они впустят в город римлян» [Т. Liv., XXVI, 40, 8].

Не сумей римляне найти в Агригенте свою агентуру в лице Муттина и его сообщников, возможно, им пришлось бы осаждать Агригент так же долго, как Сиракузы: город был прекрасно укреплён, имел большой гарнизон и вдоволь продовольствия. Но глупость Ганнона и предательство Мут-тина позволили римлянам овладеть городом без всякого труда. «Римский отряд с гамом и топотом вступал уже в центр города, на форум, когда Ганнон решил, что это возмутились нумидийцы (такое случалось и раньше). Он отправился усмирять мятеж, но издали увидел: людей что-то больше, чем нумидийцев; уловил звук слишком знакомого крика римлян — и кинулся бежать, пока было можно» [Т. Liv., XXVI, 40, 9—10]. Вместе с Эпикидом и немногочисленной охраной ему удалось добраться до порта, а там, «по счастью, нашлось маленькое судёнышко, на котором они и переправились в Африку, оставив врагам Сицилию, из-за которой столько лет сражались» [Т. Liv., XXVI, 40, 11]. Тем, кто не успел бежать, повезло гораздо меньше — «их перебили возле запертых ворот: уйти было некуда» [Т. Liv., XXVI, 40, 12]. Не повезло не только карфагенским и сицилийским солдатам, но и застигнутым врасплох гражданам Агригента. «Взяв город, Левин главных должностных лиц Агригента казнил; остальных продал вместе с добычей, а все деньги отослал в Рим» [Т. Liv., XXVI, 40, 13].

Обеспеченное римской агентурой взятие Агригента окончательно решило судьбу острова в пользу Рима, причём римляне и далее, усмиряя Сицилию, продолжали действовать, опираясь на свою агентуру: «Весть о постигшем Агригент бедствии обошла всю Сицилию; всё вдруг стало благоприятствовать римлянам: вскоре им изменнически было выдано двадцать городов; шесть взято приступом; около сорока сдались добровольно» [Т. Liv., XXVI, 40, 14]. Исходя из количества «изменнически» выданных римлянам в течение нескольких месяцев городов, читатель сам легко может сделать вывод о том, насколько быстро и массово римляне умудрялись вербовать агентуру и насколько эффективно она действовала. Да и многие «добровольно» сдавшиеся города приняли решение о сдаче не без влияния тайных агентов Рима. Уже к концу 210 г. до н. э. сопротивление римлянам на Сицилии было окончательно сломлено, и консул Марк Валерий Левин, передав провинцию новому наместнику и возвратившись в Рим, смог доложить сенату, что «ни одного карфагенянина в Сицилии нет, все сицилийцы — на острове: те, кого страх принудил бежать, возвращены в свои города, к своим землям; они пашут и сеют…» [Т. Liv., XXVII, 5, 3–4]. Не забыл консул и о наградах для своей агентуры: «после того сенату представлены были Муттин и люди, сослужившие службу народу римскому; им, как в своё время обещано было консулом, оказали почести» [Т. Liv., XXVII, 5, 5–6]. Этих своих агентов римляне чествовали уже не столь пышно, как Сосиса и Мерика, обеспечивших захват Сиракуз (захватить Сиракузы было гораздо сложнее), однако тоже не обошли ни денежными подарками, ни вниманием. Во всяком случае, «Муттин даже получил от сената, по предложению народных трибунов, достоинство римского гражданина» [Т. Liv., XXVII, 5, 7].

Захват Тарента Ганнибалом. В 213 г. до н. э. вторая Пуническая война была в самом разгаре. Чаша весов в борьбе Рима и Карфагена склонялась то в одну, то в другую сторону, и было совершенно неясно, кто выйдет победителем в этой смертельной схватке. По-разному оценивая шансы сторон, колебались и граждане многих городов-государств Италии, особенно те, над которыми Рим установил свою власть лишь за несколько десятилетий до начала этой войны.

Одним из наиболее ненадёжных вассалов Рима на юге Италии был город Тарент. С приходом на юг Италии армии Ганнибала антиримские настроения, естественно, усилились. Римляне покорили этот город в 272 г. до н. э. после нескольких лет войны. Теперь значительная часть тарентинцев надеялась с помощью Ганнибала вернуть себе независимость.

Как пишет Тит Ливий, «Ганнибал давно надеялся, а римляне подозревали, что тарентинцы хотят отпасть. Случайность поторопила их. В Риме уже долго жил под видом посла[104] тарентинец Филеас. Это был человек беспокойный, не терпевший безделья, которое, по его мнению, затянулось и его старило. Он сумел познакомиться с заложниками из Тарента и Фурий[105], которых содержали в Атрии свободы[106] под охраной не очень строгой: ни самим заложникам, ни городам, их давшим, не было выгоды обманывать римлян. Часто разговаривая с заложниками, Филеас уговорил их бежать; как только стемнело, он вывел их — храмовые служки и стражи были подкуплены — и сам повёл по дороге, никому не известной» [Т. Liv, XXV, 7, 10–13]. Однако побег не удался. Несмотря на то, что Филеасу удалось найти отдельных нечистых на руку римских охранников, которым очень скоро пришлось жалеть о содеянном, в целом служба безопасности в Риме работала неплохо. «Весть о побеге разнеслась по городу с рассветом; за беглецами послали погоню, которая настигла их под Таррациной[107]. Всех захватили и приволокли обратно. На площади их, с одобрения народа, высекли розгами и сбросили со скалы» [Т. Liv., XXV, 7, 14].

Расправой римляне стремились, конечно же, устрашить жителей Тарента и Фурий, однако добились противоположного результата. «Жестокость этого наказания возмутила жителей в двух славнейших греческих городах Италии — и всех вместе, и каждого по отдельности: у многих были подло умерщвлены или родственники, или друзья. Такую потерю пережили и тринадцать знатнейших юношей-тарентинцев, составивших заговор, во главе которого стали Никон и Филемен» [Т. Liv., XXV, 8, 1–3]. Несмотря на свой юный возраст, действовали заговорщики весьма осторожно и продуманно: «прежде чем что-нибудь предпринять, решили поговорить с Ганнибалом, ночью вышли из города, будто бы на охоту, и направились к нему; неподалёку от лагеря около дороги остальные спрятались в лесу, а Никон и Филемен дошли до караульных постов, были схвачены и отправлены к Ганнибалу — этого они и хотели. Они рассказали ему о своих замыслах и намерениях. Ганнибал оказался щедр на похвалы и обещания; он велел им уверить горожан, чтобы они выходили из города за добычей: пусть они гонят в город скот карфагенян, который выпустили пастись, и никакой помехи им не будет» [Т. Liv., XXV, 8, 4–6]. Таким образом, ценой некоторых материальных потерь Ганнибал сумел обеспечить надёжную «легенду» для своей агентуры: по возвращению юношей в Тарент, увидев с какой добычей они вернулись, никто уже не стал удивляться ни этой их вылазке, ни последующим. Теперь юноши могли свободно покидать Тарент и встречаться с Ганнибалом.

Уже на второй встрече заговорщиков с Ганнибалом «клятвенно утверждены были условия договора: тарентинцы свободны, они сохраняют свои законы и всё своё имущество; против своей воли они не будут платить пунийцам никакой дани, не примут никакой гарнизон; дома, занятые римлянами, и их гарнизон будут выданы карфагенянам» [Т. Liv., XXV, 8, 8]. Получив такие заверения, заговорщики окончательно решились на восстание. Тогда же был придуман и план, как впустить в Тарент карфагенские войска. «Сговорились; у Филемена вошло в привычку по ночам выходить из города и под утро возвращаться домой. Он был страстный охотник; уходил с собаками и с полным охотничьим снаряжением; пойманную или припасённую для него неприятелем дичь он дарил или префекту, или охране, стоявшей у ворот. Думали, что он разгуливает по ночам из страха перед неприятелем, и настолько привыкли к этому, что стоило ему свистнуть, как ворота по этому сигналу открывались в любое время ночи» [Т. Liv., XXV, 8, 9—11]. Таким образом, путь вторжения оказался подготовлен.

Возможно, и префект, и солдаты были бы более бдительны, если бы карфагенское войско стояло у стен города. Но Ганнибал делал всё, чтобы никто не заподозрил неладное. «Ом стоял в трёх днях пути от Тарента. Боясь, как бы не показалось странным, что он так долго стоит одним лагерем на одном и том же месте, Ганнибал притворился больным. Римскому гарнизону в Таренте перестало казаться подозрительным это затянувшееся безделье» [Т. Liv., XXV, 8, 12–13]. Наконец, когда всё было полностью подготовлено, Ганнибал «отобрал десять тысяч проворных легковооружённых пехотинцев и всадников, которых считал наиболее пригодными для предстоящего похода», и выступил, причём сделал всё для того, чтобы римляне даже случайно не смогли узнать о его истинных намерениях. «Он выступил в четвёртую стражу ночи, выслав вперёд нумидийцев — всадников восемьдесят, и велел им рассыпаться по дорогам и тщательно обследовать, не спрятался ли где кто-нибудь и не наблюдает ли издали за его отрядом. Обогнавших отряд было приказано тащить назад, встречных убивать — пусть окрестные жители сочтут их не войском, а разбойничьей шайкой. Сам он быстро повёл свой отряд и стал лагерем милях в пятнадцати от Тарента. Он и тут не сказал ни слова о том, куда они идут, а только созвал воинов и велел идти по дороге, никуда не сворачивать и не выходить из строя, а самое главное, внимательно слушать приказания и ничего не делать без распоряжения командиров; он своевременно объявит, что он намерен делать» [Т. Liv., XXV, 9, 1–4].

Как и предполагал карфагенский полководец, полностью скрыть передвижение столь большой армии не удалось, но зато ему вполне удалось скрыть истинную численность прибывших войск. В Тарент дошёл слух, что нумидийцы разграбили несколько деревень. Крестьян в округе охватила паника. Однако «эти известия ничуть не встревожили римского префекта, и он только приказал, чтобы часть всадников выступила завтра с рассветом, чтобы положить конец грабежам. Ни о чём другом он не побеспокоился, более того — набег нумидийцев, казалось, говорил о том, что Ганнибал с войском не снялся с лагеря» [Т. Liv., XXV, 9, 6–7].

Такая беспечность римлян обеспечила карфагенянам успех. «Ганнибал двинулся глубокой ночью; проводником был Филемен, по обыкновению нагруженный добычей; остальные изменники ждали, как и было условлено, что Филемен, внося дичь, проведёт вооружённых знакомой ему калиткой; Ганнибал же войдёт с другой стороны, через Теменитидские ворота. Они обращены на восток — в сторону суши; в этой части города много гробниц. Подойдя к воротам, Ганнибал, как было условлено, зажёг огонь; в ответ блеснул свет — знак, поданный Никоном, — затем с обеих сторон он погас. Ганнибал в тишине подходил к воротам; неожиданно появившийся Никон перебил сонных стражей в их постелях и открыл ворота. Ганнибал вошёл с отрядом пехоты и велел всадникам не въезжать: пусть, когда потребуется, им будет где развернуться. Филемен подошёл к калитке, которой обычно входил в город; знакомый голос и обычный сигнал разбудили караульного. Филемен сказал, что он убил огромного зверя; впереди его двое юношей несли дикого кабана, сам он шёл без ноши, он выхватил рогатину и пронзил караульного, который, ничего не подозревая, изумлялся величине зверя. Вошли человек тридцать вооружённых, они перебили весь караул, взломали ближайшие ворота, туда стремительно ворвался вооружённый отряд, затем они проследовали на форум, где и присоединились к Ганнибалу. Там он разделил двухтысячный отряд галлов на три части и разослал их по городу; к каждой из них он прибавил проводниками двух тарентин-цев и приказал занять самые людные улицы, а когда поднимется тревога, убивать встречных римлян; горожан не трогать. Юношам-тарентинцам он велел, если они увидят издали кого-нибудь из своих, сказать ему, чтобы молчал и не беспокоился.

Уже поднялись тревога и крик, обычные в захваченном городе, но никто толком не знал, что случилось: тарентинцы думали, что пришли римляне и собираются разграбить город; римляне — что горожане вероломно восстали. Префект, разбуженный тревогой, бежал в гавань и на лодке кружным путём добрался до крепости. В заблуждение вводила труба, звуки которой доносились из театра. Труба была римская, изменники запаслись ею в своих целях; но грек трубил неумело и было непонятно, кто и кому подаёт сигналы. Когда рассвело, римляне разглядели пунийское и галльское оружие, а греки увидели тела римлян то здесь, то там: стало ясно — город взят Ганнибалом» [Т. Liv., XXV, 9, 8—17; 10, 1–6]. В руках римлян осталась лишь цитадель — Акрополь, где укрылись остатки разбитого гарнизона и небольшая часть бежавших туда горожан, из тех, кто решил сохранить верность Риму.

Помимо Тита Ливия, о захвате Ганнибалом Тарента довольно детально повествует греческий историк Полибий. По сути рассказы Полибия и Тита Ливия мало чем отличаются. Но из рассказа Полибия видно, что Тит Ливий как римлянин даже несколько приуменьшил вину римского претора в сдаче города. Полибий же указал и имя неудачливого претора, и то, почему претор Гай Ливий действовал так бестолково — претор был большим любителем выпить. Заговорщики это учли и умело использовали: когда карфагенская армия скрытно подошла к городу, «Гай Ливий, как и предвидели юноши, с раннего утра находился вместе с друзьями в Музее[108]; чуть не в самый разгар попойки на закате солнца он получил известие о набеге нумидян на окрестности» [(Polib., VIII, 29, 1]. Неудивительно, что он тогда не придал этому должного значения и не привёл все свои силы в полную готовность. Та же причина — пьянство — привела и к тому, что при нападении карфагенян римский претор, вместо того чтобы возглавить отпор солдат гарнизона, смог лишь бесславно бежать. «Весть о неприятельском вторжении дошла и до Гая, но он был пьян и чувствовал себя ни на что негодным; поэтому он тотчас вместе со слугами вышел из дому и дошёл до ворот, ведущих к гавани, затем, когда страж открыл калитку, проскользнул в неё, завладел одним из стоявших в гавани челноков, сел в него и со слугами переплыл к Акрополю» [Polib., VIII, 32, 5–7].

Захват карфагенянами Тарента, происшедший как благодаря умелым действиям Ганнибала и его агентуры, так и вследствие беспечности и пьянства римского претора Гая Ливия, был весьма болезненным ударом для Рима. Карфагенянам удалось почти без сопротивления перебить несколько тысяч римских солдат, без особых потерь захватить важный в военном отношении хорошо укреплённый город и огромную добычу. Ганнибал, как обещал, не тронул имущества тарентийцев, но все принадлежавшие римлянам в Таренте дома были разграблены и разрушены.

Как римлянам удалось вернуть себе Тарент. Если захватить Тарент Ганнибалу благодаря изменникам удалось довольно легко, то взять Акрополь ему никак не удавалось: «Ганнибал не хотел задерживаться, охраняя тарентинцев, — у него были дела поважнее» [Т. Liv., XXV, 11, 2], но задержаться всё же пришлось и надолго. Несколько месяцев Ганнибал не оставлял попыток взять крепость, однако римляне упорно защищались, и в конце концов Ганнибал отошёл. Сам город Тарент остался в руках карфагенян, а тарентийский акрополь в руках римлян.

Между тем успех в войне постепенно стал склоняться на сторону римлян. В 211 г. до н. э. после многомесячной осады римлянам удалось взять Капую и усмирить кампанцев. В 210 г. до н. э. римляне выбили карфагенян из Сицилии и сильно потеснили их в Испании. Теснили они карфагенян и в Южной Италии. Один за другим они возвращали под свою власть перешедшие ранее на сторону карфагенян города. В 209 г. до н. э. римский консул Квинт Фабий взял приступом город Мандурию, в 30 километрах от Тарента, а оттуда направился к Таренту, разбив лагерь у входа в гавань. Римляне имели с собой много стенобитных машин, а с моря Тарент был блокирован римским флотом.

Хотя положение и осложнилось, тарентийцы отнюдь нс собирались сдаваться. Город был хорошо укреплён, а на помощь тарентийцам двинулся со своей армией Ганнибал.

Надеяться на быстрый успех римлянам не приходилось, но как пишет Тит Ливий, «осаждавшему Тарент Фабию помог в его важном деле случай, по существу не стоящий упоминания. Ганнибал оставил в Таренте отряд бруттийцев[109]; начальник этого отряда смертельно влюбился в женщину, брат которой служил в войске консула Фабия. Из письма сестры брат узнал о её новой связи с чужестранцем — богатым и очень уважаемым земляками человеком — и возымел надежду с помощью сестры повлиять на её любовника. О своих надеждах он доложил консулу. Консул не счёл это бреднями и велел воину пробраться под видом перебежчика в Тарент; при посредстве сестры подружился он с командиром, исподволь разузнал, как тот настроен, и, убедившись в его легкомыслии, уговорил — не без помощи женских ласк — передать римлянам участок стены, охраняемый его отрядом. Сговорившись, как действовать и когда начинать, воин прокрался между караульными постами и, выбравшись из города, доложил консулу о том, что им сделано и что надо делать.

Фабий в первую стражу[110]подал знак бывшим в крепости[111] и охранявшим гавань, а сам, обогнув гавань, незаметно устроил засаду с восточной стороны города. Затем трубы зазвучали одновременно и с крепости, и от гавани, и с кораблей, приплывших со стороны открытого моря. Крик и тревога поднялись, как и было задумано, там, где никакой опасности не было. Своим солдатам консул велел стоять молча. Тарентинцами с этой стороны командовал Демократ, тот, кто прежде был начальником флота. Видя, что вокруг всё спокойно, а в городе такой шум и такие крики, словно враги уже там, он, испугавшись, как бы, покуда он медлит, консул не пошёл на приступ, сам повёл свой отряд к крепости, откуда доносился ужасающий шум. Фабий, рассчитав по времени и догадываясь по молчанию (оттуда, где недавно кричали и призывали к оружию, не слышно было ни звука), что охрана выведена, приказал приставить лестницы к стенам там, где, по сообщению солдата, стояла когорта бруттийцев, которых он склонил к измене. Как только захватили стену — бруттийцы помогали солдатам, — стали перелезать в город; затем взломали соседние ворота и в них вошёл большой отряд римлян» [Т. Liv., XXVII, 15, 9-18].

Судьба города была решена. Римский отряд прошёл к центру города, к самому форуму, не встретив ни одного вооружённого. Лишь когда римляне уже захватили и восточную стену, и центр города, горожане опомнились и попытались их выбить: «все, кто сражался около крепости и гавани, сбежавшись, набросились на них» (Т. Liv., XXVII, 15, 19]. Однако это была всего лишь агония. «Сражение у входа на форум было скорее горячим, чем упорным: ни храбростью, ни вооружением, ни воинским искусством, ни силой и бодростью не равны были римлянам тарентинцы. Только бросили они свои дротики — до рукопашной ещё и не дошло, — как разошлись знакомыми улицами по домам — своим и своих друзей» [Т. Liv., XXVII, 16, 1–2].

Если верить словам Тита Ливия, боевые качества тарентинцев были весьма невысоки, но он вынужден был признать, что «двое из их командиров, Никон и Демократ, пали, мужественно сражаясь», а «Филемена, когда-то подавшего совет предаться Ганнибалу, вынес из боя конь», но вскоре Филемен, видя, что город взят, бросился в открытый колодец [Т. Liv., XXVII, 16, 3–4]. Так что тарентинцы отнюдь не были трусами.

Трудно сказать, как бы сложилась судьба Тарента, если бы римлянам не удалось завербовать там себе агента. Горожане прекратили сопротивление, лишь поняв безнадёжность своего положения. Не будь предательства, на стенах города они дрались бы отчаянно, а на помощь Таренту уже спешил Ганнибал, который в то время, когда войска Квинта Фабия ворвались в Тарент, полностью разгромил другую армию римлян под Кавлонией, ещё одним южноиталийским городом, который те тогда осаждали. Тарент вполне мог выстоять. Но один вражеский агент смог сделать то, что, возможно, не под силу было тысячам солдат.

Римляне захватили огромную добычу: «взято было, как рассказывают, тридцать тысяч рабов, множество серебряных изделий и монет, восемьдесят три тысячи фунтов золота; статуи и картины, почти равные тем, что украшали Сиракузы» [Т. Liv., XXVII, 16, 7], и всё это благодаря удачно проведённой агентурной операции.

Взятие Тарента резко изменило соотношение сил в Южной Италии в пользу Рима.

5. Как римляне, завербовав нужных им людей, расправились с полководцем лузитан Вириатом, которого до этого никак не могли одолеть силой

Выбив карфагенян из Испании и захватив в результате второй Пунической войны иберийские владения Карфагена, римляне очень скоро приступили и к завоеванию сохранявших ещё свою независимость племён Иберийского полуострова. Одним из народов, оказавших римлянам наиболее ожесточённое сопротивление, были лузитане, населявшие тогда территорию современной Португалии и Западной Испании. Поначалу лузитане постоянно терпели поражения и отступали, но в 147 г. до н. э. верховным вождём всех лузитан стал Вириат, и положение изменилось. В том же году Вириат заманил в засаду и уничтожил армию римского претора Гая Ветилия. Оставшийся в живых квестор Ветилия, собрав 6 тысяч уцелевших римских солдат и потребовав ополчения от союзных Риму племён, попробовал взять реванш, бросив против Вириата эту новую армию, однако Вириат «истребил их всех до одного, так что не осталось в живых даже тех, кто мог бы явиться вестником этого поражения» [Appian «В. Hiber.», 63].

Для усмирения непокорных римский сенат послал против Вириата претора Гая Плавция, выделив тому 10 тысяч человек пехоты и 1300 всадников, но Вириат разбил Плавция в двух сражениях и заставил отступить. Узнав об этом, римляне в 145 г. до н. э. послали в Иберию консула Фабия Максима Эмилиана, сына консула Эмилия Павла, покорившего Македонию и взявшего в плен македонского царя Персея. С Эмилианом на Пиренеях высадились уже 15 тысяч римских легионеров и 2 тысячи всадников. Эмилиану удалось потеснить лузитан и взять две крепости Вириата, но Вириат уклонялся от генерального сражения и вместо этого подбивал к отпадению от Рима союзные римлянам племена.

Война затягивалась.

На следующий год римские войска после Эмилиана возглавил Квинт Помпей, но не смог одержать ни единой победы, а Вириат изрядно потрепал войска его легата, Квинкция, и даже отнял несколько римских знамён, после чего римляне бесславно отошли на зимние квартиры.

Преемником Квинта Помпея на посту главнокомандующего стал сводный брат Эмилиана, Фабий Максим Сервилиан, под начало которого была выделена уже армия в 18 тысяч пехотинцев и 1600 всадников. Вдобавок к этому, после его прибытия на Пиринеи в помощь Сервилиану прибыло 10 слонов и 300 всадников от союзного римлянам нумидийского царя Ми-ципсы. Сервилиану удалось поначалу потеснить Вириата, но затем Вириат перешёл в контрнаступление и, уничтожив 3 тысячи римлян, заставил остальных отступить. Перегруппировав свои силы и получив новые подкрепления, Сервилиан опять вторгся в земли лузитан. Ему удалось захватить и разграбить несколько городов, однако под крепостью Эрисана Вириат нанёс Сервилиану сокрушительное поражение. Выбрав момент, когда большая часть римских солдат была занята возведением осадных сооружений, Вириат ночью «сумел прорваться в город и на рассвете напал на работающих. Они бежали, побросав даже заступы. Остальное войско, которое было выведено против него Сервилианом, Вириат точно так же обратил в бегство, преследовал и загнал на крутизны, откуда римлянам не было никакой возможности бежать. Не зазнавшись от такого успеха, но считая, что будет хорошо, если он положит конец войне при таких счастливых для него условиях, он заключил договор с римлянами, — и потом римский народ подтвердил условия этого договора, — а именно, что Вириат является другом римского народа, а все бывшие с ним владеют землёй, которая в данный момент у них в руках» [Appian «В. Hiber.», 69].

Война была чрезвычайно тяжёлой не только для лузитан, но и для римлян, и лишь это заставило римский сенат утвердить заключение мира. Но мир продлился недолго — в Риме было слишком много тех, кого мир без победы и триумфа никак не устраивал. «Брат Сервилиана, заключившего такой договор, Цепион, явившись преемником его власти над войском, стал клеветать на этот договор и внушал, что он совершенно недостоин римского народа. И вот сенат сначала разрешил ему тайно наносить ущерб Вириату, в чём он найдёт нужным. Но так как Цепион всё время надоедал и писал настойчивые письма, сенат решил расторгнуть договор и опять открыто вести войну с Вириатом» [Appian «В. Hiber.», 70].

В распоряжении Цепиона было «гораздо более многочисленное войско, чем у Вириата» [Appian «В. Hiber.», 70], и он теснил лузитан, однако Вириат умело уходил от преследования и Цепиону осталось лишь разорять земли подвластных Вириату племён, но и римляне несли постоянные потери.

Война опять затягивалась, ив 139 г. до н. э. между воюющими вновь начались переговоры, только вот цели на переговорах Цепион и Вириат ставили разные. Если Вириат, сознавая огромный военный потенциал Рима, действительно мечтал о мире, то Цепион постарался использовать переговоры для вербовки своей агентуры в рядах воинов Вириата. «Вириат не раз посылал к Цепиону по вопросу о мире самых верных своих друзей, Авдака, Диталкона и Минура. Подкупленные Цепионом большими подарками и многими обещаниями, они уговорились с ним убить Вириата. И, действительно, убили его следующим образом. Вследствие забот и трудов Вириат спал очень мало и по большей части спал вооружённый, чтобы, проснувшись, тотчас быть готовым ко всему. Даже среди ночи его друзьям можно было входить к нему. Так и тогда, по обыкновению, Авдак и его сторонники, подстерёгши благоприятный момент, когда он только заснул, вошли к нему в палатку, как будто по какому-то важному делу, и убили его, нанеся удар в горло, так как он был в доспехах; другого места для нанесения раны не представлялось. Никем не замеченные, они бежали к Цепиону и потребовали наград» [Appian «В. Hiber.», 71].

Лузитане узнали о гибели своего предводителя гораздо позже римского главнокомандующего: «С наступлением дня близкие соратники Вириата и всё остальное войско, думая, что он спит, удивлялись необычности столь долгого сна, пока некоторые не заметили, что он лежит мёртвым в оружии. И тотчас по всему лагерю поднялись стенания и печаль; горевали о нём и боялись за самих себя; думали, в каком опасном положении находятся они и какого вождя лишились. Особенно им было больно, что они не находили тех, кто это сделал» [Appian «В. Hiber.», 72]. Торжественно похоронив Вириата, лузитане избрали себе нового вождя, Тавтала, и попытались продолжить борьбу. Но Тавтал оказался не столь удачливым полководцем, как Вириат, и очень скоро был вынужден сдаться Цепиону вместе со всем своим войском.

Так римлянам, внедрив в ряды лузитан свою агентуру, удалось благодаря всего лишь одной успешно проведённой агентурной операции быстро и легко добиться того, чего они восемь лет[112] не могли добиться на полях сражений — расправиться с Вириатом и сломить сопротивление лузитан.

6. Внедрение в римские войска вражеской агентуры приводит к разгрому и гибели армии Цепиона

Долгое время самым опасным врагом Рима был Карфаген, а карфагенская разведка была главной соперницей римской. Более сильного противника у римлян не было никогда. Но и после падения Карфагена внедрять свою агентуру в чужие войска удавалось не только римлянам. Их противники также порою действовали весьма успешно.

В 91 г. до н. э. в Италии началась Союзническая война. Рим воевал за то, чтобы сохранить своё господство, а большинство народов Италии восстало в надежде или свергнуть власть Рима, или добиться уравнения в правах. Лишь очень немногие общины сохранили верность Риму. Хотя Рим и мог выставить гораздо большую армию, чем ополчение любого из народов Италии, объединённые силы восставших мало в чём уступали римским. Борьба была отчаянной. Иногда побеждали римляне, иногда ополчившиеся против них союзники. 11 июня 90 г. до н. э. полководец союзников Веттий Скатон сумел заманить в засаду и нанести большие потери армии римского консула Рутилия, причём в бою погиб и сам консул. Лишь удачный манёвр другого римского полководца, Гая Мария, не дал Веттию Скатону развить успех и спас обезглавленную армию Рутилия от разгрома.

Римский сенат решил разделить оставшуюся без командира армию Рутилия, отдав её войска Гаю Марию и Квинту Цепиону. «К последнему», как пишет Аппиан, «перешёл, под видом перебежчика, неприятельский полководец Квинт Попедий и дал ему в качестве залога двух привезённых им молодых рабов, которых он выдавал за своих сыновей, а потому и одел их в отороченные пурпуром одежды. В залог он посылал также позолоченные и посеребрённые свинцовые круглые пластинки. Попедий настаивал на том, чтобы Цепион как можно скорее следовал со своим войском и захватил лагерь Попедия, оставшийся без начальника. Цепион дал себя уговорить и выступил. Тогда Попедий, очутившись вблизи устроенной им засады, взбежал на какой-то холм с целью якобы высмотреть, где враги, и с холма дал им сигнал. Неприятели быстро явились и уничтожили Цепиона и многих бывших с ним» [Appian «В. С.», I, 44].

Это не был примитивный экспромт. Операции, осуществлённой Квинтом Попедием, должна была предшествовать тщательная подготовка. Необходимо было подготовить позолоченные и посеребрённые кружки, которые могли бы сойти за настоящее золото и серебро, — казну Квинта Попедия. Необходимо было выбрать надёжных молодых рабов и обучить их тому, как должны были бы вести себя знатные заложники. Необходимо было выбрать место для засады и оговорить все действия с теми, кто оставался руководить войсками. Наконец, немаловажную роль сыграло и то, к кому из римских военачальников обратился Квинт Попедий, а обратился он не к прославленному, опытному и осторожному Гаю Марию, а к малоопытному в военном деле и страстно желавшему себя проявить Квинту Цепиону. А это, в свою очередь, означало, что Квинт Попедий выяснил и учёл при проведении операции личные качества римских полководцев.

Это была, пожалуй, одна из самых блестящих агентурных операций, успешно проведённых против Рима после окончания Пунических войн. Рим оказался на грани полного поражения и лишь ценой значительных уступок италикам и огромным напряжением сил, а также благодаря некоторым ошибкам, допущенным полководцами союзников, Риму всё же удалось в дальнейшем изменить ситуацию в свою пользу и победить.

7. Роль римских шпионов в победе Рима над понтийским царём Митридатом VI «Евпатором». Охота за Митридатом и его полководцами

Не успели римляне закончить Союзническую войну, как им пришлось столкнуться с весьма грозным противником на Востоке. Этим противником Рима стал понтийский царь Митридат VI «Евпатор». Понтийское царство было одним из многих эллинистических царств, возникших в Малой Азии в результате развала державы Александра Македонского. Вплоть до начала I в. н. э. Понт был сравнительно небольшим государством. Но когда в 121 г. до н. э. к власти в Понте пришёл молодой и энергичный Митридат VI «Евпатор», Понтийское царство начало претендовать на гегемонию сначала в Малой Азии, а затем и на Балканах. Где дипломатией, а где и военной силой Митридат стал присоединять к своим владениям земли своих соседей. Усиление Понта было вовсе невыгодно Риму. Когда в 89 г. до н. э. Митридат начал боевые действия против царя Вифинии, Никомеда, имевшего статус «друга римского народа», римские послы потребовали от Митридата прекратить войну, а когда тот отказался, объявили войну ему.

Мало кто полагал, что Понт окажется серьёзным противником — римляне наносили поражения и куда более могущественным царствам. Однако начало войны оказалось крайне неудачным для римлян. Тут необходимо отметить чрезвычайно важную роль проведённой Митридатом VI «Евпатором» перед началом этой войны секретнейшей агентурной операции, позволившей ему изучить как численность, расположение и состояние войск Вифинского царства и римских гарнизонов в римской провинции Азия, образованной за четыре десятилетия до этого на месте существовавшего там ранее Пергамского царства, так и настроения местных жителей. «Так как он питал замыслы против Азии, он с несколькими друзьями тайком покинул свое царство и, исходив её всю, узнал расположение городов и областей, причём никто об этом не подозревал. Отсюда он переправился в Вифинию и, точно был уже владыкою её, наметил удобные [места] для [будущих] побед» [lust, XXXVII, 3, 4–5].

Несколько месяцев никто в Понтийском царстве не знал, куда подевался царь. Митридат «вернулся в своё царство, когда все считали его уже погибшими [lust, XXXVII, 3, 6]. Однако он отнюдь не зря подвергал себя такому риску. Проведённая царём разведка обеспечила ему серьёзное преимущество над всеми противниками в первый период начавшейся войны. Удачно был выбран Митридатом и сам момент начала войны: Рим ещё не оправился от последствий разорившей Италию Союзнической войны, а уже разгоралось и грозило перейти в гражданскую войну соперничество между Корнелием Суллой и Гаем Марием.

Митридат очень быстро разгромил и войска Никомеда, и римские легионы, посланные в поддержку Никомеду, а Вифинию присоединил к своим владениям. Какое-то время, и отнюдь не без оснований, Митридат надеялся договориться с римлянами и убедить их подтвердить его права на Вифинию. Когда же римляне ему отказали, Митридат захватил римские владения в Малой Азии и устроил во всех подвластных себе владениях резню, приказав уничтожить всех находившихся там римлян и италиков, независимо от пола и возраста. К этому же он побудил и своих союзников. В один день было вырезано около 80 тысяч человек. Избиваемых не спасали ни слёзы, ни мольбы, ни попытки укрыться в священных храмах у статуй почитаемых богов. Но эта жестокость Митридата отражала желания большинства жителей Малой Азии, угнетаемых римскими ростовщиками и наместниками. По словам Аппиана, «в этом случае особенно было ясно, что Азия не вследствие страха перед Митридатом, но скорее вследствие ненависти к римлянам совершала против них такие ужасные поступки» [Appian «В. Mithridateus», 23]. Расправившись с римлянами в Малой Азии, Митридат вторгся в Грецию и Фракию, где также были очень сильны антиримские настроения. Значительная часть городов и местных правителей, кто по своей воле, а кто в силу обстоятельств, поддержали эти вторжения, и лишь немногие из римских вассалов сохранили им верность. В 88 г. до н. э. на сторону Митридата перешли Афины. Римлянам грозила опасность потерять все свои владения в Азии и на Балканах

Лёгкость продвижения войск Митридата во многом объяснялась тем, что в Риме в это время началась междоусобица между сторонниками Гая Мария и Корнелия Суллы. Однако отказываться от своих владений римляне не собирались. Когда в 88 г. до н. э. Сулла сумел изгнать Мария из Рима, то сразу же начал готовить поход против Митридата. В следующем году Сулла с крупными силами высадился в Греции, нанёс ряд поражений понтийским войскам и осадил Афины. Но город стойко держался, тем более что туда периодически удавалось прорываться продовольственным конвоям, посылаемым командовавшим понтийскими войсками в Греции братом Митридата, Архелаем.

У Суллы не хватало войск, чтобы полностью перекрыть все дороги к городу, и Афины поначалу находились скорее в блокаде, чем в осаде. Несколько попыток штурма окончились безрезультатно, а в Риме в это время вновь пришёл к власти Гай Марий, объявивший Суллу врагом.

Если бы Афины продержались ещё несколько месяцев, то Сулле пришлось бы отступить. Его войска таяли, так как им приходилось постоянно и осаждать афинян, и вести боевые действия с силами Архелая. Помощи из Рима не было, а затянись осада, в тыл Сулле могла ударить армия Гая Мария. Наверное, Сулла уже стал подумывать о том, чтобы вернуться в Италию и вновь бросить все свои силы против Гая Мария, но тут положение дел под Афинами изменили римские шпионы. Как пишет Аппиан, «двое аттических рабов из Пирея[113] — или действительно сторонники римлян, или предусмотрительно приготовлявшие себе убежище на всякий случай, — сделав из свинца шары, делали на них надписи о том, что предпринимается против римлян, и бросали их из пращей. Когда это происходило много раз и было замечено, Сулла обратил внимание на бросаемые из пращи свинцовые шары и нашёл на них запись, что на следующий день пехота выйдет прямо фронтом на работающих[114], а всадники бросятся с обеих сторон на оба фланга римлян. И вот он скрыл достаточный отряд войск, и когда враги сделали вылазку, которая, как они думали, была вполне неожиданной, Сулла, двинув на них ещё более неожиданно скрытое войско, многих из них убил, а других сбросил в море. Таков был исход этой попытки» [Appian «В. Mithridateus», 31].

Шаг за шагом Сулла сжимал тиски вокруг Афин, перекрывая фортификационными сооружениями те места, где могли проскочить подкрепления к афинянам. Отдельные лазейки ещё оставались, но деятельность римских шпионов делала доставку продовольствия и подкреплений всё более и более затруднительной. «Те же предатели из-за стен, вновь написав на свинцовой табличке, что этой ночью Архелай пошлёт в город афинянам, мучимым голодом, солдат с грузом, бросили её из пращи; Сулла, устроив засаду, захватил и хлеб, и нёсших его» [Appian «В. Mithridateus», 34].

Нехватка продовольствия в Афинах стала бедствием. И понтийские полководцы, и те, кто руководил обороной Афин, отнюдь не были простаками. Защитникам города стало ясно, что кто-то их предаёт, но выявить шпионов не удавалось. «Когда заключённые в городе ещё сильнее стали страдать от голода, то брошенные свинцовые пластинки опять сообщили римлянам, что Архелай ночью пошлёт в город продовольствие, Архелай, подозревая, что римлянам делается сообщение относительно хлеба и что есть предательство, тем не менее отправил хлеб, но поставил людей у ворот с огнём, чтобы сделать нападение на римлян, если Сулла направится с войском на идущих с хлебом. И обоим удалось их предприятие: Сулле — захватить весь хлеб, Архелаю же — сжечь некоторые из римских сооружений» [Appian «В. Mithridateus», 35].

Уничтожение части римских осадных сооружений не могло компенсировать осаждённым отсутствие пищи. Их силы слабели. В середине 86 г. до н. э., когда афиняне съели все свои запасы и дело дошло до того, что среди горожан начало отмечаться даже людоедство, Сулла наконец смог ворваться в Афины. Значительная часть жителей была перебита, а город разграблен. Можно только догадываться, сколько прекрасных статуй, сколько великолепной домашней утвари, сколько превосходных одежд и тканей, сколько денег, драгоценностей и прочего имущества горожан богатейшего города Греции досталось солдатам Суллы! Только из афинского Акрополя «было вывезено золота около сорока фунтов, а серебра около шестисот» [Appian «В. Mithridateus», 39]. Это была не просто добыча — эти деньги дали Сулле возможность платить жалованье своим солдатам и продолжать войну. Не добудь он этих денег, в его войсках вполне мог начаться бунт. И тогда кто мог бы сказать, чем бы закончилась эта война? Теперь же солдаты боготворили Суллу и готовы были идти за ним куда угодно.

Первая Митридатова война, продолжавшаяся с 89 по 84 г. до н. э., закончилась победой Суллы. Митридат был вынужден отказаться от всех своих завоеваний в Европе и большей части завоеваний в Азии, а также уплатить контрибуцию. Но не будь в Афинах римских шпионов, всё могло бы завершиться совершенно иначе.

Тот, кто прочтёт Аппиана невнимательно, может подумать, что римлянам помог случай. Но это было не так. Падение Афин произошло отнюдь не по воле случая, а в результате целого ряда блестяще проведённых римлянами агентурных операций.

Случайно ли в Афинах оказались предатели? На первый взгляд, действительно, можно допустить, что успех римлян был случайностью — некие рабы наудачу искали возможность обеспечить своё будущее, а римляне их заметили. Но способ передачи их донесений, описанный Аппианом, наталкивает на мысль, что всё было продумано и оговорено заранее.

Могли бы римские солдаты просто так обратить внимание на какие-то чёрточки на свинцовых шарах, во множестве метаемых в них со стен? Вряд ли… Скорее всего, римские солдаты-пращники, если бы их до этого не предупредили и не проинструктировали, воспользовались бы вражескими свинцовыми шарами, чтобы обстрелять ими защитников города. Тогда эти шары могли попасть и попали бы вовсе не обратно к тем, кто их сделал, а к кому угодно. И если хоть кто-нибудь из защитников города заметил бы буквы, то послания на шарах были бы доставлены не к римскому начальнику, а к тем, кто руководил обороной города, после чего изменники были бы без труда выявлены. Этого не произошло. Так что вряд ли стоит сомневаться в том, что шпионы были засланы или завербованы Суллой заранее, как заранее был продуман и способ передачи донесений. Да и поразительная информированность шпионов говорит о том, что это были отнюдь не простые рабы, а люди, обслуживающие высших афинских военачальников и имеющие доступ к самым главным военным секретам города.

Римские шпионы действовали во время этой войны не только в Афинах. Как раз в то время, когда Сулла осаждал Афины, «Акафий, сын Митридата, вторгшись в Македонию с другим войском, легко одержал победу, так как римлян там было мало, подчинил всю Македонию и, поручив её сатрапам, сам двинулся против Суллы, но захворал и умер около Тисеи» [Appian «В. Mithridateus», 35]. Случайна ли была смерть понтийского полководца? Может быть… Но уж очень вовремя для римлян она случилась. Потеря главнокомандующего не дала понтийцам эффективно использовать огромные силы уже захваченной ими Македонии и сорвала операцию по деблокированию Афин! Так что в случайность тут не очень верится. А вот если предположить, что Акафий был отравлен, — а римляне были большими мастерами отравлений, — то всё происшедшее становится весьма логичным.

Пытались римляне добраться и до самого Митридата. Несколько раз против понтийского царя устраивались заговоры. Обычно заговоры осуществлялись руками царских приближённых, и трудно сказать, предпринимались ли они этими придворными по собственной инициативе или были инспирированы римлянами, но нити одной из этих попыток физического устранения грозного понтийского царя явно вели в Рим. Однажды, во время третьей Митридатовой войны[115], самой продолжительной и отчаянной, длившейся целых девять лет (с 74 по 63 г. до н. э.), «некий римлянин, сенатор, по имени Аттидий, по суду изгнанный из отечества, давно уже пришедший к Митридату и удостоенный его дружбой, был схвачен, так как злоумышлял на его жизнь. Царь казнил его, не считая справедливым подвергнуть пытке человека, бывшего некогда римским сенатором, замешанных же вместе с ним в этот заговор он подверг страшнейшим мучениям. Вольноотпущенников же, которые стали соучастниками Аттидия в этом замысле, он отпустил невредимыми, говоря, что они служили своему господину» [Appian «В. Mithridateus», 90].

Была ли предпринятая Аттидием попытка покушения на понтийского царя экспромтом одиночки? В принципе, такое могло быть. Да, это могла быть обычная попытка изгнанника попробовать искупить свою вину и вернуться. Только стал бы ли царь жалеть и не подвергать пыткам обычного заговорщика из числа перебежчиков, пусть и бывшего некогда римским сенатором?

Сам Аппиан, утверждавший, что Аттидия не подвергли пыткам из уважения к его высокому званию римского сенатора, пишет о том, что по приказу Митридата в один день были вырезаны все римляне в его владениях от мала до велика, а также о том, что когда во время 1-й своей войны с Римом в плен к Митридату попал сенатор Маний Ацилий, интриги которого привели к неизбежности войны, Митридат этого сенатора связанным «всюду возил на осле, громко объявляя зрителям, что это Маний, наконец, в Пергаме, велел влить ему в горло расплавленное золото, с позором указывая на римское взяточничество» [Appian «В. Mithridateus», 21]. А ведь Маний Ацилий, в отличие от Аттидия, был не просто одним из римских сенаторов, а ещё и бывшим консулом — одним из консулов 114 г. до н. э.(!). К тому же Маний Ацилий успел прославиться как полководец, подавив в 100 г. до н. э. восстание рабов в Сицилии, за что был удостоен римским сенатом триумфа! Так что мысль Аппиана о том, что Митридат казнил Аттидия лёгкой смертью, «не считая справедливым подвергнуть пытке человека, бывшего некогда римским сенатором», является абсолютно нелогичной. Зато всё станет очень логично, если предположить, что Аттидий изначально был послан убить Митридата, и его «изгнание из отечества» было всего лишь удобной, заранее спланированной «легендой», которая помогла ему попасть ко двору Митридата и заслужить там определённое доверие. В этом случае, решение Митридата не подвергать Аттидия пыткам вполне могло быть вызвано восхищением царя подвигом разведчика, рискнувшего пойти на такое опасное дело.

Митридату удалось разоблачить много заговоров, но всё же точка в жизни выдающегося полководца, Митридата IV «Евпатора», была поставлена не в бою. Лишившись почти всех своих владений и всех друзей, Митридат покончил с собой, когда был предан своим сыном Фарнаком, переметнувшимся на сторону римлян.

Фарнак предал отца не из-за того, что был завербован. Он просто боролся за власть и не видел другого способа удержать эту власть в терпящем поражение царстве. Однако роль римской агентуры в достижении победы над таким опасным противником, особенно роль римской агентуры в победе римлян над Митридатом в первой Митридатовой войне, не подлежит никакому сомнению — эта роль была огромна.

8. Как засылка агента помогла римлянам покорить галльское племя венеллов

В середине I в. до н. э. Римская республика стремительно расширяла свои владения. В 58 г. до н. э. очередной жертвой римской экспансии стала Трансальпийская Галлия, куда вторгся один из самых грозных римских полководцев, Гай Юлий Цезарь. Галлы отчаянно сопротивлялись, но римляне, лучше обученные и лучше вооружённые, пользуясь раздробленностью галльских племён, продвигались всё дальше и дальше. Для покорения Галлии использовалась и обычная военная сила, и хитрая дипломатия, и, конечно же, всевозможные тайные методы борьбы. Поочерёдно галльские племена признавали главенство Рима, соглашались платить дань и в знак покорности выдавали заложников, но и после этого они нередко вновь восставали, пытаясь сбросить чужеземное иго. Боевые действия шли на огромной территории, и Юлий Цезарь не везде действовал сам: для покорения некоторых племён он посылал своих легатов. Об одном из событий тех лет, связанном с применением римской агентуры, Юлий Цезарь рассказал в своих «Записках о Галльской войне».

Примерно в 56 г. до н. э., когда сам Цезарь был занят покорением венетов и моринов, его легат, «Титурий Сабин прибыл с теми войсками, которые он получил от Цезаря, в страну венеллов. Во главе их стоял Виридовик; он же был главнокомандующим всех вообще отпавших племён, у которых он набрал войско и большие вспомогательные силы; за последние дни также и аулерки, эбуровики и лексовии перебили свой сенат за его нежелание согласиться на эту войну, заперли ворота и соединились с Виридовиком. Кроме того, сюда сошлись во множестве со всей Галлии люди отчаянные и разбойники, которых отвлекала от земледелия и повседневного труда надежда на добычу и страсть к войне» [Caes «В. Gallico», III, 17].

Так как галлы имели многократный численный перевес и обычное сражение могло бы обернуться для римлян если не поражением, то, по крайней мере, большими потерями, Титурий Сабин, вместо того чтобы сразу же дать сражение, решил пойти на хитрость. Устроив лагерь на удобных для обороны высотах, он, как пишет Цезарь, «спокойно стоял в лагере на позиции, во всех отношениях выгодной, несмотря на то, что Виридовик, утвердившийся против него в двух милях, ежедневно выводил против него свои войска и готов был дать сражение. В конце концов, не только враги стали презирать Сабина, но даже и наши солдаты нередко задирали его своим злословием; и вообще, он до такой степени внушил мнение о своей трусости, что враги осмеливались подходить уже к самому валу его лагеря. Это он делал на том основании, что легат, по его мнению, особенно в отсутствие главнокомандующего, мог бы дать решительное сражение столь превосходным силам врага только на удобной позиции и вообще при особо благоприятных условиях» [Caes «В. Gallico», III, 17].

На создание таких благоприятных для римлян условий для битвы и было направлено его кажущееся бездействие. «Укрепив за собою репутацию труса, он выбрал в своих вспомогательных войсках одного ловкого и подходящего для дела галла. Большими подарками и обещаниями он склонил его к тому, чтобы перейти к врагу, и дал ему точные указания относительно того, что от него требуется. Галл пришёл к неприятелям как перебежчик и изобразил им страх римлян, сообщил также, что венеты теснят Цезаря и что не далее ближайшей ночи Сабин должен тайно вывести из лагеря своё войско и отправиться на помощь к Цезарю» [Caes «В. Gallico», III, 18]. Замысел достиг своей цели — «как только там это услыхали, все подняли крик, что нельзя упускать такого благоприятного случая, но надо идти на штурм лагеря. Многое склоняло галлов к такому решению: колебания Сабина в предыдущие дни, ручательство перебежчика, недостаток съестных припасов, о которых они мало позаботились, надежда на успех венетской войны, наконец и то, что люди вообще охотно верят тому, что они желают. Под влиянием всего этого они не выпускали из собрания Виридовика и остальных вождей, пока им не будет разрешено взяться за оружие и идти на штурм лагеря. Этому разрешению они обрадовались так, как будто бы победа была уже в их руках; они набрали хворосту и фашинника, чтобы завалить им римские рвы, и двинулись на лагерь» [Caes «В. Gallico», III, 18].

Но это было одно из худших решений, какое только могли принять галльские вожди, и это решение предопределило поражение галлов. «Римский лагерь стоял на возвышенности, которая постепенно поднималась [снизу] на протяжении около одной мили. Они бросились сюда бегом, чтобы совсем не дать римлянам времени собраться и вооружиться для отпора, и добежали, еле переводя дыхание, Сабин ободрил своих и дал сигнал к бою, которого они страстно желали. Так как враги были связаны ношей, которая была с ними, то он приказал своим внезапно напасть на них из двух ворот сразу. Выгодное местоположение, неосведомлённость и изнурение неприятеля, храбрость солдат и опытность, приобретённая ими в прежних сражениях, привели к тому, что неприятели не выдержали даже первого нашего натиска и тотчас обратились в бегство. Преследовавшие их со свежими силами наши солдаты перебили множество их при их неспособности к сопротивлению; остальных догнали всадники, от которых спаслись очень немногие, именно те, которые успели ускользнуть из бежавшей массы» [Caes «В. Gallico», III, 19]. Так, за счёт умело спланированной агентурной операции Титурий Сабин легко сломил сопротивление венеллов и примкнувших к ним племён, на обычное подавление восстания которых могло понадобиться несколько месяцев, а может быть, и лет.

9. Была ли парфянская царица Формуса[116]римской шпионкой?

С I в. до н. э., когда римляне утвердили свою гегемонию в Восточном Средиземноморье, и вплоть до начала III в. н. э.[117] Парфия, государство, занимавшее в те годы территории современных Ирака, Ирана, Кувейта, а также значительную часть современной территории Туркмении и Азербайджана, было главным и единственным соперником Рима на Востоке. Парфяне не достигли больших успехов в земледелии и ремёслах, занимаясь в основном скотоводством, но благодаря удобному географическому положению своей страны парфянские цари контролировали торговлю между Западом и Востоком. Китайские шелка, индийские пряности, драгоценные камни, слоновая кость, драгоценные породы дерева — всё это прибывало в Рим в основном из Парфии. Неудивительно, что богатства Парфии манили издавна римлян, и многие римские полководцы мечтали о завоевании этой, по их мнению, сказочно богатой страны.

Первым из римских полководцев попытку завоевания Парфии предпринял в 54 г. до н. э. триумвир Марк Лициний Красс, но в мае следующего года он потерпел сокрушительное поражение от парфян в битве при Каррах и погиб. На какое-то время римлянам пришлось унять свои амбиции и заключить с парфянами мир. Однако отказываться от планов захвата Парфии римляне не собирались. Не менее амбициозные, чем у Красса, планы по завоеванию Парфии строил другой и гораздо более удачливый из триумвиров первого триумвирата — Гай Юлий Цезарь. После того как ему удалось добиться победы в гражданской войне и стать единоличным диктатором, эти планы стали воплощаться в жизнь. Он «задумал большой поход на гетов и парфян, сперва на гетов, племя суровое, воинственное и обитавшее по соседству, а затем на парфян, чтобы отомстить им за нарушение мирного договора с Крассом» [Appian «В. С.», II, 110].

Какими силами располагал Юлий Цезарь? Плутарх пишет, что, будучи «избран в четвёртый раз консулом» (т. е. в 45 г. до н. э.) и намереваясь завершить войну против продолжавших сопротивляться в Испании сыновей Помпея, Цезарь приказал провести перепись граждан. «Вместо трёхсот тысяч двадцати человек, насчитывавшихся прежде, теперь оказалось налицо всего сто пятьдесят тысяч. Такой урон принесли гражданские войны, столь значительную часть народа они истребили — и это ещё не принимая в расчёт бедствий, постигших остальную Италию и провинции!» [Plutarh «Caesar», 55]. Точно такие же неутешительные данные этой переписи приводит в своих периохах к «Истории Рима от основания Города» и Тит Ливий. Но это были лишь потери собственно римлян. Основную же массу населения Римского государства составляли к тому времени не сами римляне, а вольноотпущенники, ещё не обретшие полноправное римское гражданство, италики, имевшие лишь латинское гражданство, различные римские подданные в провинциях, не имевшие ни римского, ни латинского гражданства, а также многочисленные рабы. Общая численность населения Римской республики составляла, таким образом, не сто пятьдесят тысяч, а несколько десятков миллионов человек. Так же было и в римской армии — римляне занимали там все командные посты, большинство же обычных легионеров набиралось из вольноотпущенников и жителей провинций, надеявшихся получить гражданство после службы в армии. Такой принцип комплектации позволил Юлию Цезарю собрать для похода огромное войско, «состоявшее из 16 легионов пехоты и 10 000 конницы» [Appian «В. С.», II, 110]. Учитывая штатную численность римских легионов, это составляло более 110 тысяч человек, а кроме римских войск к походу, безусловно, были бы привлечены войска римских вассалов — царей Понта, Каппадокии, Каммагены, Иудеи, Эмесы и др.

Можно представить себе, насколько манили римлян богатства Парфии, если Юлий Цезарь собрался напасть на неё сразу же по окончании кровопролитнейшей гражданской войны, вместо того чтобы дать Римскому государству оправиться от потерь!

Обычно римляне справлялись со всеми противниками значительно меньшими силами, но, даже располагая такой невиданной мощью, Юлий Цезарь, вместо того чтобы действовать напролом, тщательно готовил вторжение. Его войска вовсе не случайно сосредоточивались не в римской Сирии, откуда и планировалось начать поход, а на Балканах. Переброска их в Сирию должна была застать парфян врасплох.

Лишь убийство Цезаря заговорщиками за четыре дня до планируемого им отбытия из Италии спасло тогда Парфию от вторжения. Более того, в ходе разразившихся после смерти Цезаря гражданских войн парфяне, воспользовавшись ситуацией, сами предприняли вторжение в Сирию. Но в отличие от войны против Красса, эта удачно начавшаяся война закончилась для парфян поражением. Полководец триумвира Марка Антония, Вентидий Басс, заманил парфян на невыгодную для них местность и разбил, причём в бою погиб командовавший парфянскими войсками сын и наследник парфянского царя Пакор. Марк Антоний тут же решил превзойти своего полководца и сам предпринял поход на Парфию. Армию он собрал огромную, но вот о том, чтобы тщательно разработать план вторжения и продумать снабжение войск, не позаботился. Неподготовленный поход сорвался — нехватка воды и продовольствия заставила Марка Антония бесславно вернуться[118]. Он стал готовить новый поход, не менее грандиозный, чем планировавшийся Юлием Цезарем, но этот поход провалился уже не из-за сопротивления парфян, а из-за начавшейся войны между триумвирами и поражения в ней Марка Антония.

Победивший Марка Антония и ставший единоличным правителем Рима, а затем и императором, приёмный сын Гая Юлия Цезаря Октавиан тоже мечтал о покорении Парфии.

Октавиан не стал бросаться сломя голову в авантюру, как Марк Антоний. Безусловно, сдерживало его и то, что в результате новых гражданских войн, разразившихся после гибели Юлия Цезаря — сначала войн между республиканцами и триумвирами, а затем в результате войн между самими триумвирами — население Римской державы ещё более уменьшилось. Страна нуждалась в передышке. Затевать в этих условиях завоевание Парфии было нецелесообразно. Вместо того, чтобы трубить, подобно Марку Антонию, о своих намерениях, Октавиан не спешил насторожить будущего противника. Наоборот, с парфянами было заключено перемирие.

В любой войне чрезвычайно важно было иметь своих людей в стане противника. Очень важно это было и для того, чтобы повести в будущем успешную войну против Парфии. И вот Октавиан, воспользовавшись «потеплением отношений», сумел совершить, казалось бы, невозможное — внедрить свою агентуру в ближайшее окружение парфянского царя. Во время мирных переговоров стороны обменялись дарами. При заключении мира это было делом обычным. Передача даров, для того чтобы обмануть или успокоить противника, тоже была делом обычным — так поступали многие. Но Октавиан не просто послал дары, чтобы усыпить бдительность парфян, а в качестве одного из даров внедрил в окружение парфянского царя Фраа-та Четвёртого свою шпионку. Как пишет об этом Иосиф Флавий, «хотя у Фраата были законные дети, однако он взял себе в наложницы итальянскую рабыню Формусу, которую прислал ему в числе прочих даров Юлий Цезарь. (Иосиф Флавий называет здесь Октавиана Юлием Цезарем потому, что полное имя Октавиана было Гай Юлий Цезарь Октавиан[119] — В. Д.)» [Ios. Flav. «Iudaea», XVIII, 2, 4].

Подарок царю понравился. «Сперва он находился с ней в незаконном сожительстве, но с течением времени, увлечённый её красотой, женился на ней и сделал её своей законной супругой, после того как она успела родить ему сына Фраатака. Она вскоре достигла огромного влияния на царя и задумала приложить все старания, чтобы укрепить за сыном престол парфянский. Впрочем, она вскоре увидела, что достигнет этого не иначе, как если коварным образом избавится от законных детей Фраата. Тогда она стала уговаривать последнего отправить законных детей в Рим в качестве заложников. Так оно и было сделано (Фраат не был в состоянии отказать Формусе в чём бы то ни было), и Фраатак, оставшись один, получал теперь подготовку к будущему правлению» [Ios. Flav. «Iudaea», XVIII, 2, 4].

Всего лишь несколько лет прошло с тех пор, как царю Фраату была подарена Формуса, но отношения Парфии и Рима за это время коренным образом изменились. В 20 г. до н. э. Фраат IV отдал Риму захваченные парфянами у Красса (в 53 г. до н. э.) и у Марка Антония (в 36 г. до н. э.) римские знамёна, а кроме того, отправил в Рим в знак дружбы почётными заложниками нескольких своих сыновей и ближайших родственников. Тогда же Фраат IV согласился, чтобы царём Армении, за контроль из-за которой у Рима и Парфии издавна велись споры, стал римский ставленник.

Это был колоссальный успех Римской империи, и в честь такой невиданной дипломатической победы в Риме было отчеканено даже несколько памятных монет. Успех же этот во многом, если не во всём, объяснялся влиянием Формусы.

Кто-то может начать спорить по поводу того, что Формуса могла и не быть римским агентом, — ведь никто из древних авторов прямо об этом не говорит. Да, теоретически она действительно могла и не быть шпионкой. Но это только теоретически. Практически же и само дарение Формусы и её успех говорят о том, что она прошла отменную спецподготовку. У царя Парфии было много наложниц. Одной лишь красоты, чтобы выдвинуться среди этой массы, было явно недостаточно. Помимо красоты, девушка должна была уметь привлечь мужчину, уметь обратить на себя внимание, уметь ласкать мужчину лучше, чем её соперницы, а римских и греческих гетер этому обучали. Но и этого было бы мало, чтобы, будучи всего лишь подаренной рабыней, приобрести безраздельное влияние на царя! Девушка должна была обладать отменным вкусом, знать не только римские, но и парфянские обычаи, чтобы вести себя соответствующим образом, она должна была достаточно хорошо знать парфянский язык, чтобы уметь поддерживать беседу и направлять её в нужном направлении. Девушка должна была обладать и соответствующим характером, соответствующей силой воли. Кроме того, даря царю рабыню, которая могла бы ему понравиться, дарители должны были позаботиться и о том, чтобы подаренная рабыня, став фавориткой, не стала бы настраивать своего нового повелителя против прежних хозяев.

Так что «подарок» был не случаен. Девушку тщательно подбирали и готовили к её миссии.

Обеспечив надёжный мир на своих восточных границах, Октавиан мог спокойно восстановить нарушенную долговременными гражданскими войнами экономику, а затем заняться завоеваниями в Европе. Его войска быстро покорили Норик, Ретию, Винделикию, Паннонию, значительную часть Германии. Планы вторжения в Парфию Октавиан не оставил, просто они были на некоторое время отложены — ведь теперь Парфия и так шла в русле римской политики. Формуса сумела удержать власть и после смерти во 2 г. до н. э. Фраата IV, сделав царём своего сына Фраатака (правил под именем Фраат V), а сама стала его соправительницей. Она стала единственной женщиной Парфии, чьё изображение было помещено на парфянских монетах.

Парфянская знать не смирилась с правлением безродной чужестранки. Через шесть лет Фраатак и его мать были свергнуты и убиты. Но шесть лет Фармуса удерживала власть!

Различные обстоятельства и, прежде всего трагическая гибель старшего внука, Гая Цезаря, которому Октавиан планировал поручить покорение Парфии, привели к тому, что от своих планов завоевания Парфии императору Октавиану Августу в конце концов пришлось отказаться. Однако деятельность Формусы привела к тому, что в течение нескольких десятилетий (в том числе и после гибели Фармусы) политика Парфии очень сильно зависела от Рима и римские императоры иногда даже определяли, кому из парфян быть царём.

10. Отношение римлян к изучению зарубежного опыта проведения агентурных разведывательных и специальных операций

В I в. до н. э. Рим настолько усилился, что казалось уже никто и никогда не посмеет оспаривать его власть. Флотоводческое искусство практически негде было применять, ведь Средиземное море стало внутренним морем Рима, а на севере Европы непокорные племена варваров могли противопоставить римскому флоту лишь лодки, да неуклюжие ладьи. Некому было грозить римлянам и на суше: Рим окружали гораздо более слабые государства. Римляне явно превосходили своих соседей и численностью войск, и их подготовкой, и качеством вооружения — римское оружие было лучшим в мире. В этих условиях римляне могли бы уже не обращать внимания на чужой военный опыт, но они этого не делали, продолжая изучать не только собственные достижения и не только опыт прославленных и могущественных некогда государств древности, но даже опыт малых, давно забытых и исчезнувших государств, в том числе и проведение ими агентурных разведывательных и специальных операций. Об одной из таких операций, проведённой правительницей Карии, Артемисией, рассказал живший в I в. до н. э. Витрувий, поведавший, как Артемисия, правительница Карии, благодаря своим разведчикам разгромила родосцев.

Артемисия пришла к власти после смерти своего мужа Мавсола, правившего Карией[120] и рядом прилегавших к ней земель с 377 по 352 г. до н. э. Формально Мавсол был не царём, а лишь сатрапом (наместником) персидского царя, но фактически вёл себя как вполне независимый правитель[121]. Столицу своей сатрапии, город Эфес, Мавсол укрепил, уделив внимание не только стенам, но и созданию двух гаваней, дворец же свой, представлявший цитадель Эфеса, построил так, что по правую руку с него видны были форум, гавань и вся окружность стен, по левую же, внизу, — особая малая гавань, скрытая под стенами так, что никто не в состоянии был ни увидеть, ни узнать, что в ней делается, тогда как сам царь из своего дворца мог, в случае нужды, без чьего-либо ведома, командовать гребцами и воинами. Мавсолу не пришлось воспользоваться этими укреплениями, но его жене они очень пригодились, в особенности замаскированная от всех секретная гавань, о которой до поры до времени не знал ни один из противников.

Лишившиеся сатрапа земли Карии манили многих претендентов, особенно же рассчитывали поживиться за счёт карийцев правители острова Родос, имевшие сильный флот и немалую армию. Однако оставшись вдовой, Артемисия не только сумела удержать власть, но и прославиться, отражая агрессию, причём помогли ей в этом её шпионы. Произошло это, по словам Витрувия, следующим образом: «ио смерти Мавсола, в царствование супруги его Артемисии, родосцы, негодуя на то, что городами Карии правит женщина, снарядили флот и вышли на захват её царства. Когда это было донесено Артемисии, она приказала укрыться в этой гавани флоту со спрятанными гребцами и заготовленным десантом, а остальным гражданам быть на городской стене. Когда же родосцы со своим оборудованным[122] флотом причалили к берегу в большой гавани, она приказала рукоплескать им со стен и посулить сдачу города. А когда они вошли в ограду, оставив корабли пустыми, то Артемисия через неожиданно для них прорытый канал, вывела по нему флот в море из меньшей гавани и таким образом провела его в большую. По высадке же воинов она увела пустой флот родосцев в открытое море. Так родосцы, лишённые возможности отступления, были окружены и перебиты на форуме.

Тогда Артемисия, посадив на корабли родосцев своих воинов и гребцов, отправилась в Родос. Родосцы же, увидев приближение своих кораблей, увитых лаврами, и подумав, что их сограждане возвращаются победителями, приняли к себе врагов. Тогда Артемисия, взяв Родос и казнив главарей, поставила в городе Родосе трофей своей победы, соорудив две бронзовые статуи, одну — изображавшую родосскую общину, а другую — её самое. И себя она поставила выжигающей клейма на родосских гражданах» [Vitruv., II, VIII, 14–15].

Захват острова не входил в планы Артемисии: возможно, у неё не было для этого достаточно сил, однако все соседи, желавшие поживиться в землях Карии, получили хороший урок. Посрамлённые родосцы, «которым уничтожить трофей препятствовала религия, — так как удаление трофеев после посвящения есть святотатство, — построили вокруг этого места здание под охраной греческого караула, дабы никто не мог туда заглянуть» [Vitruv., II, VIII, 15], но уже не пытались оспаривать власть Артемисии.

Одержав победу над Родосом, Артемисия приказала соорудить в родном Эфесе прекрасную усыпальницу, посвящённую своему мужу. Именно после этого, подобно «Мавсолеуму» — гробнице Мавсола, все наиболее пышные усыпальницы ушедших в мир иной правителей стали именовать мавзолеями. Прошли тысячелетия, и слава Артемисии, строительницы первого мавзолея, превзошла и затмила собой славу Артемисии-воительницы. Однако в древности её военная слава блистала ничуть не меньше, чем слава жены, возведшей самый грандиозный на то время мавзолей, а успех Артемисии был обусловлен, прежде всего, умением пользоваться услугами своих шпионов — именно они вовремя известили царицу о готовящейся агрессии, что дало ей время подготовиться к отражению нападения и заманить агрессоров в ловушку.

К тому моменту, когда Витрувий писал свой рассказ, и Кария, и Родос давно уже были владениями Рима. Но рассказ Витрувия от этого отнюдь не утратил своей актуальности для римлян, как не утратил он, я думаю, актуальности и для читателей наших дней. Ведь если конкретные условия и технические возможности проведения операций и менялись с течением веков, то сами принципы и идеи проведения подобных операций оставались и остаются практически неизменными.

11. Агентурная разведка во время войн Рима с Персией

Отношения Парфии и Рима много раз менялись. Первые войны, происшедшие в середине I в. до н. э., сменились десятилетиями мира. Затем уже в середине I в. н. э., при императоре Нероне, римляне вновь воевали с парфянами за контроль над Арменией, после чего в 65 году между странами вновь был заключён взаимовыгодный мир. В начале II в. (114–117 гг.) грандиозную попытку завоевания Парфии предпринял император Траян, но, не достигнув в первый период войны больших успехов, вынужден был отступить. Через несколько десятилетий парфяне, узнав, что после смерти императора Антонина Пия в Риме стали править сразу два императора, Марк Аврелий и Луций Вер, попытались вторгнуться во владения Рима, но очень скоро были разбиты и заключили мир. Затем в конце того же столетия крупный поход в Парфию предпринял император Септимий Север. Он не пытался, подобно Траяну, покорить Парфию, но подверг разграблению несколько её провинций и захватил огромную добычу. В 216 г. н. э. вероломно напал на парфян и подверг их разграблению сын Септимия Севера, Каракалла, а в следующем году римлянам, во главе с новым императором Опеллием Макрином, пришлось отражать ответное нашествие парфян. Все эти войны оказались невыгодными ни Парфии, ни Риму, но Парфию они ослабили больше, к тому же в Парфии в последние годы её существования началась междоусобная война между родственниками — царями Вологезом Пятым и Артабаном Пятым.

Ослаблением власти парфянских царей умело воспользовался один из их вассалов, перс Ардашир, который разбил поодиночке враждовавших между собой парфянских властителей и к 226 г.[123] установил свою власть над всей страной, основав династию Сасанидов, приняв титул Царь царей и объявив образованную на месте Парфии новую державу Персией.

Событие это означало не просто смену династии и смену названия страны. Сасаниды считали, что являются историческими преемниками первого персидского государства — государства Ахеменидов, простиравшегося от реки Инд на Востоке до Египта и Малой Азии на Западе. Таким образом, они претендовали не только на земли Парфии, но и на все азиатские владения Рима, а также на принадлежавший Римской империи Египет.

Государство Сасанидов оказалось гораздо более опасным противником Рима, чем Парфия. Войны следовали одна за другой, и эти войны оказались гораздо более тяжёлыми, чем войны с парфянами.

В ходе этих войн обе стороны придавали большое значение разведке, в том числе и агентурной. О некоторых агентурных операциях как римской, так и сасанидской разведок, рассказал участник одной из тех войн, римский историк Аммиан Марцеллин.

Как и в наше время, причины, по которым люди соглашались работать на разведку противника, были различными. Так, «некий Антонин, прежде богатый купец, затем чиновник по счётной части при дуксе Месопотамии, а теперь протектор, опытный и умный человек, пользовавшийся большой известностью повсеместно в тех областях, попал в большие долги из-за корыстолюбия каких-то людей. Опасаясь, что процессы с важными персонами окончательно его погубят вследствие несправедливости рассматривающих дело судей, которые склонны оказывать покровительство влиятельным людям, он, чтобы не лезть на рожон, пошёл на уступки и признал себя должником в сумме, которая была по соглашению занесена в счётные книги казначейства. Теперь он готов решиться на всё. Он стал секретно добывать сведения изо всех частей государства и, владея обоими языками[124], занялся исчислениями и составлял точные записи о том, какие войска и где стоят, какова сила отдельных частей и куда они должны двинуться во время похода; путём расспросов он узнавал, имеются ли в достаточном количестве запасы продовольствия и другого военного снаряжения. Ознакомившись в точности с состоянием дел на Востоке Империи, он узнал, где император был задержан серьёзными делами. Между тем приближался для него срок уплаты по долгу, который он под влиянием страха и угроз письменно признал своим, и он видел, что к нему со всех сторон подступили опасности: комит казначейства в угоду другому лицу неотступно требовал уплаты. Тогда Антонин решил бежать к персам вместе с женой, детьми и со всеми своими близкими» [Amm. Marcellinus, XVIII, 5, 1–2]. Хотя Антонин и не проходил какой-либо спецподготовки, свой побег он организовал очень умело и вполне профессионально: «Чтобы не обратить на себя внимание наших сторожевых постов, он купил за небольшую цену имение в Гиаспиде, местности, лежащей на реке Тигр. Благодаря этой хитрой выдумке, раз уж он был собственником земли, никто не смел требовать отчёта о том, почему он со всем своим большим семейством направляется на самую границу; а он между тем через верных друзей, умевших хорошо плавать, вёл тайные переговоры с Тамаспором, который тогда в звании командующего охранял всю территорию на другом берегу реки и был знаком с ним раньше. И вот Тамаспор послал из персидского лагеря отряд ловких людей. Антонин разместил на лодках всё, что было ему дорого, и в начале ночи переправился на другой берег, уподобившись древнему Зопиру, предателю Вавилона, только в обратном смысле» [Amm. Marcellinus, XVIII, 5, 3].

Случилось это в 359 г. Полученные от Антонина сведения подтолкнули персидского царя Шапура Второго к началу войны и обеспечили персам на первом этапе войны значительное преимущество.

В том же году, но по совершенно иным причинам и уже после начала войны, перешёл на сторону персов некий Краугазий, знатный житель города Нисибис. В начале войны его жена находилась не с ним, а была по каким-то делам в городе Амида, где её и застало вторжение.

Персидская армия осадила Амиду и после нескольких недель осады взяла город штурмом. Руководивший обороной города «комит Элиан и его трибуны, благодаря которым умножились потери персов, были злодейским образом распяты на крестах; Яков и Цезий, счётные чиновники, состоявшие в штате магистра всадников, и другие протекторы были уведены в плен со связанными за спиной руками» [Amm. Marcellinus, XIX, 9, 2]. Однако персидские военачальники обращались так жестоко далеко не со всеми. Некоторых из жителей города они предусмотрительно оставили в покое. «Жена Краугазия, на честь которой не было сделано никаких покушений и к которой относились с большим почтением, как к знатной матроне, горевала при мысле, что ей предстоит переселение как бы в чужой мир без супруга, хотя она, судя по тому, что происходило с ней до сих пор, и могла надеяться на блестящее положение. Беспокоясь о своей судьбе и задолго предвидя, что будет, она чувствовала мучительную тревогу, считая для себя одинаково тяжёлым как оставаться вдовою, так и вступить в новый брак. Поэтому она послала близкого ей верного человека, знакомого с Месопотамией, чтобы он проник в Нисибис через хребет Изалу между двумя сторожевыми укреплениями, Маридой и Лорной. Она поручила посланному сделать Краугазию устные сообщения и передать предметы, напоминавшие об их интимной семейной жизни, чтобы Краугазий, узнав о судьбе своей супруги, прибыл к ней для совместной жизни. Посланный отправился в путь через горные тропинки и леса, быстро добрался до Нисибиса. Там он сказал, что не видел нигде своей госпожи, что она, быть может, погибла, и что он ушёл из вражеского лагеря, когда представился к тому случай. Поэтому на него не обратили внимания и он мог передать обо всём Краугазию. Получив уверение, что Краугазий охотно последует за своей супругой, если можно будет это сделать, не подвергая себя опасности, посланный ушёл из Писибиса и принёс жене его желанное известие. Узнав об этом, она через полководца Тамаспора просила царя, чтобы тот, если это возможно, прежде чем выйти из римских пределов, милостиво повелел принять под свою власть и её супруга» [Amm. Marcellinus, XIX, 9, 3–5].

Римские власти тоже не дремали. «Неожиданное исчезновение внезапно появившегося пришельца, который, вернувшись из вражеского плена, тотчас же скрылся втайне ото всех, возбудило подозрение у командовавшего в Нисибисе Кассиана и других тамошних начальствующих лиц. Заявляя, что как приход этого лица, так и уход совершился не без воли Краугазия, они подступили к нему с угрозами самой тяжкой кары» [Amm. Marcellinus, XIX, 9, 6]. Однако прямых доказательств вины Краугазия у них не было и он смог оправдаться.

«Опасаясь попасть под обвинение в измене и весьма озабоченный тем, чтобы какой-нибудь перебежчик не сообщил, что его жена находится живая и пользуется самым почтительным вниманием со стороны неприятеля, Крауга-зий стал для вида свататься к девушке из другого знатного дома. Под видом приготовления того, что нужно для брачного пира, он поехал на свою виллу в восьми милях от города и бежал верхом на коне к грабительскому отряду персов, о прибытии которого ему стало известно. Когда персы узнали с его слов, кто он такой, они приняли его любезно и на пятый день доставили к Тамаспору, а тот представил его царю. Ему было возвращено всё его имущество и весь штат его людей вместе с супругой, которую, впрочем, он потерял через несколько месяцев. Он получил при дворе второе место после Антонина, хотя, по слову великого поэта, «на далёком от него расстоянии»[125]. Тот, как человек даровитый и хорошо знакомый с делами, проявлял большое умение во всём, за что брался; а этот, менее талантливый от природы, имел, однако, хорошо известное имя» [Amm. Marcellinus, XIX, 9, 6].

Антонин, Краугазий и другие персидские шпионы и перебежчики доставили римлянам в ходе той войны, длившейся целых четыре года (359–363 гг.), немало хлопот. Но римляне тоже имели своих шпионов среди персов, в том числе и среди высокопоставленных.

Римским главнокомандующим на Востоке был тогда Сабиниан, человек высокомерный, «до крайности ограниченный, который едва ли без страха способен был перенести весёлый шум пирушки, не говоря уже о шуме битвы» [Amm. Marcellinus, XVIII, 6, 7], поэтому все должные меры к отражению агрессии были приняты не сразу, но римская разведка хорошо знала о подготовке персов к войне, постоянно докладывая об этом по инстанции. «Так как лазутчики в полном согласии с перебежчиками утверждали, что враги настойчиво ведут приготовления, а тот человечек всё зевал, — сокрушается Аммиан Марцеллин, — то мы поспешно отправились в Нисибис с целью предпринять необходимые меры, чтобы персы, втайне подготовив осаду, не захватили города врасплох» [Amm. Marcellinus, XVIII, 6, 8]. Но не успели Аммиан Марцеллин со своим начальником Урзицином прибыть в Нисибис и отдать самые необходимые указания, как клубы дыма из окрестных селений возвестили о том, что вторжение началось. Масштабы вторжения были ещё не ясны — первыми вторглись лишь отдельные отряды, занявшиеся грабежом. Это позволило Урзицину, имевшему с собой всего лишь небольшой отряд, прорваться из Нисибиса к основным силам римлян. Однако очень важно было точно разведать силы наступающей персидской армии, узнать, кто возглавляет персидскую армию, а главное, выяснить, решились ли персы на войну с далеко идущими захватническими целями или просто предприняли крупный грабительский налёт. Это задание получил Аммиан Марцеллин и сумел его выполнить, причём в выполнении такого непростого задания ему помог римский тайный агент — высокопоставленный персидский чиновник. «В ту пору сатрапом Кордуэны[126], которая находилась под властью Персии, был некто Иовиниан, получивший это имя, когда в молодости жил на римской территории. Он втайне был на нашей стороне, потому что, став по жребию заложником и будучи поселён в Сирии, пристрастился к наукам и сгорал пламенным желанием вернуться в нашу землю. К нему был отправлен я с одним надёжным центурионом, чтобы получить более точные сведения о том, что предпринималось, и прибыл к нему через труднопроходимые горы и крутые теснины. Увидев меня, он узнал меня и любезно принял. Причину своего прихода я рассказал ему с глазу на глаз. Он приставил ко мне человека, хорошо знавшего местность, на молчание которого можно было положиться, и послал на крутые скалы, находившиеся оттуда довольно далеко. С этого наблюдательного пункта можно было разглядеть самый маленький предмет, если только не подводило зрение, на 50 миль вокруг. Там мы увидели всё окружающее пространство до того, что по-гречески называется «горизонт», заполненным несчётной массой войск, а во главе — царя, блистающего пурпуром своего одеяния. Рядом с ним с левой стороны ехал Грумбат, новый царь хионитов, человек средних лет, уже покрытый морщинами, правитель выдающегося ума и прославленный множеством побед. С правой стороны ехал царь албанов, равный с первым по месту и почёту, а позади — различные командиры, выделяющиеся по уважению и власти, за ними следовали в огромном количестве отобранные люди из отборных сил соседних народов, приученные продолжительными упражнениями переносить всякие тяготы войны» [Amm. Marcellinus, XVIII, 6, 20–22]. Выяснив всё, что его интересовало, Аммиан Марцеллин вернулся к сатрапу Кордуэны и от него через пустынные и необитаемые места добрался до своих. «Тотчас отправлены были курьеры к Кассиану, дуксу[127] Месопотамии, и тогдашнему правителю провинции Евфронию с предложением приказать сельскому населению с семействами и всем скарбом перейти в более безопасные местности, быстро оставить город Карры, имевший слабые стены, а кроме того, сжечь все поля, чтобы лишить врага возможности добывать продовольствие на месте. Приказание было немедленно исполнено, сделан поджог, и рассвирепевшая стихия спалила все хлеба с наливавшимся уже зерном и роскошные травы так, что от самых берегов Тигра до течения Евфрата не было никакой зелени» [Amm. Marcellinus, XVIII, 7, 3–4].

Предпринятые римлянами по настоянию своих разведчиков меры значительно затруднили наступление персидской армии.

12. Какие агенты использовались разведками античных государств наиболее часто. Способы выявления агентуры противника

Несмотря на то, что в агентурных разведывательных операциях, проводившихся разведками античных государств, иногда участвовали высокопоставленные лица, использование в качестве агента родственника царя, как это было в случае с Секстом Тарквинием, или крупного полководца, как в случае с Квинтом Попедием Силоном, или родственника консула, как это было с Цезоном, практиковалось крайне редко. Такие агенты, как завербованные персами крупные чиновники и знатные граждане Антонин и Краугазий, для переброски которых проводились сложные и тщательно продуманные операции с привлечением многих людей, или как завербованный римлянами сатрап Кордуэны, или тем более такие, как ставшая парфянской царицей Фармуса, тоже были в общем-то редкостью.

Что касается захвата вражеских крепостей с помощью предателей или специально внедрённой агентуры, то к этому способу прибегали многие античные государства и во многих войнах. Например, о городе Таренте, который пал не без использования тайной агентуры сначала карфагенянами, а затем римлянами, рассказывалось выше. Завоёван он был таким способом не два, а три раза — впервые он был захвачен во время своей первой войны с Римом. Римское государство тогда ещё не было столь огромным и могущественным, как во время войн с Ганнибалом, и владело лишь землями Средней Италии. Война началась после того, как в 282 г. до н. э. тарентинцы, не предвидя всех последствий, разграбили римскую эскадру, убив командовавшего ею дуумвира, а затем прогнали прибывших с жалобой в Тарент римских послов. Очень скоро тарентинцам пришлось пожалеть об этом — на суше римляне начали их теснить, да так, что тарентинцы вынуждены были обратиться за помощью к Пирру, царю Эпира. Но вторжение в Италию Пирра не привело к коренному перелому в войне. Пирр сумел разбить римлян, сначала в 280 г. до н. э. при Гераклее, а затем в следующем году при Аускуле, однако в 275 г. до н. э. в битве при Беневенте потерпел поражение и вынужден был покинуть Италию. Ещё три года после этого Тарент держался: город был хорошо укреплён, а отрезать подвоз продовольствия римлянам не удавалось, так как тогда тарентийский флот был сильнее римского. Казалось бы, римлянам не оставалось ничего иного, как заключить с тарентинцами мир, удовольствовавшись некоей контрибуцией. Однако римский консул, командовавший осаждавшей Тарент армией, нашёл способ взять город. Как пишет Секст Юлий Фронтин, «консул Папирий Курсор под Тарентом обещал Милону, занимавшему город с гарнизоном эпиротов, безопасность ему самому и его соотечественникам, если он поможет овладеть городом. Совращённый этой наградой, Милон убедил тарентинцев, чтобы они отправили его послом к консулу. От него он, по сговору, принёс всяческие обещания и тем усыпил бдительность горожан; в результате он передал неохраняемый город Курсору» [Front. «Strat.», Ill, III, 1]. Так, в 272 г. до н. э. Тарент был впервые захвачен благодаря действиям вражеской агентуры.

То, что богатый, хорошо укреплённый и чрезвычайно важный в стратегическом отношении Тарент трижды удавалось взять лишь в результате агентурных операций, но ни разу за счёт осады, факт весьма показательный…

Многие античные города, сумевшие выдержать штурмы и длительные осады, захватывались подобно Таренту. Обычно это удавалось в случае вербовки кого-то из местных военачальников или местных жителей — это был наиболее простой и надёжный способ. Но порою вражеские полководцы использовали для этого не только завербованных местных жителей, но и специально подобранных собственных воинов, сумевших изучить местные языки и обычаи. Например, «Ганнибал захватил много городов в Италии тем, что высылал вперёд переодетых римлянами солдат, владевших благодаря долгому пребыванию на войне латинским языком» [Front. «Strat.», III, II, 3].

Однако и захват городов был сравнительно редкой агентурной операцией.

Чаще всего перед агентами ставились более простые задачи и прежде всего — обычный сбор информации и наблюдение за войсками противника, а также передача и распространение ложных сведений и слухов. Полководцы постоянно нуждались в свежей информации о передвижениях вражеских войск и их вооружении, о прибытии подкреплений и о переброске каких-либо частей на другие направления, об имеющемся вооружении и снаряжении противника и обо всём другом, что только можно было разузнать. Войсковая разведка могла добыть лишь часть этих сведений. Остальное удавалось узнать, только используя агентурные методы. Агенты проникали на территорию противника под видом купцов и торговцев, обычных беженцев и едущих по своим делам жителей иных городов, под видом жрецов и паломников и под любыми другими возможными личинами.

Поскольку для того чтобы выдать себя за жителя соответствующей страны, необходимо было, как минимум, иметь соответствующую внешность, а также знать язык и обычаи, легче всего было использовать в качестве агентов бывших перебежчиков. Именно они чаще всего и использовались в качестве наиболее массовой агентуры, тайно засылаемой на территорию противника. Поскольку среди перебежчиков встречались и засылаемые под видом перебежчиков вражеские агенты, то перебежчиков старались тщательно проверить, но после соответствующих проверок охотно использовали в качестве шпионов. Особенно часто забрасывались такие агенты в период непосредственной подготовки к войне или в наиболее ответственные периоды войны. Этим агентам разрабатывали самые элементарные «легенды» и не тратили слишком много времени на их обучение. Низкий уровень подготовки подобных агентов компенсировался их количеством.

Вот как рассказывает Аммиан Марцеллин, очевидец происшедшего, о разоблачении в 359 г. одного из таких агентов: «Мы прибыли в лесистую местность с виноградниками и плодовыми садами, называющуюся Мейакари-ре, — это имя дали ей холодные ключи. Все жители бежали отсюда, но мы нашли одного солдата, спрятавшегося в укрытии. Его привели к командиру; в испуге он давал противоречивые показания и вызвал тем против себя подозрение. Когда ему пригрозили, он в страхе рассказал всю правду: родился он в Паризиях в Галлии и, будучи на службе в конном полку, боясь наказания за какой-то проступок, бежал и переметнулся к персам; там он женился и родил детей; когда убедились в его честности, то стали посылать лазутчиком в наши пределы, и он часто приносил совершенно точные известия. И теперь он был послан Томаспором и Ногодаром, персидскими вельможами, которые привели сюда шайки грабителей; к ним он и возвращался, чтобы донести им всё, что разведал. После этого он сообщил нам то, что ему было известно о военном плане персов, а затем был казнён» [Amm. Marcellinus, XVIII, 6, 16].

Подобные этому неудачливому солдату агенты, завербованные из бывших перебежчиков, были самыми массовыми агентами не только во время этой войны, но и во все времена существования Рима. Активно использовали таких агентов как противники Рима, особенно карфагеняне и персы, так и сами римляне.

Вербовка и использование шпионов всегда рассматривались римлянами как одна из важнейших задач полководца. Обобщивший в конце IV в. н. э. в своём труде «De rei militaris»(«KpaTKoe изложение военного дела») все известные на то время положения римского военного искусства Флавий Вегеций Ренат, справедливо считая ведение агентурной разведки делом абсолютно необходимым, утверждал: «Хорошие вожди всегда пытаются не в открытом бою, где опасность является общей, но тайными мерами, насколько возможно, погубить врагов или, во всяком случае, навести на них ужас, сохраняя невредимыми своих» [Veg., Ill, 9]. Причём никакая мелочь не должна была, по мнению Вегеция, ускользнуть от мудрого полководца. «Имеет известное значение разузнать, — писал он, — каков сам неприятельский вождь, его свита и старшие командиры, легкомысленны ли они или осторожны, смелы или трусливы, знают ли они военное дело или сражаются, имея случайный опыт; какие племена у них храбрые, какие ленивые; насколько наши вспомогательные отряды верны, и каковы их силы; каково настроение армий врага, как чувствует себя наше войско, какая сторона может с большей уверенностью ожидать для себя победы» [Veg., Ill, 9]. Для того чтобы добыть нужные сведения, Вегеций призывал не проявлять излишней щепетильности в деле вербовки агентуры и пользоваться услугами любых агентов. Согласно рекомендациям Вегеция, при ведении войны «надо старательно всё выследить, привлечь на свою сторону изменников и перебежчиков, чтобы мы могли точно знать, что враг замышляет в настоящее время или на будущее» [Veg., Ill, 6]. Обычно римские полководцы именно так и поступали. Но точно так же старались поступать и наиболее опытные и умелые из их противников.

Массовое использование агентуры привело к разработке соответствующих правил и способов борьбы с вражеской агентурой. Так, учитывая, что наиболее часто противник получает важные для него сведения от перебежчиков и из них же чаще всего вербуется вражеская агентура, римляне издавна ввели правило, выиграв войну, требовать обязательной выдачи всех своих перебежчиков. Причём после выдачи этих перебежчиков их ждала неминуемая казнь или, в лучшем случае, продажа в рабство. Весьма эффективной мерой, удерживавшей собственных солдат от совершения побегов, была и давняя римская традиция, согласно которой половина жалованья и подарков воинов они были обязаны хранить в кассе легиона и лишь по окончании службы могли получить все свои деньги. Как пишет об этом Вегеций, «воин, который знал, что его деньги лежат в лагерной кассе, не помышлял о дезертирстве, более заботился о своих знамёнах и за них в бою сражался много храбрее; это вполне соответствует человеческому характеру — особенно заботиться о том, во что вложено его достояние. Таким образом было заведено 10 фолл, т. е. 10 мешков по числу отдельных когорт; в эти фоллы складывались эти подотчётные деньги. Прибавлялся ещё одиннадцатый мешок, куда весь легион складывал некоторую часть своих денег, а именно на похороны: если кто из сотоварищей умирал, расходы на его погребение покрывались из этого одиннадцатого мешка. Все эти расчёты и суммы сохранялись, как теперь говорят, в сундуке у знаменосцев. А потому в знаменосцы выбирались не только честные, но и грамотные люди, которые умели хранить порученные деньги и составить на каждого воина расчёт» [Veg., Ill, 6].

Эта, казалось бы, простая мера делала особенно надёжными солдат из числа ветеранов, ведь именно у них в легионных кассах имелись самые значительные накопления, а кроме того, побуждала солдат как зеницу ока охранять своих знаменосцев. К тому же обязательное оставление в легионных кассах половины жалованья и получаемых от полководцев и императоров подарков ограничивало возможности любителей выпить, пропить или иным образом промотать свои сбережения и, в силу этого, благотворно влияло на дисциплину. Но соблюдать такое правило можно было лишь до тех пор, пока в римской армии поддерживалась высокая воинская дисциплина, и Вегеций, чьи слова приведены выше, пишет об этом как об утраченном опыте предков: такая традиция сохранялась в римской армии вплоть до IV в. н. э., но после была во многом забыта ввиду общего падения дисциплины и необходимости набора большого числа солдат из варваров.

Ещё одной чрезвычайно важной мерой, долгое время помогавшей римским полководцам удерживать своих солдат от бунтов и побегов, было то большое внимание, которое уделялось римлянами изучению собственных солдат, дабы вовремя выявлять недовольство, попытки измены или подстрекательства к бунту. Как сообщает Аппиан, «в римских войсках всегда записывали нрав каждого отдельного солдата» [Appian «В. С.», III, 43]. Трудно сказать, с какого времени римляне начали вести «личные дела» на каждого из своих солдат, но как минимум с начала I в. до н. э. и вплоть до конца II в. н. э., а возможно, и дольше. Составление и ведение таких записей было одной из обязанностей всех военных трибунов. Такая практика прекратилась лишь в III в. н. э. в связи с междоусобицами и падением качества как набираемых солдат, так и командного состава римской армии, куда стало попадать слишком много людей малограмотных, а то и вовсе неграмотных.

Хотя попасть в чужой воинский лагерь вражескому агенту всегда было очень и очень непросто, иногда такое случалось. Если шпионом был бывший дезертир, знавший, как следует себя вести и имевший соответствующую одежду и вооружение, он имел шансы затеряться среди других солдат. Но римлянами были издавна разработаны и способы выявления таких агентов. Вегеций, например, предлагал для этого следующий способ: «Когда вражеский шпион тайно ходит по лагерю, все получают приказ войти в свои палатки, и шпион тотчас же обнаруживается[128]» [Veg., Ill, 26].

Различных приёмов выявления агентуры как среди военных, так и среди гражданских лиц, было немало: агент мог провалиться из-за неудачно разработанной «легенды»; мог быть узнан кем-то из тех, кто знал его ранее; мог провалиться в случае перехвата найденной у него или у его связников тайной переписки; на агента могли донести его же сообщники… Причины провала могли быть различными, но самым главным способом борьбы с вражеской агентурой всегда было соблюдение высокой дисциплины и неусыпный контроль соответствующих служб ко всему, что может вызвать подозрение. Именно благодаря внимательности соответствующих начальников был выявлен забравшийся на римскую территорию персидский агент, о котором рассказал Аммиан Марцеллин. Благодаря всё той же внимательности соответствующих начальников и немедленному выяснению всех вызывающих подозрение обстоятельств разоблачалось и большинство остальных вражеских агентов.

13. Как римляне использовали агентуру для борьбы с врагами внутри страны

Агентурные методы использовались не только для борьбы с внешними врагами, но и для разоблачения внутренних врагов. Во времена Республики римские власти не имели специальной сети агентов-осведомителей, но всегда поощряли доносы. Доносы стимулировались тем, что доносчикам, если их донесения подтверждались, очень хорошо платили, а рабам, сообщившим о государственной измене, ещё и предоставляли свободу.

Именно благодаря доносу в 509 г. до н. э. был раскрыт первый заговор против Римской республики (об этом подробно рассказывается в главе XI «Использование перехваченных писем и письменных донесений противника, а также подложных документов»). Рабу, который донёс о заговоре, даровали свободу и щедро наградили. Сколько было заплачено этому доносчику, неизвестно. Но зато имеются сведения о наградах, полученных некоторыми другими доносчиками.

По словам Тита Ливия, в 419 г. до н. э. «рабы сговорились поджечь Город в разных местах, чтобы, пока повсюду народ будет занят спасением своих жилищ, захватить силой оружия Крепость и Капитолий. Осуществление преступного замысла предотвратил Юпитер: схваченные по доносу двоих рабов преступники были казнены. А доносчикам отсчитали в казначействе по десять тысяч тяжёлых ассов (целое состояние по тем временам! — В. Д.) и дали свободу» [Т. Liv., IV. 45. 1–2]. Не менее эффективно использовали и не менее щедро оплачивали римляне доносчиков и в последующие годы, причём не только в Риме, но и везде, где им приходилось воевать или править покорёнными народами. Так, во время второй Пунической войны именно благодаря доносчикам были разоблачены и провалены многие тайные операции карфагенян и их сторонников. В частности, как уже говорилось выше, в ходе этой войны благодаря доносчикам был разоблачён карфагенский резидент в Риме, а также был сорван планировавшийся поджог зданий римского гарнизона Капуи. Неудивительно, что денег на вознаграждение доносчиков римские власти не жалели.

Особенно большие награды получили доносчики, которые в 186 г. до н. э. помогли разоблачить самый крупный заговор за всю историю Рима. Заговор возглавляли руководители тоталитарной религиозной секты поклонников Вакха — римские плебеи Марк и Гай Атинии, фалиск Луций Опитерний и кампанец Миний Церриний. Они стали по-новому проводить служения, поклоняясь этому и ранее известному в Италии божеству, но сопровождали религиозные церемонии дикими оргиями. Причём, как пишет Тит Ливий, «дело не ограничивалось растлением женщин и благородных юношей: из той же мастерской порока стали распространяться лжесвидетельства, поддельные печати и завещания, клеветнические доносы, отравления и убийства родных — такие, что подчас не оставалось для захоронения даже трупов. Много преступного делалось хитростью, но ещё больше насилием» [Т. Liv., XXXIX, 8, 7–8]. Осуществлялось всё это в глубокой тайне, а тех, кто, получив приглашение, отказывался вступить в их сообщество, сектанты просто убивали, принося их в жертву, при этом «крики насилуемых и убиваемых, звавших на помощь, заглушались воплями и завываниями, грохотом барабанов и звоном литавр» [Т. Liv., XXXIX, 8, 8]. Но главной целью верховных жрецов этой секты было не набить свои карманы и насладиться развратом — они мечтали захватить власть и были довольно близки к осуществлению своих намерений. Секта разрасталась, и в конце концов в неё было втянуто свыше 7 тысяч мужчин и женщин, большинство из которых были людьми молодыми: последние два года в секту втягивали лишь тех, кто не достиг двадцатилетнего возраста, но благодаря тщательной конспирации, практикуемой сектантами, и власти, и тем более обычные граждане Рима даже не догадывались о происходящем. Везде и всюду сектанты проталкивали своих людей, создавая, по словам Тита Ливия, ситуацию, когда «посвящённые уже составляют как бы второй народ» [Т. Liv., XXXIX, 13, 14]. Планы секты разрушили некий юноша, Публий Эбутий, которого в секту пыталась втянуть мать, и подруга Эбутия, вольноотпущенница Гиспала Фецения, донёсшие о заговоре. Консул Спурий Постумий, извещённый о заговоре, обеспечив свидетелям надёжнейшую охрану, сначала провёл предварительное тайное дознание, а убедившись в том, что всё рассказанное ему правда, доложил обо всём сенату.

Решением сената обоим консулам было поручено немедленно подавить заговор. В Риме и по всей Италии тут же были введены особые, повышенные меры для обеспечения охраны порядка, а также для поимки всех членов секты. «Тех участников вакханалий, которые успели только принять посвящение в таинства и повторить вслед за жрецом клятву к готовности к злодеяниям и разврату, но не успели ни одного преступления совершить, таких консулы заключали под стражу; а тех, кто обесчестил себя развратом и убийствами, запятнал лжесвидетельством, подделкой печатей, подлогом завещаний и другими мошенничествами, карали смертью. Казнено было больше, чем брошено в оковы, причём тех и других оказалось великое множество. Осуждённых на смерть женщин передавали родственникам или опекунам, чтобы те казнили их у себя дома; если же не было подходящего исполнителя казни, то казнили публично. Затем консулам было поручено уничтожить святилища Вакха в Риме и по всей Италии, пощадив только те из них, где имелся старинный алтарь или статуя божества. Было также принято постановление сената, впредь запрещающее вакханалии в Риме и в Италии» [Т. Liv., XXXIX, 18, 3–8]. Некоторое исключение было сделано лишь для людей, которые издавна почитали Вакха в обычной нормальной форме, где вакханалии были вполне безобидны, однако и тут римляне, на всякий случай, хорошо подстраховались, дабы ничего подобного не могло больше возникнуть. Решено было, что «кто считает для себя этот обряд обязательным и не может себя освободить от него, не оскорбив богов, тот должен заявить об этом городскому претору, а тот, в свою очередь, обязан доложить сенату. Если сенат, в составе не менее ста членов, даст разрешение на такой обряд, то участвовать в нём должно не более пяти человек, а кроме того, им запрещается иметь общую кассу, руководителей священнодействий и жреца» [Т. Liv., XXXIX, 18, 8–9].

Награда доносчикам за раскрытие столь грандиозного заговора была более чем щедрой. После доклада консула Спурия Поступил о роли Публия Эбутия и Гиспалы Фецении в разоблачении заговорщиков «сенат постановил, чтобы каждому из них городской квестор выплатил из казны по сто тысяч ассов; чтобы консул вошёл в переговоры с народными трибунами, дабы те при первой возможности предложили народному собранию освободить Эбутия от воинской службы, если он того пожелает, а если он захочет сужить в коннице, чтобы цензоры выделили ему коня за казённый счёт; чтобы Фецении Гиспале было предоставлено право полностью распоряжаться своим имуществом, искать себе мужа вне своего рода, выбирать себе опекуна, как если бы муж даровал ей такое право по завещанию, выходить замуж за человека свободного, без имущественного ущерба или бесчестья для него, чтобы консулы и преторы, нынешние и будущие, оградили эту женщину от оскорблений и обеспечили ей личную безопасность» [Т. Liv., XXXIX, 19, 4–6].

Таким образом, сенаторы позаботились и о награждении важных доносчиков, и об их последующей безопасности, и даже о том, чтобы никто и никогда не смел тех упрекнуть.

Поначалу доносы были большой редкостью — доносили лишь тогда, когда речь действительно шла о государственной измене, и в течение нескольких столетий такая практика вполне успешно позволяла пресекать любые попытки заговоров. Но практика поощрения доносительства, долгое время служившая интересам Республики, оказалась ещё более выгодной для узурпаторов. Доносчики расплодились как грибы, когда в I в. до н. э. политическая борьба стала перерастать в гражданские войны, а победители стали не изгонять, а казнить своих противников сотнями и тысячами, прибегая к проскрипциям. Доносительство стимулировали и страхом, и деньгами. Так, по словам Аппиана, в 82 г. до н. э. римский полководец Луций Корнелий Сулла «присудил к смертной казни до сорока сенаторов и около тысячи так называемых всадников», назначив при этом «подарки тем, кто их убьёт, деньги — кто донесёт, наказания — кто приговорённых укроет» [Appian «В. С.», I, 95]. Сколько платили сулланские власти доносчикам, Аппиан не упоминает, но об этом пишет Плутарх, сообщающий, что Сулла тогда «назначил награду за убийство — два таланта, даже если раб убьёт господина, даже если сын отца» [Plutarh «Sulla», 31]. Это была огромная награда. Талант был равен 26,196 кг серебра. И за 2 таланта — 52 с лишним килограмма серебра — на своих близких нередко доносили даже их ближайшие родственники.

Не менее суровые наказания ослушавшимся и ещё более щедрые награды доносчикам объявлялись в ходе последующих проскрипций. Вот, например, выдержка из приводимого Аппианом указа о проскрипциях, объявленных в 43 г. до н. э. триумвирами Октавианом, Марком Антонием и Марком Лепи-дом: «Никто не должен давать приют у себя, скрывать, отправлять в другое место или давать себя подкупить деньгами; всякого, кто будет изобличён в том, что он спас или оказал помощь, или только знал об этом, мы, не принимая во внимание никаких отговорок и просьб о прощении, включаем в проскрипционные списки. Головы убитых пусть приносят к нам за вознаграждение в 25 000 аттических драхм за каждую, если приносящий свободнорождённый, если же раб, то получит свободу, 10 000 аттических драхм и гражданские права своего господина. Те же награды назначаются и доносчикам. Никто из получающих награды не будет вноситься в наши записи, и имя его останется неизвестным» [Appian «В. С.», IV, И].

Соблазн получить 25 тысяч аттических драхм — около 100 килограммов серебра(!) — был мощнейшим стимулом к доносительству. Далеко не все римляне могли устоять. Конечно, часть из них доносила из страха. Но всё же большинство доносов было вызвано не страхом, а желанием получить награду. Доносчиков были сотни, а то и тысячи. Спрятаться и уцелеть в этих условиях для человека, попавшего в немилость властей, было крайне сложно.

С установлением имперского строя к проскрипциям власти уже не прибегали, однако услугами доносчиков продолжали пользоваться всегда. Именно благодаря доносам чаще всего удавалось раскрывать и заговоры, и большинство других государственных преступлений. Например, именно благодаря доносу в 65 г. н. э. был раскрыт знаменитый заговор Пизона, направленный на свержение императора Нерона. Можно привести и много других примеров. Однако о заговорах с целью государственной измены доносили сравнительно редко. Чаще всего доносы поступали по поводу воровства, а также по поводу хищений и различных злоупотреблений чиновников. В какой-то степени подобные доносы даже сдерживали мздоимство чиновников. Но очень часто доносы обрушивались и на ни в чём не повинных людей. Кто-то пытался за счёт доноса свести личные счёты, кто-то пытался шантажировать, а кто-то просто получить причитающееся от властей вознаграждение, если обвиняемого удалось бы осудить.

Возможность заработать на доносах сделало доносительство выгодной профессией, и отдельные лица этим беззастенчиво пользовались. Вот что, скажем, писал об этом известный римский писатель и государственный деятель Плиний Младший (61 — 111 гг. н. э.) своему другу Корнелию Урсу, рассказывая тому о том, как во время правления императора Нервы выступил на судебном разбирательстве в защиту бывшего наместника Вифинии, «Юлия Басса, человека многострадального, бедствиями своими прославившегося» [Plini. Junior «Epist.», IV, 1]. Повествуя о ходе дела, Плиний Младший объяснял другу: «Я должен был заложить фундамент всей защиты, рассказать о многих преимуществах, которые, помимо знатности рода, доставили ему перенесённые опасности; рассказать о заговоре доносчиков, который они сочли доходной статьёй» [Plini. Junior «Epist.», IV, 4–5].

Подобные же жалобы на алчность доносчиков встречаются и у многих других римских авторов. Случалось, что доносчиков, уличённых в клевете, наказывали. Например, Корнелий Тацит упоминает, что в 21 г. н. э. «на основании сенатского постановления, принятого по указанию принцепса,[129] были подвергнуты наказанию римские всадники Консидий Экв и Целий Курсор, клеветнически обвинившие в оскорблении величия претора Магия Цецилиана» [Tacit. «Annales», III, 37]. Однако такое бывало редко. Обычно за доносы, даже и не подтвердившиеся, доносчики не несли какой-либо ответственности.

Сначала, как и во времена Республики, власти использовали лишь случайных доносчиков, но затем в Империи появилась и штатная сеть платных тайных осведомителей. Окончательно сеть платных доносчиков сформировалась в Риме в период правления императора Адриана (117–138 гг. н. э.), который создал службу фрументариев. С этого времени императоры пользовались как услугами обычных доносчиков, так и услугами штатных тайных информаторов.

Широкая сеть тайных доносчиков обеспечивала хорошую информированность. Вместе с тем упор в обеспечении безопасности Империи всё больше делался не на высокую мораль, убеждённость и сознательность, а на деньги и страх, что отрицательно сказывалось на устойчивости власти.