Разведка и другие тайные службы древнего Рима и его противников

Дискредитация всегда, со времён глубокой древности, была одним из наиболее эффективных способов устранения военных или политических противников. Широко применялся этот инструмент тайной борьбы и во времена Древнего Рима. Порою за счёт дискредитации удавалось лишать власти, а то и жизни даже тех государственных деятелей и полководцев, которых ранее не удавалось устранить при помощи многих покушений. Знала история Рима и случаи, когда дискредитировать пытались не отдельных лиц, а целые социальные группы населения страны, дабы вызвать среди граждан раздор.

1. Гибель Турна Гердония

Древнейшим из известных случаев использования этого приёма для устранения своего политического противника был описанный Титом Ливием случай, когда римский царь Тарквиний Гордый устранил таким образом знатного латина Турна Гердония. Тарквиний пытался объединить под своей властью всех латинов. Родственные римлянам и жившие в нескольких соседних городах-государствах латины ощущали себя единым союзом и собирались иногда вместе на общие праздники или собрания, но иногда и воевали как с Римом, так и между собой. Дабы приблизить к себе латинов и завоевать их доверие, Тарквиний выдал свою дочь замуж за видного латинянина Октавия Мамилия из Тускула, который долгое время был главой латинян, «чем привлёк к себе его многочисленных родственников и друзей» [Т. Livius, I, 49, 8–9]. Но помимо друзей у Тарквиния были и противники, главным из которых был Турн Гердоний из Ариции. Расправиться с Турном Гердонием обычным образом Тарквиний не мог, но он нашёл способ сделать это чужими руками.

Сумев различными способами привлечь на свою сторону и ряд других латинских старейшин, Тарквиний однажды предложил им собраться в священной роще латинской богини Ферентины, обычном месте таких собраний, для того чтобы обсудить ряд вопросов. Однако в назначенный день, когда с утра в роще собрался многолюдный сход, Тарквиний опоздал.

Турн Гердоний яростно нападал на отсутствующего Тарквиния, указывая, что тот ведёт себя высокомерно по отношению к латинам: «первейшие люди подняты с мест, пришли издалека, а того, кто созвал их, самого-то и нет\» [Т. Livius, I, 50, 4]. Турн всеми силами доказывал, что Тарквиния римляне не зря прозвали Гордым и что тот только и думает о том, чтобы подмять латинов и установить над ними свою власть. Возводя на Тарквиния различные обвинения, Турн призывал латинов разойтись. Но в разгар его разглагольствований, ближе к вечеру, Тарквиний всё же прибыл и, оправдывая свою задержку, заявил, что должен был задержаться из-за того, что разбирал дело между отцом и сыном, пытаясь их примирить. Поскольку время было позднее, Тарквиний предложил перенести обсуждение дел на следующий день.

Турн Гердоний тут же возразил, что нет ничего проще, чем разобрать дело отца и сына, дескать, сын должен покориться и всё тут. Однако старейшины латинов всё же согласились перенести обсуждение дел на следующий день.

Турн Гердоний первым покинул собрание, всем своим видом подчеркивая недовольство, и ушёл на ночлег в один из близлежащих домов. Разошлись и другие старейшины, причём многие из них тоже, конечно, были недовольны опозданием Тарквиния.

Но Тарквиний задержался совсем не случайно. При посредстве неких арицийцев из числа противников Турна Тарквиний подкупил золотом его раба, и с помощью этого раба люди Тарквиния сумели внести в помещение, где остановился со своей челядью Турн, большую груду мечей. Тут надо сказать, что на сборы старейшин все должны были приходить вообще без оружия.

Незадолго до рассвета Тарквиний, «будто бы получив тревожную новость, вызвал к себе латинских старейшин и сказал им, что вчерашнее промедление было словно внушено ему неким божественным промыслом и оказалось спасительным и для него, и для них» [Т. Livius, I, 51, 3]. После этого Тарквиний заявил, что, согласно полученным им сведениям, Турн Гердоний «готовил гибель и ему, и старейшинам народов, чтобы забрать в свои руки единоличную власть над латинами» [Т. Livius, I, 51, 4]. К этой ошеломившей всех новости римский царь добавил, что нападение должно было произойти в ходе собрания, а отложить всё Турну пришлось из-за того, что отсутствовал устроитель собрания, т. е. он, Тарквиний, до которого Турну хотелось добраться прежде всего. Именно поэтому Турн и поносил его в своих речах. Опасность по-прежнему висит и надо мной, и над вами, убеждал Тарквиний старейшин, — ведь с рассветом Турн явится на собрание со своими сообщниками, тайно вооружившись множеством запасённых мечей, и тогда легко расправится со всеми. А напраслина ли это или нет, старейшины могут легко узнать, стоит им лишь внезапно проверить жилище Турна.

Турн Гердоний славился своим необузданным нравом, и, поразмыслив, старейшины согласились, что лучше будет проверить сказанное, но если мечи не найдутся, считать всё наговором.

Собрав воинов, старейшины внезапно ворвались в дом Турна. Верные Турну рабы, пытались его защитить, но внезапность и численный перевес прибывших не дали им этого сделать. Мечи, о которых говорил Тарквиний, были найдены, и когда улика оказалась налицо, Турна заковали в цепи. На собранном тут же собрании «выставленные на обозрение мечи вызвали злобу, столь жестокую, что Турн не получил слова для оправданья и погиб неслыханной смертью: его погрузили в воду Ферентинского источника и утопили, накрыв корзиной и завалив камнями» [Т. Livius, I, 51, 9].

После этого влияние Тарквиния настолько возросло, что ему легко удалось убедить латинов заключить «ради общей выгоды» союзный договор, предоставлявший Риму главенствующую роль в этом союзе. Как только договор был подписан, Тарквиний, спеша закрепить успех, вызвал на сбор всех молодых латинских воинов в полном вооружении. «И когда все они, из всех племён, собрались по приказу римского царя, тот, чтобы не было у них ни своего вождя, ни отдельного командования, ни собственных знамён, составил смешанные манипулы из римлян и латинов, сводя воинов из двух прежних манипулов в один, а из одного разводя по двум. Сдвоив таким образом манипул, Тарквиний назначил центурионов» [Т. Livius, I, 52, 6].

Так блестяще проведённая операция по дискредитации противника позволила римскому царю не только без всяких боевых действий устранить своего заклятого врага, но и обеспечила расширение римских владений и усиление армии.

2. Как Гнею Марцию «Кориолану», изгнанному из Рима, удалось спровоцировать войну между римлянами и вольсками, отомстив за своё изгнание

Происходивший из патрициев, Гней Марций был человеком отважным. Своё прозвище «Кориолан» он получил ещё юношей. В 493 г. до н. э. римляне осаждали Кориолы — один из городов племени вольсков. Внезапно к городу подошла помощь. Как пишет Тит Ливий, «когда римское войско, осадившее Кориолы, обратило все силы против горожан, запертых в стенах, и позабыло об опасности нападения со стороны, на него вдруг ударили легионы вольсков из Антия и одновременно сделали вылазку враги из города — как раз в том месте, где случилось стоять на страже Марцию» [Т. Livius, II, 33, 6]. Римляне попали в клещи и, окажись на месте Гая Марция кто другой, вероятно, потерпели бы поражение. Марций же сумел переломить ход боя: «с отборным отрядом воинов он не только отразил вылазку, но и сам свирепо ворвался в открывшиеся ворота, устроил там резню в ближайшей части города и, схватив факел, поджёг прилегающие к городской стене постройки. Поднявшийся среди жителей переполох, смешанный с плачем детей и женщин, как это бывает при появлении неприятеля, воодушевил римлян и смутил волъсков» [Т. Livius, II, 33, 7–8]. Вольски были разбиты, а город захвачен. Хотя будущий полководец тогда ещё не занимал высоких постов, — римскими войсками командовали в тот год консулы Кассий и Коминий, который и руководил осадой Кориол, — «Марций настолько затмил своей славой консула, что если бы не остался памятником договор с латинами, вырезанный на бронзовой колонне, который заключён был Кассием, поскольку его товарищ отсутствовал, то стёрлась бы память о том, что войну с воль-сками вёл Коминий» [Т. Livius, II, 33, 9]. С этого момента бая Марция звали не иначе, как «Кориолан», т. е. «победитель Кориол».

Два следующих года бай Марций прожил в почёте и уважении, но затем в Риме обострилась борьба между патрициями и плебеями. Ещё в 494 г. до н. э. плебеи добились права избирать своих должностных лиц с правом неприкосновенности — трибунов, «которые защищали бы плебеев перед консулами, и чтоб никто из патрициев не мог занимать эту должность» [Т. Livius, II, 33, 1]. Многие патриции, в том числе и бай Марций, считали, что теперь у плебеев оказалось больше прав, чем следовало, а потому искали пути, как исправить положение. В 491 г. до н. э. из Сицилии привезли в Рим много зерна. Зерно это было в распоряжении патрициев, и когда сенат стал решать, по какой цене отпускать зерно плебеям, многие сенаторы решили, что настало время прижать плебеев. «Одним из первых высказался Марций Кориолан, враг трибунской власти-. «Если хотят они прежних низких цен на хлеб — пусть вернут патрициям прежние права. Почему я должен из-под ярма глядеть на плебейских должностных лиц, на могущество Сициния[232], как выкупивший жизнь у разбойников?» [Т. Livius, II, 34, 9] — возмущался Марций Кориолан, борячо и настойчиво Кориолан призывал сенаторов, «снизив цены на хлеб, купить себе этим избавление от трибунской власти и взять назад все уступки, навязанные им против воли» [Т. Livius, II, 34, 12].

Вернуть свои прежние права патрициям хотелось, но пойти на столь радикальные меры они не решились. Предложение Кориолана сенат отклонил. Плебеи же вообще пришли в ярость и, несмотря на прежние заслуги Марция, требовали расправы над ним. В конце концов плебейские трибуны объявили, что на следующий день вызывают Кориолана в суд.

Это было явное превышение данных трибунам полномочий. Поначалу бай Марций свысока отнёсся к угрозам и заявил трибунам, что «им дано право защищать, а не наказывать, они трибуны плебеев, а не сенаторов» [Т. Livius, II, 35, 3]. Но негодование плебеев росло, а решимость патрициев падала. На суд бай Марций не явился, однако суд состоялся и судьи осудили его заочно, приговорив к изгнанию.

Обидевшись на город и горожан, Гай Марций отправился не куда-нибудь, а к вольскам, и был принят ими радушно, причём «с каждым днём они делались тем благосклонней к нему, чем сильней возгорался он ненавистью к своим, чем чаще слышались от него то жалобы, то угрозы. Гостеприимство ему оказал Аттий Туллий. Знатнейший человек среди вольсков, он всегда был враждебен римлянам. И вот, побуждаемые, один — давней ненавистью, другой — недавней яростью, замышляют они против римлян войну. Но они знали, как нелегко подтолкнуть к войне свой народ, столько раз неудачно бравшийся за оружие', потери, понесённые молодёжью в частых войнах, от последовавшего за ними мора, сломили боевой дух; следовало действовать искусно, и, так как старая ненависть уже остыла, нужен был новый повод, чтобы воспламенить гневом души» [Т. Livius, II, 35, 6–8].

Для того чтобы начать войну, Гай Марций и Аттий Туллий затеяли и осуществили исключительно ловкую операцию по дискредитации противника. В тот год в Риме готовились к проведению Великих игр. Это были не просто состязания колесниц и кулачных бойцов. Игры проводились в честь богов и были частью тогдашнего религиозного культа. Более того, если с 326 г. до н. э. Великие игры проводились ежегодно, и к ним постепенно стали относиться просто как к соревнованиям, то тогда, в начале V в. до н. э., их устраивали лишь раз в несколько лет, и значили они и для римлян, и для их италийских соседей ничуть не меньше, чем Олимпийские игры для древних греков.

Сенат постановил провести эти игры как можно торжественнее. Приглашены были не только граждане города, но и соседи. Аттий Туллий приложил все усилия, чтобы на игры явилось как можно больше вольсков. И вот, когда в Рим прибыла «огромная толпа вольсков», Аттий Туллий, «как заранее было условлено у него с Марцием», явился к консулам и сообщил, что хочет «негласно заявить о деле государственной важности», а оставшись с ними наедине, принялся убеждать их в том, что появление в городе такого количества вольсков, когда все граждане будут заняты зрелищем, может привести к непредсказуемым последствиям. «Что же до меня, — добавил Аттий Туллий, — то намерен я тотчас удалиться домой, чтобы не пала на меня тень чьего-нибудь слова или дела» [Т. Livius, II, 37, 1–7].

Консулы призадумались и доложили обо всём сенаторам. Решено было, на всякий случай, принять «меры предосторожности, пусть даже лишние. Сенат постановил, что вольски должны уйти из города, и разосланы были глашатаи с приказанием всем вольскам покинуть город до темноты» [Т. Livius, II, 37, 8].

Провокация полностью удалась. «Поначалу вольсков, поспешивших за своими пожитками по домам, где они останавливались, охватил сильный страх; затем, по пути, пришло негодование на то, что они, будто осквернители или преступники, удалены с игр в дни праздника, как бы объединяющего богов и людей. Так и шли они почти сплошной вереницей, а обогнавший их Туллий ждал у Ферентинского источника, каждого знатного человека встречая жалобами и возмущением; и собственному раздражению чутких слушателей вторили его слова…» [Т. Livius, II, 37, 9; 38, 1]. Сведя беженцев и устроив прямо в поле у дороги сходку, Аттий Туллий ещё больше подогрел их гнев, убеждая, что они лишь чудом остались живы, и, задержись они чуть-чуть с уходом, всех бы их ожидала гибель от подлых римлян. В итоге, ещё за день до того вполне мирно настроенные люди преобразились — «разгневанные и ещё подстрекаемые, разошлись они по домам, возбуждая свои племена, и достигли того, что вся страна вольсков отложилась от Рима» [Т. Livius, II, 38, 6]. Риму была объявлена война, а полководцами, «согласно решению всех племён», были избраны Аттий Туллий и Рай Марций «Кориолан», на которого битые им ранее вольски надеялись ещё больше, чем на своих собственных полководцев и, надо сказать, надеялись не зря. Очень скоро Гай Марций сумел доказать, что является не только храбрым воином, но и талантливым полководцем, а римлянам пришлось крепко сожалеть о том, что посмели его оскорбить.

Полный гнева на изгнавших его из родного города римлян, Кориолан сначала изгнал римских поселенцев из Цирцей, передав освобождённый город вольскам, а затем, совершив удачный обходной манёвр, отнял у римлян недавно завоёванные теми города Сатрик, Лонгулу, Полуску и Ко-риолы, потом отбил у римлян Корбион, Вителлию, Требий, Лабики и Пед и, наконец, подошёл к стенам самого Рима, разбив лагерь в пяти милях от города. Причём и здесь Кориолан успешно применил хитроумный приём по разложению противника, который в наше время назвали бы не иначе, как спецоперация. Из своего лагеря он начал делать набеги, разоряя римские поля, «но с опустошителями рассылает и сторожей, чтобы следить за неприкосновенностью полей патрициев, — то ли потому, что плебеи больше ему досадили, то ли чтобы посеять вражду между патрициями и плебеями» [Т. Livius, II, 39, 6]. Хитрость опять удалась — вражда патрициев и плебеев усилилась, и лишь внешняя опасность удерживала и тех и других от того, чтобы не передраться между собой. В конце концов народ стал требовать мира. Те самые плебеи, которые ещё совсем недавно требовали суда над Гаем Марцием и улюлюкали при его изгнании, призывали сенат просить изгнанника о примирении.

Видя, что простолюдины пали духом, сенат отправил к Марцию послов. Условия, выдвинутые Марцием, были столь суровы, что римляне несколько раз посылали послов, пытаясь его смягчить, но тщетно. Гай Марций Кориолан стоял на своём. Ничто не могло успокоить гнев оскорблённого воителя. «Жрецы тоже, как рассказывают, во всём облачении приходили во вражеский лагерь с мольбами, но не более чем послам удалось им смягчить сердце Марция» [Т. Livius, II, 39, 12].

Упросить Гая Марция заключить мир на более или менее приемлемых условиях удалось лишь тогда, когда к его лагерю пришла просить о снисхождении толпа римских женщин вместе с матерью и женою Гая Марция.

О дальнейшей судьбе Гая Марция Кориолана римские историки[233] рассказывают по-разному По рассказам одних, уведя свои легионы от Рима и не воспользовавшись победой, он вызвал гнев вольсков и был убит ими. По рассказам других, Кориолану удалось дожить до глубокой старости. Так как о дальнейших его деяниях ничего не известно, первая версия представляется более достоверной. Ряд современных историков склоняются к мысли, что Гай Марций Кориолан на самом деле вообще не существовал и все рассказы о нём являются мифами. Трудно сказать, кто из них прав. Но, как бы там ни было, описанные выше хитрости Гая Марция Кориолана, связанные с дискредитацией противника, стали классическим примером для древних полководцев и правителей, причём не только римских.

3. Операция Ганнибала по дискредитации римского полководца Фабия Максима и её последствия

Во время второй Пунической войны одним из самых опасных противников вторгшегося в Италию Ганнибала стал римский полководец Фабий Максим. Начало войны было чрезвычайно удачным для Ганнибала: он одержал блестящие победы в нескольких сражениях. Особенно тяжёлыми для римлян были их поражения в 218 г. до н. э. у города Тицина, а затем на реке Требии и в 217 г. до н. э. у Тразименского озера. Для того чтобы исправить положение, римский сенат избрал диктатора, назначив на этот пост Фабия Максима. Именно в это время и проявился полководческий талант Фабия Максима. Правильно рассудив, что ресурсы Рима значительно превышают ресурсы, выделенные Карфагеном в распоряжение Ганнибала, он стал затягивать войну, уклоняясь от сражений, но нанося карфагенянам поражения во многих мелких стычках.

Силы карфагенян таяли.

Не имея возможности навязать Фабию Максиму генеральное сражение в удобном для себя месте, Ганнибал стал искать способы его устранения каким-либо иным образом. Заманить Фабия в засаду тоже не удавалось, и Ганнибал решил попробовать устранить Фабия руками самих римлян. Сделать это можно было, только опорочив Фабия.

Этот вариант дискредитации стал классикой военного искусства, и его приводят в качестве примера многие писатели того времени, рассказывают они и о том, каким образом отвёл от себя подозрения Фабий Максим. Так, Фронтин сообщает об этом в своих «Стратагемах»: «Ганнибал, желая бесславием подорвать авторитет Фабия, с которым не мог сравниться ни доблестью, ни военным искусством, не тронул его полей, опустошив все прочие. В ответ Фабий объявил свои владения общественным достоянием и этим проявлением величия духа достиг того, что граждане не взяли под сомнение его добросовестность» [Front. «Strat.», I, VIII, 2].

Казалось бы, всё просто — затея Ганнибала не удалась, так как Фабий своей мудростью без особого труда разрушил его замыслы. Но даже одно утверждение о том, что Ганнибал, полководец, которого римляне 16 лет не могли выбить из Италии, «не мог сравниться» с Фабием «ни доблестью, ни военным искусством», заставляет несколько засомневаться в утверждении Фронтина и посмотреть, что пишут об этом другие авторы.

Гораздо более подробно и более взвешенно пишет об этом Тит Ливий. И если внимательно изучить рассказ Тита Ливия, то перед нами возникнет совсем иная картина событий.

Карфагенский главнокомандующий очень верно выбрал момент для своей акции. В конце 217 г. до н. э. Фабий Максим после многих своих успехов допустил промашку: «Ганнибал, опустошив Кампанию, оказался заперт Фабием между городом Казилином и горой Калликулой; но Ганнибал, привязав хворост к рогам быков и поджёгши его, обратил в бегство римский отряд, занимавший Калликулу, и таким образом вышел из ущелья» [Т. Liv., «Perioh.», XXII].

Людям, не знавшим всех обстоятельств дела, могло показаться, и многим действительно казалось, что Фабий просто проморгал этот прорыв. Но попробуем представить себя на месте римского диктатора. После того, как всё выяснилось, любому было бы очень легко принять правильное решение. Однако правильно ли было рисковать большей частью римской армии, полагаясь на удачу тогда, когда в ночной мгле на римские заставы помчались разъярённые быки? «Перепуганные сверкающим на голове огнём, мучимые болью (пламя жгло по живому), быки словно взбесились. Они понеслись в разные стороны, поджигая вокруг кусты и ветки; казалось будто горят и леса, и горы; тряся головами, быки только раздували огонь; впечатление было такое, будто во все стороны разбегаются люди. Солдаты, поставленные у входа в ущелье, видя над собой и по горным вершинам какие-то огни, решили, что они окружены, и ушли со своих постов» [Т. Liv., XXII, 17, 2–4]. За этой лавиной огня и разъярённых животных шла готовая к бою карфагенская армия. Можно ли было её в тех условиях удержать?

Фабий решил, что рисковать в этом случае не стоит. «Ночная тревога была замечена Фабием, но он счёл, что тут ловушка, и, не желая сражаться ночью, продержал своих солдат в укреплённом месте» [Т. Liv., XXII, 18, 1]. Может быть, карфагенян и можно было разбить, но, возможно, сдержанность Фабия спасла римлян от нового поражения.

Как бы там ни было, а Ганнибал вновь принялся опустошать то одну, то другую области Италии. В Риме же росло недовольство диктатором. Уже потом, через много лет, Фабия Максима восхваляли за проявленную им медлительность, но тогда римляне ставили это ему в вину. Особенно усилилось недовольство римлян после того, как во время кратковременной поездки Фабия Максима в Рим для совершения жертвоприношений его начальник конницы Минуций выиграл небольшое сражение. Тит Ливий оценил то сражение как «событие радостное, но, правду сказать, значения не имевшее» [Т. Liv., XXII, 23, 3]. Однако и в Риме, и в войсках всё больше людей склонялись к тому, что Фабий Максим не тот человек, который мог бы привести Рим к победе. Вот тут-то Ганнибал и добавил сомнений в сердца римлян, устроив свою вышеупомянутую провокацию, причём отнюдь не безрезультатно. По словам Тита Ливия, «два обстоятельства ещё увеличили нелюбовь к диктатору, о первом постарался коварный Пуниец[234]: когда перебежчики показали ему усадьбу диктатора, он всё вокруг выжег дотла, а усадьбу Фабия приказал не трогать, чтобы это наводило на мысль о каком-то тайном сговоре; вторым таким обстоятельством стал поступок самого Фабия, на первый взгляд сомнительный, так как Фабий не подождал сенатского одобрения, но впоследствии обратившийся к вящей его славе. При обмене пленных вожди, римский и карфагенский, согласились, чтобы, как было заведено в первую Пуническую войну, та сторона, которая получит больше людей, чем вернёт, заплатила бы за эту разницу по два с половиной фунта серебра за человека. Римляне получили на двести сорок семь человек больше, чем карфагеняне, а с серебром, которое следовало за них уплатить, получалась задержка — сенаторы, с которыми Фабий не посоветовался, затягивали обсуждение этого дела; тогда он, послав своего сына Квинта, продал через него своё нетронутое врагом имение и погасил государственную задолженность из частных средств» [Т. Liv., XXII, 23, 4–8].

Чтобы понять, почему Фабий так стремился сдержать своё слово, надо знать, какоё значение римляне придавали тогда своим словам. Вспомним, как взятый в плен карфагенянами в Африке во время первой Пунической войны консул Марк Атилий Регул, дав слово вернуться, был отправлен ими в Рим с предложением о мире. Вместо того чтобы рекомендовать римлянам заключить мир, Регул убедил своих сограждан продолжать войну до победного конца. Но в Карфаген он вернулся, так как таково было его обещание, хотя карфагеняне предали его после этого мучительной казни.

Точно так же недопустимо было нарушить своё слово и для Фабия Максима. Зная это, Ганнибал мог специально затеять обмен военнопленными именно в это время.

Если это было так, то уже не одно, а оба названные Титом Ливием обстоятельства, вызвавшие нелюбовь римлян к диктатору, были подстроены Ганнибалом. Добавим, что и некоторые мелкие поражения, которые карфагеняне потерпели в стычках с римлянами в отсутствие Фабия, также могли быть заранее подстроены Ганнибалом. Фабий приказывал своим полководцам не ввязываться в сражения. Не рискуя нарушить его запрет, в большие сражения они действительно не вступали, но, постоянно одерживая победы в мелких стычках, начинали искренне считать, что не могут полностью разгромить врага только из-за запретов Фабия.

Недовольство римлян росло. Дошло до открытых обвинений. Так, народный трибун Марк Метилий заявил перед согражданами: «Это невыносимо: диктатор мешает удачному ведению войны не только в своём присутствии, но и отсутствуя. Воюя, он старательно тянет время, чтобы подольше сохранять свою должность и только самому распоряжаться и в Риме, и в войске» [Т. Liv., XXII, 25, 3–4]. К Фабию Максиму прочно прилипло прозвище «Cunctator» («Медлитель»), Пройдёт всего лишь несколько месяцев и прозвище «Кунктатор» обретёт для римлян совсем иной смысл, символизируя мудрость и осторожность Фабия. Но это будет после битвы при Каннах. А тогда, до той битвы, это прозвище звучало как насмешка.

Переубедить народ Фабию не удалось. «Диктатор не выступал в народных собраниях: народ его не любил. Да и в сенате слушали не весьма благосклонно, когда он превозносил врага, объясняя поражения, понесённые за два года, глупым удальством начальников, и требовал от начальника конницы отчёта, почему он, вопреки приказу диктатора, начал сражение» [Т. Liv, XXII, 25, 12–13].

Упрёками в адрес Фабия дело не ограничилось. По предложению Марка Метилия, народное собрание Рима решило уравнять в правах диктатора и начальника конницы, Минуция, рвавшегося в бой. В сложившейся обстановке Фабию Максиму осталось лишь подчиниться. Римские войска были разделены наполовину, и выиграл от этого прежде всего Ганнибал.

Как пишет Тит Ливий, «Ганнибал радовался вдвойне — ведь ничто происходящее у противника от него не укрывалось: многое рассказывали перебежчики и свои разведчики; он намеревался по-своему использовать ничем не сдерживаемое удальство Минуция, а тут ещё от Фабия отобрана половина войска» [Т. Liv., XXII, 28, 1–2].

Очень скоро Ганнибал сумел этим воспользоваться. В первом же бою войска Минуция попали в заранее подготовленную засаду, и только своевременный приход им на помощь войск Фабия спас армию Минуция и его самого от полного поражения. Устыдившись своей неудачи, Минуций вновь вернул свои войска, вернее то, что от них осталось, под начало Фабия. Весть об этом несколько изменила и отношение к Фабию Максиму некоторых из римлян. Однако слова Тита Ливия о том, что после спасения им армии Минуция, «все стали, кто как умел, превозносить Максима до небес» [Т. Liv., XXII, 30, 7], являются явным преувеличением. Во всяком случае, на следующий год Фабия Максима уже не выбрали ни диктатором, ни хотя бы одним из консулов.

В том году, в 216 г. до н. э., римляне вновь сделали ставку на тех, кто желал решить войну в одном генеральном сражении. Особенно рвался в бой консул Теренций Варрон, утверждая, что «государству не стряхнуть войну со своей шеи, если полководцами будут Фабии, а он, Варрон, как увидит врага, так и закончит войну» [Т. Liv., XXII, 38, 7]. Его коллега, консул Луций Эмилий Павел, был более сдержан и даже призывал повременить со сражением, но затем всё же уступил мнению Варрона.

2 августа 216 г. до н. э., собрав у города Канны огромную, невиданную ранее по численности армию — 80 тысяч пехотинцев и около 6 тысяч всадников — консулы бросили её в бой. У Еаннибала было почти в два раза меньше солдат, но эта битва прославила его на многие века и тысячелетия. Он начал битву тогда, когда ветер с пылью дул в сторону римлян, мешая им сражаться, он построил свои войска так, что, отступив в центре, те охватили римлян с флангов, да в добавок ко всему Еаннибал ещё и сумел уже в ходе битвы провести массовую и дерзкую агентурную операцию, облегчившую его победу. В самом начале сражения «около пятисот нумидийцев в своём обычном воинском снаряжении, но ещё и с мечами, спрятанными под панцирем, прискакали как перебежчики со щитами за спиной к римлянам; они вдруг соскочили с коней, бросили под ноги неприятеля щиты и дротики и были приняты в середину строя, затем их отвели в самый тыл и велели там оставаться. Они не трогались с места, пока сражение не разгорелось и не захватило всё внимание сражавшихся; тогда-то, подобрав щиты, валявшиеся среди груд убитых, они напали на римский строй с тыла, разя воинов в спину и подсекая поджилки. Потери были велики, но ещё больше страх и сумятица» [Т. Liv., XXII, 48, 2–4]. Операция, проведённая перебежчиками, проста лишь на первый взгляд. Эта, казалось бы, простая операция была тщательно продумана и подготовлена. Заранее были подобраны верные люди, тщательно подготовлено запасное оружие и сделаны чехлы для его хранения. Тщательно и верно был выбран момент, когда нумидийцам следует «сдаться»: во-первых, Еаннибал учёл настроения римлян, уверенных в своей победе и нисколько не удивившихся прибытию перебежчиков, а во-вторых, он не оставил римлянам времени для того, чтобы те тщательно осмотрели перебежчиков и могли бы обнаружить припрятанные клинки. Так что это был не экспромт, придуманный в начале боя, а акция, подготовленная задолго до её проведения.

Таким образом, победа карфагенян в битве при Каннах была предрешена целым комплексом тщательно спланированных тайных операций, проведённых Ганнибалом как перед битвой, так и в ходе сражения, а начало этим тайным операциям положила его операция по дискредитации римского полководца Фабия Максима.

Римляне были не просто разбиты, а разгромлены, потеряв 45 500 пехотинцев и 2700 всадников[235]. Возражавший против битвы консул Луций Эмилий Павел погиб в бою, а настоявший на начале сражения консул Терренций Варрон бежал в сопровождении всего лишь 50 всадников. «В числе убитых были два консульских квестора, Луций Атилий и Луций Фурий Бибакул, двадцать девять военных трибунов, несколько бывших консулов, бывших преторов и эдилов (среди них Гней Сервилий Гемин и Марк Минуций, бывший в предыдущем году начальником конницы, а несколько лет назад — консулом); убито было восемьдесят сенаторов и бывших должностных лиц, которые должны были быть включены в сенат: люди эти добровольно пошли воинами в легионы. Взято в плен в этом сражении было, говорят, три тысячи пехотинцев и тысяча всадников» [Т. Liv., XXII, 49, 16–18].

Это было самое страшное поражение, которое когда-либо терпели римляне, и самый славный триумф Ганнибала, триумф, подготовленный его умело проведённой операцией по дискредитации римского диктатора Фабия Максима.

Только после битвы при Каннах всем римлянам стало ясно, насколько прав был Фабий Максим, они стали вести войну, следуя его тактике, и в конце концов победили. Но тогда, в 216 г. до н. э., наверное, лишь дрязги карфагенских политиков, испугавшихся славы своего полководца и не приславших ему подкреплений, помешали Ганнибалу добиться не просто успеха, а победы в войне.

4. Отстранение от власти и ссылка Юлии Старшей, дочери императора Октавиана Августа, а также его внука, Агриппы Постума, и внучки, Юлии Младшей

Акции по дискредитации были эффективным оружием не только во время внешних войн. С установлением в Риме имперского строя дискредитация зачастую становилась единственным оружием, которым можно было устранить человека, близкого к императору Именно это оружие погубило единственную дочь первого императора Рима.

Октавиан Август был женат трижды. Два первых брака заключались из политических соображений и были недолгими, третий же раз он женился по любви, взяв себе в жёны Ливию, женщину изумительно красивую. Его не смутило ни то, что Ливия была замужем — он заставил её прежнего мужа с нею развестись, ни то, что у Ливии уже был сын, Тиберий, ни то, что к этому времени Ливия была беременна вторым своим сыном, Друзом (Друзом Старшим). Октавиан любил Ливию и прожил с нею до конца своих дней, но детей она ему так и не родила. Единственным ребёнком Октавиана осталась дочь от его второго брака, Юлия, более известная в истории как Юлия Старшая.

Трудно сказать, почему брак Ливии и Октавиана был бездетным. Было ли это вызвано болезнями Октавиана или болезнями Ливии? Было ли это нежеланием Ливии родить ему детей или иными обстоятельствами? Узнать об этом сейчас уже невозможно. Однако это вызвало острейшую борьбу за право наследовать власть.

Октавиан часто болел и, ещё не достигнув сорокалетнего возраста, начал задумываться о том, кому можно будет передать свои полномочия. Своим наследником он видел мужа своей дочери и выдал её замуж очень рано. В 25 г. до н. э. 14-летняя Юлия, по приказу отца, вышла замуж за молодого и знатного патриция Марцелла. Марцелл был осыпан почестями, но через два года внезапно умер, а детей у них с Юлией ещё не было. Ещё через два года, в 21 г. до н. э., Октавиан вновь выдал Юлию замуж. Наверное, юной девушке хотелось быть женою юноши, но политика заставила Октавиана сделать другой выбор. Новым мужем его дочери стал его соратник Марк Вип-саний Агриппа. Он был ровесником Октавиана и годился Юлии Старшей в отцы, но он был опытнейшим полководцем, который в случае чего смог бы удержать власть. Могла ли 18-летняя девчонка перечить отцу-императору? Она стала женой Марка Випсания Агриппы и родила ему пятерых детей — трёх сыновей и двух дочерей.

Через три года после их свадьбы (в 18 г. до н. э.) Октавиан сделал Агриппу своим соправителем.

Казалось бы, пирамида римской власти абсолютно незыблема. В случае смерти Октавиана власть тут же перейдёт к Агриппе. Учитывая то, что Агриппа уже был соправителем Октавиана, и то, что он был прославлен громкими победами в гражданской войне, вряд ли кто-то решился бы оспаривать это.

Сыновья Ливии пользовались почётом и уважением, им, казалось бы, была обеспечена прекрасная карьера — оба стали полководцами, оба осыпались наградами. Но прочность их положения была лишь кажущаяся. Претендовать на высшую власть они тогда не могли. Между тем Октавиан старел, болел, и его смерть могла повлечь за собой весьма печальные последствия для его жены Ливии и её сыновей. Дело в том, что отношения между Юлией Старшей и Ливией всегда были крайне напряжёнными. Октавиан женился на Ливии как раз в тот день, когда его бывшая жена, Скрибония, родила ему Юлию. Девочка росла с отцом, но вместо матери у неё была мачеха.

Наверное, у Ливии всегда были опасения, что в случае смерти Октавиана Юлия Старшая, став императрицей, могла свести с нею счёты. Ливии грозила смерть или ссылка. То же самое грозило бы и её сыновьям. Для Октавиана они были хотя и пасынками, но всё же сыновьями любимой жены. Для Агриппы же они были потенциальными соперниками, которые могли поднять мятеж.

Могла ли Ливия не быть озабочена этим? Конечно же, нет. Открыто предпринять что-то, чтобы изменить ситуацию в свою пользу, она не могла. Но Ливия отнюдь не собиралась спокойно ждать своей участи и вела свою тайную борьбу, хотя всё, что ею предпринималось, делалось в глубокой тайне. Ливия умела выжидать, а в плетении интриг была поистине виртуозом.

В 12 г. до н. э. Марк Випсаний Агриппа внезапно умер, и это резко изменило ситуацию. Можно долго гадать, из-за чего умер соправитель Октавиана. Никаких данных о том, что его смерть стала результатом отравления, нет, но Ливии эта смерть была выгодна.

Сыновья Агриппы, внуки Октавиана, были слишком малы, чтобы удержать власть в случае, если бы что-то случилось с Октавианом. Думая о будущем, и скорее всего с подсказки своей жены, Октавиан решил выдать свою дочь за своего старшего пасынка. Тиберию было уже около тридцати, и он, успевший проявить к тому времени и полководческие, и управленческие таланты, вполне годился в преемники. Кроме того, этим браком можно было навсегда примирить Юлию Старшую с Ливией и обеспечить благополучное будущее им обеим и всем их потомкам. Маленькое обстоятельство: то, что Тиберий уже был женат и имел сына, императора не смутило. В 11 г. до н. э. пасынку было приказано развестись с прежней женой и жениться на Юлии.

Тиберия осыпали почестями. Ему и его брату, Друзу Старшему, поручались самые ответственные походы. Триумф следовал за триумфом. Чего ещё мог бы желать человек, мечтавший сделать карьеру? Но человеку нужна не только карьера…

Этот брак был тягостным для обоих. Тиберий любил свою прежнюю жену, а Юлия пылала страстью к совершенно другому человеку Воля императора какое-то время заставляла их жить рядом. Юлия даже родила Тиберию сына, но когда младенец вскоре после рождения умер, этот брак распался. Тиберий категорически отказался жить с Юлией. Наследниками теперь считались два усыновлённых Октавианом старших внука, сыновья Юлии.

У обычных людей распад брака часто приводит к вражде, но редко к более серьёзным последствиям. В этом же случае неудачный брак угрожал всей государственной системе. Не желая менять своё решение, Октавиан не давал разрешения на развод, однако в государстве началась скрытая борьба между сторонниками Юлии Старшей и сторонниками Ливии и её сыновей. Ставкой в этой борьбе были жизнь и власть.

В 9 г. до н. э. Друз Старший, успешно завершавший покорение Центральной Германии, внезапно свалился с лошади и через тридцать дней умер от полученных травм. Было ли это случайностью? Может быть и так, как могла быть случайностью и внезапная смерть Агриппы. Но могло быть и так, что Агриппа был отравлен сторонниками Ливии, а падение с лошади Друза Старшего было подстроено уже в ответ теми, кто был близок к Юлии.

Друз Старший был похоронен со всеми мыслимыми почестями, однако смерть брата ослабила возможности Тиберия. Между тем подрастали сыновья Юлии, и Октавиан уже вполне мог подумать о том, чтобы сделать своими наследниками своих старших внуков, а не Тиберия.

Несмотря на напряжённые отношения и практический разрыв между Юлией и Тиберием, Октавиан продолжал оказывать Тиберию все возможные почести. В 7 г. до н. э. он удостоил его триумфа за победу над сигамбрами, а в 6 г. до н. э. предоставил Тиберию трибунскую власть сроком на пять лет, сделав его практически своим соправителем — ведь никто, кроме правившего императора, не удостаивался трибунской власти. Однако был ли Октавиан искренен или просто делал это для того, чтобы до той поры, пока не подрастут внуки, его пасынок Тиберий не решился на мятеж? Ответить на этот вопрос мог бы только сам Октавиан.

Тиберий в искреннее расположение Октавиана не поверил. В том же 6 г. до н. э., когда ему была пожалована трибунская власть сроком на пять лет, Тиберий добровольно удалился в ссылку на остров Родос в сопровождении лишь одного-единственного друга и нескольких рабов. Это не было случайным решением: подрастали сыновья Юлии Старшей, внуки Октавиана. Близилось совершеннолетие её старшего сына, Гая Цезаря. Октавиан уговаривал Тиберия остаться, но тот прекрасно понимал, что если останется, император вынужден будет отдать приказ устранить его, дабы ничто не препятствовало стать императором собственному внуку, и счёл за лучшее переждать несколько лет вдали от Рима. Кстати, точно так же в своё время поступил Марк Випсаний Агриппа, удалившись из Рима на Родос в период возвышения первого мужа Юлии Старшей, Марцелла.

Человеку, живущему в XXI в., опасения Тиберия могут показаться нелепыми. Но его жизнь действительно висела на волоске, причём с годами этот волосок становился всё тоньше. Вот что пишет о том периоде жизни Тиберия римский историк Светоний Транквилл: «Когда он совершил поездку на Самос, чтобы повидать своего пасынка Гая, назначенного наместником Востока, он заметил в нём отчуждённость, вызванную наговорами Марка Лоллия, его спутника и руководителя. Заподозрили его и в том, что обязанным ему центурионам, когда они возвращались с побывки в лагеря, он давал двусмысленные письма к различным лицам, по-видимому, подстрекавшие их к мятежу. Узнав от Августа об этом подозрении, он стал беспрестанно требовать, чтобы к нему приставили человека из какого угодно сословия для надзора за его словами и поступками. Он забросил обычные упражнения с конём и оружием, отказался от отеческой одежды, надел греческий плат, и сандалии[236] и в таком виде прожил почти два года, с каждым днём всё более презираемый и ненавидимый. Жители Немавса[237] даже уничтожили его портреты и статуи, а в Риме, когда на дружеском обеде зашла о нём речь, один из гостей вскочил и поклялся Гаю, что если тот прикажет, он тотчас поедет на Родос и привезёт оттуда голову ссыльного…» [Suetonius «Tiberius», 12, 2–3; 13, 1].

Все вокруг уже считали, что дни Тиберия сочтены, и так, наверное бы, и было, если бы не заступничество его матери. Октавиан продолжал любить Ливию и не мог отдать приказ казнить её сына. Но Ливия прекрасно понимала, что со смертью мужа и с нею, и с сыном неминуемо расправятся. Ей просто необходимо было устранить Юлию, в противном случае Юлия устранила бы её.

Позиции Юлии Старшей казались незыблемыми. Её отец — император. Её старшие сыновья, Гай Цезарь и Луций Цезарь, усыновлены дедом и объявлены официальными его наследниками. Подрастает её третий сын, Агриппа Постум. Что могло бы поколебать её положение? Что могло спасти Тиберия, которого Юлия ненавидела?

Даже простолюдины стали смотреть на Тиберия, как на человека обречённого, и те, кто ещё недавно лебезили перед ним, спешили пнуть поверженного. «Грамматик Диоген на Родосе устраивал учёные споры каждую субботу; однажды Тиберий пришёл его послушать в неурочное время, однако тот не принял его и через раба предложил ему прийти через семь дней» [Suetonius «Tiberius», 32, 2].

Будь на месте Ливии иная женщина, ей оставалось бы только плакать. Но Ливия обладала железной волей и смогла найти способ изменить положение.

Этим способом стала дискредитация Юлии Старшей. Юлия, как и большинство тогдашних римских матрон, вела достаточно свободный образ жизни. При её дворе собиралась молодёжь, там бывали модные поэты, певцы, музыканты. За Юлией вполне открыто ухаживал Юл Антоний, сын бывшего триумвира Марка Антония. Он мог стать для неё весьма неплохим мужем — во всяком случае, он прекрасно подходил Юлии и по возрасту и по положению. В 10 г. до н. э. он избирался одним из консулов. Могла ли она мечтать о более достойном муже?

Можно ли было упрекать в разврате молодую женщину, уже несколько лет оставленную мужем за то, что она полюбила другого, тем более что развод в Риме отнюдь не считался позором? Если бы Юлии Старшей удалось убедить отца позволить ей развестись с Тиберием, возможно, она могла бы найти своё счастье с Юлом Антонием. Но этого не случилось.

В последние годы своей жизни Октавиан стал всё больше внимания уделять проблемам упадка римской морали. Причина была не только в том, что император старел и не всё воспринимал так, как в юности, когда сам любил поухаживать за женщинами. Упадок морали действительно наблюдался, и об этом пишут практически все римские авторы. Императора же этот упадок морали раздражал ещё и потому, что разврат приводил к снижению рождаемости, а низкая рождаемость граждан подрывала военную и экономическую мощь государства. К концу I в. до н. э. римляне практически прекратили основывать новые колонии. Не хватало и новобранцев в армию. Грандиозные планы Октавиана по покорению мира срывались.

Эти настроения мужа сумела ловко использовать Ливия. В нужное время Октавиану доложили о том, что его дочь занимается развратом и позорит имя своего отца. Это случилось во 2 г. до н. э. Ливия позаботилась о том, чтобы император вышел из себя и разгневался, а гнев императора был страшен. Октавиан объявил, что расторгает брак Юлии и Тиберия, Юла Антония вынудили покончить с собой, а свою дочь Октавиан, придя в неистовство, отправил в ссылку на остров Пандатерия, причём «сосланной Юлии он запретил давать вино и предоставлять малейшие удобства; он не подпускал к ней ни раба, ни свободного без своего ведома и всегда в точности узнавал, какого тот возраста, роста, вида, и даже какие у него телесные приметы и шрамы. Только пять лет спустя он перевёл её с острова на материк и немного смягчил условия ссылки; но о том, чтобы её простить, бесполезно было его умолять» [Suetonius «Augustus», 65, 3].

Это коренным образом изменило соотношение сил при императорском дворе. Хотя у Юлии остались трое сыновей и две дочери, с устранением Юлии Старшей клан Ливии стал побеждать. Сначала ей удалось уговорить мужа отстранить от дел враждебно настроенного по отношению к Тиберию наставника Гая Цезаря, Марка Лоллия. Понимая, что будет дальше, Марк Лоллий покончил с собой. Семнадцатью годами ранее, в 16 г. до н. э., он потерпел поражение от германцев и потерял целый легион вместе со знаменем легиона, но тогда Марк Лоллий и не подумал о самоубийстве. Теперь же, в I г. н. э., он это сделал. Через год, во 2 г. н. э. в Массилии внезапно умер сын Юлии Старшей, Луций Цезарь, один из наследников Октавиана. Случайность? Внезапная болезнь? Может быть… Но как бы там ни было, в том же году Тиберию разрешено было вернуться в Рим, хотя и с условием, что он не будет заниматься государственными делами.

Официальным наследником Октавиана Августа продолжал оставаться его старший внук Гай Цезарь. Скорее всего, Гай Цезарь пытался заступаться за мать: в 3 г. н. э. условия её ссылки были смягчены и ей было разрешено перебраться со всеми забытого острова в город Регий на юге Италии. Такая перемена давала надежды полагать, что ссылка вскоре будет и вовсе отменена, но в 4 г. н. э. Гай Цезарь сначала был ранен во время своего визита на Восток, а затем, хотя его рана, казалось бы, не была смертельной, умер по дороге домой в одном из небольших городов в Ликии. Случайность? Может быть… Только вот нового наставника вместо отстранённого верного Марка Лоллия подбирала Гаю Цезарю скорее всего Ливия.

После смерти двух старших внуков у Октавиана оставался ещё один внук, Агриппа Постум. Но Октавиан назначает в 4 г. н. э. сразу двух наследников — Агриппу Постума и Тиберия. Причём, поскольку Агриппе Постуму было тогда всего 14 лет, главным наследником становится именно Тиберий.

Это была победа Ливии, но победа пока ещё не окончательная и не полная. Ливия хорошо понимала, что если Агриппе Постуму удастся подрасти и показать себя достойным преемником, Тиберий вновь может отправиться в ссылку. К тому же Агриппа Постум, видимо, добивался возвращения из ссылки своей матери, а возвращение в Рим Юлии Старшей также было весьма опасно для Ливии и Тиберия. О возвращении матери мечтали, наверное, и две её дочери, внучки Октавиана. Совместными усилиями они могли уговорить деда одуматься.

Чтобы не допустить этого, Ливия выдала одну из дочерей Юлии Старшей, Агриппину Старшую, за своего внука, Германика, сына погибшего Друза Старшего. Для того же, чтобы устранить Агриппу Постума и его сестру, Юлию Младшую, был применён тот же способ, что и для устранения их матери — ложные обвинения и дискредитация.

Первой жертвой оговоров пал муж Юлии Младшей, Эмилий Павел. В 6 г. н. э. он был обвинён в подготовке переворота и то ли казнён, то ли вынужден был покончить с собой.

В следующем году «за его низкий и жестокий нрав» [Suetonius «Augustus», 65, 1] ссылается на остров Планазия[238] единственный остававшийся в живых внук Октавиана Августа — Агриппа Постум.

Ещё через год, в 8 г. н. э., настал черёд и для упрямой внучки императора, Юлии Младшей. Юлию Младшую, так же как её мать, обвинили в развратном поведении. Для состряпанного обвинения было использовано всё, даже давно известные всему Риму фривольные произведения римских поэтов, бывавших при дворе Юлии Младшей[239]. Уверовав в то, что дом Юлии Младшей является гнездом разврата, Октавиан сослал внучку на остров Тример (современный остров Тримити у южного побережья Италии). Досталось и её окружению: десятки других людей, имевших несчастье посещать дом Юлии Младшей, были высланы кто-куда на самые дикие окраины Империи.

Умело проведённые Ливией акции по дискредитации своих противников оказались ничуть не менее страшным, но гораздо более эффективным оружием, чем яд и ножи наёмных убийц. Сосланные Октавианом дочь, внук и внучка так и не вернулись из ссылки[240], а Тиберий на совершенно законном основании и по воле Октавиана стал его преемником.

5. Как умело проведённая акция по дискредитации погубила императора Гордиана Третьего

Жертвами дискредитации становились не только вельможи, близкие ко двору люди или полководцы, но порою и сами императоры. Одной из самых известных венценосных жертв дискредитации стал император Гордиан Третий. В 238 г. его дед и дядя, объявив себя императорами Гордианом Первым и соответственно Гордианом Вторым, подняли восстание против императора Максимина. Примерно через месяц их войска были разбиты и оба они погибли. Однако к тому времени римский сенат успел признать их императорами, а Максимина, который правил довольно жёстко, объявил узурпатором. Боясь мести со стороны Максимина, сенаторы продолжили борьбу. Для войны с Максимином были избраны «августами» сразу два императора — Пупиен и Бальбин. Одновременно с ними сторонникам дома Гордианов — а род этот был очень богат и влиятелен — удалось добиться провозглашения «цезарем» старшего из оставшихся мужчин этого рода, несовершеннолетнего внука Гордиана Первого (племянника Гордиана Второго) Гордиана Третьего, которому тогда было около 13 лет.

Гражданская война была недолгой. Максимин с большой армией вторгся в Италию, надеясь возвратить себе власть, но при осаде города Аквилея был убит в результате подстроенного сторонниками сената солдатского мятежа.

Успешное окончание гражданской войны отнюдь не означало ещё, что Гордиан когда-нибудь получит реальную власть. Притом что в Империи было два императора-августа, этого могло и не случиться — ведь у тех были и собственные родственники. Однако в том же 238 г., вскоре после свержения Максимина, и Пупиен, и Бальбин были убиты в результате вспыхнувшего в Риме солдатского бунта.

Трудно сказать, был ли тот бунт инспирирован опекунами Гордиана Третьего или начался произвольно — солдатские бунты были для того времени делом обычным. Но как бы там ни было, а Гордиан Третий в результате этого бунта, стоившего жизни его старшим соправителям, не только не пострадал, но и был объявлен уже не «цезарем», а «августом», став полноправным и единственным императором.

Тринадцатилетний мальчик не смог бы продержаться у власти и несколько дней — желающих занять престол всегда было много, но первые годы правления Гордиана Третьего были спокойными: юного императора опекал опытный префект претория Гай Фурий Тимиситей, делавший всё для того, чтобы упрочить положение юного императора. Имея такую опору, Гордиан был надёжно ограждён от происков врагов. Префект претория имел тут и свой собственный интерес — у него подрастала дочь, Транквилина, и в 241 г. он выдал её замуж за Гордиана. Судя по сохранившимся портретным изображениям, это была весьма подходящая пара. И Гордиан Третий и Транквилина были молоды, красивы, жизнерадостны, при этом пользовались определённой популярностью в народе, так как Тимиситей не забывал вовремя организовывать раздачи и зрелища, а экономическое положение Империи оставалось достаточно стабильным.

Казалось, что правление нового императора будет долгим и счастливым. Но в 241 г. в восточные провинции вторглись войска персидского царя Ша-пура Первого. В 242 г. Гордиану пришлось выступить в поход.

Распоряжался войсками и всеми приготовлениями к походу, естественно, Тимиситей. У армии было вдоволь оружия, продовольствия и всего остального, что необходимо для успешного ведения боевых действий. Война должна была прославить императора.

По пути на Восток римская армия прошла вдоль Дуная и нанесла поражение дакийскому племени карпов, которое вторглось тогда в Мезию. Карпы были разбиты и отброшены за Дунай. Были приведены в повиновение и другие племена, тревожившие римские границы по Дунаю. Переправившись через Босфор, армия Гордиана Третьего прошла через Малую Азию в Сирию и потеснила персов. Римляне быстро вернули себе занятые персами Антиохию, Карры, Нисибис и вышли на прежнюю границу. Но в 243 г. Ти-миситей внезапно умер.

В дальнейшем ходили слухи, что он был отравлен. Тимиситей заболел расстройством желудка, и врачи прописали ему питьё для закрепления желудка, но говорили, что питьё было специально подменено на другое, от которого расстройство усилилось.

В походах расстройство желудка и связанные с этим болезни были в то время явлением весьма частым, высока была и смертность, поэтому трудно сказать, был ли Тимиситей отравлен или умер от дизентерии или ещё какой-нибудь болезни, но для Гордиана Третьего это была невосполнимая утрата. Восемнадцатилетнему юноше трудно было без надёжных помощников справиться с управлением огромной Империей и ведением войны.

Новым префектом претория стал первый помощник Тимиситея — Марк Юлий Филипп, который, укрепившись на этой должности, стал строить тайные козни против Гордиана, мечтая сам занять его место. Обычное убийство или отравление популярного тогда императора не дало бы возможности Филиппу захватить власть. Способом, позволившим ему это сделать, стала дискредитация юного императора.

Как пишет Юлий Капитолин, Тимиситей «создал такие огромные запасы продовольствия, что римские военные планы могли выполняться беспрепятственно. Однако, по проискам Филиппа, прежде всего корабли, вёзшие хлеб, были направлены в другие стороны, а затем воины были отведены в такие места, где нельзя было достать провизии. Этим он сразу восстановил против Гордиана воинов, так как они не понимали, что молодой человек был коварно обманут Филиппом. Этим Филипп не ограничился: он пустил слух, что Гор-диан слишком юн и не может управлять Империей, что лучше править тому, кто умеет управлять воинами и государством. Кроме того, он даже подкупил военачальников и достиг того, что стали открыто требовать, чтобы Филипп взял на себя императорскую власть. Сначала друзья Гордиана оказывали сильное сопротивление, но — ввиду того, что голод одолевал воинов, — власть была передана Филиппу. Воины потребовали, чтобы Филипп был императором на равных правах с Гордианом и был опекуном» [Iul. Capit. «Gordian III», XXIX, 2–6]. Так хитростью и коварством Филипп стал императором.

Но Филипп вовсе не хотел быть всего лишь соправителем Гордиана, да и никаким опекуном Гордиану он быть не собирался. Он видел себя лишь единственным правителем Империи, а устранение Гордиана произвёл хитро и постепенно. «Приняв на себя императорскую власть, Филипп стал держать себя по отношению к Гордиану очень высокомерно, а тот, сознавая себя императором и происходя из знатнейшей фамилии, не мог выносить наглости этого человека низкого происхождения. Он поднялся на трибуну и стал жаловаться начальникам и воинам в присутствии префекта Меция Гордиана, своего родственника, в надежде добиться отнятия власти у Филиппа. Но ничего не достиг этой своей жалобой, обвиняя Филиппа в том, что тот забыл о его благодеяниях и оказался неблагодарным. Он просил воинов, прямо обращался к начальникам, но приверженцы Филиппа оказались сильнее. Наконец, видя, что его ставят ниже Филиппа, он просил, чтобы, по крайней мере, власть была разделена между ними на началах равенства, но не добился и этого. Потом он просил, чтобы его считали Цезарем, но этого тоже не получил. Он просил даже, чтобы его назначили префектом у Филиппа, но и в этом ему было отказано. Последняя его просьба заключалась в том, чтобы Филипп взял его в полководцы и оставил ему жизнь» [Iul. Capit. «Gordian III», XXX, 1–7].

Эта просьба низвергнутого императора также была отвергнута. Потенциальный соперник, пусть даже посрамлённый и униженный, тоже мог представлять определённую опасность. Поэтому «Филипп, воспользовавшись тем, что сильный гнев воинов против Гордиана, вызванный голодом, ещё не остыл, приказал увести его, несмотря на крики, снять с него всё и убить» [Iul. Capit. «Gordian III», XXX, 8].

Так в 244 г. погиб римский император Гордиан Третий.

Убийство Гордиана Третьего было, наверное, одним из самых лицемерных в римской истории. Филиппу надо было добиться ещё и признания сената, а в Риме могли возмутиться, узнав об убийстве прежнего императора. И вот Филипп вновь пошёл на хитрость лицемерную, но эффективную: «чтобы не казалось, что он достиг власти путём жестокости, послал в Рим письмо, в котором он написал, что Гордиан умер от болезни и что сам он избран всеми воинами. Сенат был введён в заблуждение, так как речь шла о делах, о которых, он не был осведомлён. Провозгласив Филиппа государем и назвав его Августом, он причислил юного Гордиана к богам» [Iul. Capit. «Gordian III», XXXI, 2–3].

Верхом лицемерия было то, что, хотя Гордиан Третий был убит по приказу Филиппа, в дальнейшем, возвратившись в Рим, Филипп «не осмелился ни удалить его изображения, ни сбросить его статуи, ни стереть его имя, но, называя его всегда божественным, даже перед теми воинами, которые участвовали в его интриге, серьёзно и с неримским лицемерием чтил Гордиана» [Iul. Capit. «Gordian III», XXXI, 7].

Гордиану на месте его гибели у Цирцезийского укрепления был даже возведён памятник, который сохранялся ещё более ста лет. Через пять лет, в 249 г., император Филипп и его сын и соправитель Филипп Младший были свергнуты. И, видимо, тогда, а не сразу же по возведении памятника, на памятнике, «чтобы все могли прочитать её», была сделана надпись сразу на пяти языках — греческом, латинском, персидском, еврейском и египетском: «божественному Гордиану, победителю персов, победителю готов, победителю сарматов, отвратившему римские междоусобия, победителю германцев, но не победителю Филиппов»[241] [Iul. Capit. «Gordian III», XXXIV, 3].

Этот памятник юному императору Гордиану Третьему, сражённому людским лицемерием, простоял вплоть до начала IV в. н. э., когда был снесен по приказу императора Лициния Первого[242], считавшего себя потомком Филиппа.

6. Как недругам удалось при помощи украденного совершенно безобидного письма жены магистра пехоты Барбациона дискредитировать и погубить его

О том, к чему приводил во времена Древнего Рима перехват секретной переписки, а также о том, как применялись в то время подложные документы, я довольно подробно рассказал в главе «Использование перехваченных писем и письменных донесений противника, а также подложных документов». Но для тайных интриг не всегда было необходимо перехватывать секретные послания или создавать подложные бумаги. Иногда для того чтобы уничтожить неугодного сановника, достаточно было заполучить и вполне обычное письмо его или его близких, а затем истолковать его соответствующим образом перед императором, заронив у того сомнения в лояльности подчинённого. Дискредитация была в этом случае ничуть не менее эффективным оружием, чем яд или кинжал, особенно если правивший император был мнителен и скор на расправу. Именно так недоброжелателям удалось в 359 г. расправиться с Барбационом, одним из могущественнейших вельмож императора Констанция Второго. Барбацион занимал в то время пост магистра пехоты (главнокомандующего пехотой Империи). Особыми военными победами он не прославился, но пользовался полным доверием императора. Тем не менее положение его было весьма непростым, ведь предыдущий магистр пехоты, Сильван, пытался сместить императора и был убит во время мятежа [243]. Вполне довольный доставшейся должностью и судьбой Барбацион и не думал злоумышлять против императора, однако Констанций Второй был человеком чрезвычайно подозрительным, к тому же подозрительность императора усиливалась его тяжёлой болезнью, и враги магистра пехоты нашли способ как этим воспользоваться, дискредитировав и оболгав Барбациона при помощи самого обычного письма. Как пишет Аммиан Марцеллин, «дело началось с пустяка, а привело к великому горю и тяжёлым стенаниям. В дом Барбациона, командовавшего тогда пехотой, залетел рой пчёл. Встревоженный, он обратился по этому поводу за советом к толкователям предзнаменований. Ответ гласил, что это предвещает большую опасность. Основанием для такого толкования служит, очевидно, то соображение, что пчёл, когда они слепят соты и наносят мёду, выгоняют дымом и шумным звуком кимвалов[244]. Жена его, по имени Ассирия, была женщина болтливая и неразумная, и когда муж её отправился в поход и тревожился по поводу данного ему предсказания, она, по своей женской глупости, при помощи одной рабыни, попавшей к ней от Сильвана, которая хорошо знала тайнопись, написала мужу в совсем неподходящее время слёзное письмо, заклиная его, чтобы он после близящейся уже смерти Констанция, когда достигнет, как можно надеяться, верховной власти, не отверг её и не предпочёл вступить в брак с Евсевией, тогдашней императрицей, которая выделялась своей красотой. Письмо было отправлено в глубокой тайне, но рабыня, писавшая его под диктовку госпожи, когда все вернулись из похода, побежала с копией этого письма в Арбециону[245], была немедленно принята и передала рукопись. Ухватившись за этот донос, Ар-бецион, обладавший большим умением создавать обвинения, доложил о происшедшем императору. Дело было возбуждено, как обычно, без малейшего промедления, следствие велось без задержки, и так как Барбацион сознался, что получил письмо, а жена его уличена была неоспоримыми доказательствами в авторстве этого письма, то оба были подвергнуты смертной казни через отсечение головы» [Amm. Marcellinus, XVIII, 3, 1–4]. Всего лишь одно глупое, но вполне безобидное и не содержавшее злого умысла письмо недалёкой жены погубило и её, и её могущественного мужа, который, возможно, действительно мог бы в дальнейшем, после смерти Констанция Второго, попытаться стать императором.

И хотя во все времена оговор мог привести к весьма опасным для человека последствиям, в период поздней Империи это оружие, основанное, как правило, на дискредитации противника, стало одним из самых губительных для римской знати.