Разведка и другие тайные службы древнего Рима и его противников

Глава Xlll Тайны римской спецпропаганды и «пиара» (тайные и явные мероприятия римской знати, направленные на обеспечение себе народной поддержки, а также применявшиеся римлянами тайные и явные способы возвеличивания авторитета полководцев и повышения боевого духа войск)

В любой войне, в любой борьбе за власть моральный дух солдат и поддержка правителя или полководца народом значили очень многое. Популярному в народе должностному лицу легче было удерживать власть, легче было отдавать приказания. Чрезвычайно важна была народная поддержка и во время выборов, а в Риме даже в период Империи некоторые из должностей продолжали оставаться выборными. Для победы на выборах римляне использовали самые различные способы и методы, применяя как открытые, честные приёмы, так и различные закулисные махинации, причём нередко умело сочетали то и другое.

Крайне интересно в этом плане сохранившееся до наших дней письмо, которое написал в 64 г. до н. э. своему добивавшемуся тогда должности римского консула старшему брату, Марку Туллию Цицерону, его младший брат, Квинт Туллий Цицерон.

Возможно, Марк Туллий Цицерон, уже в те годы бывший довольно опытным политиком и известным оратором, а в дальнейшем и вовсе ставший символом римского красноречия, не очень-то нуждался в советах. Но Квинт, искренне желая помочь брату, написал ему целое наставление о том, как лучше добиться должности, наставление весьма подробное и дельное, которое вполне можно было бы назвать «древнеримским учебником по пиару и спецпропаганде при проведении предвыборных кампаний». Об этом можно судить, во-первых, по тому, что Марк Туллий Цицерон добился в тот год должности консула, а во-вторых, по тому, что он на долгие годы сохранил письмо брата: этот учебник в какой-то степени оказался ему полезен. В своё наставление Квинт Цицерон включил все известные на то время предвыборные приёмы, заслуживавшие, на его взгляд, внимания.

Итак, что же, по мнению Квинта Туллия Цицерона, следовало делать римлянину, как следовало себя вести, для того чтобы обрести популярность у граждан и добиться победы на выборах?

Прежде всего, по мнению Квинта Цицерона, расположить к себе граждан можно и нужно было речами. Как и в наше время, в то время умение красиво говорить весьма ценилось, а для выходцев из провинций, пробивавшихся наверх, было и вовсе качеством абсолютно необходимым. Вот, например, что писал Квинт Цицерон брату:

«Подумай, в каком государстве ты живёшь, чего добиваешься, кто ты. Вот о чём должен ты размышлять чуть ли не каждый день, спускаясь на форум: «Я — человек новый, добиваюсь консульства, это — Рим».

Новизне своего имени ты чрезвычайно поможешь славой своего красноречия. Это всегда доставляло величайший почёт» [Q.Cicero «Comm, pet.», I, 2].

Важно было не просто красиво говорить. Важно было уметь лавировать, уметь расположить к себе как можно больше людей, особенно людей влиятельных, от слова которых зависело то, как будут голосовать десятки и сотни других. Именно поэтому младший брат советовал Марку вести себя как можно скромнее и помнить о том, что он, выходец из небольшого городишка Арпина, в Риме человек новый. Но идя к должности консула, Марк Туллий Цицерон опирался не только на своё красноречие — за ним стояли весьма мощные силы, а речи Цицерона далеко не всегда совпадали с его намерениями, что тоже прекрасно видно из дальнейших наставлений его брата. «Затем позаботься о том, — писал чуть далее Квинт Цицерон, — чтобы было ясно, что у тебя есть многочисленные друзья из разных сословий. Ведь в твоём распоряжении то, чем располагали немногие новые люди: все откупщики, почти всё сословие всадников, многие собственные муниципии, многие люди из любого сословия, которых ты защищал (имеется в виду то, что Цицерон часто и успешно выступал в суде — В. Д.), несколько коллегий (религиозных сообществ — В. Д.), а кроме того, многочисленные юноши, привлечённые к тебе изучением красноречия, и преданные многочисленные друзья, ежедневно посещающие тебя.

Постарайся сохранить это путём увещеваний и просьб, всячески добиваясь того, чтобы те, кто перед тобой в долгу, поняли, что не будет другого случая отблагодарить тебя, а те, кто в тебе нуждается, — что не будет другого случая обязать тебя. Новому человеку также весьма может помочь благосклонность знатных людей, а особенно консуляров. Полезно, чтобы сами те, в круг и число которых ты хочешь вступить, считали тебя достойным этого круга и числа.

Всех их нужно усердно просить, перед ними ходатайствовать и убеждать их в том, что мы всегда разделяли взгляды оптиматов и менее всего добивались расположения народа, и если мы, как оказалось, говорили в угоду народу, то мы делали это для привлечения на свою сторону Гнея Помпея для того, чтобы он, чьё влияние так велико, относился к нашему соискательству дружественно или, во всяком случае, не был противником его.

Кроме того, старайся привлечь на свою сторону знатных молодых людей или хотя бы сохранить тех, кто к тебе расположен. Они придадут тебе веса. Их у тебя очень много; сделай так, чтобы они знали, какое большое значение ты им придаёшь. Если ты доведёшь их до того, что те, кто не против тебя, будут тебя желать, то они принесут тебе очень большую пользу» [Q. Cicero «Comm, pet.», I, 3–6]

Из этого не предназначенного для чужих глаз, а потому написанного более чем откровенно письма, являющегося прекрасным изложением закулисных основ римского «пиара», хорошо видно, что для многих прожжённых римских политиков народ был лишь стадом, которое необходимо повернуть в нужном направлении, используя для этого абсолютно любые средства и методы. Единственное же, что было действительно важным для большинства римских политиков, так это обеспечить наибольшие блага для себя, своих родственников и своих ближайших приверженцев. Раздача политиком, в случае победы, «своим людям» максимально возможного количества благ, подачек и привилегий была не столько благодарностью, сколько средством обеспечить их верность в будущем, заставить их неразрывно связывать собственное процветание с успехами своего патрона. Главное было сделать это, не утратив свой имидж в глазах народа. Обо всём этом младший брат Марка Туллия Цицерона также не забыл упомянуть.

«Соискание должностей, — писал Квинт Цицерон, — требует действий двоякого рода', одни должны заключаться в обеспечении помощи друзей, другие — в снискании расположения народа. Старания друзей должны рождаться от услуг, одолжений, давности дружбы, доступности и приветливости. Но при соискании это слово «друзья» имеет более широкое значение, чем при прочих житейских отношениях. К числу друзей ты должен относить всякого, кто проявит хотя бы некоторое расположение и внимание к тебе, всякого, кто будет частным посетителем твоего дома. Однако чрезвычайно полезно быть дорогим и любезным именно тем, кто нам подлинно друг вследствие родства или свойства, или товарищества, или какой-либо связи.

Затем нужно приложить усилия к тому, чтобы всякий близкий и совсем свой человек, затем и члены трибы, соседи, клиенты, даже вольноотпущенники и, наконец, твои рабы любили тебя и желали тебе наибольшего значения, ибо почти все разговоры, создающие общественному деятелю имя, исходят от них.

Затем надо приобрести друзей всякого рода — для придания себе блеска — людей, известных своим положением и именем, которые если и не способствуют привлечению голосов, то всё же придают искателю вес; для обеспечения своего права — должностных лиц, а из них особенно консулов, затем народных трибунов; для получения голосов центурий — людей выдающегося влияния. Прежде всего склони на свою сторону и обеспечь себе поддержку тех, кто благодаря тебе получил или надеется получить голоса трибы или центурии или же какую-нибудь выгоду. Ибо в течение последних лет честолюбивые люди прилагали всяческие усилия и труды, чтобы получить от членов трибы то, чего они домогались. Ты должен добиваться любым способом, чтобы эти люди были на твоей стороне всей душой и всеми стремлениями» [Q. Cicero «Comm, pet.», V, 16–18].

Важно было не просто добиться расположения как можно большего числа деятельных людей — важно было сплотить их в слаженную команду, а легче всего сплотить команду, по мнению Квинта Цицерона, можно было прежде всего общей выгодой. «Надежда на новые одолжения с твоей стороны, — писал он, — и твои недавние услуги, конечно, побудят людей ревностно действовать в твою пользу. А так как вообще твои притязания надёжно поддерживают друзья, которых ты приобрёл, защищая дела в суде, то сделай так, чтобы обязанности каждого, кто перед тобой в долгу, были точно расписаны и распределены» [Q. Cicero «Comm, pet..», V, 19, - VI, 20].

Предвыборная кампания велась не только в Риме, но и по всей Италии, по всем городам и муниципиям, где было много римских граждан, а упор делался на то, чтобы склонить на свою сторону прежде всего наиболее влиятельных людей в каждом городе, каждом муниципии, в каждой общине. При этом древнеримские пиарщики не забывали и о необходимости, обеспечив себе старания друзей, выведывать «также замыслы недругов и противников» [Q. Cicero «Comm, pet..», X, 40], составляя досье на каждого из них. Однако Квинт Цицерон настоятельно советовал брату не конфликтовать со всеми, а, собрав нужную информацию, попытаться перетянуть часть противников на свою сторону. Против тех же, кого не удалось переубедить, Квинт Цицерон рекомендовал максимально использовать «чёрный пиар». Заботься о том, наставлял он брата, «чтобы о твоих соперниках распространялись соответствующие слухи, если только это возможно, — либо о преступлении, либо о разврате, либо о мотовстве» [Q. Cicero «Comm, pet.», XIII, 52].

Естественно, что и для выведывания замыслов недругов и противников, и для сбора на них нужного компромата, и для распространения слухов, и для скрытого подкупа нужных людей необходимо было вербовать, содержать и использовать собственную тайную агентуру.

Действуя в духе рекомендаций своего младшего брата, Марк Туллий Цицерон выиграл выборы и стал в 63 г. до н. э. одним из римских консулов.

Хотя никто из римлян, кроме Квинта Цицерона, не излагал так откровенно истинные планы ведения своих предвыборных кампаний (во всяком случае, другие подобные откровения до наших дней не сохранились), братья Цицероны отнюдь не были исключением. Примерно так же действовали очень многие политики Рима: кто менее, а кто более нагло и цинично.

Цицерон был весьма влиятельным, но далеко не самым могущественным человеком Рима. В Риме было несколько людей, арсенал возможностей которых значительно превышал возможности Цицерона. Для этих политиков, стоявших у самой вершины римской пирамиды власти, высокий имидж в глазах соотечественников значил ещё больше, чем для тех, кто только рвался к власти.

Очень важным делом считалось напомнить людям о собственных подвигах и подвигах предков. О проведении триумфа после победы римские полководцы заботились ничуть не меньше, чем о самой войне. Вот как описывает триумф Гнея Помпея «Великого» после победы над понтийским царём Митридатом VI Евпатором, армянским царём Тиграном II и их союзниками римский историк Аппиан:

«Впереди колесницы самого Помпея шли те, которые были сановниками, детьми или военачальниками побеждённых царей; одни из них были пленниками, другие даны в качестве заложников — всего 324. Тут был и Тигран, сын Тиграна, и пять сыновей Митридата'. Артаферн, Кир, Оксатр, Дарий и Ксеркс и его дочери Орсабарис и Эвпатра. Шёл и властитель колхов Олфак, и иудейский царь Аристобул, и правители киликийцев, и царственные женщины скифов, три предводителя иберов и два — албанцев, а также Менандр из Лаодикеи, бывший у Митридата начальником конницы. Тех же, которых тут не было, несли в изображениях, представлявших Тиграна и Митридата, как они сражались, были побеждены и бежали. Было изображено, как был осаждён Митридат и как он в тиши ночной бежал. А в конце было показано, как он умер, и были нарисованы его дочери-девушки, которые предпочли умереть вместе с ним; были нарисованы и его сыновья, и дочери, умершие раньше его; тут же были изображения варварских богов в их местных одеяниях» [Appian «В. Mithridateus», l 17]. За этой процессией слуги несли плакаты с тщательным описанием совершённых деяний и подвигов, а далее в украшенной драгоценными камнями колеснице ехал сам триумфатор, сопровождаемый своими ближайшими соратниками.

Примерно так же, более или менее пышно, проходили и все другие триумфы как во времена Республики, так и во времена Империи, с той лишь разницей, что в Империи право на триумф очень скоро стало монополией императора. Для увековечивания своих побед и достижений триумфаторы нередко возводили особые триумфальные арки и триумфальные колонны. Иногда успехи триумфатора были скромны, но в этом случае в качестве пленных могли провести каких-либо переодетых мирных жителей дальней провинции, а на проносимых в ходе триумфа плакатах и картинах нужное количество «подвигов» добавляли художники в силу своей фантазии, и неискушённый зритель всё равно видел лишь потрясающие успехи.

Ещё во времена Республики римский сенат стал награждать отличившихся полководцев установкой их статуй на форуме, причём особо оговаривалось, какую статую следует установить — конную или пешую, мраморную, бронзовую, серебряную или золотую. С утверждением имперского строя на форуме стали в обязательном порядке устанавливаться статуи римских императоров. Но статуи императоров устанавливались уже не только на форуме, а чуть ли не во всех людных местах и не только в Риме, но и во всех остальных городах Империи, а кроме того, каждый вельможа спешил установить статую императора в собственном дворце или имении. Помимо статуй, о деяниях римских вельмож и императоров народу рассказывали многочисленные высеченные по их распоряжению на камнях или отлитые из меди плиты.

Каждый, кто приходил к власти в Риме, спешил отметить своё имя и свои успехи и на римских монетах. Сначала на римских монетах изображались лишь боги, но затем римская знать стала успешно использовать чеканку монет для пропаганды. Римские монеты заговорили об успехах тех, кто правил Римом, и о покровительстве им богов, на римских монетах появились и имена сенаторов, которые отвечали за финансы Рима. Так римская знать получила право оставлять своё имя на монете — право, которое в других странах имели только цари. В период Поздней республики на римских монетах появились не только имена, но и изображения тех, кто правил Римом. Одним из первых изобразил себя на монетах диктатор Луций Корнелий Сулла. Через три десятилетия точно так же поступил и ставший диктатором Гай Юлий Цезарь, выпустивший огромное количество монет со своим именем и изображением. Поспешили увековечить на монетах свои имена, а иногда и имена вместе с изображениями, и многие другие полководцы времён гражданской войны — Марк Антоний, Марк Эмилий Лепид, Гией Помпей, Секст Помпей, Марк Юний Брут, Гай Кассий, Квинт Корнифиций, Стаций Мурк, Гией Домиций Агенобарб, Квинт Лабиен. Желание увековечить свой «благородный» образ на монетах объяснялось не просто амбициями, а весьма прагматичными соображениями.

Монета в то время была не только средством платежа, но и своеобразным агитационным плакатом, тиражировавшимся в огромных количествах. С началом гражданской войны каждая из борющихся сторон старалась показать, что ей в её борьбе помогают боги, своих же врагов, наоборот, изображали в образе чудовищ.

Продолжали пользоваться монетой как средством пропаганды и все римские императоры. Любая победа, любой крупный успех императора обязательно находил своё отражение на римской монете, дабы вся Империя знала и помнила об этом.

Уже первый из римских императоров, Октавиан Август, прекрасно понимая, сколь важным средством пропаганды является монета, через несколько лет после прихода к власти запретил римским монетариям (лицам, ответственным за финансы и выпуск монет) оставлять свои имена на монетах. С конца I в. н. э. единственными из смертных, кого можно было изображать на монетах, стали сам император и иногда члены его семьи. Помимо них на римских монетах могли быть только боги. Обычные же римляне могли быть изображены на монете лишь в сюжете, где они приветствуют своего императора или совершают подвиги по его приказу и в его честь.

Мерой, направленной на повышение авторитета императоров, был и запрет бросать в грязь монеты с изображением Августа, а также запрет расплачиваться монетами с изображением первого императора в публичных домах. Преемникам Октавиана Августа было выгодно утвердить в сознании людей божественность основателя Империи, и это в какой-то степени удалось.

Активно использовали монетный чекан, чтобы приписать себе покровительство богов, не только Октавиан, но и все последующие императоры Рима. На лицевой стороне любой римской монеты всегда помещался портрет императора или императрицы, а на другой — чаще всего изображали богов, богинь и мифических героев, покровительствующих императору и Риму. Римские монеты были, таким образом, постоянно действующими агитационными плакатами, прославляющими правящего императора. Поскольку вплоть до первой половины IV в. н. э. римляне поклонялись огромному количеству самых различных божеств, то и на римских монетах изображались десятки богов и богинь, дабы воздействовать на почитателей как можно большего количества культов. Введение христианства в качестве единственной государственной религии привело к тому, что языческие изображения на римских монетах сменились изображениями с христианской тематикой, но суть пропаганды осталась та же — изображения римских монет по-прежнему показывали благоволение бога к императору и подчёркивали божественную сущность его власти. Несмотря на то, что с конца IV в. н. э. все культы, за исключением христианства, были запрещены, имперская пропаганда учитывала то, что многие языческие божества являются весьма популярными в народе, поэтому римские власти, разрушая языческие храмы и изгоняя жрецов, продолжали помещать на римских монетах изображения крылатой богини Виктории, дарующей победы императору, богини Конкордии, символизирующей Согласие, а также имена, а иногда и символические изображения некоторых других языческих богов. Уничтоженные как «боги-идолы», которым молились и приносили жертвы, многие римские божества таким образом постепенно превратились в символы уже не опасные для христианства и потому допустимые к использованию.

Но то, что видели и знали все, было лишь частью римской пропаганды. Помимо явных пропагандистских мероприятий правители Рима очень часто прибегали и к тайным операциям, направленным на дискредитацию своих противников и, наоборот, на повышение боевого духа собственных войск и обеспечение себе народной поддержки.

Начало этим тайным пропагандистским операциям положил первый римский царь, Ромул, провозгласивший своё происхождение от богов и героев. Именно тогда была пущена в ход легенда о том, что Ромул является потомком легендарного Энея, сына троянского царя Приама, а также легенда о том, что Ромула и его брата Рема вскормила волчица.

Верили ли современники Ромула в его божественное происхождение? Если и верили, то не все. И уж, во всяком случае, многие из римлян не верили в его божественное вознесение на небо, случившееся якобы с ним в конце его жизни. Но, тем не менее, значительная часть римлян верила в некоторые из этих легенд, и это в значительной степени укрепляло и авторитет самого царя, и веру в легитимность и божественность происхождения царской власти как таковой.

Введённую Ромулом практику продолжил и второй римский царь, Нума Помпилий, который, по словам Тита Ливия, для того чтобы укрепить свой авторитет среди простого люда, «решил вселить в них страх перед богами — действенное средство для непросвещённой и, сообразно тем временам, грубой толпы. А поскольку сделать, чтобы страх этот вошёл в их души, нельзя было иначе, как придумав какое-нибудь чудо, Нума притворился, будто по ночам сходится с богиней Эгерией; по её-де наущению и учреждает он священнодействия, которые богам всего угоднее, назначает для каждого бога особых жрецов» [Т. Liv., I, 19, 4–5]. Судя по этому комментарию Тита Ливия, римская знать мало верила в выдумки своего царя, но на простолюдинов такие выдумки действовали весьма эффективно. Римскую же знать цари ублажали тем, что предоставляли ей право занимать жреческие должности и тем самым толковать по своему усмотрению волю богов. Римским патрициям было совершенно невыгодно разоблачать трюки своих царей, а выгодно было поддерживать суеверия — ведь только они, патриции, могли проводить ауспиции и вещать, что означают те или иные знамения. Суть отношения большей части римской знати к религии, как никто, верно выразил, полностью оправдывая такой подход и подтверждая вышеприведённые слова Тита Ливия, знаменитый историк, географ и мыслитель Страбон, который писал, что, имея дело «со всяким простонародьем, философ не может убедить их разумными доводами или вселить в них чувства благочестия, набожности и веры: в этом случае необходим суеверный страх, а его невозможно внушить, не прибегая к сказкам и чудесам. Ведь молния, эгида, трезубец, факелы, драконы, копья-тирсы — оружие богов — всё это сказки, так же как и все древние учения о богах. Но основатели государств признали священными эти сказки, превратив их в некие пугала, чтобы держать в страхе людей простодушных» [Strabon, I, II, 8]. То, что большая часть римской знати воспринимала религиозные церемонии именно так, подтверждается хотя бы тем, что Страбон, написав и опубликовав такое, не только не был привлечён к суду и наказан за святотатство, но, наоборот, спокойно прожил всю жизнь в почёте и уважении.

Но если в частных беседах друг с другом образованные римляне могли весьма вольно отзываться о пантеоне римских богов, то на людях они никому не позволяли усомниться в своей вере и религиозные церемонии проводили тщательно и с соблюдением всех правил. Со временем некоторые представители римской знати стали искренне верить, или в какой-то степени верить, в святость проводимых ими церемоний и немало из них стали искренне считать, что по внутренностям жертвенных животных или по полёту птиц можно узнать, в какой из дней стоит начинать битву, а также разобраться в том, какому делу будет и кому не будет сопутствовать удача. Внешняя набожность, таким образом, соблюдалась всегда. Но в случае необходимости римская знать, нисколько не боясь гнева богов, довольно легко шла и на откровенный обман. Если всё заканчивалось успехом, то даже вскрывшийся обман не грозил римскому вельможе или полководцу неприятностями, а, наоборот, лишь приносил ему большую славу. Так, Фронтин в своих «Стратагемах» вместо того чтобы осудить за святотатство, приводит как образец полководческой хитрости действия римского полководца Авла Постумия, который «в сражении с латинянами предъявил образ двух юношей на конях и поднял дух воинов, говоря, что это явились [на подмогу] Кастор и Поллукс; так он восстановил боевой дух» [Front. «Strat.», I, XI, 8]. Римляне очень почитали приравненных к богам мифических братьев-близнецов Кастора и Поллукса. В их честь было построено немало храмов, в их честь в Риме часто чеканили монеты. Но никто из римлян даже не подумал упрекнуть Авла Постумия, выдавшего своих слуг за Кастора и Поллукса, в святотатстве. Всё закончилось победой римлян, а римляне в те годы были прагматичны. Вместо того чтобы упрекать, а тем более осудить Авла Постумия, его ставили в пример.

Ещё больше махинаций было с птицегаданиями. С каждым полководцем следовало несколько клеток с курами, и специально отвечавшие за уход и кормление птиц пулларии докладывали командующему о том, как ведут себя куры, дабы полководец мог по поведению птиц распознать волю богов и решить, следует ли ему вступать в сражение или уклониться от боя. Боевой дух солдат, безусловно, повышался, когда они были уверены, что вступают в бой по воле богов и священные птицы предвещают им удачу, но сами полководцы больше верили себе, чем курам. Если полководец хотел уклониться от боя, кур перед ауспициями предварительно кормили и любой солдат мог увидеть, что куры не хотят есть и, следовательно, полководец уклоняется от битвы по воле богов. В случае же, если полководец хотел вступить в сражение, кур долго не кормили и они жадно набрасывались на корм, показывая, что боги обещают войску победу. Иногда в птицегаданиях случались накладки, но когда полководец считал, что следует вступать в сражение, никакие неблагоприятные предзнаменования не могли удержать его от этого решения. Так, в частности, произошло и в 293 г. до н. э., когда во время войны с самнитами консул Луций Папирий Курсор, узнав от перебежчиков о брожении в самнитских войсках и договорившись о совместных действиях со вторым консулом, своим товарищем Спурием Карвилием, собрался дать битву самнитам. «В третью ночную стражу, уже получив от товарища (т. е. от консула Спурия Корвилия) послание, Папирий молча поднялся с ложа и послал пуллария совершить птицегадание. В лагере народ всякого звания был охвачен жаждою битвы, высшие и низшие равно рвались в бой, и вождю видно было нетерпение его воинов, а воинам — нетерпение вождя. Общее это нетерпение передалось даже тем, кто вершил птицегадания, ибо пулларий, хотя куры у него не клевали, дерзнул солгать о ходе гаданий и сообщил консулу, будто они клюют в три припрыжки» [Т. Liv., X, 40, 2–4]. Консул тут же поспешил объявить войскам, что птицегадания на редкость удачны и боги благоволят делу римлян, после чего начал строить легионы для сражения. Но когда его армия уже вышла на поле боя, «между пулла-риями начался спор о птицегаданиях на этот день, а спор услышали римские всадники и, решив, что этого нельзя так оставить, донесли о сомнительных гаданиях племяннику консула» [Т. Liv., X, 40, 9]. Тот же, в свою очередь, поспешил известить об этом консула.

Ничуть не смутившись, Луций Папирий Курсор ответил племяннику так, чтобы слышали и остальные воины: «Доблести твоей и усердию слава и хвала! Что ж до того, кто был при гадании, то если он солгал хоть малость, на него самого падёт божье наказание; мне, однако, было сказано, что куры клевали в три припрыжки, а такое гадание для римского народа и войска исключительно благоприятно» [Т. Liv., X, 40, 11], после чего велел начать сражение, а не в меру болтливых пуллариев приказал поставить в самый первый ряд. Причём, когда в самом начале боя вражеское копьё поразило того пуллария, который доложил об успешных птицегаданиях, консул вместо того чтобы засомневаться в успехе, изрёк: «Сами боги участвуют в битве: кто виновен, тот и поплатился жизнью» [Т. Liv., X, 40, 13].

В итоге солдаты шли в бой в твёрдой уверенности, что им покровительствуют боги, и битва была выиграна, а у вновь назначенных пуллариев уже не возникало охоты спорить о том, как клюют куры. Куры после этого обычно клевали именно так, как нужно было консулу.

Пропагандистские трюки, которые применили для достижения победы Авл Постумий и Луций Папирий Курсор, не только не вызвали возмущения, но лишь усилили в дальнейшем их славу. Однако ещё больше прославился умением расположить к себе и сограждан, и даже врагов, а также умением использовать для поднятия личного авторитета любые людские суеверия другой и гораздо более знаменитый римский полководец — Публий Корнелий Сципион «Африканский» Старший. Как пишет о нём Тит Ливий, «Сципион был человеком удивительным не только по своим истинным достоинствам, но и по умению, с каким он с юности выставлял их напоказ. Он убедил толпу, что действует, повинуясь сновидениям и ниспосланным с неба знамениям, возможно, он сам был во власти суеверия, будто немедленно выполняются приказания и советы, данные оракулом. Он подготовлял людей к этой вере с того самого времени, как началась его политическая деятельность: когда он облёкся в тогу взрослого[246], не проходило дня, чтобы он не пошёл на Капитолий и не посидел в храме в одиночестве и безмолвии. Без этого он не брался ни за какое дело, ни общественное, ни частное. Всю жизнь хранил он этот обычай, с умыслом или невольно внушая людям веру в своё божественное происхождение. Потому-то и разошёлся о нём тот же слух, что когда-то об Александре Великом (россказней о них обоих ходило достаточно): Сципион-де был зачат от огромного змея и в спальне его матери очень часто видели призрак этого чудища, стремительно исчезавший при появлении людей. Сципион никогда не рассеивал веры в это диво: не отрицая его и открыто на нём не настаивая, он ловко укреплял веру в него» [Т. Liv., XXVI, 19, 3–8]. Несмотря на кажущуюся примитивность и слишком явный вымысел, Сципион знал, что делал. Его уловки достигли цели — уже в двадцатичетырёхлетнем возрасте римский сенат поручил ему вести войну в Испании. «Множество таких рассказов — и правдивых и вымышленных — породило чрезмерное восхищение этим юношей: разделяя его, государство и вручило незрелому юноше такое трудное дело и такую власть» [Т. Liv., XXVI, 19, 9]. Одержанные им в дальнейшем победы в Испании и в Африке, позволившие победоносно завершить вторую Пуническую войну, тоже были одержаны не только благодаря одному лишь полководческому таланту Сципиона и его умению вести разведку и использовать агентуру, но также и благодаря его умению вести эффективную пропаганду.

Нельзя сказать, что римская знать вообще была неверующей. Это было не так. Но в Риме традиционно считалось допустимым определённое манипулирование божественными пророчествами, если это шло на пользу общему делу. В случае успеха, считалось, что боги помогли победителю. Во многом такое отношение объяснялось тем, что, хотя жрецами всегда назначались лишь представители знати, в Риме не было какой-либо особой касты жрецов. Любой знатный римлянин мог быть одновременно и жрецом, и полководцем.

Понимая, какую власть даёт обладание жреческими должностями, патриции всеми силами старались не допустить никого иного к занятию этих должностей. Но по этим же причинам разрешения занимать эти должности всячески добивались и римские плебеи и, в конце концов, добились своего. В среде высшей знати все прекрасно понимали, что обладание высшими жреческими должностями всего лишь часть общей борьбы за власть, и каждый клан старался поставить на наиболее престижные должности своих представителей. Склоки и интриги в среде высшей знати подрывали авторитет римского жречества и саму веру в богов, но среди простолюдинов было достаточно много искренне верующих.

Особенно же много верующих было среди провинциалов. И чем более невежественным было местное население, тем более успешно пользовалась этим римская знать для распространения выгодных для себя слухов, в том числе и самых нелепых.

Долгое время проживший в Риме в середине II в. до н. э. Полибий, находившийся в дружеских отношениях со многими знатными римлянами, видел падение набожности «золотой» римской молодёжи, но все же восхищался тем, сколь умело римская знать веками поддерживала набожность простого народа, и писал по этому поводу: «Важнейшее преимущество римского государства состоит, как мне кажется, в воззрениях на богов. То самое, что осуждается у всех других народов, именно богобоязнь, у римлян составляет основу государства. В самом деле, оно у них облекается в столь грозные формы и в такой мере проходит в частную и государственную жизнь, что невозможно идти дальше в этом отношении. Многие могут находить такое поведение нелепым, а я думаю, что римляне имели в виду толпу. Правда, будь возможность образовывать государство из мудрецов, конечно, не было бы нужды в подобном образе действий; но так как всякая толпа легкомысленна и преисполнена нечестивых вожделений, неразумных стремлений, духа насилия, то только и остаётся обуздывать её таинственными ужасами и грозными зрелищами. Поэтому, мне кажется, древние намеренно и с расчётом внушали толпе такого рода понятия о богах, о преисподней, напротив, нынешнее поколение, отвергая эти понятия, действует слепо и безрассудно» [Polib, VI, 56, 6-12].

Из слов Полибия прекрасно видно, что сам он рассматривал религию прежде всего как мощное средство воздействия на простой народ, нисколько не осуждая ни намеренную ложь, применяемую для достижения позитивного результата, ни подаваемые под видом чудес фокусы. Точно так же относилось к вопросам веры и большинство римских полководцев и политиков.

Чрезвычайно умело использовал различные методы религиозной пропаганды, равно как и многие другие чрезвычайно интересные приёмы как завуалированной, так и явной пропаганды, римский полководец Квинт Сер-торий, который в 80-е годы I столетия до н. э. в Риме во время гражданской войны между сторонниками Гая Мария и Корнелия Суллы сражался на стороне Гая Мария, а после установления диктатуры Суллы бежал в Испанию и создал там своё собственное государство. Бежавших с Квинтом Серторием римских граждан было мало, и он опирался на местные племена, сформировав из них армию по римскому образцу. Несколько лет (с 80 по 72 г. до н. э.) Серторию удавалось успешно отражать все походы римских войск, пытавшихся уничтожить его державу. Конечно, во многом успехи Сертория были обусловлены его полководческим талантом и исключительными организаторскими качествами, но управлять инородными племенами, да ещё и сплотить их на борьбу с Римом, от которого они ранее неизменно терпели поражения, бывшему римлянину удалось прежде всего благодаря особым пропагандистским уловкам. Уловок этих он применял великое множество. Были среди этих уловок и обычные — такие, как раздача серебра, золота и всевозможных подарков, но были и более сложные. Например, как пишет о Сертории Плутарх, «он собрал в большом городе Оске знатных мальчиков из разных племён и приставил к ним учителей, чтобы знакомить с наукой греков и римлян. По существу он сделал их заложниками, но по видимости — воспитывал их, чтобы, возмужав, они могли взять на себя управление и власть. А отцы необычайно радовались, когда видели, как их дети в окаймлённых пурпуром тогах проходят в строгом порядке в школу, как Серторий оплачивает их учителей, как устраивает частые испытания, как он раздаёт награды достойным и наделяет лучших золотыми шейными украшениями, которые у римлян называются «буллы».

По испанскому обычаю, если какой-нибудь вождь погибал, его приближённые должны были умереть вместе с ним — клятва поступить таким образом называлась у тамошних варваров «посвящением». Так вот, у других полководцев число оруженосцев и сподвижников было невелико, тогда как за Серторием следовали многие десятки тысяч посвятивших себя людей. Рассказывают, что однажды около какого-то города он потерпел поражение и враги теснили его; испанцы, не заботясь о себе, думали лишь о том, как спасти Сертория, и, подняв его на руки, передавали один другому, пока не втащили на стену; только тогда, когда вождь оказался в безопасности, все они обратились в бегство» [Plutarh «Sertorius», 14].

Взятие заложников было обычным приёмом обеспечения верности для многих античных полководцев, и никому из них до Сертория не удавалось обставить взятие заложников таким образом, чтобы вызвать вместо ненависти любовь тех, кто отдавал ему своих родных.

Но и этим пропагандистские уловки Сертория отнюдь не ограничивались. В его арсенале были и совершенно тайные уловки, связанные с откровенным надувательством набожных и легковерных испанцев. «В важнейших из его выдумок главная роль принадлежала лани. Дело происходило таким образом. На Спана, простолюдина из местных жителей, случайно выбежала самка оленя, вместе с новорождённым детёнышем уходившая от охотников; мать он не смог схватить, но оленёнка, поразившего его необычайной мастью (он был совершенно белый), Спан стал преследовать и поймал. Случилось так, что Серторий как раз находился в этих краях; а так как он с удовольствием принимал в дар любые, плоды охоты или земледелия и щедро вознаграждал тех, кто хотел ему услужить, то Спан привёл оленёнка и вручил ему. Серторий принял дар» [Plutarh «Sertorius», 11]. Любой другой римский вельможа на месте Сертория мог держать невиданного оленя-альбиноса просто как забавную диковинку Так поначалу собирался поступить и Серторий: «на первых порах он не видел в подарке ничего необычайного. Однако прошло некоторое время, лань стала ручной и так привыкла к людям, что откликалась на зов и повсюду ходила за Серторием, не обращая внимания на толпу и шум военного лагеря» [Plutarh «Sertorius», И]. И вот тут-то Серторий нашёл весьма оригинальный способ использовать оленя-альбиноса не как забавную игрушку, а как мощнейшее средство укрепления своего авторитета. Полководец «объявил лань божественным даром Дианы[247], утверждая, будто не раз это животное раскрывало ему неведомое-, он хорошо знал, сколь суеверны варвары по своей природе. Немногим позже Серторий придумал ещё вот что. Если он получал тайное извещение, что враги напали на какую-либо часть его страны или побуждали отложиться какой-либо город, он притворялся, что это открыла ему лань, наказывая держать войска в боевой готовности. И точно так же, если Серторий получал известие о победе кого-нибудь из своих полководцев, он никому не сообщал о приходе гонца, а выводил лань, украшенную венками, в знак добрых вестей, и приказывал радоваться и приносить жертвы богам, уверяя, что скоро все узнают о каком-то счастливом событии» [Plutarh «Sertorius», И].

Кое-кому из читателей, живущих как-никак в XXI в., трюк с ланью может показаться примитивным. Возможно, этот трюк не сработал бы и в самом Риме, где было достаточно много образованных людей. Но трюк был рассчитан не на римлян, а на тогдашних испанцев — людей суеверных и набожных, и срабатывал безотказно. Во всяком случае, как пишет Плутарх, «благодаря этому, варвары стали охотнее подчиняться Серторию; они благосклонее относились ко всем его замыслам, считая, что повинуются не воле какого-то чужака, но божеству» [Plutarh «Sertorius», 12]. Однажды во время одного из походов лань на время потерялась. Но даже это обстоятельство Серторий сумел затем использовать в свою пользу. «Большое огорчение причинило Серторию исчезновение его лани: тем самым он лишился чудесного средства воздействовать на варваров, как раз тогда весьма нуждавшихся в ободрении. Однако вскоре какие-то люди, бесцельно бродившие ночью, натолкнулись на лань и, узнав её по масти, схватили. Когда об этом сообщили Серторию, он обещал щедро наградить тех, кто привёл лань, если только они умолчат о своей находке, и сам скрыл животное. Выждав несколько дней, он явился с просветлённым лицом к судейскому возвышению[248] и сообщил вождям варваров, что видел во сне божество, предвещавшее великое счастье; затем, поднявшись на помост, Серторий начал беседовать с теми, у кого были к нему дела. В этот момент находившиеся поблизости сторожа отпустили лань, а она, увидев Сертория, помчалась, охваченная радостью, к возвышению и, став возле хозяина, положила ему на колени голову и принялась лизать правую руку (ещё раньше она была приучена так делать). Когда же Серторий приласкал её (радость его выглядела вполне правдоподобно, он даже пролил несколько слёз), присутствовавшие сперва замерли, поражённые, а затем с шумом и криком проводили Сертория домой, считая его удивительным человеком и другом богов» [Plutarh «Sertorius», 20].

Под стать римлянам действовали и некоторые из тех, кто поднимал восстания против их власти. Вот, например, что пишет о руководителе восстания рабов на Сицилии, Евне, сумевшем в 135 г. до н. э. захватить почти весь остров и создать, пусть даже на короткий срок, некое подобие собственного государства, римский историк Анней Флор: «Некий сириец Евн — серьёзность наших неудач заставляет вспомнить это имя — в притворном припадке фанатического бешенства потрясал волосами в честь богини Сирии[249] и, как бы подчиняясь власти богов, призывал рабов к свободе и оружию. Желая показать, что действует под божественным вдохновением, он спрятал во рту орех, заполненный тлеющей серой, и, медленно вдыхая, выпускал вместе со словами пламя» [Florus., II, VII, 4–5]. Насколько эффективно действовало такое зрелище на тёмных, забитых и не видевших ничего, кроме своих полей и бараков, сицилийских рабов, можно судить по тому, что «это чудодействие поначалу собрало две тысячи человек, попавшихся ему на пути, но, едва по праву войны были взломаны эргастулы[250], он создал более чем шестидесятитысячное войско» [Florus., II, VII, 4–5]. Подавить восстание римляне смогли лишь через четыре года.

В Риме убедить людей в том, что кому-то покровительствуют боги, было гораздо сложнее, но и там это порою удавалось. Один из наиболее удачных примеров использования обстоятельств для убеждения масс в благоволении к себе богов сумел продемонстрировать в 44 г. до н. э. Октавиан (будущий император Октавиан Август), наследник убитого римского диктатора Гая Юлия Цезаря. Приняв усыновление по завещанию, он, несмотря на свой весьма юный возраст, сразу принял активнейшее участие в разгоревшейся после гибели диктатора борьбе за власть. Высшие должностные лица Рима в то время избирались, поэтому для победы на выборах претенденты старались всячески угодить избирателям, раздавая подарки и устраивая любимые римлянами театральные представления и игры. Точно так же поступал и 19-летний Октавиан. И вот, когда он устраивал игры в честь Венеры Прародительницы, в небе над Римом появилась комета, которую видно было затем целых семь дней. Октавиан тут же нашёл способ использовать это для повышения своего авторитета. Как заявлял позже он сам, «в народе сочли эту комету знаком того, что душа Цезаря принята в число божественных сущностей бессмертных богов. Поэтому к изображению его головы, которое мы вскоре посвятили на Форуме, был придан этот отличительный знак» [С. Plini. Sec. «N. Н.», II, XXIII, 94].

Более того, придя к власти, Октавиан поспешил отчеканить монеты с изображением кометы, засвидетельствовавшей принятие усыновившего его Гая Юлия Цезаря в число богов.

Сам ли римский народ пришёл к выводу, что комета означает именно принятие погибшего Цезаря в сонм бессмертных богов?

Конечно же, нет!

Сам по себе народ мог подумать об этом всё что угодно. Вот, например, как описывает Корнелий Тацит отношение римлян к комете, пролетавшей над Италией в 64 г.: «В конце года народ устрашают зловещие знамения: частые как никогда удары молнии, звезда комета, которую Нерон всякий раз старался умилостивить пролитием славной крови…» [Tacit «Annales», XV, 47].

Почему же комета, пролетевшая над Италией в 64 г. была расценена народом совсем не так, как комета 44 г. до н. э.? Ведь и частые удары молний, и пролёт кометы, и другие «чудеса», происходившие при Нероне, вполне можно было бы расценить и не как злые, а как добрые знамения!

Дело было, конечно же, в том, что Нерон не сделал того, что сделал его предок, Октавиан, — не взял в свои руки инициативу и не сумел запустить среди римлян нужный себе слух. Октавиан же сумел это сделать! Было ли это специальное указание, данное Октавианом своим клиентам и вольноотпущенникам? Был ли это просто намёк, вовремя услышанный и немедленно переданный? Кто знает? Но так или иначе Октавиан сумел благодаря пролетевшей над Римом комете резко поднять свой авторитет. Божественность Цезаря подчёркивала и благосклонность богов к самому Октавиану как к наследнику Цезаря. Недаром Октавиан тут же постарался украсить изображением кометы статуи своего приёмного отца, приказал выгравировать звезду-комету на своём боевом шлеме, а придя к власти, приказал выпустить монеты с её изображением. Безусловно, такая пропаганда убеждала далеко не всех, но какая-то часть римских граждан поверила этому, причём поверила искренне.

К созданию нужных образов Октавиана Августа и его окружения привлекались лучшие поэты, писатели, художники, скульпторы. Города Империи были украшены десятками триумфальных арок в честь побед императора, сотнями его скульптур, множеством картин и барельефов, прославляющих его деяния и благочестие. Иногда императору приходилось даже отказываться от сыпавшихся на него подарков, но и отказы эти он не забывал поставить себе в заслугу. «Золотые венки весом в тридцать пять тысяч [фунтов] муниципиям и колониям италийским, принёсшим их к моим триумфам, будучи в пятый раз консулом, я вернул, и после этого каждый раз, когда провозглашали меня императором, золотые венки я не принимал, хотя муниципии и колонии постановляли это с такою же благосклонностью, с какою и прежде постановляли», — писал в своих «Деяниях» Октавиан Август [ «М. Ancyr.», XXI, 3].

Вдумайтесь! В 29 г. до н. э., а именно тогда Октавиан в пятый раз стал консулом, т. е. всего через год после окончания тяжелейшей и кровопролитнейшей гражданской войны разорённая и истощённая войной Италия нашла на одни только венки для чествования победившего Октавиана одиннадцать с половиной тонн золота! А ведь венки были лишь частью того, что создавалось для прославления императора! «Серебряных моих статуй, пеших, и конных, и на квадригах, стояло в Городе около 80, каковые я сам удалил, и на эти деньги золотые дары в храме Аполлона от своего имени и тех, кто меня статуями почтил, я поставил», — пишет Октавиан Август в своих «Деяниях» чуть далее [ «М. Ancyr.»., XXIV, 2]. А ведь были ещё статуи из бронзы и мрамора, были барельефы, были фрески и картины, были триумфальные арки, были храмы в его честь, и не только в Риме, не только в Италии, но и по всей необъятной Империи. Конечно же, при всей его показной скромности всё это делалось не без ведома Октавиана. Энтузиазм и вдохновение скульпторов, архитекторов и художников поддерживались немалыми суммами, выделяемыми на эти работы. Щедро поддерживался и энтузиазм прославлявших императора поэтов и писателей.

Несмотря на то, что часть восхвалений была, возможно, и не совсем искренней, некоторые из поэтов, прославлявших Октавиана Августа и его окружение, такие, как Овидий, Гораций, Вергилий, не только быстро превратились из людей весьма бедных в людей довольно состоятельных, но и стали гордостью не только латинской, но и мировой литературы. Возвеличивание императора и его семьи производилось иногда весьма и весьма тонко. Прекрасным примером этому может служить знаменитая поэма «Энеида», написанная Вергилием, где рассказывается о легендарном прародителе римлян Энее, который по воле Юпитера бежал из взятой греками Трои в Италию, дабы дать своим потомкам основать Рим и стать владыками мира. Как пишет в предисловии к своим комментариям к «Энеиде» Сервий, замысел Вергилия состоял «в том, чтобы подражать Гомеру и восхвалять Августа, прославляя его род, ибо он — сын Атии, матерью которой была Юлия, сестра Цезаря. А Юлий Цезарь ведёт своё происхождение от Юла, сына Энея, как и подтверждает сам Вергилий'.

«Юлий — он имя возьмёт от великого имени Юла»[251]»

Было бы неверно полагать, что все римляне, прочитавшие «Энеиду», тут же уверовали в божественное происхождение Юлия Цезаря и Октавиана Августа. Но проводимая в поэме мысль о богоизбранности римлян и их императора льстила всем римлянам, а потому значительная их часть охотно верила, если и не в божественное происхождение своего первого императора, то, по крайней мере, в великие заслуги его предков и в его законное право править римским народом. Заметим, что сама идея написания «Энеиды» принадлежала не Вергилию, а императору Октавиану Августу. К тому же Вергилия он выбрал для этого не сразу, а лишь после того, как тот за три года, по поручению богатейшего вельможи Азиния Поллиона, написал «Буколики», а затем за семь лет, по поручению Цильния Мецената, ближайшего соратника императора, написал «Георгики». Лишь после этого, убедившись в его таланте, Октавиан Август поручил поэту эту работу, а всё написанное Вергилием тщательно контролировал, причём лично. По словам упомянутого выше Сервия, «Вергилий за одиннадцать лет, по предложению Августа, написал «Энеиду», но не отредактировал её и не издал. Поэтому он потребовал её сжечь. Август же, дабы не погибло столь великое произведение, приказал Тукке и Варию отредактировать её так, чтобы убрать лишнее, но ничего не прибавлять…». Что счёл «лишним» могущественный император, мы уже никогда не узнаем. К сожалению, поскольку поэма подверглась тщательной цензуре, сохранился только её отредактированный и одобренный Октавианом Августом вариант.

Надо сказать, что не только в период Империи, но и раньше, в период Римской республики, особенно в период Поздней республики, политика оказывала очень сильное влияние на творчество римских историков и писателей. Даже если историк или писатель был достаточно знатен, влиятелен и богат, чтобы иметь возможность не думать о том, что ему могут не заплатить за его труд, он всё равно должен был взвешивать каждое своё слово. Ему приходилось думать и том, как написанное им произведение отразится на его собственном имидже, и о том, как не обидеть своих друзей и соратников. Приходилось думать также и о том, как бы не нажить себе каким-либо неосторожно положенным на бумагу словом смертельных врагов в будущем.

А такое также могло случиться, если повествование шло о конкретных влиятельных лицах. Небогатый же писатель, живший за счёт своих литературных трудов, просто вынужден был учитывать вкусы потенциальных или конкретных заказчиков.

Несмотря на эти сложности, многие древние авторы сумели создать поистине замечательные произведения, показав и филигранное владение словом, и умение честно рассказать о происшедшем, а если нельзя было рассказать правду, всё же иносказательно намекнуть на суть событий.

Однако далеко не все древние писатели были мастерами слова и далеко не все древние рукописи были шедеврами. Как и в наше время, во времена Древнего Рима издавались не только выдающиеся произведения, но и весьма посредственные. Причём нередко издатели прекрасно осознавали ничтожность некоторых из издаваемых ими произведений. Но, тем не менее, издавали их. Причиной этому была политика. Вот, например, что писал в июле 59 г. до н. э. своему другу и одному из крупнейших тогдашних римских издателей, Титу Помпонию Аттику, знаменитый римский оратор и государственный деятель Марк Туллий Цицерон: «От Вибия я получил книги. Поэт он неумелый и к тому же ничего не знает, но он не бесполезен. Переписываю и пересылаю тебе» [Письмо ХРУП, 6]. Проходит всего несколько дней, и Цицерон в новом письме вновь обращается к своему другу с аналогичной просьбой, намекнув ему о необходимости издания трудов ещё одного графомана, некоего Александра. «Книги Александра, — пишет Цицерон Титу Помпонию Аттику, — небрежного человека и плохого поэта, однако небесполезного, я отослал тебе» [Письмо XLIX., 7.].

Как и в наше время, в Древнем Риме, для того чтобы о книге узнал широкий круг читателей, её мало было написать. Автору необходимо было её тиражировать и распространить. Даже тогда, в те далёкие годы, обычный автор вряд ли мог получить известность, если бы его промоушеном не занялся какой-либо из издателей.

В Риме не было типографий с печатными станками. Издание книг велось путём их переписывания. Но уже тогда книгоиздательская деятельность была хорошо поставленным и выгодным бизнесом, заниматься которым было под силу далеко не каждому. У крупных издателей десятки хорошо обученных писцов, как правило, специально подобранных и обученных рабов, быстро и красиво переписывали по одной или нескольку страниц запущенной в издание книги, а затем сшивали их. Они же, в случае необходимости, делали и иллюстрации. Разделение труда значительно упрощало и ускоряло производство, позволяя издателям быстро выпускать десятки и сотни экземпляров нужных книг по доступной цене. Богатый римлянин, желая объявить себя поэтом или писателем, в принципе мог поручить выпуск своих «творений» своим рабам. Но даже если бы его рабы и были достаточно грамотны для переписывания книг, вряд ли они могли бы без специальных знаний и навыков переписать и сшить его книги так же быстро и красиво, как профессионально специализирующиеся на этом рабы издателей. К тому же книги надо было не только сделать, но и продать. Для этого надо было знать книготорговцев в Риме и в провинциях, надо было знать крупных покупателей и их вкусы. Всё это требовало специальных знаний и годами наработанных связей. Именно поэтому даже очень богатые люди, имеющие достаточно рабов для переписывания своих книг, редко тиражировали их своими силами, а чаще обращались для этого к издателям. К тому же для престижа автора очень важно было, чтобы изданием его книг занимался как можно более известный и уважаемый издатель. Как и в наше время, крупные издатели обычно отсеивали графоманов, предлагая своим читателям, как правило, книги достаточно высокого уровня. Однако быть поэтом или писателем в Риме было престижно, а именовать себя писателем хотелось не только тем, кто действительно умел создавать нечто достойное. Если графоман был простолюдином, с ним можно было не считаться и прямо высказать ему свое мнение о его «творчестве». Но, как видно из писем Цицерона, графоманам, занимающим более или менее важное положение в обществе, издатели в Риме нередко шли навстречу, ожидая от них каких-либо ответных услуг. В то же время обычной практикой для Древнего Рима было и не дать прозвучать какому-либо произведению, пусть даже очень значительному, если взгляды и симпатии автора не совпадали со взглядами издателя и его друзей. Во времена же гражданских войн, проскрипций и прочих неурядиц написание оскорбившего кого-либо из сильных мира сего произведения могло иметь фатальные для автора последствия. Прежде всего это касалось, конечно же, исторических произведений, а также различных политических и религиозных трактатов. Неудивительно, что даже авторы времён Римской республики, освещая те или иные вопросы жизни своего государства, далеко не всегда бывали полностью искренни. С установлением же имперского строя римским историкам и писателям пришлось стать ещё более осторожными.

Имперская цензура постепенно становилась всё более жёсткой, и некоторые произведения поэтов и писателей, а особенно произведения историков, не понравившиеся императору, могли быть изъяты и уничтожены, а их авторы подвергнуты опале, ссылке и даже казни. Это привело к тому, что историки, трудившиеся в период Империи, далеко не всегда имели возможность писать всё, что думали. Но немало писателей легко мирились с этим и, берясь за исторический труд, думали прежде всего о том, как угодить императору и его сановникам. Именно такое творчество поощрялось, принося деньги, подарки и сиюминутную славу. Сокрушаясь по этому поводу, живший во II в. н. э. Лукиан писал: «Таково большинство историков: они заботятся каждый о сегодняшнем дне и о пользе, которую надеются извлечь из истории; их, по справедливости, надо ненавидеть, так как по отношению к современникам они — явные и неискусные льстецы, а в глазах будущих поколений они своими преувеличениями ставят под сомнение весь труд историков» [Lucianos «Hist.», 13]. Высмеивая несуразицы в исторических произведениях, появившихся в огромном количестве после успешной для римлян войны с Парфией (162–166 гг.), Лукиан настаивал, что «единственное дело историка — рассказывать всё так, как оно было» [Lucianos «Hist.», 39], и, обращаясь к тем, кто только собирается писать на историческую тему, просил их «не пиши, считаясь только с настоящим, чтобы современники тебя хвалили и почитали, но работай, имея в виду будущее, пиши лучше для последующих поколений и от них добивайся награды за свой труд, чтобы и о тебе говорили: «Это действительно был свободный человек, исполненный искренности; в нём не было ничего льстивого или рабского, и во всём, что он говорил, заключается правда»» [Lucianos «Hist.», 61]. Однако к рекомендациям Лукиана прислушивались далеко не все. Обычным делом было непомерное прославление правившего императора и столь же непомерное обливание грязью свергнутых императоров и узурпаторов, статуи которых немедленно разбивались, имена вычёркивались из книг и соскребались со стен, и которым приписывались пороки, которые у них были, и те, которых не было. Панегирики же в адрес пришедших к власти императоров всегда были приторными от славословия.

Таковы были обычаи, и таково было время…

Всех ли римлян убеждала такая пропаганда? Конечно же, не всех. Тем более что эффект этой пропаганды снижался из-за борьбы за власть различных группировок римской знати, а также в результате религиозных распрей — борьбы между приверженцами различных языческих конфессий, а затем борьбы между христианами и язычниками, и ещё более яростной борьбы между различными христианскими конфессиями. Но точно так же и в наше время даже поддержка большинства газет, журналов, радиоканалов и каналов телевидения ещё не является полной гарантией победы на выборах, и никакое число и качество листовок и плакатов не может обеспечить ни одному из политиков любовь и поддержку абсолютно всех избирателей. Однако все знают, что гораздо большие шансы на победу имеет тот из кандидатов, кто имеет возможность выпустить больше листовок и плакатов, кто имеет поддержку газет и журналов, кто имеет возможность максимально использовать теле- и радиоэфир. Так что древнеримская пропаганда была отнюдь не столь примитивной и простой, как может показаться на первый взгляд.