Развод по-французски

9

Как реакционер цепляется за прошлое, так Роксана продолжала твердить, какая прекрасная у нее была жизнь. Но по нескладицам в ее рассказах я начала понимать кое-какие вещи, проливающие свет на сложившееся положение — так, ничего особенного на мой непросвещенный в марьяжных делах взгляд. Несколько раз упоминался один «уик-энд, который Шарль-Анри провел в Ницце», и другие происшествия подобного рода. Из рассказов вытекало, что ее муж частенько не бывал дома, уезжал писать или в гости к родным. Рокси приходилось подолгу оставаться одной с Женни, и когда он возвращался, она, естественно, встречала его раздраженными упреками. Один раз она даже намекнула, что Шарль-Анри вообще не хотел иметь детей. Бывали к тому же материальные проблемы, но Рокси, целиком отдававшаяся поэзии, не задумывалась над таким очевидным и полезным делом, как пойти работать. Дети — хороший предлог не зарабатывать денег, теперь я это вижу. Материнство, особенно во Франции, — удобнейшая штука: прикрываясь материнством, можно заняться сочинительством. Примерно так же она писала стишки под одеялом при свете фонарика. Вдобавок две творческие натуры в семье — это чересчур, они постоянно соперничают друг с другом, требуют свободы от домашних дел и повышенного внимания к своей персоне. В человеческих отношениях всегда заложены пары противоположностей: муж — жена, изысканный — простой, умный — глупый, ребенок — взрослый. Зачем это?

В то же время не эгоистично ли со стороны Шарля-Анри не хотеть ребенка? О чем только люди думают?

К сентябрю Рокси впала в еще более глубокую депрессию. Она реже заговаривала о своих проблемах. У нее появилась новая навязчивая идея — война в Боснии. Французское телевидение и каналы «Евроновостей» каждый день показывали славянских женщин в платочках, рыдающих возле разрушенных домов, и трупы в придорожных канавах. Рокси буквально околдовала одна повторяющаяся картинка, которую телевизионщики сделали как бы символом этой дурацкой войны. Это была история балканских Ромео и Джульетты: сербский парень и девушка-мусульманка, застреленные одной из враждующих сторон, когда они пытались выбраться из каменных завалов и колючей проволоки, лежат на полоске ничейной земли, в джинсах и теннисных туфлях, а их родные боятся выползти из укрытия, чтобы унести тела.

— Вот оно, лицемерие Америки. Защищаем кучку арабов-бандитов и отказываем в помощи бедным боснийцам, — кипятилась она. — Позволяем сербам насиловать женщин. Нет, дядя Эдгар прав, французы просто трусы. Неужели они забыли Первую мировую войну? Забыли Чемберлена? Как они это допускают?

Конечно, на Рокси влияли выступления дядюшки Эдгара. Он не уставал обличать политику своей страны на страницах «Фигаро» и на телевидении. Всякий раз, когда он должен был появиться на экране, Сюзанна звонила нам. Даже не понимая, что он говорит, я улавливала ключевые слова: horreur, scandale, honneur, honte[27].

Я видела, что Рокси, обычно не страдающая чрезмерным самомнением, стала смотреть на свою семейную драму как на событие масштаба боснийского конфликта. Жалость к себе смешивалась у нее со злобой, с воображаемым удовольствием от вида безжизненного трупа Шарля-Анри, брошенного на ничейной земле.

Рокси по-прежнему не добивалась свидания с ним и не поручала мне действовать от ее имени. Я объясняла ее пассивность беременностью, но может быть, она готовилась к какому-то серьезному шагу?

В те же дни в доме поднялась паника: у Роксаны распухли лодыжки. Как сейчас вижу ее сидящей на диване (canapé), всю в слезах: «Разве это ноги? Это тумбы, а не ноги. Я даже не чувствую их!» Доктора опасались, что начинается преэклампсия — заболевание, поражающее беременных женщин, категорически запретили потреблять соль и велели каждые две недели являться на обследование. Потом ей прописали эластичные чулки, и Рокси стало лучше. Но даже когда ее состояние внушало опасения, она не пожелала, чтобы кто-нибудь снесся с Шарлем-Анри.

После долгих размышлений я решила сама поговорить с ним. Встретив на выставке Шарлотту, сестру Шарля-Анри, я узнала его местопребывание. На выставку группы «Наби» — так называли себя художники — посоветовала пойти миссис Пейс. Среди прочих, неизвестных мне, имен там оказались работы Вюйара и Боннара. Но больше всего мне нравится Валлоттон — в его сереньких улочках или дождливых пейзажах всегда есть ярко-красное пятно, женский шарф или зонтик, и это пятно символизирует для меня какое-нибудь неожиданное и благоприятное событие в жизни. Я любуюсь его картинами, и вдруг рядом возникает Шарлотта в красном платье, которое прекрасно смотрится здесь, и надушенная превосходными духами. Шарлотта — одна из тех француженок, которые буквально пропитаны ароматами с головы до пят. Надо спросить Дженет, ту самую приятельницу Рокси, что пишет книгу про француженок, как они это делают.

Шарлотта была с каким-то англичанином — Джайлз Уитинг, представила она его. Смутно припоминаю, что слышала это имя. Журналист? Та самая «связь», о которой между прочим упомянула ее мать? Они нимало не смутились, встретив меня, не прятали глаз. Я прямо спросила, где сейчас Шарль-Анри, и она дала мне его телефон в какой-то деревне, в пригороде Парижа. У Персанов там небольшой участок и трейлер. Шарль-Анри уезжает туда писать и возделывать свой сад. «Выпьем на днях по чашечке кофе и поговорим об этом, хорошо?» — добавила она.

В тот же день я сделала звонок. Шарль-Анри был отменно любезен, хотя в голосе его слышалась настороженность. Он с удовольствием принял предложение встретиться завтра.

Хотя кафе «Вид на собор Парижской Богоматери» находится недалеко от нашего дома, его можно считать спокойным и безопасным местом для встреч. Оно просторно, охотно посещается туристами, не принадлежит к числу излюбленных Роксаной мест и, следовательно, ни у кого не вызывает ненужных воспоминаний. Я выбрала уединенный столик в глубине террасы, подальше от табачного дыма. Шарль-Анри пришел через полминуты после меня и сразу же заказал мне кофе. На подбородке у него виднелся свежий порез, в остальном он совсем не изменился с тех пор, как я видела его в Калифорнии: привлекательный бледноватый мужчина с легкой синевой на щеках, как будто, отпусти он бороду, она вырастет черной по контрасту с белобрысыми ресницами. У него была та же обаятельная улыбка, сразу же сменившаяся серьезным, обещающим искренность выражением лица. Он три раза по-родственному чмокнул меня в щеки.

— La petite Isabel! ça va?[28] — Я вовсе не маленькая, скорее даже высокая, но во Франции все незначительное — маленькое, и petite проблема, и petit счет. — Как это мило с твоей стороны, что пришла. Я знаю, вы сердиты на меня, мама тоже. Можешь себе представить, как я переживаю!

— Извини, что сую нос не в свое дело, — сказала я. — Но я в полных потемках. Рокси ничего мне не говорит. Вот я и подумала, может, сумею что-нибудь сделать.

— Как моя дорогая малютка Женни? Надеюсь, что скоро повидаю ее. Я просто не знал, как договориться с Рокси, когда прийти и прочее. Я так скучаю без нее.

— Она тоже скучает! — вырвалось у меня. Я тут же пожалела, что выпалила это обвинительным тоном. — Женни в порядке. Иногда спрашивает, где папа, но потом быстро отвлекается. Ей же всего три годика.

Шарль-Анри: О, mon Dieu. Ты что-нибудь хочешь?

Я (не понимая): М-м?

Шарль-Анри: Я бы съел сандвич. Я еще не обедал. (Я пробыла в Париже уже несколько недель, и мне следовало бы знать, что в затруднительном положении французы моментально переводят разговор на еду. Шарль-Анри позвал официанта.) Сандвич с rillettes[29], пожалуйста.

— Твои родные окружили Рокси вниманием. — Я старалась выражаться со всей возможной прямотой. — Но беда в том, что никто не знает, что произошло. Я имею в виду — между тобой и Рокси.

— Между нами ничего не произошло, — сказал он, потом, увидев мое удивление, стал говорить, как он любит Рокси и Женни.

— Пожалуй, я тоже возьму сандвич, — вздохнула я. — Jambon fromage[30].

Шарль-Анри помахал официанту. Мы оба молчим, выжидаем. Снова появляется официант. Как задавать прямые вопросы, если не спрашивать прямо? Например, если ты их так любишь, почему ведешь себя как последний засранец?

— Конечно, я не прав. Я виноват во всем, тут нет вопроса, — начинает он.

Почему мужчинам нравится признаваться в дурных поступках? Потому что женщинам нравится прощать, вернее, они так думают. На самом же деле никто никогда ничего не прощает. Это ясно как Божий день.

— Может, стоит посоветоваться у психологов? Разве у вас нет супружеских консультаций?

— Изабелла, дорогая, тут ничего не изменишь. Я… я встретил женщину, свою настоящую любовь. Это судьба. Любой жене это трудно понять. И Рокси не понимает.

Я почувствовала облегчение. Случилось то, о чем говорила его мать: он в кого-то втрескался. Временное увлечение из-за беременности Рокси, и все, что от нее требуется, — это родить ребенка и выждать, пока та, другая, ему не надоест, если, конечно, Рокси захочет простить его.

Шарль-Анри не смог удержаться и заговорил о своей пассии.

— Ее зовут Магда Тельман. Читала курс социологии в Нанте. Блестящий специалист! И замужем за американцем — смешно, правда? Я ведь тоже женат на американке. Тельманы разошлись, и мы с Рокси разошлись. Такая вот симметричная ситуация.

Он говорил и говорил, настойчиво стараясь убедить меня, только не знаю в чем.

— Я понимаю, что говорю не то. Что все это звучит чересчур романтично — в банальном смысле слова, даже дико, но я действительно ничего не могу с собой поделать. Ты не поверишь, сразу на душе стало легче. Первый раз в жизни почувствовал почву под ногами. Или — под собой? Как правильно?

— И так, и так. — Мне стало жаль его романтическую душу и романтическую душу Роксаны. Я порадовалась, что у меня душа другая.

Шарль-Анри не собирался уходить, ему, казалось, доставляла удовольствие возможность выговориться. Он расспрашивал о Рокси и Женни, но я видела, что ему хочется говорить о Магде, об этой замечательной, при всех ее сложностях, вещи — любви. О том, как она устраняет неизбежные препятствия и необходимость выбора, как славно ему работается, как из плохого вырастает хорошее.

В итоге мы все-таки распрощались. Я не получила ответа на свои вопросы. Говорил ли он Рокси об охватившей его страсти и, если говорил, неужели теми же высокопарными выражениями? Почувствовала ли она себя униженной в такой степени, что не хотела открыться даже мне? Стоит ли говорить ей, что я виделась с ним и знаю о Магде? (Ну и имечко!)

Однажды, когда я отправилась за Женни в детский сад, со мной произошел очень странный случай. Я шла через площадь перед собором Парижской Богоматери. Вообще-то лучше обходить это продуваемое ветром пространство, заполненное глазеющими туристами с камерами. Через месяц после приезда я уже не испытывала священного трепета при виде собора (хотя я совсем не религиозна) и потому ходила по противоположной стороне, чтобы не продираться сквозь толпу. На этот раз я почему-то пошла по ближней стороне, вдоль невысокой ограды, отделяющей церковный двор от площади, и на секунду остановилась, чтобы получше рассмотреть угловатые фигуры каменных апостолов на фасаде.

Здесь всегда стоит нищий, и всегда один и тот же: смуглый — наверное, индиец, пакистанец или цыган — и слепой. Стоит, опершись на палку, протянув шляпу, на нем блуза с капюшоном, как у библейских персонажей, его незрячие, без зрачков глаза белеют, как луны. Видя его здесь, у самого входа в храм, я всегда думала об одном и том же. Есть ли в Париже, а может быть, и в целом мире другая такая господствующая точка для попрошайничества? Разве нет конкуренции среди охотников занять это прибыльное местечко, когда мимо тебя тащатся грешники со всего света, входя в величественное здание и выходя из него, полные раскаяния и благодати? Должна же существовать социология нищенства, открывающая нам некую иерархию, согласно которой каждому просящему милостыню да воздастся ниша его по званию и положению его. Или они, как голуби, обитают там, где вылупились из яйца, обреченные безразличной судьбой искать пропитание в скудных заброшенных переулках или богатых кормом парках. Во всяком случае, у этого нищего по праву закона или силы Богоматерь была в полном распоряжении.

Итак, я смотрю на апостолов, потом печально перевожу взгляд на нищего (ужасно боюсь смотреть на его белки) и вдруг слышу, как он говорит: «Изабелла». До смерти напуганная, я вздрагиваю, ускоряю шаг, иду к зданию ратуши, охваченная страхом и ощущением колдовства, пытаюсь найти объяснение. Послышалось? Или говорил кто-то еще? Совпадение — позвали другую Изабеллу?

До сих пор не знаю, что это было.

Все еще думая о странном явлении, я тихо вошла в квартиру Рокси. Та разговаривала по телефону, разговаривала по-английски, значит, с кем-то из американских друзей, но оказалось, с родителями, то ли с Честером, то ли с Марджив. Она упомянула Роско, их кота, и пса Ральфа. Я не прислушивалась специально и вдруг услышала свое имя. Оно пронзило мои мысли, как пуля облако.

— По-моему, Изабелле тут нравится, — говорила Рокси. — Бегает на свиданки. Подрабатывает чуть ли не в девяти местах. Но мне кажется, она набирает работу, чтобы не сидеть с ребенком. Что? Нет, все еще ни слова по-французски.

Это было несправедливо. Я ни разу не отказывалась посидеть с ребенком, когда она просила, и говорила bonjour где надо и не надо. Мне стало ясно, что они замышляют против меня заговор, обсуждая мои поступки и мое умонастроение.

— Впрочем, Оливия Пейс хорошо о ней отзывается, — продолжала Рокси. — Очевидно, она в самом деле кое-что может. Ну, еще выгуливает собаку у моего приятеля Эймса. Да-да, все в этом роде. Думаю, с ней все в порядке.

Я, конечно, должна была это предвидеть. В глазах родичей именно я представляла проблему, а не Рокси, именно я была предметом семейных советов. Но меня послали помогать Рокси, а ее попросили присмотреть за мной, незадачливой, никчемной младшей сестрой с ее бездумным отношением к жизни. В семье лелеяли надежду, что здесь я встречу родовитого европейского графа или буду преподавать английский как второй язык. В худшем случае выучу французский. Я была ошеломлена, чувствовала, как заливает мне щеки растерянный, сердитый румянец, словно обнаружила сзади у себя на платье пятнышко крови, с которым проходила целый день.

Мой характер всегда был предметом споров между отцом и Марджив, и споры иногда перерастали в ссоры. Помню одну особо драматичную стычку за столом. Марджив обычно заявляла, что меня в детстве не приучили думать о будущем, что выдает скрытый сексизм Честера. Брату Роджеру прочили карьеру юриста, когда он был еще в средней школе, а обо мне никто не заботился.

— Если хочешь знать правду, — резала Марджив в тот раз, — ты никогда не принимал Изабеллу всерьез, потому что она девочка!

— Ну уж нет! Я всегда принимал ее всерьез, — со вздохом отвечал отец. — Но никогда не понимал ее.

Помню, как я вставила: «Что верно, то верно».

Зато все мы понимали, что у Рокси литературный талант и любовь к поэзии и что она нигде не достигнет таких успехов, как здесь. К тому же писание стихов оставляет достаточно времени, чтобы вести дом, учить школьников или, как я заметила, flâner по парижским улицам, то есть ходить куда и когда хочешь, не испытывая ни малейших угрызений совести за свое безделье. Счастливая Рокси! Теперь у нее хороший предлог — беременность — увиливать даже от готовки. Если не считать проблемы с Шарлем-Анри, этой временной загвоздки, то у нее, с моей точки зрения, полнокровная жизнь.

Я сделала вид, что ничего не слышала.

— Я встречалась с Шарлем-Анри, — сказала я, когда Рокси положила трубку. — Решила, что должна поговорить с ним сама. По-моему, ты все преувеличиваешь.

Рокси вся встрепенулась:

— Он в Париже? Как он?

— Сказал, что влюбился. Он тебе об этом говорил?

Рокси молчала.

— Для меня это утешительная новость, — продолжала я. — Погоди, я ничего не забыла?

— Что? Что еще? — В ее голосе появились истерические нотки.

— У мужчин это проходит. И вообще у всех людей проходит. У меня уж точно.

— Знаю, что это пройдет. Так же, как прошло со мной. Но мне от этого не легче. Да, он говорил, что встретил настоящую любовь. Что тут скажешь?

Значит, она знала, знала с самого начала. Это — единственное, чего она не могла ему простить.