Развод по-французски

26

В тот вечер я была счастлива, но плохое настроение не проходило. Мне становилось в тягость, что я так долго, дольше, чем когда-либо, нахожусь вдали от семьи, быть может, я даже скучала по тем, кто был в Калифорнии. Отсюда печаль и пустота, которую я чувствовала все сильнее и сильнее и которую заполнял только Эдгар — постель и ужин, и полное взаимопонимание, когда он, гладя мои волосы, давал советы и подбадривал, а я раскидывала ноги.

Шарль-Анри приезжал теперь по субботам и забирал Женни в деревню. В воскресенье он привозил ее в Шартр. Рокси ухитрялась не встречаться с ним ни в один из этих дней. В субботу я одна готовила Женни к поездке, а в воскресенье он уезжал от Сюзанны раньше, чем мы попадали туда. С тех пор как Шарль-Анри ушел из дома, Рокси вообще видела его только три раза: когда он случайно появился у матери в мой первый воскресный обед у нее, потом — когда они вместе были у адвоката, и, наконец, в больнице. Правда, иногда они разговаривали по телефону, но всегда по-французски и всегда о том, как и когда забрать Женни. О том, что Рокси разговаривает с Шарлем-Анри, я узнавала по хнычущим ноткам в ее голосе.

Думаю, у меня тоже будет когда-нибудь ребенок, но сейчас мне кажется, что это верный способ заставить мужчину возненавидеть тебя. Заведя ребенка, ты лишаешь его, мужчину, юношеских радостей, отнимаешь свободу. Конечно, он то же самое делает с тобой, это факт. Потом ни она, ни он не хочет отказываться от ребенка, но и это не приносит им счастья.

После нашей встречи в кафе «Вид на собор» мы виделись с Шарлем-Анри еще несколько раз. Он был обходителен и сдержан. Было видно, что вся его жизнь теперь где-то там, где Магда Тельман и его живопись. Он не слишком интересовался подробностями мировой при разводе, оставляя их Антуану и мэтру Дуано. Беспечность и безразличие бывшего мужа к материальной стороне развода раздражали бывшую супругу, но у меня вызывали симпатию к Шарлю-Анри. Я должна была презирать его за жестокость по отношению к Рокси, но на самом деле он нравился мне и я почти желала ему удачи с новой женщиной.

Французские юристы решили, что Стюарт Барби оценил «Святую Урсулу» неточно, и в конце концов все сошлись на том, что каждая сторона проведет оценку имущества Рокси и Шарля-Анри. Я так поняла договоренность, что если оценки сторон не совпадут, то суд пригласит независимых экспертов, а если совпадут, то бракоразводный процесс пойдет своим чередом при общем признании, что финансовые проблемы решены.

Оценщики-французы вместе с Антуаном де Персаном явились к нам в середине ноября. Рокси отказалась встречаться с ними, и я была вынуждена и принимать их, и выслушивать их негромкие переговоры между собой, из которых я мало что разобрала. Антуан был настроен дружески, но переводить мне не счел нужным и сказал лишь: «ça va, Isabel?[103] Поганое это дело, правда?»

— Très jolie, superbe[104], — отозвался о комоде усатый господин.

Это меня порадовало, потому что высокая стоимость комода как бы снижает цену картины. Рокси может отдать его Персанам, а себе оставит картину Уокеров. Эксперты осмотрели Роксину посуду, стол и другие домашние вещи вроде телевизора и ковров, включая тот самый коврик из спальни, на котором я (слава Богу, не они) различала ржавые разводы от смытой крови. Они несколько раз возвращались к комоду, выдвигали ящики — искали подпись мастера.

— Ce n'est pas signée[105], — сказал один. Я догадалась, что это плохо, снижает ценность вещи.

Потом пришел эксперт из Лувра. Поглядев на картину, он покачал головой:

— Ecole de La Tour[106]. Нас это не интересует. — Я почувствовала невольную обиду за нашу святую. Это означало, кроме того, что картину выставят на аукционе. С другой стороны, если она не нужна Лувру, то не будет препятствий с выдачей разрешения на вывоз и купить ее может кто угодно, например, японец или американец.

В этот же день я резко поговорила с Антуаном. Сама удивляюсь, как я не сдержалась.

— Какое же это паскудство, что Шарль-Анри забирает Роксину картину. Ей от него ничего не нужно. Она ничего у него не взяла бы, даже самую малую малость. Тем более вещь, к которой он привык с детства.

Антуан остолбенел. Я с удовлетворением видела, что мои слова задели его. Эксперт из Лувра, месье Десмонд, торопливо отвернулся и с нарочитым вниманием уставился в картину, словно он глухой и ничего не слышит. Я продолжала наседать.

— Мало того, что бросил ее, когда она в положении. Так теперь, видите ли, он еще и собственность отнимает. Он что, хочет, чтобы у его детей не было мебели и картины? Хочет, чтобы все это уплыло какому-нибудь иностранцу? Дерьмо собачье — вот он кто. И кто только его надоумил?

— Шарль-Анри поручил вести его дела мне.

— Ну, значит, ты собачье дерьмо!

Не знаю, что сказали бы друг другу Рокси и Шарль-Анри, но я была удивлена не меньше Антуана, что именно мне выпало начать обмен любезностями между нашими семьями. Конечно, я поступлю по-калифорнийски, если скажу, что они должны знать наше мнение обо всем происходящем, мое мнение. До сих пор они даже полагали, что нас не волнует судьба картины. Антуану было стыдно, и он ничего не сказал.

Тем не менее через несколько дней commissaire-priseur[107] переправил в «Аукционный дом Друо» письменный стол, обеденный стол и несколько гравюр. Теперь, когда пришла пора расстаться со «Святой Урсулой», Рокси оставалось только надеяться, что вещи будут проданы подороже и ее половина составит приличную сумму. Тем временем у Роджера появилась гениальная идея: мы с ним подаем иск на Рокси и Шарля-Анри, которые формально еще состоят в браке, о взыскании с них картины. Из-за дополнительных юридических сложностей продажа картины откладывается на неопределенное время. Рокси была в восторге от этой идеи. Забавная ситуация: мы живем вместе с Рокси, живем душа в душу, я подаю на нее в суд, и она сама подливает масла в огонь.

Аукционеры из «Друо» уже поместили «Святую Урсулу» в каталог, чтобы выставить ее на продажу вместе с другими работами этого жанра. Дату аукциона предполагалось наметить, когда будет собрано достаточное количество картин. Поскольку соглашение о том, что выручка будет поделена пополам, уже состоялось, то процесс о разводе мог начаться в любое время.

— Не продавайте этот фаянс, — посоветовал commissaire-priseur Рокси, которая оказалась дома, когда он пришел. — Много вы за них не получите, а вещицы хорошие. Рекомендую оставить их у себя.

— Скажите это моему мужу, — фыркнула Рокси.

В «Доме Друо» решили, что «Святую Урсулу» можно выставить на распродажу северофранцузской живописи, которая пройдет через месяц. В дополнение к каталогу срочно была отпечатана специальная брошюра. Аукционисты знали, что картина пойдет хорошо, и назначили отправную цену восемьдесят тысяч долларов. Услышав такую сумму, Рокси поняла, что никогда не сможет откупиться от Шарля-Анри. Она, не откладывая, позвонила родителям, умоляя дать ей взаймы сорок тысяч, но те тоже были сражены наповал.

После того как увезли мебель, квартира стала до странности голой. Зияния отзывались молчаливым укором, красноречивая пустота кричала о катастрофе. Я возмущалась несправедливостью не меньше, чем Рокси, а может быть, и больше. Возросшая ценность «Святой Урсулы» внесла новый элемент в обычные при разводе враждебные отношения — корысть. Я рассказала об этом Эдгару, но по-прежнему молчала о том, что Рокси резала себе вены.

— Женщины вообще не задумываются о последствиях. Поэтому они в шоке, когда последствия наступают.

Не знаю, насколько это верно. Он хотел сказать, что ввезенный во Францию предмет подпадает под французские законы. Рокси должна была об этом думать. Но почему Персаны злонамеренно не хотят знать, что картина всегда была в нашей семье, что она принадлежит многим людям, а не одной Рокси, что это семейная реликвия, тогда как для них «Урсула» — пустое место? Эдгар пожал плечами. Есть такое особое парижское пожатие плечами. И есть у французов особое отношение к законам о собственности.

— Ты выдвигаешь моральные аргументы, когда говоришь о Боснии. Почему же отказывать моральным аргументам в семейных делах?

— Когда я говорю о Боснии, я выдвигаю прагматические аргументы, основанные на опыте истории… Но не будем ссориться, chérie[108], из-за какого-то canapé[109] и уродливой святоши.

— Да, о сексе ты говоришь, а о деньгах не хочешь.

— Естественно, я же француз. У вас, американцев, все шиворот-навыворот.

Приблизительно раз в две недели, иногда чаще Эдгар посещал собрания, которые устраивались в муниципальных залах или церквах, неотличимых от подобных помещений в Америке, — такие же светло-коричневые стены, такая же гулкость, такие же ряды металлических стульев. Часто бывали «круглые столы»: трое-четверо мужчин из этого округа, обязательно хоть одна дама и Эдгар. Из того, что говорилось, большую часть я не понимала, но темы постепенно прояснились — уроки истории и роль религиозного сознания. Скоро я убедилась, что сам Эдгар — человек религиозный, по крайней мере формально верует в Бога и исповедует католицизм, не слишком ревностно, но искренне.

Сначала меня это поразило. В Калифорнии я не стала бы гулять с парнем, который ходит в церковь. Того, кто говорит о Боге, автоматически причисляют к лицемерам. Но лицемерие лицемерию рознь. Есть, например, французское лицемерие или, если выразиться мягче, непоследовательность: веровать в Бога и нарушать одну из заповедей — прелюбодействовать. Я завела с миссис Пейс разговор на эту тему, не упоминая, конечно, Эдгара и себя.

— Понимаете, у французов благочестие более развито, — сказала она. — У нас, в Америке, как заметил еще Мэтью Арнольд, две формы благочестия: самоистязающее и самодовольное. Французы, как видно, придумали третий тип — светское благочестие.

— И оно искреннее?

— Я думаю, что все три — искренние. Самоистязание всегда искренно. Нет ничего более искреннего, чем чувство правоты, autrement dit[110] — самодовольства. Почему бы и светскому благочестию не быть искренним?

Когда подобный разговор зашел с Эдгаром, он процитировал Мольера:

Моя душа была поражена двумя этими самыми болезнями — самоистязанием и сознанием собственной правоты. Я никогда не чувствовала себя большей американкой. Мы даже сцепились с Ивом из-за этого. У него странный взгляд на Америку. Он убежден, что вся наша жизнь находится под контролем Джона Эдгара Гувера.

— У него был компромат на любое значительное лицо в Вашингтоне. У него спрашивали, надо ли Джону Кеннеди выдвигать свою кандидатуру в президенты. Эйзенхауэра тоже выбрали с его участием. Гомик, а следовательно, и параноик — что с него взять? Правда, он здорово побаивался Боба Кеннеди, поэтому Боба и кокнули… Знаешь, у нас тоже есть задрыги, которые спят и видят, чтобы США управляли Францией. Чтобы мы смотрели только комиксы, рисовали дурацкие диснеевские картинки и пили кока-колу.

— Никто вас не заставляет это делать, вы сами, — возражала я. — Я вот, например, не смотрю комиксы, а вы смотрите. Почему?

— У тебя к ним иммунитет, потому что ты на них выросла. А у нас это эпидемия, как лихорадка в джунглях Амазонки.

Какую культурную угрозу может представлять диснеевский фильм, думала я? Есть более опасные вещи.

— Французы сами культурные агрессоры! — горячилась я. — Всюду продвигают свою культуру.

— А американцы слишком много улыбаются. Ты вот все время скалишь зубы.

После этого я старалась улыбаться реже.

В начале декабря, недели за две до положенного Рокси срока и назначенной даты аукциона в «Друо» (в этом совпадении Рокси увидела иронию судьбы), позвонили родители. Они заказали билеты и будут в Париже. Не зарезервируем ли мы номера в гостинице, чтобы это не была какая-нибудь дыра, но и не слишком дорого? Марджив посоветовала посмотреть в отеле «Два континента», который она помнила по прошлогодней поездке.

Это известие мы встретили со смешанными чувствами. К моим примешивалось удовольствие от перспективы повидать их (и показать себя с заученными французскими фразами, лакированными ногтями и скромной, как у балерины, прической). Неужели мы с Рокси — единственные американские дочери, которые любят своих родителей? Так оно и выходило по читанным мною книгам. В общем, я чувствовала удовольствие и вместе с ним страх. Страх перед тем, что они скажут, узнав о Роксиной болезни — так я стала называть ее дурацкую выходку. Страх перед их возмущением тем положением, в какое попала Рокси, и перед шумом, который они поднимут из-за уплывающей из рук картины. Страх перед неизбежным ростом напряженности и грядущим конфликтом. Страх перед тем, что они скажут. Короче, я чувствовала удовольствие и страх. Рокси заявила, что не чувствует ничего, кроме страха, главным образом из-за Роджера.

Марджив и Честер добавили, что с ними едут также Роджер и Джейн. Это выбивало почву из предположения, что они едут просто в гости. Нет, они ехали, чтоб начать войну — или по крайней мере юридическую борьбу — за восстановление справедливости, как они ее понимали. Они не бросят своего ребенка на произвол иностранного закона и отживших предрассудков о привилегиях мужчин.

— У Женни есть собственный паспорт? Я имею в виду американский? — спрашивает Марджив. — Надо, чтобы она имела американский паспорт.

Зловещий вопрос. Что, если они собираются похитить Женни?

Нам с Рокси не нужно было ничего обсуждать перед приездом родителей, хотя я знала, что между нами существуют некоторые недоговоренности. И главное — я не сказала Рокси, что Марджив и Честер понятия не имеют о ее попытке покончить с собой. Может быть, она была бы рада моему молчанию, а может быть, ей хотелось, чтобы они знали, чтобы кто-нибудь взял на себя ответственность и позаботился о ней.

Я не люблю ни к кому обращаться с просьбами, потому что просьбы всегда выходят боком и люди потом начинают сторониться тебя. Но я чувствовала доброе отношение Сюзанны де Персан к себе, и теперь, когда Рокси снова пала духом и вот-вот приедет Роджер, пришла пора поговорить с ней. Я была почти уверена, что она поможет советом. Она была достаточно расположена ко мне. Что до Рокси, то отношение Сюзанны к ней было более сложным — отставная жена любимого сына, иностранка и т. д. и т. п., хотя при всем том она решительно поддерживала невестку, имея, вне всякого сомнения, в виду общение с Женни и будущим ребенком.

Сюзанна тепло относилась ко мне и, казалось, понимала щекотливость моего положения — сразу оказалась в сердцевине семейных дрязг, без языка, без определенных видов на будущее. Как и миссис Пейс, ей хотелось немного пообтесать меня, но если та прямо критиковала мое платье или делала замечание по поводу несвежих перчаток, то Сюзанна делала это косвенно, намеками, с помощью поощрения и похвалы. «Знаете, Изабель, у вас такие красивые руки, когда на ногтях лак», — говорила она. Или: «С туфлями на высоких каблуках ваши длинные ноги просто потрясающи». Да, теперь у меня всегда была пара чистых перчаток и пара туфель на потрясающих шпильках, словно приглашающих пришпилить меня. Я пошла к Сюзанне, разодетая в пух и прах, — в том же наряде я ходила обедать с миссис Пейс к «Пьеру-трактирщику», сделав вид, что не бывала в этом ресторане.

После обеда я взяла Женни из садика, и мы отправились на улицу Ваграма — это был обязательный еженедельный визит бабушке. Прекрасная возможность поговорить с Сюзанной наедине, объяснить, в каком состоянии находится Рокси. Я говорила, что Рокси принимает близко к сердцу продажу картины, что это плохо сказывается на ее здоровье, что, мне кажется, продажу нужно отложить. Могла бы я сама взять обязательство выплатить половину ее стоимости в рассрочку, за несколько лет? Может быть, нашим семьям встретиться, когда приедут родители (Роджера я не упомянула), и обсудить сложившуюся ситуацию?

— Изабель, дорогая, ни вам, ни мне не надо ввязываться в имущественные споры. Чем скорее они кончатся, тем лучше. Оставим все проблемы адвокатам. Я понимаю, Роксана расстроится, но это не скажется на ребенке.

— Но я боюсь, что ввяжется мой брат, — настаивала я, едва сдерживаясь, чтобы не добавить: «Вы еще не знаете Роджера». — Он адвокат. Правда, не хочется устраивать общую нервотрепку. Кроме того, у меня такое впечатление, что Шарль-Анри не возражает против того, чтобы как-нибудь уладить это дело.

— Бедный Шарль, — пожала плечами Сюзанна. — У него столько хлопот. Пренеприятнейшая личность, этот муженек его petite amie[111], упрямые адвокаты Роксаны и теперь еще ваш брат — alors[112]. Это что — плата за грех?

Меня так и подмывало рассказать всю правду: надо же понимать, что Рокси хотела умереть. Но меня удержал стыд — стыд и боязнь предать сестру и, значит, всю семью. Если я скажу об этой, пусть минутной, ее слабости, о том, что она вконец потеряла самообладание, не обратят ли это против нее, не попытаются ли, например, отнять Женни?

Сюзанну не интересовала юридическая сторона будущей договоренности между Шарлем-Анри и Рокси. Меня ничуть не удивило, что осмотрительные в финансовых вопросах французы — та же Сюзанна, даже Эдгар — неохотно идут на уступки, которые грозят им потерей денег, можно сказать, денег французской стороны. Потом Сюзанна сказала кое-что еще, и это «кое-что» многое мне разъяснило.

— В конце концов это работа французского художника. То есть французская картина, — сказала она так, как будто у живописи есть национальность.

Надо же придумать — французская картина! Я представила себе директора музея, которому пришлось бы определять национальность картины и помещать ее в итальянский зал или французский, в зал шестнадцатого века или семнадцатого, и чтобы не отклониться от принятой системы запутанной музейной классификации. Если верить Сюзанне, Рокси не имела права на «Урсулу», которая укоризненно взирала, как валяющиеся в девчоночьей комнате обертки от жевательной резинки сменялись разбросанными по туалетному столику заколками для волос, — не имела права только потому, что несколько веков назад, задолго до того, как открыли Америку, человек, написавший эту картину, жил, может быть, в тех же местах, где жили предки Персанов. Эта вздорная идея напоминала о сербах и других балканских дебилах, сумасшедших ирландцах, всех этих арабах-фанатиках, одетых в одинаковые балахоны, всех, кто одержим односторонним, ограниченным, гнетущим понятием национальности. Нет, я лично никогда не пойму национализм. Может быть, у меня чересчур примитивное сознание, присущее аборигенам Нового Света, но я не испытывала ни радости, ни гордости от того, что принадлежу к такой-то расе и такому-то народу. Больше того, в глазах Сюзанны я вообще могу сойти, например, за японку, которая увозит на коляске ее Ренуаров и шкафчики работы самого Буля, чтобы украсить свой бумажный домик за семью морями. («Говорят, что в Калифорнии дома строят из дерева!» — воскликнула она однажды, пораженная такой невидалью.)

Даже Эдгар не смог встать выше идеи национализма. Сожалея о трениях между сербами, хорватами и мусульманами в бывшей Югославии, он тем не менее взывал к патриотизму и утверждал, что вмешаться в югославские дела и ускорить распад страны — в интересах Франции. Позднее он не согласился со мной, когда мы обсуждали вопросы, связанные с картиной.

— Если бы у местностей не было каких-нибудь характеристик, только им присущих особенностей, воплощаемых в предметах материальной культуры, как бы мы различали Дубровник и Детройт? — Ему было небезразлично, откуда что произошло.

— Но сама-то Урсула происходит из Австрии или Британии, — возразила я. Еще у Сюзанны я твердо решила про себя: пусть я американка, частица народа Соединенных Штатов, и мне не избежать ярлыков, которые сопутствуют понятию «американский», я смою с себя клеймо национализма и буду гражданином мира.

Сюзанна подала мне вторую чашку чая — чашечка была тоненькая, хрупкая, с золотыми лилиями по ободку, — и в это мгновение ее взгляд упал на мою «келли», которую я никогда не брала с собой в Шартр. Вам не случалось наблюдать, как человек вдруг что-то замечает, наблюдать этот момент узнавания по наступившему молчанию, по особому выражению глаз? Не знаю, что увидела и что поняла Сюзанна, но определенно могу сказать, что мою красивую коричневую сумочку засекли, что она не только вызвала вопрос: «Что Изабелла делает с такой дорогой вещью?», но и объяснила кое-что мадам де Персан.

Сюзанна улыбнулась натянутой улыбкой, и когда мы прощались, тон у нее был холодный. Она стояла, похлопывая по груди своего изящного темно-синего костюма, как будто у нее приступ и она массирует сердце. Наверное, она думала, что сумочка моя — от мужчины и я вовсе не хорошенькая jeune fille[113], как она предполагала. Что ж, это правда. Я уже привыкла, что люди это понимают.

— Как, должно быть, приятно повидаться с родителями после стольких месяцев, — сухо сказала Сюзанна. — Они приезжают в среду? Привезите их в воскресенье в Шартр.