Развод по-французски

29

Настала суббота, и мы с Рокси предложили родителям совершить вылазку на Блошиный рынок. Рокси обожала пастись среди торговых рядов, а у меня были там дела, о которых я никому не хотела говорить. Я все еще надеялась купить хорошую фаянсовую вещицу и сделать Эдгару рождественский подарок. План этот теперь отдавал горечью. Я представляла, что преподнесу ему презент после того, как он скажет, что мы больше не увидимся. Прощальный подарок и вечное напоминание о прошедшей любви.

Оказалось, что среди намеченных Марджив дел одно из первых мест занимало посещение Блошиного рынка. У нее был нескончаемый список вещей, которые просили привезти знакомые в Санта-Барбаре. Честер не любил таскаться за покупками, но проявил добрую волю и поехал с нами. В метро очень неудобно ехать с Женни и ее коляской, поэтому мы погрузились в автобус. У всех было приподнятое настроение, сопутствующее путешествию в удивительный мир, где продают и покупают все, что ни есть на свете, — барабаны, bijoux[126], джинсы, африканские диковины, фарфор, целые комнаты деревянной обшивки, содранной со стен старинных замков.

Рокси убеждена, что 24-й — самый лучший автобусный маршрут в мире. Он начинается на площади Согласия, потом автобус поворачивает на восток и проходит между набережной Сены и Лувром.

На стенах Лувра красуются головные изображения французских правителей — все Людовики, Наполеон, Наполеон III. Далее автобус останавливается у огромного универсама «Самаритэн», затем переезжает Новый мост и попадает на площадь Дофина, откуда виден небольшой парк, формой напоминающий пирог, где старики катают шары в кегельбане. Оттуда автобус идет по набережной мимо полицейской префектуры, где располагался кабинет комиссара Мегрэ, перед собором Парижской Богоматери снова переезжает реку и идет по бульвару Сен-Жермен до конечной остановки на площади Мобера.

Когда к Рокси приезжают в гости родственники или бывшие одноклассники, она непременно возит их на 24-м автобусе. Поездка нравится людям, но никто, кажется, не испытывает особого восторга от того, что автобус проезжает мимо того места, где под колесами экипажа погиб Пьер Кюри, что из окна видна площадь, на которой Мария Антуанетта ожидала казни, а задолго до нее маршировали римские легионы. Рокси гордилась, что живет там, где хаживал Абеляр во времена Чосера, когда ничего не происходило в Санта-Барбаре, штат Калифорния, потому что история там даже еще не начиналась.

Было довольно любопытно снова посмотреть на Париж глазами родителей. Они знали, что им опять понравится город, но парижан они не одобряли, особенно Марджив.

— Почему нищие стоят на коленях и воздевают руки, будто молятся? Это ужасно. Что, им нужно доказывать свое бедственное положение? Иначе им не подадут?

— От наших только и услышишь: эй ты, гони монету!

— Лучше сказать, наши нищие сохраняют собственное достоинство, — сказала Марджив.

— Нам нравится, что наши такие задиристые. Это вызывает отпор, и ты перестаешь чувствовать вину за их беды, — возразил Честер.

— Это лицемерие со стороны общества — требовать такого самоуничижения, — говорила Марджив.

— Во Франции очень мало бездомных, — резко заметила Рокси. — Общество хорошо заботится о бедных. Для этого существует широкая сеть социальной помощи.

— А эти нищенки с детьми на коленях? — не унималась Марджив. — Это же вредно — так долго держать маленьких без движения.

Общаясь с родителями, я поняла, что привыкла ко многим вещам, которые поначалу должны вызывать недоумение. Когда мы ехали на Блошиный рынок, Честер вдруг сказал: «И вы это терпите? Сидеть взаперти, как в клетке». И правда, автобус застрял посреди улицы из-за стоявшего поперек фургона. Мы с Рокси даже не заметили, что мы стоим. Рокси увлеченно болтала с Марджив, а мои мысли были заняты завтрашним обедом у Сюзанны. В Париже автобусы вообще ходят медленно.

Меня не пугала встреча с Амелией, это факт. Жена с тридцатилетним стажем, женщина, которой, по моим расчетам, далеко за пятьдесят. На такую незачем наезжать, и от нее какой мне вред? Но я представила сидящих за столом, суровое судилище, обличающее меня на чужом языке. Изабелла — Иезавель. Эдгара, вероятно, там даже не будет. Я была погружена в свои мысли, а отец в это время раздраженно ерзал на сиденье.

— Уже десять минут стоим, — недовольно ворчал он.

И правда, за нами уже выстраивалась вереница машин, негодующие водители высовывались из окон, оглушительно сигналили. Человек в форме подошел к автобусу и, жестикулируя, начал что-то говорить. Шофер огрызнулся: «Passer? Peux pas… demandez mon nom»[127]. Они продолжали препираться, a Рокси переводила Честеру и Марджив. Честер вертелся и клял глупого водителя фургона. Рокси смеялась от души, узнав в нем прежнего отчима. «Я так рада, что вы приехали!» Но самое удивительное, что ни он, ни Рокси не заметили, что автобус застрял.

Родители не переставали удивляться происшедшим в нас переменам, говорили, например, что я и одеваюсь по-другому. Конечно, у меня было несколько новых платьев, но мне казалось, что я ношу почти то же самое, что и раньше, разумеется, с учетом климата. Мне чудилось, что у себя за спиной я слышу их шепотки:

— Интересно, Рокси почти такая же, но Из сильно изменилась, — будто бы говорил отец.

— Все правильно. Из молоденькая и еще будет меняться. А вот Рокси всегда одинаковая, несмотря на беременность и неприятности.

— Она выглядит такой… Я имею в виду Из…

— У французов есть хорошее слово — soignée[128]. — Это встряла Джейн, она немного знает французский.

— Никак не ожидал увидеть ее такой, — продолжает отец. — И как вы это объясняете?

— Из всегда была модницей. А здесь модно быть soignée (слова Марджив).

— Она похожа на звезду британского порнофильма. Очаровательная мордашка, волосы зачесаны наверх, в строгом черном костюме. Служит нянечкой, с детьми сурова, — говорит Роджер (на самом деле это говорил Ив).

— Не знаю, не знаю, — задумчиво отзывается Честер. — Британских порнофильмов не видел.

По их взглядам я чувствовала, что они думают, будто я прирабатываю на стороне, может быть, снимаюсь в порнухе. Они смотрели на меня с загадочным, подозрительным, ожидающим видом, словно мои наряды, ухоженность и странные французские фразы — все это понарошку, а вообще тут что-то не то.

Рокси презирает блошиные рынки. По ее мнению, это воплощение торгашеского духа, причем гигантского масштаба, который мы и представить не могли до нашего приезда во Францию. Я думаю, что Америка в силу своей короткой истории просто не успела накопить такого обилия предметов, многие из которых к тому же на редкость безобразны. Хотя должна признаться, что глаз начал привыкать к бесконечным бронзовым пантерам, гипсовым купидонам, десятки раз перекрашенным тарелкам, дверным петлям, матрасам, джинсам, зеркалам, которые сотнями сдирали со стены над камином по всему Парижу, мраморным бюстам, порванным холстам, канделябрам, медальонам, эстампам семнадцатого столетия (специальность Эймса Эверетта), декоративным лампам, вещам, которые стоят тысячи долларов и ни одна меньше тридцати франков. Я давно оцениваю все франками.

Родители вряд ли знали, как им реагировать на это изобилие — восторгаться? негодовать? Или принимать с тем смешанным чувством, которое позволяет оценить виденное беспристрастно? Одно ясно: ничего подобного в Калифорнии не найти. Так французы относятся к Лас-Вегасу: говорят, что там приятно провести время, но французского Лас-Вегаса устроить не хотят. Мы с Рокси видели удивление наших родителей, бродивших по бесконечным рядам с африканской резьбой, тысячами разнообразнейших ваз и статуэток. Мне близка мысль о том, что вещи не умирают, а продолжают жить, пусть после починки и реставрации, обретая тем самым бессмертие, но Рокси — против, потому что они напоминают об умерших владельцах. Она считает, что вещи, пережившие своих хозяев, производят угнетающее впечатление.

— Вещи должны сами уходить из жизни, — сказала она.

Марджив согласилась с ней, но Честер возражал, говоря, что вещи хранят прошлое и благодаря им прежние их владельцы как бы оживают. Я с удовольствием наблюдала, как они прогуливаются по рынку — настоящие американские туристы — и болтают о пустяках. Это был прекрасный день для всех нас, ненадолго забывших и о неприятном завтрашнем обеде, и о болезненной процедуре международной тяжбы из-за картины, и, конечно, не подозревавших ни о будущих разочарованиях Рокси, ни о трагедии, ни о смерти.

— Можно понять французов, собирающих весь этот хлам, — сказала Марджив. — Они ведь так много воевали. Когда все теряешь, каждая вещица становится ценной. — Рокси рассмеялась, но в ее смехе угадывалась горечь. В конце концов Марджив первая сделала покупку — маленькую брошь с портретом Шарля де Голля. Чудной сувенир, зачем он ей?

Пока мои обедали, я поспешила в лавку Г. Мартина. Я была рада отлепиться от них на время и побыть наедине со своими мыслями о предстоящей встрече с женой Эдгара. Я сознавала, что чересчур драматизирую ситуацию, воображая тяжелую сцену публичного осуждения, горькие упреки оскорбленной жены, низкое негодование Эдгара, сделавшего вид, будто между нами ничего не было. Ожидание страдания ранит сильнее, чем само страдание. Мне виделись растерянность родителей, насмешливая издевка Рокси, досада Сюзанны. И в центре всех воображаемых картин вставала холодная отчужденность бывшего возлюбленного. Мысль о том, что он не любил меня так, как я любила его, усугубляла мое состояние и обостряла предчувствие неизбежного конца — если не завтра, то все равно скоро.

Против этого пораженческого настроения активно восставала другая, воинственная сторона моей натуры. Я приняла решение не сдаваться, пока шла по дорожкам рынка, а Рокси, Джейн и родители, заказав «наборы» по шестьдесят восемь франков в ресторанчике «Перикола», дивились мягкости барашка, сочности белой фасоли, умеренности цен и радушию официанта — что бы ни говорили об официантах. Вегетарианка Джейн взяла tourte au Maroilles и crudités[129].

— Конечно, я помню вас, милочка, — сказал торговец. — Надеюсь, ваша супница скоро попадет ко мне в руки. Вещица дорогая, так что готовьтесь. Я вам позвоню через пару дней.

— Ничего, деньги я раздобуду, — сказала я. Мне еще не был ясен механизм мошенничества, иначе я предупредила бы миссис Пейс.

Возвращаясь домой, мы затеяли в автобусе горячий громкоголосый спор. Марджив и Честер, всю жизнь шикавшие на нас, очевидно, думали, что их не поймут, так как они говорят по-английски.

— Я считаю, что картину надо снять с продажи, свернуть в трубочку и просто положить в наш чемодан, — начала Марджив срывающимся от волнения голосом. Очевидно, что-то расстроило ее на рынке. Честер и тот посмотрел на нее с удивлением. — Кто нас остановит? Просто пойдем в аукционный дом и возьмем ее, — продолжала она. (Я и сама думала таким путем спасти нашу «Урсулу».)

Честер был в растерянности, Рокси нахмурилась.

— Это повредит мне. Я не собираюсь становиться преступницей. Мне здесь жить.

— В конце концов не погонится же Франция за нами. Или Изабелла может привезти ее.

— Я не собираюсь возвращаться домой, — возразила я.

Теперь все накинулись на меня. «Не собираешься? А когда у тебя выйдут деньги? Кончится разрешение на работу?.. И вообще — почему, почему?» Рокси будто бы одобряла, что я вызвала огонь на себя.

— Мне начинает нравиться здесь. Я узнала кое-что о Европе, учу французский и думаю продолжать.

— Ну как же так, дорогуша? — Марджив уже прикладывала платочек к глазам.

— Я могу здесь делать то, что не могу дома, — добавила я.

— Например? — обрушился на меня недоуменный вопрос, хотя, казалось бы, и так все ясно.

— Слушать музыку, ходить на выставки.

— У нас тоже есть концерты и выставки. Может быть, размах не тот, но все же… — возразил Честер.

— Вот недавно была на концерте Штокхаузена в Центре Помпиду.

— Штокхаузен! — Имя было как красная тряпка для быка. — Думаешь, у нас, в Санта-Барбаре, никогда не играли Штокхаузена? Но разве тебя можно было затянуть на концерт?

— Ну конечно, вы только и ходили на концерты Штокхаузена! — рубанула я.

— Штокхаузен, Бетховен — что-то я там тебя не видел. На бульваре — да, и около клиники для будущих родителей.

— Ну, это уж совсем лишнее, — сказала Марджив.

Мы ужинали у Рокси. Роджера и Джейн не было — они встречались со знакомыми адвокатами. Я пораньше поднялась к себе, хотелось побыть одной. Я теперь часто торчала дома по субботним вечерам. Рокси постоянно куда-то приглашают, и мне приходится сидеть с Женни, а Эдгар обычно уезжает за город. Спать ложиться рановато. Я почитала, потом подровняла ногти. В голове вертелись мысли о картине, о том, нельзя ли на самом деле ее увезти, как предложила Марджив. В какой-то речи Эдгар сказал: «Joubert disait: «C'est la force et le droit qui règlent toutes choses dans le monde; la force en attendant le droit»». Я успела записать это выражение идиотскими транскрипционными знаками, понятными только мне, и после спросила, верно ли я уловила смысл. Сила и правота правят миром, так? Да, сила в ожидании права, перевел он дальше.

— Тебя это задевает, chérie? Отдает фашизмом?

Около одиннадцати я забралась в постель, все еще возбужденная мыслями о завтрашнем обеде в Шартре, и вдруг почувствовала, что голодна. У Рокси в буфете есть яблоки. Я думала о картине, я думала о яблоках. Поскольку моя конура находится на пятом этаже, под самой крышей, а квартира Рокси на втором, то трижды подумаешь, прежде чем решишься спускаться по узкой лестнице. Я вздыхала, ворочалась, повторяла урок по-французски:

Est-ce que vous travaillez à San Francisco? Oui, j'y travaille.

Est-ce que vous cherchez un menuisier? Oui, j'en cherche.

Est-ce que vous donnez les clés à la dame? Oui, je les lui donne[130].

Голод и неуверенность в отношении завтрашнего обеда не давали мне заснуть. Я лежала и думала, стоит ли вставать ради яблока и тащиться три этажа, хотя прекрасно знала, что засевшая в голове мысль все равно не даст покоя. В конце концов я все-таки встала.

На мне была атласная ночная рубашка и цветастое шелковое кимоно с кружевами, но неудобно выходить на лестницу в таком виде. Я прочитала все книги о содержанках, какие только могла найти, — «Джиджи», «Нана», «Блеск и нищета куртизанок», «Камилла». Конечно, я не содержанка в точном значении слова, однако за ужины мы не расплачивались поровну. После этих книг вряд ли возникнет желание вести такую безрассудную, чреватую опасностями жизнь, зато в одной из них я нашла дельные советы касательно дамского белья — «артиллерии ночи», как там было сказано. Правда, я ни разу не провела с Эдгаром целую ночь.

Так или иначе, накинув пальто на «орудие ночи», я поплелась вниз по лестнице. Была уже полночь. С улицы доносились веселые голоса. Если верить мадам Флориан, мадемуазель Лавуа с третьего этажа ведет vie irrégulière»[131]. Мне вдруг нестерпимо захотелось перенестись куда-нибудь, желательно в Калифорнию, а не торчать в субботнюю ночь голодной в моей дыре и не тащиться по старой холодной парижской лестнице за жалким куском еды.

Я была в мягких туфлях и шла совсем неслышно по той самой лестнице, где pompiers тащили Рокси, оставляя на ступенях кровавые следы — мне казалось, будто и сейчас я различаю пятна крови. Ключ был у меня в руках, но дверь в квартиру была открыта. В дверях стояла Рокси и разговаривала с мужчиной. Со спины я подумала, что это Честер, или Роджер, или тот же Шарль-Анри. Тут они услышали меня, мужчина обернулся. Незнакомый мужчина. Я остановилась.

— Allez, donc, bonsoir[132], — сказал он и, трижды поцеловав ее в обе щеки, пошел вниз по лестнице.

— Из! То-то я слышу — кто-то идет…

— Проголодалась, — сказала я. — Вот пришла за яблоком. Кто это?

— Мэтр Бертрам, мой адвокат, — ответила она с напускным равнодушием, не располагающим к дальнейшим расспросам. — Странное время для посещения адвоката. — А хорошо мы провели день. Думаю, что родителям понравилось. Все-таки здорово, что они приехали.

— Я тоже надеялась, что им понравится.

— Я только не хочу, понимаешь, чтобы они баламутили воду. К примеру, завтра, за обедом. Останавливай их, если заведут разговор о картине, разводе и вообще. И сама помалкивай.

— Нашла говорунью.

— Ну, если зайдет речь…

Я люблю то место в хемингуэевском романе «И восходит солнце», когда Джейк Барнс говорит: «Меня не интересует смысл жизни. Все, что я хочу знать, — это как жить». Как раз под мое настроение. У меня в жизни слишком много загадок. Я могу перечесть по пальцам одной руки все мои бессонные ночи, и то из-за живота, но вот настала еще одна ночь без сна, и, словно кадры в кино, стали проноситься перед мысленным взором Рокси с мэтром Бертрамом и их непонятная близость, родители в Париже, фотография супницы миссис Пейс на Блошином рынке и завтрашний обед, на котором меня заклеймят как… кого? Как возмутительницу спокойствия, как глупую, взбалмошную, самонадеянную девицу, к тому же расчетливую («келли») и бесстыдную. Какой из этих эпитетов самый обидный? Самое оскорбительное, когда тебя считают недоумком. Но где, когда я сглупила? Влюбиться в человека, который старше и явно не пара тебе, в чужого мужа — разве это не глупость?

Но ведь чувство не подвластно разуму. Чувство… Я действительно люблю Эдгара? Этот вопрос снова и снова вставал передо мной. Да, я думала, что люблю, но не знала наверняка. Разница в возрасте, в общественном положении, в культурном уровне была слишком велика и не позволяла ответить определенно.

И снова приходила на ум фотография супницы.

Французы говорят «это правда» (c'est vrai) или «это неправда». Они смотрят на вещи просто. Но они не подсказывают, как действовать перед лицом правды. Склониться перед обстоятельствами или бросить им вызов? Разве «да» или «нет» объясняют все и вся? Шарль-Анри больше не любит Рокси, c'est vrai, но как насчет мэтра Бертрама?