Романеска

Она очнулась на зеленом газоне, пригвожденная к нему земным притяжением, снова при каждом движении ощущая тяжесть. Глаза ее до краев наполнились солнцем, и мало-помалу знакомые ощущения — ветер в волосах, тепло на коже, свежий травяной запах — успокоили ее.

Она поднялась на ноги, сделала несколько неловких шагов до ближайшего дерева, чтобы уцепиться за него. Дерево было незнакомое — с мощным, толще, чем у дуба, стволом, с устремленными к небу, будто факелы, ветвями. Отпустив его, она рискнула пройти по тропинке, дрожа, как ребенок, делающий первые шаги, опьяненная своим успехом. Постепенно она приходила в себя, вспоминала свою историю: как попала на небо, как возвратилась в этот, шумевший вокруг нее мир.

Однако окружающий пейзаж, состоявший из грязных канав, поросших странными коричнево-красными растениями, был ей совершенно незнаком. Неужели природа так изменилась? Сколько веков прошло с ее небесного путешествия? Радость ощутить себя вновь живым человеком понемногу отступала: в каком бы месте, в какую бы эпоху она ни находилась сейчас, она чувствовала какую-то незавершенность, ей словно не хватало какой-то части себя самой, и притом лучшей части.

Нечто похожее на ящерицу, весьма упитанную и не зеленого, а желтого цвета, заставило ее ускорить шаг. Живот у нее подвело от голода, и она направилась к склону холма, усаженному деревьями с дивными красно-золотыми яблоками, будто ниспосланными свыше. В ней проснулась сборщица ягод, и она представила себе, как наполняет яблоками корзину, но ограничилась лишь несколькими плодами, засунув их себе под блузу. Затем она пошла по склону, который показался ей рукотворным и состоял из террас, покрытых коротко стриженной травой. Воздух был теплым, она подумала, что сейчас май, и улыбнулась, услышав кряканье целой стаи уток. Она вознесла молитву, чтобы ее возлюбленный очутился в таком же благодатном краю, как и тот, по которому скиталась сейчас она. Искать его где-нибудь поблизости не стоило: где бы он ни находился сейчас, его отделяло от нее самое огромное расстояние, какое когда-либо преодолевал человек, — в этом и состоял главный смысл проклятия. Чтобы как можно скорее найти дорогу, которая приведет ее к нему, она отправилась на поиски цивилизации.

Он проснулся будто после кошмарного сна. Еще в темноте ощупал он свое тело, проверив все его сочленения, и открыл наконец глаза.

Нарождающаяся заря окрашивала пышную природу в молочные тона. Совершенно сумасшедший лес рос, казалось, во все стороны. Неподалеку на охапках листьев спали люди с красной, дубленой кожей, рядом с ними на расстоянии вытянутой руки лежали луки и копья. Он поспешил отойти подальше, боясь конфликта, из которого явно не вышел бы победителем. Остановился на берегу реки и окунулся в прохладную, кристально чистую воду, чтобы смыть с себя пот и страх. К нему наконец вернулась память, а вместе с ней — внезапная тоска. Ему не хватало чего-то самого главного, и тело, похоже, поняло это раньше разума.

Живший в нем зверолов очень скоро почувствовал себя бессильным среди этой враждебной природы: он не мог ни раздобыть конского волоса для силков, ни загнать дичь в этих джунглях с непроходимыми, словно стена, зарослями. Перед ним возник дикий кот с длинными, украшенными кисточками ушами, на редкость свирепый, — с таким без оружия лучше не встречаться, да к тому же и мясо у него явно несъедобное. Отважившись откусить кусок от торчавшего из земли жирного, продолговатого корня, он тут же выплюнул его. Он решил двигаться строго на север, и вскоре его путь осветился появившимся в прогалинах небом, растительность стала редеть, а духота сменилась легким ветерком. Вдали послышался крик чайки, а почва под ногами стала наполовину песчаной.

Его ждал океан.

Первая мысль, посетившая его, когда перед ним открылся этот чудесный вид, была о ней — о той, которая, вне всякого сомнения, была сейчас там, на другом берегу. Рожденный на суше и никогда в жизни не встречавший моряков, он понял наконец прекрасную одержимость путешественников, отправлявшихся на край света на поиски сокровищ; теперь и он знал такое сокровище, ради которого стоило переплыть семь морей.

Идя вдоль берега, он обнаружил в одной из бухточек следы стоянки, судя по всему, это были военные: на забытых холщовых мешках и ящике виднелись штампы одного далекого королевства. Наверняка это был тот самый отряд, который он увидел двумя днями позже: человек десять той же расы, что и он, в красно-белых мундирах плыли на баркасе. Он не стал махать им, предпочтя отступить в лес, поскольку по опыту знал, что во время военных действий лучше избегать встреч с войсками, откуда бы они ни взялись. В своей первой жизни он встречал немало солдат, и всегда ему казалось, что они действуют по команде, поступающей из одной и той же высшей инстанции. Один раз его пытались силой записать в рекруты, в другой — приняли за врага и стали по нему палить, и только благодаря своему знанию природы и леса он избежал участи пленного, заложника и прочих жертв из числа гражданских лиц. Впрочем, сколько на Земле случилось войн, крестовых походов, нашествий за время его отсутствия? Сколько раз перечерчивали на ней границы и перераспределяли власть? Сколько народов, некогда бывших союзниками, стали противниками, сами не зная почему? Сколько стран сменили названия, язык, способ правления? Кто эти люди в красно-белой одежде, на кого нацелены их мушкеты? Пока у него нет ответа на этот вопрос, он будет держаться опушки тропического леса.

Обследуя местность, он научился распознавать съедобные побеги, залезать на огромные деревья и спать среди ветвей, чтобы не стать добычей зверья. Но однажды, слезая с такого дерева, он увидел, что внизу его поджидают несколько воинов-туземцев, и выглядели они гораздо опаснее любого хищника. Пока ему стягивали сплетенной из лиан веревкой горло и запястья, он размышлял, кто же из людей для него страшнее — те, в военной форме, или эти, в боевой раскраске?

Через два дня пути она увидела бамбуковую хижину, за ней другую, потом еще десяток. Ей давно уже не терпелось встретить живого человека, прикоснуться к нему, и она приблизилась к деревеньке, перерезанной каналами с пришвартованными на них узкими лодками с острыми носами. Перед каждой хижиной стояла на коленях женщина и нарезала на узкой колоде траву и тонкие полоски мяса. Они переговаривались между собой, обмениваясь короткими веселыми возгласами, напомнив ей прачек из ее родного села. Их язык, состоявший сплошь из причудливых гортанных гласных, казалось, был создан для того, чтобы в конце фразы на губах говорящих появлялась улыбка. Но улыбка эта сменилась испуганной гримасой, а потом и тревожным криком, когда одна из женщин заметила вдруг непрошеную гостью.

Женщины толпой обступили ее, они трогали ее волосы, щупали ткань ее блузы и юбки. Старшая из них потащила ее за собой и спрятала в закутке, где сушился собранный урожай. Чужестранка не сразу поняла ее поспешность: с полей вот-вот должны были вернуться мужчины, которых ее появление могло озадачить и, может быть, даже рассердить. Тем более что она, возможно, принадлежала к тому племени, которое по два раза в десять лет являлось с запада, сея повсюду разорение.

На следующий день ей задали тысячу вопросов, на которые она не смогла ответить. Ее раздели, чтобы посмотреть, как она сложена, затем надели на нее длинную рубаху из небеленого холста, сплели ей широкополую шляпу из листьев. Не имея иного выбора, она целиком отдалась в руки этих женщин с одинаковыми миндалевидными глазами и медовой кожей, которые говорили все разом. Ее научили основам языка — так она узнала, что находится в «королевстве Сиам», — приобщили к работе на рисовых полях, чтобы она могла внести свою долю в общее дело. Мало-помалу чужестранке открывалась истинная ее роль. Скрывая ее от глаз мужчин, женщины сделали ее своим секретом, своим утешением от власти отцов и мужей. Ее тайное присутствие стало выражением их солидарности и, возможно, самым первым актом независимости.

«Гостью», как ее называли, приняли как родную, всячески ласкали, а она, глядя на мир глазами своих новых подруг, задумывалась, не станут ли из-за этого и ее глаза такими же миндалевидными, как у них. Все же ей не хватало языка — не для общения, не для выражения своей благодарности, а для того, чтобы рассказать, кто она такая, откуда и как скучает по мужчине, с которым каждую ночь видится во сне. Поведав им историю, связывавшую ее с ним, она смогла бы оставить им перед разлукой хотя бы частицу своего утраченного счастья.

Вопреки всем ожиданиям, ей представился такой случай.

Однажды она проходила мимо окон одного деревенского старейшины, который занимался вопросами собственности, и увидела лежащую на ивовой циновке аккуратную связку чистых свитков светло-бежевого цвета, чуть поуже тех, что были ей знакомы, но ровных и гладких. Ей охотно подарили несколько листов этой бумаги, изготовленной из коры тутового дерева, а когда она спросила перо, ей протянули чернильную палочку, обращаться с которой ей пришлось учиться.

По несколько часов в день или даже ночью при свете свечи она взывала к своей памяти из глубины гумна, где обитала, заново проживая эпизоды прошлой жизни, стараясь уместить их на ровных строчках, ибо все они, даже самые горестные, стоили того, чтобы о них помнили. В том и состояло назначение этого документа — сохранить правду об их истории, чтобы другие вдохновлялись ее рассказом. Возможно, только тут ей открылся подлинный смысл ее обучения грамоте, ставшего в свое время причиной такого недоверия к ней.

Закончив свой труд, «гостья» стала готовиться к уходу. Ей было грустно покидать этих женщин, ставших для нее сестрами. Они приняли ее, спрятали, кормили, проявляя в этом особую деликатность, чтобы тело ее привыкло к местной пище, они одели ее так же, как одевались сами, чтобы ее фигура растворилась в окружающем пейзаже, они научили ее своим словам — теперь она знала их вполне достаточно, чтобы самостоятельно добраться до ближайшей гавани. Взамен она оставила им увесистый том размером с небольшой гримуар в надежде, что однажды какой-нибудь эрудит, владеющий и ее, и их языком, прочтет им вслух ее записки. И в тот день все они поймут, кто была эта чужестранка, и обрадуются, что приютили ее.

Пленника уводили все глубже в джунгли. У него были связаны руки, а спина исколота копьями, которыми то и дело тыкали его шестеро туземцев, гордые своим военным трофеем. Наконец перед ними открылся коридор из посаженных в ряд деревьев, обозначавших вход в деревню. Вдали вырисовывался высокий — выше холма — храм в форме пирамиды, сложенный из огромных камней, каждый размером с церковный неф. Устремленная вверх лестница, занимавшая середину храма, терялась в облаках, словно приглашая занять место среди богов. У ее подножия несметное число скромных домиков, выстроенных из такого же камня, давали приют шумному люду, где мужчины и женщины выполняли одинаковые работы, а старики и дети играли в одни и те же игры. Белый человек, опутанный веревками, как пойманная дичь, изнемогая от усталости, преклонил колени перед колодцем, как будто это была статуя. Ему протянули миску чистой воды, и он залпом выпил ее под хохот самых юных жителей деревни. За храмом возвышалась бамбуковая клетка в рост человека, сквозь прутья которой можно было просунуть только руку и где могло разместиться человек десять, хотя на тот момент там сидел только один узник.

Он принадлежал к белой расе и был одет в старые, изодранные и черные от грязи китель и штаны явно военного образца, о первоначальном цвете которых теперь можно было только догадываться. Ниспадавшие ему на грудь борода и спутанные волосы красноречиво говорили о времени, проведенном несчастным в этой клетке. Он вскочил на ноги, приветствуя нового жильца, который своим появлением сразу рассеял его тоску и отчаяние.

Альваро Сантандер, уроженец Кастилии и профессиональный солдат, участвовал во всех военных конфликтах, сотрясавших Старый Свет, в том числе и в попытке свержения Филиппа Орлеанского в 1718 году, что объясняло его отвратительный французский язык с сильным испанским акцентом. Когда его отправили в Новый Свет, он, едва ступив на берег, дезертировал в надежде, что в обеих Америках окажется достаточно места, чтобы о нем забыли, а он тем временем сделал бы себе состояние. Пока стрелка его компаса не пересеклась со стрелами уакани — краснокожих воинов, которые, казалось, с незапамятных времен имели на него зуб — лично на него, абсолютно непричастного к преступлениям, совершенным его единоверцами. Наконец-то француз получил ответы на вопросы, терзавшие его с самого возвращения на грешную землю: оказывается, он находился на Американском континенте и на дворе стоял 1721 год.

Терпя оскорбления от мужчин, насмешки от женщин и издевательства от детей, Альваро в конце концов научился понимать их странный язык и говорить на нем. С этого момента его тюремщики стали развлекаться, в изысканных выражениях предрекая ему самый страшный конец. Товарищ по заключению спросил его, почему дикари, испытывая по отношению к нему такую враждебность, так долго не лишают его жизни: ведь они могли казнить его сразу же.

С самого своего пленения несчастный тысячу раз считал себя на волосок от смерти, так что этот вопрос стал для него навязчивой идеей. В самом начале он вообразил, что его берегут для какого-то жертвенного ритуала. Но день жертвоприношения все не наступал, и он решил, что индейцы считают его не пленником, а неким экзотическим животным и приходят посмотреть на него ради развлечения. Но теперь он знал правильный ответ: сохранив ему жизнь, племя сделало из него нечто вроде дьявольского военного трофея, живое напоминание о полчищах заморских врагов, явившихся, чтобы погубить их цивилизацию. Теперь этот варвар был безопасен и выставлен на всеобщее обозрение, чтобы все видели его бессилие, а значит, меньше боялись его и готовились морально с ним сразиться и победить. Забавная доля для человека, который бросил собственный народ как раз для того, чтобы не сражаться с другим.

Француз удивился: если они оба должны воплощать в глазах местного населения образ ужасного колонизатора, не является ли один из них лишним? Может, второго следует использовать иначе?

Едва он успел задать себе этот вопрос, как сам нашел ответ на него: как лучше всего показать зверство белых варваров? Только заставив их убивать друг друга. Эту битву и ожидали увидеть все вокруг, по-своему разжигая страсти.

Она не останавливаясь прошла через несколько селений и наконец достигла порта Пхонпаи на Китайском море. Из всех пришвартованных там судов только два казались достаточно прочными, чтобы пересечь океан; одно из них, под португальским флагом, готовилось к возвращению на родину с заходом на южную оконечность Индии. На нем она и остановила сначала свой выбор.

Появление на палубе женщины заинтриговало матроса, который вызвал лейтенанта, а тот в свою очередь велел разыскать члена экипажа, говорившего по-французски. Она заявила, что хочет вернуться в Европу, и, ничего не зная о таких долгосрочных переходах, сказала, что в качестве платы за проезд готова на любую работу: драить палубу, чистить трюмы, помогать на кухне, прислуживать офицерам. После того как ее длинная речь была переведена на португальский, три десятка матросов разразились таким хохотом, что корабль заходил ходуном, как будто при бортовой качке.

Лейтенант, затянутый в камзол с золочеными пуговицами и в пудренном парике, похвалил барышню за недюжинную храбрость, с которой могла сравниться только ее же наивность: как, в ее представлении, проведет она целый год в море среди сотни громил-матросов с манерами, которые он охарактеризовал словом «грубые»? Кроме того, неужели она не знает, что моряки не терпят на борту женщин, поскольку они приносят несчастье? На ее вопрос, откуда взялось это глупое суеверие, он не смог ответить, но заверил ее, что при малейшем осложнении, как то: нападение пиратов, цинга, кораблекрушение, — ее объявят виновной и без разговоров отправят за борт.

Когда в ответ на это она заявила, что хочет попытать счастья на другой каравелле, стоящей там же в порту, лейтенант оставил свою иронию: уж на том-то судне ее примут с распростертыми объятиями. Тамошние матросы — самые отъявленные флибустьеры, какие только бороздили когда-либо океан, — не боялись никаких суеверий, как и бед, которые могла бы принести им женщина. А вот ей следовало поостеречься грубого обхождения со стороны этих бандитов.

Действительно, подходя ко второму судну, она увидела несколько человек, занимающихся погрузкой каких-то товаров, и были эти люди так грязны, так оборваны, что она посчитала их ненастоящими моряками. Один из них зловеще поглядывал на нее, другой выкрикнул какой-то комплимент, сомнительность которого она поняла без труда. Наблюдая, как они управляются с мясными тушами и бочонками с ромом, она поняла, что, приняв их предложение, сама станет для них пищей, только другого сорта.

Она почувствовала себя судном, выброшенным на мель гигантской волной, и так будет во всех гаванях мира. Она снова побрела прочь, не зная, кем была отвергнута: самим морем или бороздившими его людьми. Значит, она обречена путешествовать по суше? Что ж, ничего не поделаешь. Время отныне не в счет — только расстояние, и с каждым шагом оно будет сокращаться. Нетерпение внезапно покинуло ее: она нашла кратчайший путь.

Не дожидаясь начала братоубийственной схватки, француз стал убеждать испанца не попадаться в расставленную им ловушку. Почему бы им вместо бесчеловечности, в которой их обвиняли туземцы, не продемонстрировать своим тюремщикам полную ее противоположность? Что они потеряют, если предстанут в совершенно ином свете, покажут себя не завоевателями, а такими, какие они есть в глубине своей души? Он задумал рассказать уакани, как был когда-то осужден, казнен и как вернулся из страны мертвых.

Слушая его, Альваро терялся в догадках: похоже, его товарищ по несчастью, попав в плен, тронулся умом и страдает каким-то сказочным бредом, на что способен только мощный, но в то же время больной рассудок. Если только все эти умопостроения не были признаком исключительной хитрости, которая, если ею половчее воспользоваться, могла помочь им избежать верной смерти.

Туземцы, относившиеся, естественно, с недоверием к россказням этих поверженных хищников, не смогли устоять перед историей, в которой говорилось о потустороннем мире: тут было чем разжечь их вечное суеверие, ибо они верили в воскресение после смерти, а их легенды изобиловали духами и призраками. Что касается кровавой битвы, то, собравшись в тот вечер всем племенем вокруг клетки с пленниками, туземцы стали свидетелями неожиданного зрелища.

Рассказчик описывал совершенно другую природу и климат, чем здесь: там четыре времени года сменяли друг друга, причем первое было такое лютое и холодное, что люди могли ходить по воде и переходить пешком затвердевшие реки. Отдельный рассказ он посвятил описанию животных, населявших хлева и птичники, изображал их крики и пение, чем привлек множество новых слушателей. Затем он остановился на своем ремесле — звероловстве, поведав, как ловко умеет расставлять силки, как терпеливо умеет ждать, что вызвало немало шуток со стороны настоящих охотников. Наконец настало время для главной истории, ибо все, что случилось в его жизни до того, было лишь прелюдией к встрече с единственным и неповторимым созданием. Описывая ее манеры и изящество, он так увлекся подробностями, что переводчик, исчерпав весь свой словарный запас, прибег к образам, почерпнутым из собственных воспоминаний о Библии. Затем рассказчик описал их первую встречу, изобразив этот миг как свое второе рождение — наделенное всей остротой рождения первого ощущение внезапного возникновения из небытия, когда ты переполнен энергией, когда впервые испытываешь все пять чувств. Индейцам, захваченным столь пылким повествованием, вдруг привиделась тень женщины, явившаяся рядом с тем, кто ее воспевал; вскоре воображаемый силуэт окрасился в реальный цвет человеческого тела, а глаза засверкали во мраке. Не в силах оторвать взгляда от губ рассказчика, туземцы сами превратились в пленников, а узник стал их тюремщиком.

Когда он рассказывал об их жизни в деревне, о неприязни, которую вызвали они у односельчан, и мужчины, и женщины племени представляли себя не на месте последних, а исключительно главными действующими лицами этой истории — пылкими влюбленными, навлекшими на себя всеобщие проклятия. Когда же его рассказ дошел до суда и вынесенного им приговора, утвержденного впоследствии самим королем, они засвистали и загикали, выражая таким образом свое недовольство бесчеловечностью властей, правивших в тех краях. Но все это было ничто по сравнению с главой о небесах, где присутствие рассказчика и его возлюбленной было объявлено нежелательным. Да уж, их бог действительно жесток, раз он прогнал такие миролюбивые, такие любящие души.

Когда рассказ был окончен, индейцы поняли, в чем состоял глубинный смысл появления среди них этого белого человека. Они перестали видеть в нем чужака, нет, это был как бы разведчик, пришедший к ним, чтобы увидеть истинную цивилизацию, гуманную и развитую, а затем рассказать о ней своим погрязшим в варварстве соотечественникам. И его приход должен быть отныне записан в историю их рода. Каменотес сразу приступил к работе.

Пленникам позволили свободно передвигаться по деревне, их стали прилично кормить, им выделили хижину, чтобы они могли отдохнуть в темноте, перед тем как уйти. Сушеное мясо, фляга с водой, копье с кованым наконечником, золотой медальон с выгравированной на нем эмблемой племени — вот что бывшие узники унесут с собой, кроме воспоминаний об уакани, жестоких, но способных внять голосу искренности. Проходя мимо храма, они узнали на одном из барельефов знакомые обоим сцены — одному, потому что он их прожил, другому, потому что он их переводил. Там были изображены мужчина и женщина без одежды с отрубленными головами, их окружало несметное число символов — крест, солнце, руки, пламя, — большей частью непонятных для непосвященного. На другой плите фигурировали двое мужчин в клетке, а затем они же, вооруженные копьями, среди деревьев и диких зверей. «Кто бы это мог быть?» — спросил испанец у своего напарника, на что тот ответил: «Это два белых дьявола, у которых было сердце».