Романеска

Молодожены решили сбежать — совершенно неожиданно и в очень странное место: в монастырь.

Много дней шли они через поля, через леса, и в течение этого долгого пути жена обучала мужа началам своего искусства — сбору даров природы, нагружая его охапками шалфея, полыни и зверобоя, из которых монахи готовили на продажу целебные отвары. Так что им не составило никакого труда проникнуть за монастырские стены, чтобы предложить братии неслыханный доселе, но соблазнительный обмен.

Дело в том, что молодоженам взбрело в голову обрести редкое благо, пользоваться которым было позволительно лишь горстке высоких сановников, и уж никак не простолюдинам, и это благо, запрет на владение которым они собирались нарушить, было не что иное, как умение читать. Их считали неспособными к учению, а они готовы были вдвоем одолеть такое трудное дело, словно мало им было слияния сердец и тел, подавай им еще и духовное единение.

Один монах, переписчик рукописей, сочтя их просьбу не только безрассудной, но и пагубной, заявил, что они не смогут постичь секреты самого ученого из языков — настоящего французского: это им не грубый просторечный говор, который не понимают даже в соседней деревне. И потом, что за безумие, что за дурацкое желание приобрести ученость, рискуя, если об этом кто-то проведает, навлечь на себя массу неприятностей.

Исчерпав все доводы, он отвел гостей в скрипторий, где хранились рукописи, чтобы они поняли, на какую голгофу им предстоит подняться.

Воротившись домой, они занялись освоением алфавита, в том виде, в каком преподал его им монах, привнося в учебу новшества, которые человек благочестивый назвал бы похотливыми: так вместо подставки для книг они предпочитали использовать некоторые изгибы своих тел, а в каждой из двадцати шести букв им виделась заглавная буква одного из тех слов, что шепчут в алькове. Ничего не подозревая об этих ученых утехах, односельчане не могли смириться: таинство, скреплявшее отныне их союз, узаконило их отношения, но — вот насмешка! — оно же усугубило и их безразличие к окружающим. В самые холодные зимние дни односельчане представляли себе, как, уютно устроившись у огня и до отвала наевшись бобов и каштанов, они насмехаются над бедолагами, бившимися снаружи.

Однако, если на них не действовали законы морали, был и другой закон, гораздо более суровый. С приходом тепла пробил час уплаты подати — час, которого боялись все, и те, кто не имел денег вовсе, и те, у кого они водились в достатке, поскольку платежей было множество и взимались они со строгостью. Управляющий владениями местного сеньора и его податной, оснащенные весами и счетными книгами, были в этом году встречены доброжелательно, поскольку селян, казалось, не столько заботила уплата собственных долгов, сколько они жаждали увидеть, как будут расплачиваться эти двое наглецов. Поэтому обычно печальная процедура прошла в веселом расположении духа: люди шли, таща с собой кто мешок зерна, кто кошель с деньгами, будто в уплату за место на предстоявший спектакль.

Супруги явились, не принеся с собой ни гроша, ни щепотки муки, ничего, что можно было бы изъять. Однако неплатежеспособная семья представляла собой особый случай: к ним нельзя было ни применить фиксированные налоги, взимавшиеся с земледельцев, ни взять с них плату за аренду, ни удержать часть полученного урожая. Они не использовали ни мельниц, ни печей, ни давилен, предоставлявшихся в их распоряжение сеньором. Нельзя было обложить их и налогом на открытие бочек, поскольку никаких бочек они не открывали. Однако они пользовались дарами природы, а потому подлежали обложению полевой податью, которую можно было уплатить, отбыв трудовую повинность в пользу землевладельца.

Им назначили шестьдесят дней работ, в течение которых каждое утро они отправлялись в замок, а к вечеру грязными и обессиленными возвращались назад. Она помогала на жатве и в буфетной, он был определен на чистку выгребных ям или же загонял дичь, когда у сеньора появлялось желание поохотиться. И чем больше проходило дней, тем менее тяжелыми казались им эти обязанности. Общаясь с разодетыми в шелка, катающимися как сыр в масле богачами, они радовались своей скудной жизни — единственному, чего сильные мира сего не смогли бы получить ни за какие богатства. Видя, как те, пытаясь одолеть скуку, жадно предаются веселью, глушат себя музыкой, они жалели этих несчастных, уставших от жизни, позабывших, для чего они родились, тоскующих по тому, чем они могли бы стать, и разочарованных тем, что им это уже не под силу.

Может быть, со временем односельчане и забыли бы всё, если бы эта история не возбудила любопытство жителей окрестных деревень: а как иначе, ведь они сами предали ее такой дурной огласке? А существовали ли они на самом деле, эти добровольные затворники, эти тихие смутьяны, эти нечестивцы, пребывавшие в лоне Церкви, эти бунтари, платившие налоги, разгуливавшие по ночам и предававшиеся лени в дневное время? Наибольшую настойчивость среди посетителей проявляли врачи, божившиеся, что они разгадали эту тайну.

По их словам, упрямство этих молодых людей, желавших жить по собственным законам, не было причудой, а означало некую недостаточность мозговой деятельности или анатомический изъян: причина скольких странностей крылась в нездоровье? Праздность и отказ от каких бы то ни было сношений с окружающими были, вне всякого сомнения, следствием тяжкой меланхолии, которая в свою очередь проистекала из аномалии сердца, внутренностей или селезенки, что можно вылечить с помощью целебных снадобий и мазей. Что же удивительного в том, что этот мужчина и эта женщина, будучи товарищами по несчастью, страдая от одной и той же болезни, вместе удалились от мира? Разве все мы не видели, как прокаженные парами бредут по пути страдания, деля друг с другом свою беду?

Люди в черном собрались на небольшой симпозиум, который потребовал от влюбленных, чтобы те подверглись осмотру — во имя науки и ради всех больных, которым в будущем доведется испытать те же муки. В те времена — времена эпидемий, необъяснимых смертей, неслыханных болей — великая книга медицины непрестанно пополнялась новыми записями, но в ней оставалось еще столько белых страниц!

Их выслушали, выстукали, им поднимали веки, их заставили присесть, покашлять, им задали сотню вопросов — от самых безобидных до самых интимных. Такой ясный взгляд, такая чистая кожа, глубокое дыхание, сильные мускулы, а главное — ужасающее внутреннее сияние, читавшееся на их лицах, могли скрывать лишь очень опасное заболевание. Каждый из врачей, видя в этом удобный случай открыть новую болезнь и тем самым выделиться среди собратьев, твердо отстаивал свой диагноз. Назывались такие недуги, как разрушающая волю желчная лихорадка, абсцесс мозга, приводящий к летаргии, неизвестная разновидность оспы, разжигающая страсти, поражение того или иного органа, способствующее чувственной инвазии, горячая влага, вызывающая непроходимость путей разума, безымянная железа, вырабатывающая общее томление, новая чесотка, предрасполагающая к слабоумию. Заполнить всего одну страницу великой книги медицины — этого было слишком мало для такого количества практикующих врачей. Которые один за другим стали жаловаться на изжогу и разлитие жёлчи.

Больные же вновь уединились у очага. В эту ночь их занимала вовсе не медицина, а совсем иная наука, ибо их наставник-монах, ставший со временем и их сообщником, доверил им сокровище, которое строго-настрого запрещалось выносить за пределы монастыря, — трактат по астрономии, украшенный множеством миниатюр, где языком аллегорий давалось точное описание небесной сферы. Сидя перед раскрытой книгой, влюбленные по-своему философствовали о бесконечности Вселенной; с помощью бесхитростных слов пытались они обозначить смысл земного существования, но, так и не придя к надлежащему заключению, удовольствовались тем, что взвесили свои шансы пережить то, что приключилось с ними.

Остававшиеся же снаружи доктора сошлись в одном: необходимо как можно скорее содрать с этих двух особей кожу, чтобы посмотреть, как они устроены внутри. Отправляясь за соответствующими инструментами, они предупредили население о заразе, грозившей тем, кто рискнет приблизиться к этим зачумленным.

Праведный гнев врачевателей лишь распалил любопытство, особенно среди поэтов, почувствовавших себя облеченными некой миссией. В их обязанности входило воспевание подвигов доблестных рыцарей, развлечение коронованных особ, просвещение простого люда посредством басен, а служение заключалось в передаче человеческих эмоций, в толковании их собственно человеку, слишком обремененному заботами, чтобы воспринимать все эти душевные штучки. Они общались с музами, отличались изысканными манерами, изящно обращались со словом и считали своим долгом описывать нравы своих ближних, в отличие от перегруженных умом философов и ученых, лишавших страсти их возвышенной субстанции. Как-то ночью менестрели, трубадуры и прочие скоморохи собрались вокруг погруженного в тишину дома и, вооружившись флейтами и виолами, приготовились записывать послание любви, недоступное слуху простых смертных.

Увидев такой цветник талантов, любовники догадались, что им выпало невероятное счастье присутствовать на исключительном концерте. Время серенад уже давно прошло, приближался рассвет, а с ним и уникальная возможность в суровый час пробудить крестьян музыкой. «Господа, возвысьте наши души звуками, потрясите сердца песнями, мы ведь так же достойны их, как и король Франции».

Услышав этот призыв, артисты внезапно почувствовали, что вдохновение покинуло их. Однако истинная причина их досады крылась гораздо глубже: история этих державшихся столь вызывающе влюбленных не нуждалась в их стихах — ее не надо было украшать, она и так была прекрасна. Ей не нужны были ни их одобрение, ни поэтический настрой.

Тогда, назло покинувшим их музам, они принялись сочинять глумливые стишки, издеваясь над своим призванием прославлять красоту и справедливость. Воспевая весну, они называли ее уродиной, солнце скаредным, звезды глупыми, небо ничтожным, природу заурядной, лань порочной, а ее детеныша — плутом и обманщиком. И до конца своих дней будут они петь отвратительную балладу о грубых деревенщинах, которые однажды ночью заставили бардов замолчать.

Уверенные, что только им под силу разгадать этот феномен, туда съехались специалисты по тайным знаниям. Предсказательницы и каббалисты, маги и прорицатели, ясновидящие и некроманты прибывали и прибывали, кто с гримуаром, кто с амулетом. Однако никому из них, невзирая на мистическую специализацию и произнесенные заклинания, не удалось выманить затворников наружу.

И этому было свое объяснение, совершенно неприемлемое для тех, кто с таким рвением прилагает свои таланты в делах черной магии: влюбленные в это время присутствовали на гораздо более занимательном спектакле в тридцати лье отсюда.

Двумя днями ранее разнесся слух, будто в окрестностях объявилась повозка бродячих комедиантов. Разве можно было упустить такую возможность? Стоя в сутолоке, они аплодировали пантомиме, в которой участвовали пять персонажей — двое стариков и трое их сыновей, все хитрецы и трусишки: колотушки и хохот до слез обеспечены.

На обратном пути они с благодарностью говорили об этих светлых головах, что в незапамятные времена выдумали театр. Странная и прекрасная идея — выставить двоих посреди городской площади, чтобы они смешили целую сотню: для всеобщего веселья всего и нужно-то — маска, ужимка да острое словцо. Они решили впредь не пропускать ни одного представления, пусть даже для этого придется шагать целый день, — это вовсе не большая плата за тот восторг, который они испытали.

Не подозревая, что их дом стал местом эзотерических баталий, они обнаружили там на рассвете целый ареопаг колдунов, разобиженных тем, что им пришлось ночь напролет совершенно впустую распевать свои заклинания. Они гадали, размахивали талисманами, насылали порчу. Было призвано сразу столько духов, что хижина ходила ходуном, будто от подземных толчков.

Любовники вернулись к себе в постель преисполненные сострадания к бедолагам, устроившим весь этот шум и гам: тоже ведь артисты, правда не слишком талантливые. Не надо уметь читать по стеклянным шарам и по звериным внутренностям, чтобы понять их беспокойство: долго ли им еще осталось жить своим оккультным ремеслом? И что с ними будет завтра?

Неудача, которую потерпели сначала врачи, потом поэты, а затем колдуны, принесла влюбленным известность, бежавшую быстрее, чем все рысаки страны. В них видели то смутьянов, готовых поднять армию, то героев, оказывавших сопротивление правителям. В обоих случаях эти слухи сильно обеспокоили дворянство и духовенство. Спешно были разосланы эмиссары с целью разузнать, не грозит ли привилегированной части общества опасность.

Влюбленные, со своей стороны, стали свидетелями отдельных деяний, авторы которых, казалось, имели весьма благородные намерения, а вовсе не наоборот, как могли бы подумать некоторые.

Однажды вечером они обнаружили у себя под дверью дар неизвестного — хлеб, круглый, ароматный, еще теплый, поблескивавший золотом в темноте. И тогда они, у которых с самого начала их добровольного затворничества не было ни денег на покупку хлеба, ни времени, чтобы самим испечь его, совершили забытый ритуал — не столько ради утоления голода, сколько чтобы потешить все пять чувств сразу. Им вспомнилось сверкание хлебного поля перед самой жатвой, мягкость свежезамешенного теста, его чудесный подъем, красный отблеск печи, когда из нее достают испеченные хлебы, ароматные, хрустящие, служившие человеку пищей с самого начала цивилизации. Напоминание об этой первой цивилизации и похрустывало сейчас в их руках, и в этом, возможно, и заключалось послание, адресованное им некой доброй душой из их деревни, оставившей это подношение и предлагавшей им, без осуждения и в деликатной форме, одуматься и отказаться от добровольного самоустранения.

Потом деревенский дурачок нанес им странный визит. Этого парня, доброго и смешливого, подкармливали всей деревней, используя его на уборке мусора, за что он ежедневно получал свой кусок хлеба. Однако в тот день вечная улыбка сбежала с его лица, и он, обычно умевший держаться в сторонке (в этом заключался его ум), вдруг выставил себя напоказ, встав на колени перед дверью отщепенцев. Он сложил молитвенно руки и оставался в таком положении несколько часов, возведя к небу глаза, полные слез, и шевеля губами в безмолвной молитве. Все приняли эти его действия совершенно всерьез, сочтя их велением свыше. Когда влюбленные спросили дурачка, что с ним такое случилось, тот прошептал: «Перестаньте, Христа ради…»

Сами того не желая, они лишили беднягу его веселого простодушия, и это-то несчастье и заставило их усомниться в собственной убежденности. А что если эти слова — «Перестаньте, Христа ради…» — были новым, последним знаком, посланным им? Наверно, и к посланию, заключенному в поднесенной им ковриге хлеба, они должны были отнестись серьезно, а не радоваться ей, как некоему символу примирения.

Но оправдываться было поздно, оставался один способ вернуть мир и покой туда, где они невольно посеяли смуту и разлад. Не дожидаясь, пока их принудят к этому, они избрали путь добровольного изгнания.

Изгнание. Само это слово повергало их в глубокую печаль. Кто в этом мире готов покинуть землю, на которой родился? Оба они учились здесь ходить, оба выросли среди этой природы, они умели чувствовать смену времен года, знали, когда пойдет дождь, благодаря чему стал он — искусным звероловом, она — сборщицей ягод, всегда приносившей полные корзины. Этот свет был их светом, они знали каждый его отблеск. Эта тьма была их тьмой, им не нужно было факела, чтобы идти сквозь нее. Они говорили на языке предков, и никакой другой язык не смог бы так точно передать состояние их души. Они так гордились своим краем, что могли бы первому встречному рассказать о том, какое это счастье — быть рожденными здесь.

Они досадовали на себя за то, что стали причиной стольких нареканий и недоразумений, что жили не так, как все, что так долго пребывали в этом полуобморочном состоянии, что занимались самообразованием, что лишь срывали плоды, ничего не взращивая. И однако, у них не было ни малейшего намерения идти против общепринятых норм. Со временем они стали бы уважать обычаи ближних, приняли бы на себя свою долю повседневных трудов, создали бы семью и зажили бы счастливо. Узнали бы и они это чувство принадлежности к общине, старейшинами которой — кто знает? — они однажды стали бы. И им наверняка понравилась бы эта жизнь в этом доме, который, как им до сих пор казалось, уходил корнями в самое чрево земли.

Они решили уйти, оставив его незапертым, с измятой постелью и еще не остывшим очагом, — так, будто отправились на прогулку. Снедаемые тоской, они пребывали в том совершенно особенном состоянии, когда еще ничего не изменилось, но всего уже недостает. Они надели самые теплые одежды, допили воду, затушили последние угли, еще тлевшие под золой. Мало-помалу в них росла убежденность, помогая справиться с горем: нет на свете такого богатства, которым они хотели бы обладать, — в этом и заключался глубинный смысл выпавшего на их долю испытания. Так они и покинут свою хижину — с пустыми руками и с твердой уверенностью в том, что их — двое. Они так горевали при мысли о побеге, что почти позабыли об этом. Но двое — это уже цивилизация, это целая армия. По сравнению с этим привязанность к какому-то жилищу, даже к стране казалась им иллюзорной.

Внезапно изгнание перестало пугать их. Наоборот, оно вселяло надежду. Где-то, в трех лье отсюда или на другом конце света, они найдут свое место, оно уже ждет их — на берегу реки или на вершине горы, где они станут недосягаемы для людского осуждения. Не может быть, чтобы такое место не существовало в этом мире, — ведь, говорят, он так огромен. Скоро они сами убедятся в этом.

Они распрощались с домом в надежде, что однажды он снова приютит кого-нибудь, кто будет его любить так же, как любили они. После чего вышли за порог.

В оранжевом свете зари их ждало внушительное скопление народа.

Селяне со своими семьями составляли лишь незначительную часть этой безмолвной толпы. Владельцы замка прибыли верхом в сопровождении слуг и конюхов. К ним присоединились священнослужители, в том числе два епископа со своими диаконами. Тут же находился бальи с целым штатом управителей. И всюду, насколько хватало глаз, вооруженные люди, готовые начать осаду.