Романеска

Долгие дни одиноких скитаний, страхи — все позабыто. Теперь она могла положиться на своих чау-чау, неутомимых маленьких товарищей, серьезных, большей частью молчаливых, зорких, как орлы, серьезных, как китайские мандарины. Когда наступал вечер, они сами заботились о своем пропитании: эти жестокие хищники охотились на любую дичь, даже превосходящую их размерами, поскольку вдвоем они были неуязвимы. Это зрелище напоминало балет: вот они гонятся за добычей, вот настигают ее и разрывают в клочья. Несколько разбойников с большой дороги и пьяных солдат испытали их хватку на собственной шкуре: и ноги, и самолюбие у них были изодраны в клочья. Глядя, как они мчатся вперед, бок о бок, поглощенные своим немым диалогом, можно было подумать, что это они — путешественники, а долговязое существо, замотанное в белую ткань, которое путешествует вместе с ними, только помогает им не сбиться с маршрута и общаться посредством языка со своими сородичами. Не выпуская из рук компаса и карты, она знала теперь кратчайший путь от одного города до другого и временами, когда, слегка отстранившись, смотрела на свой драгоценный документ издали, непрерывная линия, соединявшая точку отбытия с пунктом назначения, представлялась ей нитью Ариадны, которая вела ее к любимому.

Прошло два месяца, прежде чем они добрались до Бенгальского залива. На одном из рынков, где торговали цветами и травами, она продала корзину белого жасмина и еще одну, полную зеленых листьев карри, редкого растения, из которого получали изысканную пряность. Затем заночевала в лачуге, где ютились семьи батраков. Одна мать, окруженная целым выводком ребятишек, удивилась, увидев одинокую женщину, и без обиняков спросила ее, кто она: незамужняя, вдова или брошенка. Рассердившись, что ее причислили к одной из этих категорий, француженка решила поразить воображение окружающих и заявила, что разлучена с супругом по воле тирана, решившего, что они колдуны и смогут исцелить его от неизлечимого недуга. Она достигла желанного результата: все вокруг в изумлении уставились на нее, а затем наперебой принялись расспрашивать, чем закончился для нее этот скверный оборот. Она раскрыла было рот, чтобы произнести фразу, имевшую уже когда-то успех у слушателей, но ее опередил раздавшийся из глубины помещения голос: «Очень плохо, нам отрубили голову!»

Один из присутствующих заявил, что слышал уже эту историю от какого-то солдата, которому ее рассказал кузнец, а тому — сезонный рабочий. Это нимало не смутило француженку: в основе легенды всегда лежат реальные события и люди передают ее из уст в уста, делая общим достоянием. А если кто-то приукрасит ее, избавит от шероховатостей, добавит эффектных деталей, так это для того, чтобы сделать доступной для людей всех культур, чтобы она прошла через границы, через поколения. Ее истории предстоит проделать длинный путь, прежде чем она обретет окончательную форму.

Остановок до самой Индии не было предусмотрено, и несколько следующих дней она ехала, не делая привала. Вскоре она прибыла в город Куньямар, который миновала бы без приключений, если бы правящий в нем князь не поддался давлению своих советников, опасавшихся угрозы нашествия со стороны сопредельного государства. Появление в городе чужеземца не оставалось незамеченным, ему тут же предлагалось покинуть территорию, либо его задерживали и подвергали допросу. Так случилось и с путницей, утверждавшей, что она намеревается добраться до Запада, не имея иных провожатых, кроме двух собак. Она клялась, что, если ее отпустят в течение часа, она дотемна навсегда покинет королевство. Но совершить этого подвига ей не дали.

За ней пришли стражи в сверкающих одеждах. В сопровождении этого эскорта она прошла через город, затем ее повели по горной дороге, где за одним из поворотов ей открылась крепость в рубиновых отблесках, украшенная резными зубцами и расписанная яркими узорами. Ее подвели к крылу, куда было запрещено входить мужчинам; служанки приготовили ей душистую ванну и расчесали щетками волосы. Такая обходительность не внушала оптимизма: чем больше о ней проявляли заботы, тем сильнее пугали ее будущие муки. Что ж, если ей и суждено мучиться одной, думала она, зато она будет чистой и ухоженной.

В длинной трапезной множество женщин в разноцветных сари напоминали написанную яркими мазками фреску. Всех сюда доставили когда-то силой стражники куньямарского князя, полновластного хозяина этого города, требовавшего все новых и новых женщин. В обмен на проведенную с ним ночь они получали статус наложницы и обещание содержать их в гареме, где их ждала беспечная жизнь, лишенная забот о хлебе насущном. Француженка смотрела на этих позабытых женщин, утративших вкус к счастью, не знавших утешения в надежде, потерявших уважение к себе и к другим. Одна из них обратилась к ней: «Вечная ненасытность государя — это и наше проклятие, и наше счастье. И если то, что вам предстоит, вы считаете пыткой, радуйтесь, что она будет недолгой».

Шлюпки смыло во время шторма, и людям — экипажу и пассажирам — пришлось добираться до берега вплавь. Капитан предусмотрительно бросил якорь в небольшой, пустынной на вид бухте: он опасался встречи с местным населением, которое могло быть настроено враждебно или, наоборот, слишком обрадоваться появлению в их краях судна водоизмещением в девятьсот тонн. Люди неловко ступали по песку, словно крабы, рожденные в море и внезапно ощутившие на суше свой вес. Моряки привычно подождали, когда их перестанет шатать, остальные заново постигали законы земного притяжения. На скалистой гряде, естественным укреплением окаймлявшей берег, выставили часовых с мушкетами. Офицеры уже настраивали компас и секстан, а пассажиры, благословляя твердую землю у себя под ногами, радовались спасению. Капитан подозвал всех к себе.

Судно имеет серьезные повреждения, а потому вернее всего будет пройти вдоль берега двести миль к северу, до фактории Сен-Луи, где хозяйничают французы, а там договориться о переправке пассажиров в Европу и о получении материалов и инструментов, необходимых для ремонта «Святой Благодати». Поднялся возмущенный гвалт, каждый стремился быть услышанным, в том числе и матросы, после крушения гораздо меньше склонные к повиновению. И речи быть не может о таком рискованном походе, а уж тем более о возвращении в Европу без груза. Спор обещал быть бурным, долго сдерживать волнение вряд ли удастся.

Единственный, кто не стал высказывать своего мнения, решил покинуть эту прекрасную компанию до новых осложнений. Устав от жалоб и разных колкостей, он уже ничего не ждал от этих людей, которые только-только спаслись от верной смерти и вот уже снова проявляли недовольство. Ему следовало поостеречься этой неприятной людской наклонности сеять вокруг себя страх, чтобы оправдать собственную трусость. Оставив их дальше пугать друг друга, он покинул лагерь, вышел к скалистой гряде и пошел, прокладывая себе путь среди бесчисленных пингвинов, не обращавших на него ни малейшего внимания.

Забавные двуногие, в черно-белых одеяниях, словно маленькие кюре, ходили вразвалочку всей своей гигантской колонией, образуя отдельные группы согласно только им известному порядку и перемещаясь по только им ведомым траекториям. Одни неотрывно смотрели в морскую даль, словно ожидая прибытия своих собственных моряков. Другие перекатывали яйца столь же прилежно, как это делают юнги, перекатывающие бочки. Третьи ныряли в море, и изящество, с которым они двигались в воде, красноречиво указывало на то, что это-то и есть их родная стихия. Удивительное единообразие этих существ делало совершенно невозможным отличить самца от самки, и, однако, тут и там по совершенно неуловимым признакам угадывались пары, как это бывает между старыми супругами, которые давно уже все сказали друг другу, но чья мимика все еще выдает их близость. Среди них мелькали другие птицы совершенно иного строения, похожие на павлинов, только с длинными ногами, настоящими крыльями и розовым оперением, чьи гортанные крики напоминали гусиный гогот. Иногда им приходилось перешагивать через пингвинов, которые не обращали на них никакого внимания, пропуская их, словно то были тени. Мужчина, карабкавшийся теперь на довольно высокий холм, чтобы осмотреть бухту, удивлялся сосуществованию двух столь разных видов и размышлял о мирных нравах этого гигантского сообщества, живущего, несомненно, по своим законам, имеющего свою иерархию, но где каждый, похоже, действовал по доброй воле, не нанося никакого ущерба окружающим.

Со своего наблюдательного пункта он увидел «Святую Благодать», лагерь, кишевший, как потревоженный муравейник. А напротив — яркую зелень терявшегося за горизонтом леса. И здесь, между морем и землей, он обрел наконец то, что искал, — убежденность.

Когда он вернулся в лагерь, конфликт, которого он так опасался, окончательно обозначился. Пассажиры надеялись снова взять контроль над «Божьей Благодатью», подкупив кое-кого из матросов, те же готовы были перерезать пассажиров, чтобы завладеть их товарами. Офицеры с помощью мушкетов попытались призвать всех к порядку, но это только распалило всеобщую злобу. Капитан принялся умолять красноречивого пассажира вмешаться. Тот ответил, что если он и в состоянии противостоять стихийному бедствию, то бороться с людской глупостью не в силах. Он уже сделал свой выбор между человеческой дикостью и дикой природой и немедленно отправляется в путь — на север Черного континента.

Француженку провели в покой, созданный специально для любовных утех, этакий шелковый ларчик, посреди которого возвышался единственный предмет меблировки — завешанная вуалевым пологом кровать. Через узорную звездчатую решетку она увидела внизу город Куньямар с его островерхими строениями из коричневого камня, напоминавшими гипсовые розы.

Вошел князь, который только что отделался от своих докучливых министров и теперь был решительно настроен позабыть свои монаршие обязанности в обществе незнакомки. Ему было около пятидесяти, и приземистость его фигуры скрашивали тонкие черты лица и ясный взгляд. Сняв тюрбан, он показал свою пышную, подернутую сединой шевелюру и коротким жестом велел незнакомке обернуться. У нее возникло опасение, что князь не знает других языков, кроме родного, и что он объясняется со своими наложницами посредством универсального языка тела. Но вскоре у нее отлегло от сердца, когда он на изысканнейшем французском велел ей обнажить плечи: князь, которого готовили править с молодых лет, прекрасно знал историю различных государств, их языки и уклад жизни.

Обычно процедура заключалась в том, что он раздевал каждое незнакомое тело, чтобы убедиться в его абсолютной банальности, затем тискал его самые интимные части в последовательности, остававшейся неизменной от встречи к встрече, после чего, не умея придумать ничего более изощренного, овладевал им. Его постель давно перестала таить в себе обещание услады: он снова и снова требовал приводить туда женщин, одну за другой, чтобы снова и снова срывать с них покров волшебства и карать их за то, что он не чувствует в них больше никакой тайны.

Новенькая стала умолять выслушать ее рассказ об ужасном пути, который ей пришлось проделать, прежде чем она попала в этот дворец, уверяя, что просит об этом не для того, чтобы разжалобить его, а чтобы предупредить об опасностях, которым он подвергает себя, держа в заточении женщину, невольно поколебавшую иные троны, и не только на Земле, но и на Небесах.

Князь поторопил ее с раздеванием, перечисляя кары, которые ждут непокорных и среди которых бичевание и застенок были самыми скучными. Однако она не унималась: он так гордится своими познаниями в истории разных империй, так неужели он не слышал о печальном конце Людовика Добродетельного, некогда правившего во Французском королевстве?

Князь, собравшийся уже кликнуть стражу, остановился: разве Людовик Добродетельный умер не от гангрены, причем после длительной агонии, ставшей предвестником другой агонии — всей страны, для исцеления которой понадобилось целое столетие?

Неожиданно он расхохотался: эта дерзкая женщина, в надежде избежать его посягательств, решила прикинуться колдуньей, которая своими чарами якобы отравила кровь короля и обрекла его таким образом на смерть, столь ужасную, что она осталась в анналах. Князь велел ей продолжать свою историю, придумывая ужасную и медленную смерть для этой фантазерки, ночь с которой обещала, однако, быть забавнее, чем обычно.

И действительно, он, не перебивая, слушал ее до рассвета.

Странно, но его меньше взволновала достоверность ее повести, чем та сила страсти, с которой она рассказывала о потерянном муже. Конечно, эта сумасшедшая все выдумала, но что не подлежало сомнению, так это ее нерушимая вера в любимого. Она сгорала от страсти, и страсть эта была сильнее любого из известных ему чувств, сильнее фанатизма, сильнее страха любой кары.

И князь понял, что перед ним враг гораздо более опасный, чем те, что угрожали его границам и которых так боялись его министры.

«Сударыня, я признателен вам за урок. Вчера вечером я собирался лишь украсить свой сераль новым трофеем. Сегодня же я вижу, какая исключительная женщина переступила мой порог, вне всякого сомнения, вы уникальная представительница вашего рода, поскольку все другие образцы в моей коллекции уже есть. Я никоим образом не желаю знать, существует ли этот потерянный муж на самом деле, или все это для вас лишь предлог, чтобы избежать моих притязаний. Единственное, что имеет значение, это тот безумный риск, на который вы пошли, воспротивившись мне ради сохранения верности. Ах, верность! Любопытное чувство, оно считается достаточно сильным, чтобы обуздать мужскую ненасытность, женщины же, не имея возможности получить другие мужские привилегии, похоже, тоже берут его на вооружение. Как же надо быть ослепленным перенесенными лишениями, чтобы сделать верность своим кредо! Если он когда и существовал, этот ваш муж, он сгинул в пути, смерть уже тысячу раз могла освободить вас от него, а вернее всего, он давно утешился с какими-нибудь девками. Знайте же, что перед вами стоит принц крови, верховный властитель этого города, который богаче всех своих подданных, вместе взятых. Если вы примете мое предложение и станете моей, я осыплю вас почестями, которых не удостоился никто. Я буду призывать вас к себе чаще, чем других, ибо, когда ваши прелести утомят меня, вы будете воспевать свою тоску по любимому, с которым вас так несчастливо разлучила судьба, я же буду наслаждаться вашим томлением, беспрестанно благодаря богов за то, что они избавили меня от такого рабства, от этой прекрасной исключительности, влекущей за собой столько горя».

В этот миг она поняла, как он должен был страдать, чтобы вот так поносить верность или, вернее, то, что он понимает под этим горьким словом. Не успела она ответить, как он добавил: «А теперь раздевайтесь, или я велю страже раздеть вас, после чего вы навлечете на себя позор в их глазах и в глазах ваших товарок».

И тут, утратив всякое почтение перед этим заблудшим тираном, она заговорила: «Так знайте же, что, как только вы попытаетесь меня обнять, я, как мой пес, вопьюсь зубами вам в горло. Если вам так хочется ради моего вразумления подвергнуть меня какой-либо изощренной пытке, я плюну в лицо вашим стражникам, я умру от голода, и смерть еще до наступления будущей луны избавит меня от вашей низости. Знайте наконец, что мой муж, над которым вы насмехаетесь, ждет меня где-то и ничто и никто не сможет помешать нашей встрече, даже если ей суждено случиться за пределами мира живых. Потому что мы уже прошли и через это».

Князь привык покорять варваров и тигров, но тут перед ним был враг, которого ему было не победить. И это противостояние навсегда останется несмываемой отметиной, напоминанием о том, как он спасовал перед самым неожиданным противником. Чтобы с такой отвагой смотреть в лицо смерти, она должна была пережить, выстрадать, возжелать бесконечно больше, чем он, пусть даже он покорит тысячу новых наложниц.

Ее бросили в подземелье дворца, и там, впервые за все время пребывания в этих стенах, она почувствовала себя свободной.

«Отправиться одному на север Черного континента?»

В страхе потерять своего пассажира и вдохновителя, капитан принялся расписывать тысячи опасностей, подстерегавших того в джунглях, саванне и пустынях. Кроме самых свирепых хищников, кроме мастодонтов, обладающих неслыханной силой, тут на каждом шагу попадаются змеи, и все разные. Если он и выживет после тропической или болотной лихорадки, ему еще придется пересечь целый океан песка, где он не найдет ни клочка тени, где солнце высушит его тело, после чего на него нападут скорпионы. А если ему удастся освободиться и от них, то начнется новая напасть — миражи, когда ему станут мерещиться дикари-людоеды, в которых в конце концов не будет ничего сверхъестественного, потому что они будут настоящими! Безумцу, решившему отправиться в такое путешествие, капитан посоветовал бы лучше сразу броситься в пропасть или в океан — там, где течения посильнее, чтобы погибнуть уж наверняка и избежать таким образом долгих мучений.

Тронутый такой заботой, пассажир возразил, что опасности, грозящие со стороны зверей и растений, — это ничто по сравнению с тем мрачным концом, который уготован ему здесь: он так и видит, как ему перерезают глотку или как его продают работорговцам, которые прочно обосновались в этой части мира. После чего он взвалил на одно плечо мушкет, на другое — мешок с провизией, а к поясу привесил три фляги с водой.

Он вошел в лес с гигантскими деревьями, корни которых, будто щупальца, обвивали землю, а ветви были так густы, что их тень казалась бесконечной, как ночь. Он с трудом выбрался из болотистой протоки, кишевшей насекомыми, которые успели искусать ему ноги и затылок. Затем ему встретилось семейство рыжих обезьян, неподвижно дожидавшихся вечерней прохлады. Последовав их примеру, он залез на дерево, чтобы поспать там. Две первые ночи прошли тихо и мирно, но на третью он с воплем проснулся: по телу его ползало целое полчище пауков, чьих укусов ему не удалось избежать. Зловещие предсказания капитана начинали сбываться, и вскоре его сон наполнился кошмарами, в которых он то и дело погибал самым нелепым образом, на другом конце света, вдали от жены, которой ему надо было столько всего сказать.

Заросли становились все реже и сменились саванной с рассыпанными по ней деревьями. Он научился двигаться ползком и, когда вдалеке показывался хищник, который, за неимением антилопы, возможно, и снизошел бы до этого невиданного зверя, тощего и самого медлительного из всех, что он видел, прижимался к земле. Иногда ему случалось наткнуться на змею, затаившуюся в кустарнике и заметно превосходившую его в искусстве ползать.

Он шел теперь не так уверенно, что-то медленно отравляло его изнутри, и он не знал, что это — яд какого-либо гада или угрызения совести. У него кружилась голова, его ноги и руки утратили гибкость, зрение затуманилось, язык вывалился изо рта, и последним в угасающем сознании мелькнул вопрос: от кого получил он эту лихорадку — от комара, паука или от змеи? Вопрос пустой, потому что его уже подстерегал скорпион. Он рухнул у подножия сухого дерева и погрузился в жуткий мрак.

Наконец настало время вынесения приговора. Узница готова была увидеть в глазах князя гнев — предвестник неминуемой смерти. Но увидела нечто обратное. Тоска стерла с его лица высокомерие, резче обозначив черты несчастного. Он знаком велел ей подойти к окну, чтобы стать свидетельницей удивительного зрелища.

Внизу по узкой тропинке, спускавшейся с холма к городу Куньямар, тянулась нескончаемая вереница женщин. Каждая несла по узелку с тканями и драгоценностями; они покидали дворец при свете факелов, которые держали солдаты, стоявшие вдоль всего пути. Безмолвные, закутанные в сари, спускались они по склону грандиозной процессией, и не было им числа. Ни одна из них не обернулась, чтобы бросить прощальный взгляд на свое бывшее жилище.

Француженка поняла всю необратимость происходящего. Каждой он предложил сделать выбор, и ни одна не пожелала остаться. Даже самые старые, вышедшие на покой двадцать лет назад, предпочли довольству и безопасности свободу. Иные радовались, что смогут вновь обрести оставшихся на воле отца, брата. Другие, бессемейные, собирались поселиться вместе, сохраняя нерушимую дружбу и учась выживать плечом к плечу. Глядя, как спешат эти женщины покинуть его, князь получал свой первый урок: теперь, избавившись от своего статуса наложниц, они вернули этой якобы привилегии ее настоящее имя — рабство, а их внешняя покорность оказалась просто обреченностью. Стоило только приоткрыть дверь сераля, как все они сбежали. Они бросали в лицо господину его распрекрасную благосклонность, с которой он снисходил до них, приглашая его спуститься с пьедестала и полюбоваться на себя снизу.

Решение отпустить их — которое могло смутить его подданных и пагубно сказаться на его авторитете — было, однако, ценой, которую он готов был заплатить, чтобы угодить той единственной — самой строптивой, самой дикой. Похоже, исключительность — это главная добродетель, а потому только подобное высшее самоотречение способно было убедить ее остаться с ним. Найдется ли в мире другой мужчина (и уж конечно, это не ее пропавший муж), который пошел бы ради нее на такую жертву?

Ей захотелось взять его за руки и сказать, как она за него рада, но она удержалась. Теперь, отпустив этих женщин, он и сам заживет дальше вольным человеком, освободившимся от внутреннего рабства.

Для него же это «дальше» было совершенно четко очерчено: «дальше» — это она, невероятно дерзкая странница, ставшая княгиней. Они будут править вдвоем, ибо она обладает поистине царскими самоотвержением и твердостью. Еще до наступления темноты долина огласится криками ликования. Государи всех сопредельных стран будут приглашены во дворец, чтобы познакомиться с княгиней, включая врагов, которые будут отныне знать, с кем они имеют дело.

Она с волнением наблюдала за метаморфозой, что случаются в дикой природе, но среди людей — крайне редко. Князь сбросил старую кожу — шершавую, заскорузлую, и возродился в другой — еще совсем нежной.

«Принесенная вами жертва говорит о благородстве ваших чувств, которых я, увы, не могу разделить, и вы знаете, по какой причине. Но скоро ваш отказ от сераля обретет свой смысл. Воздержание, которое вы только что взяли на себя, это возрождение, ваше же стремление к исключительности полно надежд. Прекрасное чувство, которое вы испытываете ко мне, станет в тысячу раз прекраснее, когда его вернет вам какая-нибудь незнакомка. Вы жаждете новых ощущений, так приготовьтесь же к настоящему потрясению: ибо тот, кому неведомо взаимное влечение, не может знать, что такое настоящее опьянение страстью. Ваша суженая существует, мне незачем желать ее вам: она не замедлит появиться. И завладеет вашим величеством. И вы будете царствовать вместе».

Князь увидел в окно, как, выполнив возложенную на них миссию, возвращаются во дворец стражники. Он представил себе вернувшихся в город женщин, заново открывающих для себя его новизну, сияние его огней. Некоторые из них уже воссоединились с семьями, и весть об этом облетела их друзей и близких. Он попытался вспомнить, когда в последний раз ему доводилось одним мановением посеять столько счастья, и не смог. И тогда он понял, что История предаст забвению его военные победы, его царствование, всю его жизнь, прожитую на благо его народа, но в памяти людской навсегда останется князь, однажды отпустивший на свободу всех своих наложниц в надежде угодить единственной женщине.

Эту женщину проводили до ворот дворца, где ее терпеливо дожидались собаки. Никакой особой радости при виде ее они не выказали: очевидно, они ждали, что она придет.

Целую вечность полз он в непроглядном мраке, и наконец ему открылось волшебное место: сверкающая зеленью поляна, залитая теплым светом, пахнущая росой и перегноем, вокруг которой росли усыпанные плодами деревья, дававшие умиротворяющую тень. Медленными шагами ступал он по этому саду наслаждений, закрыв глаза и протянув вперед руку, в надежде, что та, другая, скользнет в его объятия, и она не заставила себя ждать: вот оно, первое прикосновение сказочного воссоединения.

О, это нежное лицо, эти розовые щеки, сверкающие глаза, улыбка на алых устах, волосы, пышными потоками ниспадающие на хрупкие плечи, которые так и ждут, чтобы их обвили любящие руки. Их объятия длились долго: солнце зашло и вновь вернулось на небосклон, а они все стояли, не двигаясь. Потом они заговорили, но слова лишились смысла, и они оставили эту затею. Затем ему захотелось увидеть жену нагой, совершенно нагой, немедленно, сейчас же, невинно нагой, нагой до неприличия. И тут деревья протянули к ним свои ветви, и те, переплетаясь, свились в прохладный шатер, а под ноги им лег ковер из листьев, и они упали на него, перепуганные таким счастьем.

Два человека стояли в соломенной хижине, нагнувшись над больным, которого била лихорадка. Время от времени один из них наливал воды в глиняную миску и силой заставлял его попить: судя по количеству пота, струившегося по его телу, в день ему не хватило бы и целого кувшина.

Первый был колдун, считавшийся среди соплеменников не только врачевателем, но и духовидцем; его обычно приглашали, чтобы вылечить грудную болезнь, почитать по гадательной книге или пообщаться с каким-нибудь духом, ибо истинный его талант заключался в умении сделать потусторонний мир ближе к человеку, так чтобы он не пугал, а его послания несли добро. Рядом с колдуном стоял поэт, в чьи обязанности входила передача устных преданий будущим поколениям. Он был философ и изъяснялся притчами, которые зачастую были поучительнее пророчеств колдуна.

Их позвал староста деревни, чтобы они объединили свои познания и проникли в тайну путника, что был найден без чувств под деревом вместе с валявшимися рядом тремя пустыми флягами. Обычно о своем появлении (что, к счастью, случалось очень редко) белые люди — не важно, кто они были — работорговцы, миссионеры или открыватели новых земель, — оповещали выстрелами, чтобы посеять страх среди местного населения. На этот же раз одному из них, очевидно, вздумалось в одиночку пройти местами, где даже самые опытные охотники передвигались с крайней осторожностью, унаследованной от дедов. Его надо было вылечить, чтобы он как можно скорее убрался отсюда, и призванные для этого колдун с поэтом, достаточно разбиравшиеся в лихорадках, чтобы отличить излечимую болезнь от смертельной, теперь ломали себе голову над тем, к какому разряду отнести ту, что свалила беднягу. Тем более что бившая его дрожь удивительным образом походила на дрожь желания, а стоны звучали как сладострастные вздохи.

Он прижимался к лону своей прекрасной возлюбленной, найдя наконец утешение после долгой разлуки. Он раздел ее, уложил на землю, несколько раз повернул туда-сюда, чтобы вдоволь налюбоваться каждой пядью ее кожи, ему надо было обонять ее, вдохнуть ее в себя целиком, с ног до головы. Пока они предавались любовным утехам, вокруг них поднялись стены дома, и дом этот был похож на их первое жилище, а тела покоились теперь на их прежней постели, укрытые старым стеганым, украшенным вышивкой одеялом. Это был их мир, тот самый, из которого их так давно изгнали злые люди. И они пообещали друг другу наверстать в этой постели все упущенные столетия, а если на это не хватит одной вечности, они продлят ее, добавив к ней другую.

Поэт обратил внимание колдуна на необъяснимую улыбку, игравшую на губах несчастного, — верный признак скорой кончины, когда, примирившись наконец с полной страданий жизнью, человек готовится к переселению в царство теней. Колдун же отметил странные движения его живота и объяснил их как некий танец, исполняющийся перед отправлением в дальний путь, — медленный, ритмичный, который, казалось, доставлял несчастному радостное умиротворение. Вскоре хижина наполнилась все более и более громкими вздохами умирающего: в этих стонах не было боли, вернее сказать, он стонал от боли, которой никогда не бывает вдоволь. Перед поэтом и колдуном был уникальный случай: если бы все горячки сжигали тела больных изнутри, кто не пожелал бы сгореть от такой?

Любовники совсем разошлись, они неистовствовали, наполняя непристойностью каждое движение, катались по постели, принимая самые разнузданные позы, достигая такой степени осмотического взаимопроникновения, когда части тела партнера кажутся твоими собственными, сердца бьются в унисон, а наслаждение становится общим.

Что же это за лихорадка такая? — гадали колдун с поэтом. Как ее определить, нет, не для того, чтобы искоренить, а наоборот, распространить среди населения?

Он нашел ее, вот она, рядом с ним, сияющая, горячая, готовая воспламениться, более реальная, чем когда бы то ни было. И у сжигающей их лихорадки возможен лишь один конец: их тела сольются воедино в горниле всепоглощающей страсти, готовые запалить все вокруг.

Он очнулся один в диковинной хижине.

Потрогал свой лоб, показавшийся ему прохладным, заметил на полу рядом с собой глиняную миску с водой, сделал несколько долгих глотков, затем смочил водой щеки и шею. Откуда-то доносилась тихая, назойливая мелодия, и, следуя за ней, он решился выйти наружу.

Жители деревни совершали некий обряд: мужчины и женщины приплясывали вокруг собравшихся в центре детей и стариков. Он зачарованно слушал томное пение, сопровождавшее эту любовную пляску. Поэт склонился к нему и стал объяснять на ухо смысл песни и танца, и пришелец, не понимая ни слова из его объяснений, но не желая при этом никого обидеть, лишь кивал, улыбаясь. На самом деле ему объясняли, что это он вдохновил жителей деревни на этот обряд, который получил название «Радостная лихорадка белого человека».