Романеска

Из всех зверей, повстречавшихся ему в джунглях и в саванне, самым занятным был тот, на котором он ехал сейчас верхом, — с большим горбом, объяснявшим, несомненно, исключительную умеренность его нрава, с длинной, изогнутой шеей, с тонкими, но очень проворными ногами и с пастью, приспособленной под удила не хуже, чем у лошади. Кроме того, он, казалось, отлично знал дорогу, что было просто чудом среди этих нескончаемых, однообразных песков, — по крайней мере, двигался он среди них, не замедляя шага и не проявляя никакой нерешительности. Его всадник, закутанный с ног до головы в светлые одежды и с искусно свернутым тюрбаном на голове, отдался на его волю. Он уже усвоил, что в этой безводной пустыне жизнь его зависит как от того, что на нем надето, так и от того, на ком он едет. И то и другое было подарено ему племенем, ухаживавшим за ним, пока его била лихорадка, их песни и танцы до сих пор звучали у него в голове.

Шли недели, и он постепенно становился как бы гражданином этой пустыни: он осознавал ее бескрайность, уважал ее величие, был покорен ее пронзительной философией. Он не сражался с постоянными опасностями, которые таила в себе природа, учась не бороться со стихиями, а повиноваться им, превращая их в своих союзников. Одежда предохраняла его от палящего солнца, маска, закрывавшая лицо, защищала от порывистого ветра: встретив его в таком виде, земляки приняли бы его за призрака, парящего в саване над бескрайними охряными просторами. Он и правда не был теперь существом материальным, а неким блуждающим духом, неуклонно стремящимся к определенной точке в пространстве. Иногда он снова становился человеком, это случалось, когда ему доводилось приветствовать встречный караван или когда бог пустыни посылал ему на пути оазис, где он оставался на три ночи, чтобы вдоволь напиться воды и насладиться тенью. Прежде чем снова отправиться в путь, он благодарил этого бога, самого могущественного из всех, моля его поскорее вновь сделать ему такой же подарок.

Прошел месяц, но в его путешествии ничего не менялось. Он уже не знал, кто именно удерживает курс — он или животное, на котором он едет, но в верности этого курса он ни разу не усомнился.

Итак, она думала, будто знает, что такое холод? В юности ей представлялось, что никто на свете не страдал от ледяного ветра так, как страдала она, вставая утром с постели. Кто бы мог подумать тогда, что когда-нибудь она будет тосковать по зимам своего детства — таким мягким, таким переменчивым?

Она прошла из конца в конец несколько стран, не различая их, настолько однообразна была их природа, шесть месяцев шла она по степи, то зеленой и тучной, то бурой и облезлой. Впереди бежали собаки, в руке у нее был компас, ей приходилось проезжать по краям с таким умеренным климатом, что дни и ночи казались там одинаково теплыми. Однако чем дальше на северо-запад углублялась она, тем суровее становилась природа, к которой ей приходилось приспосабливаться и в зависимости от которой изменялась и скорость передвижения, и одежда, и пища. На пути ей встречались народы, привычные к набегам кочевников и к натуральному обмену; у них она научилась способам выживания, освоила их кухню. Однажды она попросила туземцев смастерить ей доху и шапку из шкуры дикого яка, которого загнали ее собаки, пообещав взамен отдать всю тушу. С первым снегом она сделала себе сани, вроде тех, что встречались ей на пути, и удивилась, увидев, с какой легкостью собаки дали себя впрячь в них. Ей вспомнились слова купца из города Шиньсяо, который подарил их ей: «Относитесь к ним как к спутникам, доверьтесь им, и они довезут вас куда надо. Все их достоинства кажутся вам сейчас чем-то отвлеченным, но в пути вы поймете их пользу». И действительно, она пользовалась этими качествами каждый день, а особенно среди снегов и льда. Увидев, как она катит на санках по этой белой пустыне, никто не смог бы сказать, мужчина это, женщина или молодой медведь. Спала она обычно, примостившись между собаками, баюкавшими ее своим ворчанием. Иногда среди окружающего пейзажа возникала сверкавшая серебром лачуга, похожая на маленький замок, — бесценный подарок неизвестного благодетеля, которого путники благодарили от всего сердца. Она устраивалась там на ночлег вместе с собаками, которым было удивительно входить внутрь через дверь и спать не под открытым небом. Она обращалась с ними как с дорогими гостями, вспоминая движения и действия из прежней жизни. Теперь была ее очередь всячески ублажать их в благодарность за преданность и мужество.

Двигаясь вдоль южных предгорий Кавказского хребта, называемого в книгах непреодолимым, она потратила несколько долгих недель на поиски Черного моря: ее карта перестала соответствовать местности. Сама того не ведая, она зашла слишком далеко на север, туда, где бесчинствовали наемники, собиравшиеся в банды, равные числом населению целой деревни. От них не мог ускользнуть ни один путник, случайно забредший в эти края, и уж тем более одинокая женщина, не имевшая иных попутчиков, кроме двух собак.

Казаки, некогда сопровождавшие и охранявшие отдельных купцов и целые караваны, теперь предпочитали сами их грабить. Привлеченные их дурной славой, к ним стекались искатели приключений, беглые преступники и прочее отребье, образуя целые кланы, живущие по своим законам. На свою беду, путница с собаками повстречала троих таких бандитов, везших мешки с награбленным и уже готовых к новому злодеянию. Заметив черную фигурку, катившую на собачьей упряжке, они развернулись и вскоре окружили ее. Глаза их загорелись, когда они обнаружили под меховыми одеждами женщину. Взять с нее было особенно нечего, но они знали, что все равно вознаградят себя за неудачную охоту, вдоволь натешившись неосмотрительной красоткой. И чтобы припугнуть ее, они разразились хохотом, растворившимся в горном эхе, В ответ раздалось тихое ворчание, отбившее у них всякую охоту смеяться.

Собачье рычание напоминало рык хищников, почуявших запах крови. Казаки, собравшиеся было спешиться, тут же передумали. Рука одного из них потянулась к сабле, другой что-то скомандовал, но было поздно. Собаки уже вонзили свои клыки в брюхо лошадям, те заржали от ужаса и взвились на дыбы, грозя сбросить всадников. Ошалев от внезапного нападения, казаки размахивали саблями, тыча ими сами не зная куда, но тут собаки обратили свою ярость на них. Тем временем их хозяйка бежала по каменистой степи, спасаясь от преследования старшего из этой троицы, который, изрыгая проклятия и угрозы, гнался за ней, предоставив своим подчиненным сражаться с двумя страшнейшими противниками, когда-либо ими виденными. Один из казаков бросил саблю и, взявшись за кинжал, попытался было вонзить его в бок псу, но напрасно: тот уже разорвал ему горло, и несчастный, пошатнувшись, схватился за шею, пытаясь удержать хлеставшую из нее кровь. Другой, чья рука была зажата челюстями второго чау-чау, нащупал камень и принялся бить собаку по голове, чтобы та ослабила хватку; это ему удалось, но тут же острые зубы впились ему в самый низ живота, и он взвыл от мучительной боли. В этот миг казак настиг убегавшую от него женщину, ударил ее в лицо, так что она оказалась распростертой на земле в самой уязвимой позе, и принялся расстегивать ремень. Но тут на помощь хозяйке явилось умирающее, исколотое кинжалом, истекающее кровью существо. Из последних сил пес впился негодяю в лицо, вырвал ему щеку, а затем вернулся к останкам своего убитого брата, чтобы умереть рядом с ним.

Посреди степи лежали на земле пять мертвых тел. Два из них вмещали при жизни благородные души, способные на верность, движимые удивительной для их малого роста силой. Остальные трое были просто издохшими скотами.

Женщина попыталась перевязать свои раны, но ей не хватило на это сил, и она побрела вперед в уже сгущавшихся сумерках. Она опасалась, не сломана ли у нее рука. Ей было страшно: страшно умереть от ран, страшно не достичь конца пути, не найти того единственного, ради которого стоило терпеть такие муки. На заре она увидела на горизонте очертания какого-то селения, не зная даже названия страны, в которой оно находится. На всех известных ей языках она стала спрашивать, где можно найти лазарет, лечебницу, пусть даже приют для умирающих. Одна местная жительница, тронутая видом этой изнуренной, израненной женщины в изорванной на бинты рубахе, отвела ее к сурового вида постройке и оставила там у закрытой двери.

Однажды утром неизменно песчаный горизонт вдруг окрасился бирюзой. Знойный ветер сменился свежим, напоенным йодом морским бризом, который вдохнул жизнь в тело путника и в его отяжелевший от жары разум.

В городе Танжере, откуда можно было различить очертания испанского берега, он продал своего верблюда, чтобы оплатить переправу до скалы Гибралтар, находившейся в ведении британских властей.

Там он снова оказался в окружении знакомых языков, одежд, промыслов, обычаев, забытых за долгие месяцы пути через Сахару. Войдя в контакт с капитанами судов дальнего плавания, он свел знакомство с группой дворян, состоявших на службе во Французской торговой компании. Их удивило, что какой-то бедуин говорит на их языке, но еще больше удивились они, когда тот заявил, что уцелел после кораблекрушения «Святой Благодати», следовавшей из Америки и сбившейся с курса во время шторма.

«Святой Благодати»? Той самой, что пропала со всем грузом и экипажем год назад? Одни считали судно затонувшим, другие склонялись к версии мятежа, третьи утверждали, что капитан, вступив в преступный сговор с экипажем, изменил курс и отправился в южные моря, чтобы продать там и груз, и сам корабль. Человек из пустыни рассказал им, что случилось с судном, как оно оказалось во власти разбушевавшейся стихии, как было выброшено на берег в нескольких милях от Сен-Луи, вплоть до того бесславного момента, когда офицеры, пассажиры и команда затеяли недостойную войну. Каким бы странным ни казался его рассказ, он выглядел весьма достоверным, судя по представленным им многочисленным подробностям, касавшимся имен офицеров и характера груза. Можно было усомниться в психическом здоровье человека, решившегося в одиночку пройти сквозь джунгли и пересечь пустыню, но нельзя было не признать, что он — единственный, кто мог свидетельствовать о судьбе, постигшей «Святую Благодать».

Один из дворян предложил ему отправиться вместе с ним на борту «Матери Марии» в Сен-Мало, куда это судно отправлялось уже завтра утром, чтобы встретиться там с владельцем «Святой Благодати» и сообщить ему о судьбе, постигшей его пропавший корабль. Таким образом, необходимость разыгрывать из себя моряка отпала для него сама собой. Все, что ему надо будет сделать, это занять место в каюте, где он сможет отдохнуть после своего удивительного перехода.

Преисполненный благодарности, он пожал руку своим благодетелям, которые пригласили его отпраздновать договоренность в одной английской таверне, где он найдет прекрасное пиво и приятную компанию. Часом позже с кружками в руках они распивали уже под открытым небом, на площади, где поставили свою повозку бродячие гимнасты и теперь устраивали сцену для спектакля, обещая, что тот будет веселым и бесплатным. Человек из пустыни слегка опьянел и с трогательной искренностью стал благодарить своих новых друзей, когда его прервала барабанная дробь, возвещавшая о начале спектакля. Труппа была английская, и он боялся, что ничего не поймет из пьесы. Но, увидев актрису, переодетую крестьянкой, с цветами в руках, сразу понял, что ошибался.

Она идет вразвалку, чем страшно веселит зрителей. Появляется бедный зверолов с убитым зайцем в руке. Всем своим видом он выражает усталость, но при виде девицы, которая так и ждет, чтобы ее заметили, чувствует прилив бодрости. Их взгляды встречаются, они начинают ходить кругами один вокруг другого, и все в их поведении, в их подчеркнутых жестах предвещает любовную игру. Мужчина опускается на одно колено и на своем воркующем языке отпускает какой-то комплимент, на который женщина, млея от удовольствия, отвечает с такой благосклонностью, что только раззадоривает своего поклонника. Слово за слово — и дело вскоре доходит до объятий под радостные крики толпы. Пара дает волю страсти, но им начинают докучать непрошеные гости, призывающие их к порядку. Их роли исполняет все тот же актер, наспех переодевающийся за сценой. Один за другим появляются жандарм, сеньор, лекарь, священник, колдун, сборщик податей, каждый из которых пытается их приструнить, но их усилия оказываются тщетными, к вящей радости зрителей. И снова барабанная дробь возвещает о неожиданном повороте сюжета: влюбленные голубки предстают перед королем, восседающим на троне. Щеки его покрыты густым слоем белой муки, которая подчеркивает зеленые круги вокруг глаз. По его усталым жестам, по одышке все понимают, что он хворает и к тому же пребывает в отвратительном настроении. Он соскакивает с трона и вдруг падает наземь в припадке, что вызывает всеобщее веселье. Снова появляется главный актер, теперь в капюшоне палача и с топором в руке. К ликованию толпы примешивается легкий озноб: смертная казнь — это не шутка. Супруги на коленях молят зрителей о пощаде. Одни согласны их простить, другие требуют смерти. Благодаря эффектному трюку, вроде тех, что используют фокусники, на сцену падают две головы, и толпа замирает от ужаса. Под раздающиеся из-за кулис звуки арфы на сцене разворачивают полотно с нарисованными на нем облаками — декорацию. Влюбленные, чьи головы снова крепко сидят на плечах, удивляются, куда это они попали. На троне больного короля теперь сидит другой персонаж, одетый в балахон и с длинной белой бородой; падкая до аллегорий публика встречает его аплодисментами. Милосердный Бог отправляет их обратно на Землю, обещая, что ничто в жизни не сможет их больше разлучить.

Гром аплодисментов. Актеров вызывают на сцену — раз, другой, третий. И только один зритель стоял, опустив руки, медленно приходя в себя и пряча свое потрясение от спутников. У него было такое чувство, будто он заново прожил некоторые эпизоды этой странной притчи, а вместе с ними — испытанный когда-то публичный позор. Кто еще в этом мире мог бы сказать, что видел, как на сцене разыгрывали историю его жизни? Кто был бы готов увидеть, как его душу прилюдно раздевают донага? Какая странная причуда судьбы сделала возможным этот трюк? Как получилось, что самые драматичные события его жизни предстали перед зрителями в виде какой-то басни, какой-то нелепой карикатуры? Его любовь к жене — непристойный анекдот. Ярость умирающего короля — зловещая буффонада. Публичная казнь — мрачный фарс. Гнев Божий — дешевая поделка для ханжей. Эпилог — сплошная ложь.

Все эти вопросы требовали ответа, и безотлагательно. Едва успев разгримироваться, актеры разбирали подмостки и декорации. Их уже ждали в другом месте, так что ночь им предстояло провести в пути. Тем не менее они нашли время, чтобы принять благодарного зрителя, которому спектакль, очевидно, так понравился, что он спросил у них название пьесы и поинтересовался, не является ли кто-то из них ее автором. «Пьеса называется „Супруги поневоле“, — ответили ему, — автор, Чарльз Найт, живет в Лондоне, пишет пьесы для театра „Перл“. Когда там поставили эту пьесу, мы встретились с ним, чтобы получить согласие на турне».

Прежде чем уйти, зритель не удержался и дал им несколько указаний относительно игры. Актеру, любителю пожестикулировать, который исполнял его роль, он сказал, что все описанные в пьесе события герои переживали молча, пребывая в состоянии изумления или сосредоточенности. Той, что играла его жену, он попенял за жеманство и притворное кокетство, ибо подлинная героиня этой истории отличалась примерными манерами и высоким достоинством. Исполнителя роли короля он заверил, что болезнь Людовика Добродетельного не была следствием его жестокости, а наоборот, его жестокость была вызвана болезнью, и в этом — ключ к пониманию его образа. И тому же актеру, игравшему Бога с шерстяной бородой, наподобие Нептуна или Зевса, он сказал, что Бог не может испытывать человеческих чувств, поскольку Он сам их и создал. Или же Он должен воплощать их все одновременно, но этого не смог бы передать даже самый талантливый актер в мире.

За столом дворяне били сбор: было самое время немного отдохнуть, прежде чем подняться на борт «Матери Марии». «Я не поеду», — объявил их новый приятель, тут же переставший быть таковым.

Кровать была низкая, колченогая, жесткая, застеленная рваной простыней и замшелым одеялом. Но это была кровать. В палате, длинной, с высоким потолком, находилось около сотни умирающих и столько же больных; многие лежали в постели, остальные ковыляли, плевались и орали, чтобы обмануть боль и скуку. Калеки сторонились золотушных, чахоточные шарахались от чесоточных, словно каждая болезнь определяла принадлежность к особой касте, презирающей все остальные. Сестры милосердия утихомиривали весь этот люд успокоительными отварами или, за неимением лучшего, добрым словом. Посреди комнаты стоял внушительных размеров самовар — объект особого внимания всех присутствовавших. Его почитали как манну небесную, припадая к нему как к источнику живительной влаги или греясь возле него в дни, когда стены палаты поблескивали от инея.

Войны и распри, сотрясавшие земли, расположенные на границе Царства Грузинского и Османской империи, вот уже полвека обходили стороной Свиленскую лечебницу, потому что там принимали израненных солдат независимо от того, откуда они пришли и к какой армии принадлежали. Им был отведен один из четырех корпусов, составлявших это заведение, где они пребывали какое-то время, а затем снова отправлялись воевать. Применительно к этой лечебнице слово «приют» обретало свой истинный смысл, поскольку и солдаты, и мирное население находили там покой, и, кроме того, это место пользовалось неприкосновенностью, наподобие церквей и посольств. Настоящее маленькое государство в государстве, анклав внутри города Свиленска, на протяжении целого столетия сражавшегося против захватчиков.

Рука прекрасной кочевницы еще покоилась на перевязи, раны едва успели затянуться, но она уже готовилась к отбытию. «Останься здесь, несчастная!» — кричали ей умирающие товарищи, выражая тем самым собственный страх перед внешним миром. Из уважения она не скрыла от них ни своих злоключений, ни желания как можно скорее вернуться на родину.

Утром двое санитаров силой отвели ее — нет, не к дверям больницы, а в соседний корпус, самый таинственный и самый страшный.

Там содержались умалишенные, помешанные, припадочные, нервно- и душевнобольные — мужчины и женщины всех возрастов. Это была какая-то какофония безумства — чудовищный оркестр из сотни инструментов, среди которых были и бешенство, и бред, и навязчивые состояния. В отличие от других страждущих, которых распределяли по категориям, эти пребывали в полной анархии, поскольку каждый из них представлял собой яркую индивидуальность, каждый стремился выделиться, презирая особенности остальных, каждый возмущался навязанным ему соседством с буйно помешанными и каждый недоумевал, за что его тут держат. Для них Свиленская лечебница была ни в коей мере не приютом, не убежищем, а тюрьмой, где не было санитаров, а лишь тюремщики и где главного врача, пользовавшегося непререкаемым авторитетом, называли не иначе как человек с ключами.

Забавно, но этого самого врача нисколько не возмущало такое прозвище, в которое он, правда, вкладывал совершенно иной смысл, чем его больные. Он никоим образом не представлял себя всемогущим начальником гигантского застенка, считая себя исследователем, чьи труды по нервным расстройствам скоро облегчат страдания рода людского. И чтобы проникнуть в тайные закоулки сознания, в его хранилища и подземелья, ему надо было отыскать ключи — символические, но дарующие свободу людям. Эти ключи у него были, и не один, в чем он с гордостью признавался своим выдающимся собратьям по профессии: некоторые из них считали его первооткрывателем в своей области, другие — таким же сумасшедшим, как и его подопечные. В ожидании, пока не будет разработана специальная научная терминология на основе греческого и латыни, врач пытался характеризовать своих пациентов одним-единственным словом.

Одного из них, особенно чувствительного к ночным светилам, отличавшегося настроением столь изменчивым, что временами с ним случалось полное помутнение рассудка, он называл Лунатиком. Пребывавшая в состоянии вечного блаженства Иллюминатка указывала окружающим путь к мистическому откровению. Молодой человек с мрачным взглядом поэта, страдавший неизлечимой апатией, из-за которой он не вставал со своего тюфяка, был Меланхолик. Сердитому достаточно было заметить обращенный на него взгляд, чтобы тут же дать волю гневу. Преследуемый подозревал всех и каждого в заговорах против его персоны и пытался расстроить их планы, проявляя при этом поистине удивительную фантазию. Похотливый в любой, даже самой невинной фразе находил развратный смысл. В Переменчивом жили одновременно два человека: один, обладавший веселым нравом, постоянно пребывал на грани эйфории, другой же был раздражителен, и обе эти ипостаси постоянно боролись между собой.

Не имея особого желания быть объектами научного исследования, больные тем не менее соглашались на присвоенные им прозвища, ибо все они, попадая в лечебницу, теряли свое гражданское состояние.

Попав к сумасшедшим, новая пациентка стала волноваться, не случилось ли тут недоразумения. Чем дольше тянули с ее освобождением, тем больше она нервничала, так что в один прекрасный момент оказалась привязанной к кровати, к вящему любопытству обитателей заведения, сгрудившихся вокруг нее, словно стервятники и шакалы вокруг раненого зверя. Наконец пришел человек с ключами, радуясь возможности побеседовать с той, кто должна была стать для него новым объектом изучения.

Накануне, когда он заходил в соседний корпус повидать коллегу, он заметил группу больных, окруживших одну выздоравливающую, которая рассказывала им, как попала в Свиленскую лечебницу. Речь шла о двух влюбленных, не подчинившихся законам, о насильственном браке, о каком-то умирающем короле и о бешеной гонке через весь свет в поисках своей второй половинки. Фантазия в чистом виде, но очень увлекательная, благодаря своей четкой форме, своей перевернутой с ног на голову логике и притчам, которыми она изобиловала. Настоящий подарок судьбы для практикующего врача, случай, в котором соединились одновременно и помрачение рассудка, и неудовлетворенность желаний. Несчастная являла собой характерный пример женских страданий, связанных с особенностями физического строения, когда, повинуясь инстинкту, женщина совершает плотские действия, но боится при этом попрать нравственные начала. Особенно показателен был рассказ о ее добровольном заточении вместе с возлюбленным: не в силах заставить их соблюдать правила приличия, народ обратился к королю как к высшему гаранту нравственности, однако смертельно больной монарх также не смог прекратить их бесчинства. То, как несчастная, сама того не зная, признавалась во власти, которую имели над ней чувства, было замечательно во всех отношениях, равно как и многообразие проявлений мужской агрессии, которым ей пришлось столь отчаянно сопротивляться во время ее путешествия. Рассказы этой безумной лягут в основу целой главы трактата, который он в скором времени собирался посвятить мукам сладострастия. Чтобы правильно выстроить логику своего произведения, ему надо было выявить слабые места в ее рассказе и углубиться в них, дабы выявить их корни. И кто знает, возможно, терпеливо выслушивая ее, он сможет успокоить некоторые из ее страхов. А может быть, и излечить ее — почему бы и нет? Впереди у него еще столько лет.

Единственный спасшийся после кораблекрушения «Святой Благодати» отказался подняться на борт «Матери Марии» по причинам, которые он предпочел утаить от служащих Французской торговой компании. Как объяснить тайну, если и сам ничего в ней не понимаешь? Этот фарс, над которым все от души посмеялись, — «Супруги поневоле» — оказался не больше и не меньше, как историей его собственных злоключений, описанных одно за другим с такой точностью, что этого нельзя было объяснить случайностью.

«Я еду в Лондон», — сказал он своим благодетелям, оставив их в некотором замешательстве. Отказавшись принять протянутую ему руку помощи — что с ним случалось нечасто, — он снова остался совсем один и без гроша в кармане. Однако, каким бы странным это ни выглядело, комедианты показали ему, что ничего из того, что ему довелось пережить, не было проявлением его безумия. Но откуда автор пьесы узнал его историю? Неужели он встречал ту, единственную, кто, не считая его самого, знал ее в мельчайших подробностях? Может, ему известно, где она сейчас?

На эти вопросы мог ответить только таинственный Чарльз Найт, который, никогда не видя его в глаза, сделал из него одновременно и шута, и героя.

Вновь став бродягой, он работал в порту Гибралтара, где готовилось к отплытию судно «Нортвудс», возвращавшееся в Англию. В течение долгих трех месяцев он обрек себя на общение с группой докеров — спесивых пьяниц, и все только ради того, чтобы усвоить некоторые обороты языка, без которого ему скоро будет не обойтись.

Сойдя на причал в лондонском порту, он почувствовал себя ввергнутым в поток нового века — кипучего, нетерпеливого, с неизвестными ему обычаями и правилами выживания. Преодолев полмира, он попал из одного океана в другой — столь же бурный, с людскими приливами и отливами, которые катили свои волны меж гигантскими зданиями, высокими, словно девятый вал. На каждом углу ему пытались продать нечто, чего он не мог себе позволить, или отнять то, чего у него не было, его то заманивали в ловушку, то обращали в какую-то веру, то нанимали на какую-то грязную работу. И на все эти бесчисленные предложения он отвечал одинаково, приводя в замешательство тех, кто к нему обращался: «Я хочу в театр».

Пройдя лабиринтом тесных улочек, он вышел на большую площадь, светлую, ухоженную, окруженную добротными домами, где возницы наводили глянец на свои выстроившиеся длинной чередой экипажи. Тут и находился театр «Перл» — величественное здание из белого камня, красноречиво говорившее об уважении, с которым в этой стране относятся к драматическому искусству. На афише он прочел, что сегодня вечером, в шесть часов, будет представлена пьеса «Луций и Изаура», увы, не того автора, которого он разыскивал. Он не стал осматривать город, знакомиться с его тайнами, его шумной жизнью, а предпочел дожидаться своего часа на ступенях этого прекрасного белого здания, словно нищий, который только из гордости не протягивает руки за милостыней. Впервые его надежда найти свою жену помещалась в совершенно реальном месте, где бывал абсолютно живой человек, укравший у них их историю.

Настал вечер, и, заплатив за место в оркестровой яме, он принялся рыскать в полумраке театральных переходов в поисках какого-нибудь служителя, которому достанет любезности предоставить нужные сведения. Этим человеком оказался сам директор, который, решив, что имеет дело с таким же театральным деятелем, пришедшим по делу, согласился ответить на его вопросы. Да, действительно, «Супруги поневоле» были поставлены в его театре, но что он мог сказать о Чарльзе Найте, кроме того, что это самый привередливый, самый алчный, самый непредсказуемый из всех его авторов? Он живет в Лондоне, но постоянно меняет пансионы, пропадает иногда месяцами, а затем снова появляется с новой пьесой. Он присутствует на репетициях, следя, чтобы актеры не слишком увлекались импровизациями, а затем, после премьеры, каждое воскресенье заходит за причитающейся ему частью выручки. Директор добавил также, что Чарльз Найт всегда приходит на премьеры своих собратьев по перу, но не столько для того, чтобы их поздравить, сколько чтобы оценить плоды их вдохновения. Через три дня в театре «Перл» состоится премьера водевиля «Влюбленный бандит», этот жанр в большом почете, так что спектакль явно ожидает триумф.

День за днем человек с ключами подвергал свою новую пациентку допросу, становившемуся с каждым разом все более и более жестоким: этот так называемый муж, которого она описала с такой любовью, имеет ли он хоть какой-то недостаток, способен на ошибку? Или, наоборот, он неуязвим, непогрешим и обладает сверхъестественными способностями?

Таким образом ученый и благовоспитанный господин, снисходительно вежливый, ласковый — так обычно обращаются с детьми, — крушил ее воспоминания о муже. С легкой иронией, сдобренной чуточкой жалости и согретой слабым огоньком сочувствия, он осмеливался ставить под сомнение само его существование, отчего тот превращался в нечто нематериальное, бесплотное, в некоего духа-хранителя, правда малоэффективного в разлуке.

Она так любила, страдала, боролась, и вот теперь ей приходилось доказывать, что ее суженый не был плодом отвратительной мечты — мечты брошенной женщины, оказавшейся во власти пошатнувшегося рассудка.

«Милый доктор, — думала она, — если бы ты, как я, стоял на коленях перед Людовиком Добродетельным, ставшим Людовиком Безумным, ты бы своими глазами увидел, что есть настоящее безумие. Ты бы понял, что это вовсе не то, чем страдают здешние горемыки, доведенные до такого состояния самой жизнью. Если бы ты взялся за его лечение, ты бы смог остановить этот поток злобы и спас множество жизней, уничтоженных королевскими карами. Если бы ты решился помериться силами с ним, а не с простой женщиной, которой хочется вернуться домой, ты проявил бы настоящее мужество. О, это был бы прекрасный объект для изучения, он обогатил бы твои познания, показал, на что ты способен как врач, и добавил целую главу к твоей книге о пагубных страстях, став наградой за жизнь, потраченную на изучение извращений, которыми страдают твои ближние. Рядом с безумным королем ты и сам узнал бы, что такое страх, бессилие, беззащитность — все эти чувства, которые умалишенные Свиленской лечебницы испытывают перед тобой, мелким властелином, и тогда ты наверняка был бы сегодня гуманнее. Интересно, что бы ты, утверждающий, что знаешь все о нервных отклонениях, сказал, когда этот пациент приговорил бы тебя к смерти? И, ожидая, когда на твою шею опустится топор, подумал бы ты: „Через несколько лет лечения этот пациент сможет вновь обрести здравый рассудок“?»

Когда она вернулась в палату, у кровати ее ждала Иллюминатка, желавшая знать, получила ли она имя, придуманное для нее человеком с ключами. Француженка ответила, что никогда не согласится, чтобы ее мечты и поиски свелись к одному-единственному слову. Но ей и не придется пережить такого позора, потому что она раньше покинет это место.

Покинет? Об этом мечтали все, но все уже давно отказались от этой мысли, и Иллюминатка объяснила ей почему. Идея бунта, которая могла бы способствовать проявлению коллективного сознания, вместо этого лишь обостряла в каждом его индивидуализм, что делало невозможным движение к общей цели; страхи одних вступали в противоречие с навязчивыми идеями других, так что весь корпус превращался в сборище буйных сумасшедших, боровшихся за собственное эго, и это лишь подтверждало уверенность охранников в том, что их надо держать под замком.

Новенькая решила самостоятельно сколотить фронду. Она пробьет брешь в этой тюрьме, где содержались не виновные, а необычные и несчастные люди, наказанием для которых, кроме самого заключения, было изучение их в качестве научного явления. И чтобы никто другой не посмел придумывать ей прозвище, она сделала это сама: отныне ее будут звать Мятежница.

Она не стала пытаться объединить пациентов под одним лозунгом, решив, что будет разумнее позволить каждому выбрать себе товарища по душе. Первый привлечет второго, тот убедит третьего и так далее, пока не сформируется целая цепочка, каждое звено которой будет определять следующее.

Применяя этот принцип на деле, Мятежница пошла к Иллюминатке, для которой француженка была чем-то вроде архангела, явившегося издалека, чтобы освободить их всех от непосильного гнета. Чтобы привлечь третьего заговорщика, Иллюминатка обратилась к Переменчивому, будучи одной из немногих, кто умел разглядеть в нем приятную сторону.

Польщенный тем, что мятежники в нем нуждаются, тот потихоньку переговорил с Лунатиком, поскольку оба подчинялись неким циклам, конечно разным, но делавшим иногда их настроения вполне совместимыми.

Лунатик согласился спуститься со своей планеты, чтобы переместиться на мало чем отличавшуюся планету Меланхолика.

Меланхолик, выведенный столь экстравагантным предприятием из состояния печали, открылся Самозванцу, которого идея восстания чрезвычайно возбудила, поскольку он всегда утверждал, что принадлежит к некоей династии воинов и завоевателей.

Самозванец рассказал обо всем Простодушной, которую чрезвычайно высоко ценил за то, что она была единственной, кто верил его россказням.

Простодушная шепнула словечко Похотливому, считая, что ему можно доверять: не понимая его игривых намеков, она принимала их за тонкие знаки уважения к ее персоне.

Круг замкнулся однажды вечером, когда тот, кого называли Заклинателем, подошел к Мятежнице, чтобы просветить ее относительно одного тайного предприятия, в результате которого скоро падут стены их темницы.

В день премьеры «Влюбленного бандита» француз истратил последние пенни на билет в театр «Перл». Но зритель он был никудышный: он снова проверил балконы, заглянул в ложи, обшарил кулисы, где наконец заметил некий силуэт, закутанный в муаровый плащ и почти слившийся с фоном. Ожидавшая своего выхода статистка в костюме куртизанки из бедных кварталов подтвердила, что это действительно грозный и загадочный Чарльз Найт.

Страшно нервничая, француз воспользовался аплодисментами перед антрактом и подошел к нему. Он хотел бы сразу задать главные вопросы: «Вы видели ее? Говорили с ней? Она здорова? Улыбается по-прежнему? Где она сейчас? Вы могли бы отвести меня к ней? Прямо сейчас, к чему откладывать?» — но вместо этого ему пришлось начать с преамбулы, с которой он, в сущности, не знал, что делать. Чтобы его не приняли за одержимого, он был вынужден представить в наиболее рациональной форме историю, которую меньше всего можно было назвать рациональной, рассчитывая на имевшееся у драматургов чутье на исключительные ситуации, которые им просто необходимы как главный материал для творчества.

На деле автор услышал самый что ни на есть спутанный рассказ: какой-то приезжий, явившийся с другого края света, утверждал ни много ни мало, что является персонажем одной из его пьес — про́клятым влюбленным из «Супругов поневоле».

Чарльз Найт призвал весь свой здравый смысл, чтобы успокоить безумца, явно ставшего жертвой феномена, который хорошо известен драматургам, — по крайней мере, тем из них, кто умеет взять зрителя за душу. Бывают случаи, когда пьеса настолько трогает зрителя, что он узнает в ней события собственной жизни, и под воздействием этого явления, редкого, но сильнодействующего, он начинает путать реальную жизнь с пьесой и внушает себе, что автор описал в ней именно его. Чарльз Найт знавал такие прецеденты, а потому увидел в этом дань уважения к своему произведению. Он заявил, что у него нет нужды красть что бы то ни было у кого бы то ни было, поскольку он обладает достаточно богатым воображением, чтобы написать десять продолжений «Супругов поневоле». После чего попросил поклонника своего таланта вернуться в зрительный зал, где ему и место.

Тот же, сдерживая раздражение, заверил автора, что не собирается разглашать его тайны: никто никогда не узнает о его творческих хитростях, он только просит сообщить ему, и как можно скорее, где он взял фабулу своей пьесы.

Вместо водевиля зрители в зале услышали далекое эхо разыгравшейся трагедии и подумали, что это такой сценический эффект. На возмущенные крики Чарльза Найта прибежал директор, узнал докучливого посетителя, наводившего у него справки три дня назад, и пригрозил полицией, в случае если тот сорвет спектакль.

Француз, внезапно ставший сговорчивым, как будто на него подействовало предупреждение, извинился и пообещал никогда больше не появляться в театре. Он слишком долго ждал этой встречи, чтобы сейчас отправиться в каталажку: ведь неизвестно, куда этот непредсказуемый Чарльз Найт мог снова подеваться. Раздраженные актеры «Влюбленного бандита» вновь обрели тишину, необходимую для продолжения спектакля.

Снаружи конца представления ждал человек. Он не испугался солдат, противостоял дикарям, спорил с матросами, сражался с наемниками, так неужели он капитулирует перед каким-то писателем?

И революция свершилась. Ночью, неожиданно. И была она подготовлена с такой тщательностью, на которую сумасшедшие считаются обычно не способными. Операцией руководила Мятежница, уверенная в своем войске. Еще до рассвета были нейтрализованы сиделки и санитары, да так ловко, что в соседних корпусах этого никто не заметил. Главный врач, привязанный к креслу ремнями, прочность которых ему впервые приходилось испытывать на себе, был вынужден наблюдать за ходом восстания. Великий специалист по исцелению нервных больных, он, вместо того чтобы увидеть в происходящем материал для очередной увлекательной главы своего труда, посвященного душевным болезням, расценил все как ужасное предательство и угрозу самим основам его специальности. При виде сотни умалишенных, соблюдающих дисциплину римской когорты и уже в самих своих действиях проявляющих высокомерие победителей, все его теории рассыпались в прах. Сто психических отклонений сложились в идеальную сплоченность — абсолютно неприемлемую, оскорбительную, невозможную, непростительную. Столько лет самоотверженного труда попраны этим батальоном сумасшедших, в которых вдруг проснулось чувство локтя! Неблагодарные твари! Вместо того чтобы завещать свое безумие на благо науки, они предпочли вдруг вновь обрести разум и выступить сомкнутым строем не хуже, чем в самой искусной из армий. А как больно видеть, что возглавляет их самая безумная из всех, сумевшая увлечь этих простодушных идиотов собственной химерой, посулив им невесть какую награду, как только они окажутся на свободе. Но ведь ни один из них там не выживет, даже она, ослепленная своими поисками выдуманного суженого. Когда ее распрекрасное войско разбредется кто куда, она уйдет умирать куда-нибудь в лес, бормоча ужасные заклятия и предаваясь своим галлюцинациям.

Врачу было невдомек, что каждый из этих безумцев выслушал историю француженки, на что сам он оказался не способен. И каждый узнал в этой истории себя — кто в какой-то подробности, кто в эпизоде, — все они так же страдали от неприязни соседей, всех когда-то объявляли неблагонадежными, несущими угрозу нравственности, всем врачи простукивали череп, все стали изгоями.

Опьяненные первой одержанной победой, с трудом сдерживая восторг, повстанцы проскользнули между строениями и собрались перед главными воротами. Страдавшие бессонницей пациенты чумного корпуса пристыли к окнам, завороженно наблюдая, как их собратья по лечебнице отважно пытаются выбраться на волю. Начался волнующий диалог, в ходе которого одни, вцепившись в прутья оконных решеток, умоляли других сдаться, а те приглашали их последовать за ними в едином освободительном порыве. Больные, чувствовавшие себя в безопасности, казались сумасшедшим сумасшедшими. А сумасшедшие, спешившие поскорей оказаться на воле, казались сумасшедшими больным.

Крики привлекли внимание солдат из корпуса уволенных с военной службы по состоянию здоровья, и те отправились как бы в разведку. Одобряя саму идею неповиновения, они не знали, к какому лагерю примкнуть: к сумасшедшим, жаждущим свободы, или к больным, цеплявшимся за свое последнее убежище. Они попытались было положить конец возникшей сумятице, но заминка, вызванная их вмешательством, лишь усугубила ее. При столкновении с настоящими вояками, вся организованность сумасшедших сошла на нет, и вскоре у ворот Свиленской лечебницы начался настоящий хаос, в котором смешались страх и надежда, трусость и отвага, непокорность и подчинение власти.

Оставив мысли о единстве, Мятежница перестала переживать за каждого из повстанцев, решив, что пора позаботиться о собственной судьбе: в отличие от остальных, у нее было к чему стремиться, впереди ее ждала длинная дорога. В ней вдруг снова проснулась сборщица ягод, а само ее ремесло обрело вдруг истинный смысл: выбирать. Среди этого переполоха, среди этих растерянных, заблудших душ ей предстояло выбрать себе попутчиков.

В первую очередь она обратилась к Самозванцу, который предложил свернуть к конюшне, за солдатский корпус, где находился экипаж и четыре лошади, — будет на чем удрать в степи. Затем она привлекла Преследуемого, Переменчивого и Фантазерку, чьи причуды могли оказаться в пути поистине бесценными. Самозванец натянул поводья, стегнул лошадей и пустил их по булыжной дороге, ведущей к открытым наконец воротам, где не осталось и следа ни бунтовщиков, ни солдат.

Из этого Мятежница сделала оптимистический вывод: наверняка каждый из них поступил согласно своим убеждениям. Те, кому была необходима свобода, нашли ее. Те, кто хотел, чтобы их оставили в покое, вернулись на свои койки. Нерешительные же, ожидавшие чьего-то приказа, чтобы ему подчиниться, последовали велению единственного своего желания.

Только это воспоминание и сохранит она о своем батальоне сумасшедших революционеров.

Светало, когда экипаж свернул в открытую степь. Выглядывая в окошко и с удовольствием вдыхая прохладный воздух, Фантазерка ничего не смогла к этому прибавить, даже приврать. Преследуемый впервые за долгое время увидел среди своих неожиданных попутчиков только союзников. Переменчивый, казалось, оставил свою темную сторону в корпусе для умалишенных и теперь, по крайней мере в данный момент, обратился ко всем своей солнечной, светлой стороной. Перед ними открывалась свободная дорога. Не успев скрыться из виду, Свиленская лечебница была забыта.

Судя по аплодисментам, «Влюбленный бандит» обещал стать событием сезона. Что очень злило Чарльза Найта, возвращавшегося к себе в пансион. Признать талант собрата по перу, то есть конкурента, означало поставить под сомнение свой собственный. Теперь его, Чарльза Найта, очередь напомнить лондонской публике, что она — самая требовательная в мире. Его задача — сделать так, чтобы этот водевиль с его чопорными нравами, скучными стихами, предсказуемыми поворотами был забыт. Он должен представить зрителям собственные благородные сюжетные ходы и изящный слог. Ему предстоит раздвинуть рамки драматургии, описать неведомые доселе чувства, вызвать новые эмоции. Он будет вдохновляться этим миром, чтобы однажды одухотворить своим творчеством этот мир.

Увы, до этого было еще далеко. В этом году музы совершенно оставили его, переметнувшись к другим, а пламя, которым некогда горело его перо, совсем потухло. На смену овациям пришли насмешки исподтишка в театральных фойе: «Похоже, Найт совсем исписался?» В глазах директора театра «Перл» он читал притворную любезность: «Друг мой, я оставляю за вами место в сентябре, только уточните, какого года». Даже квартирная хозяйка, злюка и невежда, удивлялась, не находя его фамилии в «Дейли пост», и опасалась за поступление квартирной платы. «Кто сможет описать невыносимое одиночество драматурга, если не сам драматург?» — думал он, шагая через квартал Мэйфейр в час, когда пустеют таверны. Он и не подозревал, что муки творчества — ничто в сравнении с тем, что поджидало его в тени за углом.

Внезапно, с быстротой грабителя, перед ним возник какой-то человек и, ухватив его за лацканы, повалил на землю, приказав молчать, если ему дорога жизнь.

Когда-то этот самый человек был совершенно мирным существом, неспособным на насилие. Он даже предпочел звероловство собственно охоте, чтобы вопрос жизни и смерти добытых им животных оставался в ведении судьбы, а не зависел от его действий.

И тем не менее сейчас этот человек был готов проломить Чарльзу Найту голову, если тот будет упорствовать в своем нежелании открыть, откуда он взял сюжет для своей пьесы.

Напуганный этой грубой выходкой, гораздо более прозаичной, чем те, что по его воле выкидывали персонажи его пьес, он решил, что имеет дело с уличным воришкой, каких в Лондоне полным-полно. Но когда он узнал одержимого из театра «Перл», его испуг сменился ужасом: тут двумя шиллингами не отделаешься.

Он признался, что выдал «Супругов поневоле» за чистый вымысел — элегию на основе собственных размышлений о двух поломанных судьбах. На самом же деле он всего лишь перенес на сцену удивительную историю, которую рассказал ему по возвращении из плавания брат, Льюис Найт, служащий Британской Ост-Индской компании.

Будучи в Китае, в торговом представительстве компании в городе Гуанчжоу, где они должны были загрузить судно чаем, его брат побывал в гостях у плантатора, чьи земли, площадью равные Англии, сплошь были отведены под выращивание «зеленого золота». На манер Цицерона с другого края земли этот торговец приглашал клиентов посетить его владения, чтобы слава о нем достигла других континентов. Льюис Найт принял его приглашение из сугубо личных соображений: правление компании поручило ему собрать как можно больше информации по культуре чая, с тем чтобы в дальнейшем его можно было выращивать на английской почве, ибо все предпринятые за последние двадцать лет попытки добиться этого оканчивались неудачей. Он задал принимавшему его хозяину тысячу вопросов, чтобы тот поделился своими секретами, справлялся о сортах чая, которые смогли бы прижиться в Европе, присутствовал при сборе чайного листа, даже сам участвовал в работах, к большому удивлению крестьян, которым польстило, что кто-то так ценит их мастерство. Он делил с батраками их трапезу, ел вместе с ними рис, слушая истории, которыми те делились вечерами после трудового дня. Был среди них и рассказ одной женщины, француженки, неизвестно как попавшей в те края, обладавшей удивительной силой убеждения. Она поведала о некоторых, очень личных эпизодах своей жизни, о своей встрече с мужчиной, самым любезным, самым обходительным на свете, о том, сколько счастья пережили они вместе и сколько выпало на их долю напастей.

Но когда она заговорила о небесных видениях и о своем воскресении, начался совсем другой рассказ. Это была чистая фантасмагория, одна из тех аллегорий, что зажигают в сердцах людей жажду возвышенного. Своими словами она побуждала простых смертных жить настоящим, не ждать будущего, как бы ни было тяжело их бремя.

В этом, по мнению драматурга, заключалась самая назидательная часть истории, как будто эта женщина познала божественное еще при жизни, рядом с любимым мужчиной, не имея ничего, кроме дерева, реки, огня в очаге. «О, как не хватало мне этих ее слов!» — признался драматург, пытавшийся воссоздать ее рассказы в надежде покорить сердца зрителей театра «Перл» точно так же, как эта француженка покорила сердца сборщиков чая. Но, несмотря на все старания его брата Льюиса, усердно напрягавшего свою память, разве мог он передать все эти ощущения, дать прочувствовать все их нюансы — от печали до надежды, передать этот восторг, не испытав их сам, а главное — сообщить зрителю эту радость, непредсказуемую, щемящую, ибо, несмотря на все ужасы, которые ей пришлось пережить, эта женщина умудрялась рассказывать о них со смехом, часто смеясь над самой собой, проявляя легкомыслие, на которое способны только те, кто лично оплатил свое право на это.

И теперь Чарльз Найт плакал перед этим незнакомцем, который оставил все свои угрозы. Эта тень напомнила ему, что, несмотря на успех «Супругов поневоле», он не справился со своей задачей. Слушая легенду о женщине с отрубленной головой, привезенную братом-мореплавателем, он мечтал о пьесе совершенно иного масштаба, о великом произведении, которое должно было вписать его имя огненными буквами в историю драматургии. Он же выдал какой-то жалкий набросок, о котором в будущем сезоне никто не вспомнит.

Незнакомец, успевший тем временем выйти из тени, предложил ему заключить удивительный, неслыханный доселе договор.

«Верите вы или нет тому, кто я и откуда, это не имеет значения. Знайте, что я тысячу раз предпочел бы более спокойную, однообразную жизнь рядом с той, кто была и остается моей супругой». Жизнь ничем не примечательную, из которой нельзя было бы взять ничего для театра и которая с самого начала вызывала бы у зрителей смертную тоску. Увы, все получилось иначе, но сегодня он может подсказать Чарльзу Найту совершенно новую версию его «Супругов поневоле».

Разве можно мечтать о лучшей музе, чем персонаж твоего же произведения, готовый нашептывать на ухо автору все, что запечатлелось у него в памяти, следить за точностью его слов? Герой истории будет стоять у него за плечом, доброжелательно глядя на выходящие из-под его пера строчки. Мысленно вновь переживая свою любовь к женщине, он будет описывать ее, не заботясь о драматургических приемах, вкладывая в свой рассказ всю силу правды, всю боль пережитого.

Чарльз Найт представил себе, чем может обернуться это странное сотрудничество. Писать под диктовку, чтобы тебя потом еще и правили, как школьника? Забыть, что ты «чудотворец», подчиниться требованиям твоего же персонажа? Залезть в дебри его психики и заблудиться там? Попрать здравый смысл, пожертвовать правдоподобием, то есть пойти против всех правил классической драматургии?

«Да, тысячу раз да! — радостно вскричал он. Найдется ли писатель, который отказался бы от такой уникальной возможности? — Примемся сейчас же за работу, я живу в двух шагах отсюда, квартирная хозяйка приготовит нам кофе покрепче, я уже чувствую, как мое перо так и рвется в облака!» Однако новоявленный соавтор несколько остудил его пыл, напомнив, что договор должен учитывать интересы обеих сторон. За свою помощь он не ждет никакого вознаграждения, никакого признания, а лишь просит познакомить его с братом-капитаном, чтобы отправиться вместе с ним туда, где тот повстречал эту столь одухотворенную сборщицу чая, которая, возможно, все еще живет там — по собственной воле или по принуждению.

И тогда Чарльз Найт понял, даже не пытаясь дать этому объяснение, что стоявший перед ним человек и был тем самым злосчастным влюбленным, искавшим свое потерянное счастье.