Романеска

Хозяин преисподней не случайно зашвырнул их сюда.

Этот отравленный дар он приберег для них в надежде, что современный мир одарит их подарками похлеще. Именно в этом конкретном месте земного шара веков десять тому назад влюбленные впервые взглянули друг на друга и чуть не потеряли сознание от любви. И теперь снова они не упали в обморок, правда на то были совсем другие причины.

Они стояли посреди обширной площадки, заполненной тысячей металлических механизмов, часть из которых двигались в разные стороны, почти касаясь друг друга и чуть не сталкиваясь в узких проездах. Маленькие повозки без лошадей, в каждой из которой сидело по четыре пассажира, с шумом перемещались сами собой. Те, что приезжали на площадку, занимали места тех, что ее покидали, останавливаясь в соответствии с белыми линиями, которыми была расчерчена на удивление гладкая черная поверхность земли. Выбравшись из повозок наружу, их пассажиры тут же обзаводились странными тачками из кованого железа, а затем исчезали внутри огромного крытого рынка, длинного, как сотня выстроенных в одну линию амбаров, и высокого, как крепость.

Это был паркинг торгового центра с его непринужденной утренней суетой.

Перепуганные влюбленные, прижавшись друг к другу, поспешили убежать подальше от этого непомерно большого сооружения невиданных очертаний, построенного из неведомых материалов, с его сомнительными запахами и загадочной симметрией. Чувствуя себя взаперти под открытым небом, они стали пробираться вдоль ограды, не находя выхода, как вдруг заметили вдали, словно маяк во тьме, вершину дуба. Моля Бога, чтобы там оказался лес, они бросились к нему, но вынуждены были остановиться на краю автострады, перейти которую можно было лишь с риском для жизни: по этой бешеной преграде нескончаемым потоком неслись адские повозки, подсекая и словно атакуя одна другую и лишь в последний момент избегая столкновения. Это была настоящая война, вникать в детали которой им не хотелось. Воспользовавшись просветом, образовавшимся в веренице машин, они помчались к лесу и, углубившись в чащу, бежали, пока не стих шум, издаваемый этими металлическими чудовищами. Задыхаясь, опустились они на землю, как два солдата, чудом выбравшиеся из-под огня, обессилевшие, но живые.

Обоим вспомнилось то печальное утро, когда, изгнанные односельчанами, они наскоро собирали свой скарб. Как забыть то совершенно особое горе, когда ты оказываешься вынужден бежать с родной земли, то чувство одиночества, превращающее взрослого в сироту, порядочного человека в бродягу, осужденного жить в чужом краю оседлым скитальцем. И пусть этот край полон красот и природных ресурсов — для пришельца он навсегда будет окрашен тоской по родине.

Теперь же, в этот самый момент, в этом самом лесу они должны были бы испытывать противоположное чувство — радость от возвращения в родные края. Это был их лес, в нем они родились, он их кормил, в нем они укрывали свою зарождавшуюся любовь, прятались от чужих глаз, и никто не знал его лучше, чем сборщица ягод и зверолов. Они прошли из конца в конец весь белый свет, побывали на Небесах и в преисподней, и теперь сердце должно было бы подсказать им: «Это здесь». Ветер должен был бы напевать дивные мелодии, деревья — наполниться живительной влагой, воздух — пропитаться ароматами прелой земли, плоды — налиться сладким соком, заросли — кишеть зверьем, пышная листва — скрывать горизонт.

И однако, они не узнавали своего прежнего леса, теперь такого чистого, прибранного, подстриженного, прореженного, сухого, пустынного — никакой живности, даже насекомых! В этом лесу не найдешь ни ягод, ни дичи, ни даже тени, заливавший его свет казался тусклым, мутным, как и зелень листвы, и бурый цвет земли. Построить себе тут убежище, заново начать жизнь — об этом нечего и думать. Нет, им надо поскорее возвращаться в мир и попытаться там прижиться.

Им понадобилось меньше двух часов, чтобы обновить свои знания о трех веках цивилизации. За время их отсутствия на Земле были созданы экраны, заключавшие в себе все картинки мира, дававшие доступ ко всем знаниям, накопленным человечеством, позволявшие увидеть голубую планету с неба, нарисовать очертания бесконечно малых объектов, заглянуть в каждый дом, даже на другом конце света. А если вам надо было туда отправиться, вас доставлял самолет, которому на это требовалось меньше времени, чем нужно, чтобы попытаться представить себе такое путешествие. Они, прошедшие океаны, пустыни, степи пешком, верхом, по воде или на спине верблюда, задавались теперь вопросом: может быть, веди они поиски сегодня, им быстрее удалось бы отыскать друг друга?

Они вправе были ожидать огромных философских и политических перемен, однако формула гармоничного сосуществования народов так еще и не была открыта. Подавляющее большинство государств избрало экономическую модель, основанную на извлечении прибыли и потреблении, а также систему управления, при которой прогрессисты и консерваторы вели постоянную вражду. В этом новом мире люди потрошили друг друга из-за каких-то идеалов, рас, религий, природных ресурсов, но теперь это делалось с помощью способного спровоцировать мировой катаклизм оружия, несмотря на нескончаемые переговоры руководителей. Финансовые картели, консорциумы, трастовые фонды и холдинги, пришедшие на смену властителям и монархиям, воевали между собой, используя зверские методы, на которые не были способны самые страшные тираны, исчезнувшие теперь почти поголовно, поскольку они оказались не в силах противостоять гораздо более могущественному авторитету — рынку. Иногда, как и в былые времена, откуда-то раздавался мудрый, добрый голос, но стоило этому мудрецу смешаться с десятком таких же, как он, и его голос тонул в общей какофонии, а он в конце концов начинал вместе со всеми призывать к самосуду. Если с отдельным человеком еще можно было как-то найти взаимопонимание, то с группой это по-прежнему было немыслимо.

Они обнаружили также — и это привело их в неописуемый ужас, — что люди выказывали маниакальное стремление (в котором было одновременно нечто криминальное и суицидальное) разграбить и уничтожить кормившую их природу. А уж влюбленные повидали на своем веку грабителей. Новый человек, останавливаясь перед чудесным пейзажем с нежными красками, сразу задавался вопросом: как бы его изуродовать? Вдыхая ветерок, напоенный ароматами трав, он умудрялся наполнить его смрадом. Встречая на своем пути величественного дикого зверя, он задумывался о наиболее верном способе его истребления. Благодаря научному прогрессу он знал, как отравить реку, как сделать бесплодной пашню. Убежденный в том, что он хозяин Земли, человек вообразил, будто, уничтожив все другие виды, обеспечит таким образом собственное выживание. Природа, которая до сих пор восстанавливалась сама, казалось, исчерпала все жизненные силы и, оскверненная и униженная, покорно шла на смерть. Мир, где счастливо жили сборщицы ягод и звероловы, умер вместе с ними.

Они могли бы, несмотря ни на что, приспособиться к гнусности этого века, если бы тот не был так спесив и категоричен. Потрясенные омерзительным словесным поносом, которым страдало человечество, они проникли в виртуальные библиотеки и заблудились там в лабиринтах рассуждений, при помощи которых самовыражались политики и рядовые граждане, интеллектуалы и простые люди, священнослужители и миряне, которых в свою очередь комментировали аналитики, эксперты и наблюдатели, все имевшие твердое намерение всё объяснить, все обладающие исключительным правом на истину, все убежденные в том, что у них есть совесть, но при этом лишенные сомнения в чем бы то ни было. Влюбленным вспомнилось, как они целый год приручали слова, пытались воспроизводить их с помощью пера, учились артикулировать свои мысли. Самая короткая фраза была для них тогда и мукой, и победой, а как счастливы были они оттого, что другой смог ее прочесть! И вот человек развратил, разорил язык, и ради чего!

Познав сначала мракобесие, потом свет, влюбленные могли бы обратиться с посланием к людям, пока те не уничтожили самих себя. Поведать им, как упорно Бог стремится сохранить свою непроницаемость и что по Ему одному известным причинам, вне всякого сомнения возвышенного характера, Он предпочитает оставаться глухим, немым и недосягаемым и наказывать свои творения за неуважение к Его высшему и непостижимому замыслу. Что же до дьявола, то у того есть лишь одно положительное качество — терпение, ведь, чтобы внести свой вклад в конец света, ему ни к чему напрягать воображение, — знай жди да посматривай, как в театре, наслаждаясь таким изобилием вредоносной креативности, что иногда можно подумать, что это он — именно он, а не Бог — создал человека по своему образу и подобию.

Но как не прослыть сумасшедшим среди сегодняшних пророков и прорицательниц? Как достучаться до людей, уставших от поучений?

На этой вращающейся вспять Земле влюбленные предпочли пойти другим путем и дожить украденную у них жизнь в каком-нибудь укромном месте, где нет бедствий разрушительнее цунами.

В более суровые времена им не нужны были ни фонари, чтобы найти дорогу во тьме, ни конная полиция, чтобы чувствовать себя защищенными, ни государственные средства, чтобы кормиться, ни медикаменты, чтобы лечиться. После того как они навлекли на себя ярость безумного короля, побороли лихорадку в пустыне, леденящий холод, мучительный голод, познакомились с ордами головорезов, сбежали из лечебницы для душевнобольных, из тюрьмы, из клетки, из княжеского дворца, после того как их не достали ни пуля, ни кинжал, они ни от кого ничего больше не ждали: пусть только система оставит их в покое, а они оставят в покое систему.

Она снова стала сборщицей, но в современном варианте: ждала, когда закроются рынки, чтобы поспорить с другими нищими за испорченные продукты. Зверолов стал приворовывать, запрятав подальше стыд, ибо прежде ни при каких обстоятельствах ему не доводилось отнимать у кого бы то ни было его добро. Не имея ни сил, ни желания обустраиваться в эпохе, которая не вызывала у них уважения, они вскоре придумали средство выживания, снова сделавшись прежними «деревенщинами».

Из подобранных где-то старых вещей они смастерили себе рубаху, юбку, штаны, шапку, сандалии, похожие на те, что носили в юности. Вернувшись к языку той эпохи, они создали нечто вроде дуэта и стали исполнять фаблио, которым сами когда-то рукоплескали. Песня «Старый хоровод» была встречена громкими «браво», а «Сто восемьдесят дев» до краев наполнила их кружку монетами.

К номерам фривольного содержания, которые всегда давали полный сбор, они добавили небольшие нравоучительные сценки: «Два горожанина и крестьянин», «Старуха и рыцарь» в сокращенном варианте, чтобы прохожим было понятнее. Для них, прохожих, эти выступления на закате дня были своего рода «минутой духовности», а вечерами такие минуты особенно ценны. Средневековье внушало доверие, его жестокость, нищета забывались, высвечивая в памяти лишь вековые истины, остававшиеся непреложными, пока люди не увлеклись собственными речами. В конечном счете они дождались своего Возрождения точно так же, как современные люди ждут своего.

И так, вырядившись как крепостные крестьяне, они скитались по папертям и рыночным площадям, удивляясь, что их узнают и даже ждут, как сами они поджидали когда-то приезда бродячих актеров. Заслышав в переходах метро звук свирели, постоянные зрители замедляли шаг, чтобы послушать песенку, повторяя вполголоса слова, хранившиеся в коллективной памяти. Трубадуры имели обыкновение заканчивать свой концерт печальной кантиленой на два голоса, исполняя ее скорее для собственного удовольствия, чем для публики, неспособной оценить ее искренность. Песня «Пришли на нашу свадьбу», написанная в тот самый год, когда их казнили, считалась в наши дни украшением галантного репертуара. Начинал мужчина: «Поймал в свои силки я нежную красотку», ему каноном вторила женщина: «Нашла в лесу я чудо-паренька», после чего уже вместе они перечисляли трогательные и горькие эпизоды своей истории, пока наконец не добирались до ее печального конца: «Король сказал нам: „Коли нет в вас жалости ко мне, умрете вы тотчас“».

Среди нищих царила жесткая конкуренция, однако их дуэту она была нипочем, поскольку обычный попрошайка, сидящий с низко опущенной головой и протянутой рукой, мог предложить прохожему разве что угрызения совести, которых у того и так было предостаточно. Поэтому он предпочитал на несколько мгновений погрузиться в мечту, каковую возможность и предоставляли ему этот мужчина и эта женщина, бывшие, возможно, его предками. Не умея этого объяснить, зрители были уверены в достоверности того, что им представляли, и завидовали легкости, с которой эта парочка переносится «туда», в прошлое, словно путешествуя во времени.

Они разработали маршрут, связанный с проведением средневековых праздников, где они могли дать спектакль или наняться в обслугу. На многолюдном празднике в Сен-Жан-де-Илер они выступали среди других труверов и жонглеров. На «Пиру менестрелей» в сводчатом зале крепостного донжона они прислуживали, подавая гостям дичь, приготовленную по старинным рецептам, давно забытые овощи и ароматные вина. На ярмарке в Эстонвиле они давали ремесленникам ценные советы по изготовлению ножей с роговой рукояткой, глиняных ламп, ладана, красителей, а также вина из бузины и из айвы. На Бреальском турнире они вмешались в спор медиевистов, которые описывали быт XII века с такой завидной уверенностью, будто только что вернулись из тех времен. А в Сен-Сова, приняв участие в «Ночи фаблио», они выиграли главный приз.

С мероприятия на мероприятие они ходили чаще всего пешком, останавливаясь там и сям, чтобы выступить в базарный день, и больше не утруждая себя переодеванием, поскольку их сценический костюм вот уже тысячу лет был для них повседневной одеждой. Их фотографировали, их приветствовали; люди, в том числе и жандармы, завидев их издали, охотно объясняли дорогу, не допуская и мысли, что эти двое — не то паломники, не то крестьяне — не имеют никаких документов, удостоверяющих личность.

Направляясь вдоль вандейского побережья на праздник в Сен-Люк-дю-Гре, они остановились на две ночи в сельской гостинице, где расплатились за постой одной мелочью, чем вызвали неудовольствие Анны, хозяйки заведения, хоть та и перевидала на своем веку немало чудаков всякого рода. Вечером она извинилась за свое дурное настроение, сославшись на мигрень, особенно разыгравшуюся к концу туристического сезона. Она пожаловалась на тирана, поселившегося у нее в голове, — жестокого, своевольного, с которым ничего нельзя было поделать. Чего она только не испробовала (помимо медикаментозного лечения, разрушившего ей печень и желудок) — от акупунктуры до гипноза, — и в конце концов доверилась шарлатанам, оказавшимся достаточно хитрыми, чтобы пробудить в ней надежду. Она уже смирилась с тем, что ей придется — во искупление какого-то греха — вечно нести этот крест, год от года становившийся все тяжелее. Наверняка в прежней жизни она совершила какую-то подлость, за что и расплачивается. Теперь ей только и оставалось, что биться головой о стены (не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле слова) чуть ли не до обморока и терпеть, когда ее называли сумасшедшей.

Следующий день влюбленные провели врозь. Оставив мужа состязаться с волнами Атлантики, жена отправилась в город, чтобы купить там сухих трав, которые в прежние времена она собрала бы сама. Вооружившись ступкой и пестиком, она изготовила порошок и мазь, рецептом которых поделилась с ней когда-то знахарка из ее села, поручавшая ей собирать основные составляющие для своих снадобий. Столовая ложка на стакан воды перед сном при приступе, а на лоб — компресс с мазью из семян и корней.

Анна проснулась в странном состоянии; внутренняя пустота понемногу заполнялась разрозненными ощущениями — смесью солнечного света, запаха горячего хлеба, желанием расцеловать близких и острой необходимостью сразиться с наступающим днем. Ей стоило большого труда поверить мужу — Жилю, когда тот признался, что каждое утро просыпается с такими же ощущениями.

Ему тоже показались странными постояльцы, которые удивлялись всему так, будто только что явились с необитаемого острова, но при этом имели почти магическую, интуитивную связь с природой, интересовались ветрами, отливами и приливами, сменой времен года, местной флорой. Материальный мир они постигали посредством пяти чувств, как дети, пробуя на вкус, на ощупь, рассматривая, нюхая, слушая все, что казалось им незнакомым.

Гости и хозяева познакомились. Вырастив детей, построив гостиницу, отпраздновав сорокалетие свадьбы, Анна и Жиль дожили наконец до пенсионного возраста. В Квебеке их ждал деревянный домик с видом на реку Святого Лаврентия. Жиль там родился, и ему не терпелось вновь увидеть братьев и сестер, вернуться в детство с его хрустальными зимами. Он пригласил бродячих актеров навестить их. Те приняли приглашение из чистой вежливости, не подозревая, что скоро — гораздо раньше, чем можно было бы подумать, — им представится такой случай.

На празднике в Сен-Люк-дю-Гре они познали настоящий триумф. Их пригласили принять участие сразу в нескольких мероприятиях, и они обрадовались возможности добавить к своему путешествию по Франции новые места.

В то утро они ждали на площади автобус, когда женщина вдруг отпустила руку мужа: ее внимание привлекла неряшливо одетая девушка, которая одиноко сидела на скамейке и сворачивала сигарету, облокотившись на свой рюкзак.

Ее никто бы не заметил, если бы не пес, лежавший у ее ног без поводка, с закрытыми глазами, положив морду на тротуар и собрав вместе похожие на стиснутые кулачки лапы. Молодой чау-чау, расплющенный от усталости и такой же грязный, как его хозяйка.

Муж догадался о волнении супруги: разве бывают встречи более щемящие, чем встреча незнакомых людей? Ничто в поведении этой бродяжки не было ей чуждо — и естественность, с которой она сидела под открытым небом, как будто у нее была крыша над головой, и забота, с которой она охраняла сон своего пса. Да какого пса!

Сеттер, овчарка — все собаки мира по сравнению с ним выглядели просто собаками, никому и в голову не пришло бы останавливаться и смотреть, как они спят. А этот чау-чау напомнил ей другого, вернее, двух других — погибших товарищей, защитников, готовых на самопожертвование, всегда серьезных, скупых на проявление чувств, не желавших тратить их попусту. Она увидела себя в меховых одеждах, на санках, с восхищением наблюдающей за своими маленькими спутниками, способными на такое самоотречение, что они одни смогли бы искупить все грехи человечества. Как могла не взволновать ее эта картина — девушка с чау-чау, — полотно, для которого когда-то позировала она сама, правда в других декорациях?

Маленькая бродяжка сказала, что она «в полной заднице» и вынуждена пешком добираться до Барселоны, где ее ждет друг. Он только что нашел там работу, вдвоем они продержатся несколько месяцев, а там видно будет. Показалась черно-белая полицейская машина, и они втроем ушли со скамейки. Неподвижность — непозволительная роскошь для таких кочевников: известно, как печально заканчиваются беседы на панели. Девушка предложила переночевать на заброшенном заводе, таком старом, что там вряд ли встретишь охранника. Муж торопил жену, чтобы успеть на последний автобус, но та никак не могла решиться бросить «сестренку», которой на этом этапе ее скитаний так нужно было ощутить человеческое тепло, поговорить с кем-то, выспаться, зная, что ее сон оберегают родные души, случайно повстречавшиеся на ее пути. Она сама когда-то все отдала бы за одну такую ночь. Если же они сейчас уедут, у нее навсегда останется горькое чувство, что вся ее одиссея ничему ее не научила.

Перед рассветом два жандарма, патрулировавшие здание с целью выселения оттуда наркоманов и наркоторговцев, потребовали, чтобы все трое закатали рукава и показали сгиб локтя.

В участке мужчину посадили в камеру, где спал какой-то пьяница. В соседней же камере женщины оказались один на один, что парадоксальным образом прекратило все разговоры. Благодаря татуировке на ухе у пса было установлено, что полтора года назад он был украден у мальчика в одном из фешенебельных кварталов Парижа во время вечерней прогулки. Кроме того, девица, которую не раз задерживали за кражи с прилавков и мелкое мошенничество, не имела никаких знакомых в Барселоне и даже не собиралась туда ехать. Полное отсутствие места, куда она могла бы отправиться, и бесцельная жизнь настолько ожесточили ее, что она не доверяла больше никому, в том числе и таким же бродягам, как она сама, готовым поделиться с ней всем, что они имели.

Муж тяжело переносил заточение, хотя и был готов к препятствиям на своем пути. Эта тюрьма не была похожа ни на одну другую. Вся из бетона и стали, без малейшего сообщения с внешним миром, она вызывала в нем неведомую доселе тревогу — тревогу человека, оказавшегося в плену у чего-то несокрушимого — тверже камней в пустыне, тверже крепостных стен, тверже скал в аду: пройдут тысячелетия, а эта тюрьма по-прежнему будет существовать — без малейшей царапины, разве что чуть запылится, наглядно демонстрируя, как недолговечна человеческая плоть. А этот намертво вделанный в пол серый бетонный куб, на котором отсыпался сейчас пьяница, напоминавший надгробный памятник, выглядел могилой, прошедшей испытание всеми видами вечности — как адской, так и божественной.

Его жена прижала ладонь к разделявшей их стене, как тогда, в первый день суда над ними, и все снова пришло ей на память: солома и камни, цепи, ее товарка по застенку — бесталанная колдунья, которая была гораздо невиннее этой «сестренки», такой вруньи, такой прожженной: это же надо — украсть собаку у ребенка! Она не жалела о своем чувстве к воровке, но признавала правоту мужа, который старался держаться в стороне от чужих судеб, занимаясь только их собственной.

Она предприняла попытку, заранее обреченную на неудачу, задобрить дежурного. С нежностью вспомнила она своих сумасшедших товарищей по Свиленской лечебнице, чьи безумные фантазии смягчали сердца санитаров. Пустившись в невообразимые для здравого ума разглагольствования, она сочинила небылицу про редкую душевную болезнь, очень опасную, если не принимать должных мер предосторожности, под названием «синдром Януса», жертвой которой становились те, кто слишком долго жил в тесной близости друг с другом и, будучи разлучены насильно, впадали в нечто вроде кататонии, которая могла повлечь за собой в лучшем случае нарушение сердечного ритма, а в худшем — нарушение мозгового кровообращения, причем все симптомы немедленно исчезали, как только эти субъекты снова оказывались вместе. Во избежание привлечения скорой помощи, внутривенных вливаний, успокоительных, разных МРТ и прочих никому не нужных сложностей, их достаточно поместить в одну камеру, где они обещают сидеть спокойно, — вполне невинное нарушение распорядка по сравнению с возможными неприятностями. Жандарм добросовестно изучил ситуацию, набрав в поисковике «синдром Януса», и решил придерживаться обычного порядка.

Ближе к полудню отпустили бродяжку, которая тут же ринулась куда глаза глядят, бросив своего четвероногого спутника, гораздо лучше ее умевшего привлечь внимание и милостыню прохожих.

Потом отпустили пьяницу.

А супругов не отпустили. Им удалось обменяться парой слов на странном языке с любопытными оборотами — «на старофранцузском», заподозрил дежурный, задумавшись, не входят ли в число симптомов придуманной ими болезни и бредовые состояния.

В базе данных — ничего: ни актов гражданского состояния, ни сведений о судимости, ни фотографий, ни отпечатков пальцев. Ни малейшего следа этих бомжей-подпольщиков, говорящих на вычурном, витиеватом языке и к тому же вырядившихся словно крестьяне прошлых веков. Однако представить себе, что они сбежали из какой-то богом забытой деревушки, нельзя; региональные языковые различия стерлись еще с послевоенных времен, диалекты упразднены, с врожденными идиотами и умственно отсталыми давно разобрались, с внутрисемейными браками покончено, так откуда же тогда взялись эти два экземпляра?

На допросе капитан полиции, несмотря на свои пятьдесят лет, красивую форму с галунами, гладкую речь, насыщенную оборотами из Гражданского кодекса, истинную заботу о справедливости и опыт практической работы, выглядел в глазах подозреваемых сущим ребенком. Маленьким мальчиком, до сих пор не видавшим настоящей жизни, который думает, что все знает, но которому столько всего предстоит еще узнать, невинным младенцем, который верит, что люди делятся на хороших и плохих. В другой жизни они смогли бы поладить с этим жандармом, который был не страшнее королевского солдата, индейского вождя, африканского колдуна, но сейчас пора было с ним распрощаться без сантиментов, без лишних слов, ничего не рассказав ему ни о том, как живется людям, ни о скором их вымирании.

Двое бомжей покинули участок на перевозке, которая должна была доставить их к следователю, а тот — провести досудебное следствие и потребовать для них временного заключения. Ему предстояло преуспеть там, где капитан полиции потерпел неудачу, не сумев добиться ответа на элементарные вопросы: фамилия, имя, возраст, место рождения. Как смогли эти двое стать невидимыми сейчас, в двадцать первом веке, где ничто не проходит бесследно, где невозможно завернуть за угол, купить чего-нибудь поесть или войти в театр, чтобы это не было зафиксировано каким-либо устройством? Какое бы правонарушение ни совершили они в общественном месте, сейчас главное было установить их личности, иначе система даст сбой.

Если только дело не обстоит гораздо серьезнее и речь не идет о мужчине и женщине, не зарегистрированных при рождении, брате и сестре, чье появление на свет родители утаили в корыстных целях и которые выросли в подвале и вышли наружу уже взрослыми, что объясняет их замкнутость и этот странный, понятный им одним язык, на котором они изъясняются. С нетерпением ожидая их прибытия во дворец правосудия, следователь заранее радовался возможности внести хоть какое-то разнообразие в рутину повседневных дел.

Итак, эта поездка на полицейской машине давала влюбленным единственный шанс сбежать в неизвестном направлении до начала новых осложнений. Страх, что их могут разлучить всерьез и надолго, сделал их агрессивными, что стало полной неожиданностью для охранников, думавших, что им нечего опасаться со стороны простых бродяг, до сих пор вполне мирных и даже не в ломке. Несчастным жандармам, подвергшимся нападению, искусанным, исцарапанным, избитым этими бешеными чертями, было невдомек, что в течение этой нескончаемой неистовой выходки, которая длилась меньше минуты, их принимали за пиратов и казаков.

И действительно, безумцы так никогда и не увидели следователя, который, узнав о побеге, обратил всю свою злость на сидевшего перед ним подследственного, которому — вот уж не везет, так не везет — достался не тот номер дела.

Два лица, не имевшие никакого правового статуса, в тот вечер заявили о своем существовании насилием и бунтом. И их свидетельством о рождении стал на тот день полицейский протокол.