Романеска

Деревянные панели в каюте начали потрескивать — верный знак, что судно выходит в открытое море, что вскоре подтвердили крики с буксиров. Наконец-то «Дракон Галли» покинул эту проклятую Геную с ее портом, оказавшимся бурливее и опаснее любого океана. Стоя по местам, оживились разбуженные ветром и брызгами матросы, а капитан Найт с первым помощником отдавали на мостике команды, твердо намереваясь наверстать упущенные три дня. Француз, как и решил, слез со своей койки только после того, как подняли якорь. Он без сожаления смотрел на удаляющийся город, который будет вспоминать с горечью: вот уж где самое место для разработки парадоксальной теории о предполагаемых убежищах, где человека поджидают самые страшные опасности, и, наоборот, об общеизвестных ловушках, где вам вдруг протягивают руку помощи; когда-нибудь он попытается понять логику всего этого, потому что такая логика явно существует.

Тем временем внимание его привлекла маленькая точка вдали: конь, завершавший на пристани свой бег, и соскочивший с него всадник, протягивавший руки к «Дракону Галли». Это была женщина, богато одетая, с растрепанными от долгой скачки волосами; ее черты, которые он различал со все большим трудом по мере того, как судно удалялось от берега, показались ему знакомыми.

Внезапно все его тело содрогнулось, как от порыва холодного ветра, на лбу выступил жаркий пот. Эта колеблющаяся точка вдали была она.

Он не верил своим глазам.

С самого первого мгновения после возвращения на Землю он искал этот образ, каждую ночь он видел его во сне, каждый день надеялся увидеть наяву, каждый час он мерещился ему, где бы он ни находился — посреди пустыни или шумной толпы. Этот силуэт был пищей его навязчивых состояний, предметом галлюцинаций, он посещал его в горячечном бреду. Как же мог он теперь довериться этой вечной химере? А вдруг это видение, постепенно растворяющееся вдали, всего лишь очередной мираж, явившийся, чтобы снова мучить его истерзанное напрасными надеждами сердце? Каким чудом могла его жена вдруг оказаться там, во плоти, — такая близкая, такая живая, такая реальная?

Если он поддастся безумному порыву и бросится за борт — как подсказывала ему его природа, — он потеряет всякую надежду пройти путем, указанным ему капитаном Найтом, единственным верным путем, гораздо более осязаемым, чем этот ускользающий огонек, едва теплившийся там, на причале, среди кишащей толпы.

И все же он прыгнул.

Прыгнул, не слушая доводов разума, прыгнул вопреки всякому здравому смыслу, ибо разум, здравый смысл ни разу не помогли ему с самого начала его безумной эпопеи. Прыгнул, потому что слишком часто гонялся за тенями, чтобы не погнаться за еще одной. Он прыгнул в воду, потому что так велела ему его вера: если есть у него шанс — один на миллион — найти ее, он должен попытать судьбу, ибо ожидавшая его награда будет неизмерима, неоценима, в миллион раз больше миллиона неудач.

Он доплыл до причала, взобрался на понтон, пошел навстречу женщине, которая уже бежала к нему. Остановившись лицом к лицу, они взглянули друг на друга и тихо засмеялись от удивления. Затем оба с облегчением вздохнули.

И наконец бросились друг другу в объятия.

Вдали, облокотившись о балюстраду самой высокой башни возвышавшегося над Генуей собора Сан-Лоренцо, за этой встречей наблюдал любопытный персонаж.

Две маленькие тени, непристойно слившиеся в одну, были видны ему как на ладони. Но для наблюдавшего за ними с высоты зрителя непристойность как понятие ничего не значила.

О про́клятых влюбленных он услышал после того, как Бог, оказавшись не в силах обуздать эту пару изгнал их из своего Эдема. Он порадовался этой божественной неудаче как маленькой победе над своим выдающимся соперником: тысячелетие проходило за тысячелетием, а очки в пользу той или другой команды засчитывались далеко не часто, так что каждое подлежало строгому учету.

Он приветствовал принятое Богом решение отправить наглецов обратно на Землю, чтобы проверить на прочность связывавшие их узы: их дело — разорвать эти узы и следовать дальше каждый своей дорогой или, напротив, проявить упорство и найти друг друга. Что случилось дальше, известно. Но тот, кто разглядывал их теперь со своего возвышения, из дома, ему не принадлежавшего, и представить себе не мог, что этот невероятный подвиг, совершенный двумя ничтожными земными созданиями, потрясет основы сооружения, над строительством которого он трудился с незапамятных времен.

Решимость этих любовников, по крайней мере поначалу, развлекала и веселила его: ах эти благородные чаяния; колесить по свету, тратить годы, и все ради единственной цели — чтобы вновь слиться в экстазе: «Давайте, ребятки! Смелее, солдатики любви! Ну-ка, удивите нас, проявите мужество!» Но история эта становилась все менее смешной, по мере того как эти безгрешные дураки, эти самонадеянные простаки, эти воспылавшие страстью болваны пошли, сами того не зная, наперекор великому замыслу Лукавого.

С того самого основополагающего момента, когда Каин поднял руку на брата, родился новый мир — с потрясающе горькими плодами, с восхитительно извилистыми дорогами, — как доказательство того, что высокий дух может достичь безупречной низости.

Дело это было сколь увлекательное, столь трудное и долгое — на сотню веков, но разве это много, учитывая ожидаемый результат? Методика, на первый взгляд совершенно обыденная, заключалась в том, чтобы препятствовать Божественному замыслу путем создания для каждой составляющей человеческой души ее симметричной копии, по крайней мере равной по силе, чтобы добиться точного соответствия по форме, — так готовый портрет вскоре заставляет забыть о предварительном эскизе. То есть на основе первоначальной гармонии ему надо было породить хаос. Но чтобы от замысла перейти к его осуществлению, необходимо было действовать по порядку.

Бог отделил человека от животного, Лукавый же постарался выпустить на свободу прятавшегося в человеке зверя, который, совершенно естественно, проявился, как только ему представился случай, а вместе с ним — множество новых и неожиданных умонастроений. Найти низость там, где раньше было величие, подменить порядочность гнусностью, напустить уныние туда, где царила радость, любую форму честности превратить в преступность.

Придуманная им жестокость — которой лишены даже хищные звери — стала логическим следствием злобы, та же в свою очередь родилась из чувства мести, то есть из высшей обиды. В этом и был ключ к разгадке всего его предприятия: чувство мести, вызванное им самим, падшим ангелом, изгнанным из рая, отвергнутым своим Создателем, в ком самом нет ни капли яда, который Он вливает в сердце того, кого наказывает, предоставляя ему законное право нанести ответный удар гораздо большей силы, чем тот, что получил он сам.

Разве удовлетворение от прощения сравнимо с тем чистым счастьем, которое испытывает обиженный, наказывая своего обидчика, и которое оправдывает таким образом любое насилие — настоящее, славное, здоровое, заурядное и вполне терпимое насилие? Чувство мести и его «святая троица» — горечь, досада, злоба — неисчерпаемая манна, источник преступной энергии, объясняющие одновременно и вспыльчивость озлобленного человека, и бесконечное терпение злопамятного; месть, которая разом смыла оскорбление с Каина, когда он наказал Авеля за то, что Бог предпочел его. Что значит вечное проклятие по сравнению с этим мигом утоления жажды?

Итак, в начале была месть.

Затем следовало заново определить истинные законы, управлявшие людьми, в противоположность пресловутой братской любви, придуманной Всевышним в шутку, а может, просто от лени — это как посмотреть. А как превратить друзей в недругов, заменить Авеля Каином, не придумав целой палитры невиданных ранее конфликтов, ссор и затаенных обид, каждая из которых включает в себя подмножества с отрадными ответвлениями, не взяв на вооружение такое прелестное слово, как «раздор», проследив при этом, чтобы любая ссора обязательно заканчивалась разрывом и душевными муками?

Большой изощренности потребовала у него работа, связанная с порочностью: необходимо было внедрить порок туда, где царствовала добродетель, исказив тем самым все законы здравого смысла. Однако одним из самых великих его творений стала заурядность и ее производные, ибо он считал, что, в противоположность высоким движениям души, именно ничтожность заключает в себе всю правду относительно живых существ и суетности их устремлений. Разве скрытный человек не упорнее, не изобретательнее пылкого? Конечно, без ненависти, ярости и презрения тоже нельзя обойтись, но все эти чувства так явны, так трагичны, что неизбежно возвеличивают тех, кто им предается. Бог, известный своей вспыльчивостью, взял эти крайние чувства на себя и тем самым совершил ошибку, предоставив своему сопернику заботу о создании всех остальных, гораздо менее благородных, и тот передал их людям, падким скорее на пошлость, чем на величие. Заурядность, самое грозное его оружие, метила в самые низы, создавая обыкновенные цели, доступные любой бездари, покровительствуя мелким сговорам, лжи во спасение, компромиссам и действиям «на худой конец». Сияющая заурядность стала цементом для его грандиозного здания.

И вот это здание затрещало по всем швам. Все началось, когда эти двое, которые там, внизу, никак не могут разомкнуть объятия, принялись колесить по свету во всех направлениях. Они так настойчиво рассказывали о своей «половине» и о причинах, по которым им необходимо было ее отыскать, что пробудили в людях любопытство. Волнуя сердца мужчин и ободряя женщин, они мирили супругов, вдохновляли молодежь, низвергали научные теории, опровергали дурацкие принципы, провозглашенные дураками. Они показали бесконечные возможности человеческого сердца, сопротивлялись тиранам, потрясали скептиков, возвращали надежду тем, кто ее утратил. И эта мозаика чувств, в которой перемешались мужество, любовь, трепет, страсть и нежность, слилась отныне в единое целое. Невольно думалось, был ли этот триумфальный крестовый поход действительно предпринят двумя простыми смертными, уставшими от несправедливостей, которым они подверглись на Земле и на Небесах, или они стали лишь орудием и подчинялись, сами того не ведая, высшей воле, называемой неисповедимой, которая уже посылала в прошлом на Землю с проповедью своего эмиссара со сложной судьбой?

Может быть, его всемогущий соперник попытался в их лице отправить еще одного посланника, лучше прежнего, поскольку он явился на свет как результат священного союза мужчины и женщины, и способного исправить прежние недочеты, учитывая чаяния человечества в целом? Может быть, это слияние двух существ в единую сущность имеет шанс добиться успеха там, где их предшественник потерпел поражение? Однако на такое предположение мог бы осмелиться только Лукавый.

Что бы ни породило эту новую эру, ей надо положить конец, и немедленно. Если про́клятые влюбленные оказались способными по отдельности перевернуть все с ног на голову, как далеко они зайдут, если объединятся? А что если они сорвут его долгосрочный проект под названием Апокалипсис, для большинства смертных невидимый, но который погубит их всех без остатка?

То, что не удалось Богу, удастся ему — Лукавому: он раз и навсегда положит конец их союзу и прекратит этот фарс, грозивший обернуться катастрофой.

Покинув свой наблюдательный пункт, он последовал за влюбленными в толпе, сквозь которую те пробирались, держась за руки и не очень-то зная, какую выбрать дорогу, чтобы добраться до заслуженного ими пристанища. Глядя на их безмятежность — словно страдания, усталость, волнения, терзания стерлись из их памяти, едва они соединились вновь, — Сатана в порыве несвойственного ему добродушия думал, не оставить ли их на часок, а то и на целый день в покое, прежде чем увлечь за собой в земное чрево.