Романеска

Экипаж, запряженный четверкой лошадей, мчится по дорогам. Внутри обязанности распределились сами собой, без всяких споров: каждый умеет что-то такое, из-за чего и попал в Свиленскую лечебницу, где его способности не имели никакого шанса на применение. Пять человек, которых наука сочла умалишенными, образовали во время побега устрашающий симбиоз. То, что там было опасной наклонностью, здесь стало ценнейшим преимуществом. Когда Переменчивый давал волю своей злобной стороне, его просили выйти из экипажа и сесть на козлы, чтобы срывать злость на лошадях, благодаря чему он превращался в прекрасного возницу. Возвращаясь же после этого внутрь повозки, он вновь становился милейшим из пассажиров.

Интуиция Мятежницы относительно Преследуемого не обманула ее: тот, кто еще вчера был худшим из соседей по палате, подозревавшим всех и вся в заговорах против своей персоны, обнаружил сегодня дар предвидения нежелательных встреч. Он определял маршрут, причем так, будто топография местности, через которую они следовали, не представляла для него никакой тайны; компасом ему служила собственная подозрительность, ибо он столько раз обходил препятствия, пусть даже воображаемые, что они перестали для него существовать. Беспокойство одного успокаивало остальных четверых, как огонек ночника во тьме.

У Фантазерки был талант иного рода, особенно ценный, когда на пути у них возникал постоялый двор или почтовая станция. Когда им надо было поменять лошадей или раздобыть краюху хлеба, все обращались к ней, ибо она одна могла обеспечить экипажу неоспоримую законность. Она придумывала, что соврать в зависимости от местных нравов и обычаев, и ее речи, богатые подробностями и разнообразными обстоятельствами, невозможно было поставить под сомнение. Их повозка становилась то каретой консула по особым поручениям, то экипажем бея на отдыхе, то князя в изгнании. Прежде чем выйти из экипажа, она распределяла роли: тут — дипломатический представитель, уполномоченный объявить войну, там — посол, прибывший подписать мирный договор, или эмиссар, занятый подготовкой визита китайского императора. И несчастный, замороченный хозяин заведения, польщенный такой честью — принимать у себя воплощение «государственных интересов» или саму Историю, — выкладывал путешественникам самую лучшую еду, отдавал в их распоряжение самых выносливых лошадей. А наутро, еще до рассвета, его выдающиеся постояльцы исчезали, как воры, каковыми и являлись, готовые скакать целый день напролет и морочить головы другим простакам.

Конечную цель их путешествия выбрал Самозванец. Будучи сам родом из Италии, из богатой, могущественной семьи, он пообещал, что во Флоренции они найдут тихую гавань, где смогут утешиться и позабыть о своем рискованном путешествии. Кстати сказать, когда Фантазерка назначала его на роль герцога, путешествующего со своей свитой, он справлялся с ней с необычайной легкостью, и не случайно: ведь он и был герцог.

В корпусе для буйных Свиленской лечебницы было немало монархов, генералов, набобов — могущественных и несметно богатых властителей, попавших туда, как они сами говорили, по несправедливости. Но лишь в отношении одного из них это было чистой правдой. Когда-то его семья дала миру несколько правителей и даже пап, она правила всей Северной Италией, имела собственную армию, не знавшую поражений на протяжении двух столетий. Сегодня же ее члены удалились от интриг и власти, посвятив себя искусству и отведя часть громадного состояния на меценатство, что является гораздо более надежным способом оставить свой след в Истории.

Мятежнице это было на руку; конечно, поездка во Флоренцию означала большой крюк, но расставаться с командой посреди путешествия было бы неразумно. Снова остаться одной, жить чем придется, подвергаться каждый день новым опасностям — разве есть у нее на это силы? Самозванец пообещал, как только они окажутся в его владениях, отблагодарить своих сообщников за верность, ибо отныне пятерых беглецов связывала такая вера друг в друга, какая известна только солдатам в бою. Как только он вновь облачится в герцогские одежды, придворные придут к нему с заверениями в дружбе, но никогда не найдет он в них той верности, которой удостоила его кучка взбунтовавшихся психов. Поэтому Мятежница приняла его предложение предоставить в ее распоряжение карету и эскорт, чтобы она могла вернуться домой. Кроме безопасности, удобства, скорости, она увидела в этом случай взять своего рода реванш: пусть давешние ее соседи, да и сыновья их сыновей давно уже мертвы, ей будет приятно вернуться туда, откуда ее изгнали, с триумфом.

Если, работая над первым и вторым актами новой редакции «Супругов поневоле», они оттачивали свое соавторство, то третий акт обострил их взаимоотношения самым радикальным образом. В сцене у короля Франции Чарльз Найт видел повод поспорить с «обязательной программой» драматического искусства, где «маленький человек» выступает против абсолютной власти в лице Бога, монарха, тирана. Как устоять перед соблазном высмеять мэтров драматургии, убежденных в своем всемогуществе? Разве не в ниспровержении нравственных законов, закабалявших целые народы, не в свержении всяческих иерархий, не в изменении логики слабых и сильных состоит сама роль художественного вымысла? Как не обрядить этого короля в мишуру самонадеянности, как не пропитать желчью его самодовольные реплики? На что его оппонент отвечал: «Нет, господин автор! Стоя перед королем, влюбленные отбросили все высокомерие, оно сменилось состраданием, никто не может смеяться над умирающим, даже шут начинает стыдиться своего веселого вида и упитанного тела. Зачем скатываться в ожидаемую всеми сатиру и так дешево покупать благосклонность публики? Труднее всего показать, что на пороге смерти король оказывается человечным, трагически, прозаически, глубоко человечным». Найт возражал: как можно испытывать хоть каплю жалости к человеку, который отправляет вас на плаху? Парадокс, в котором зрителя не смогут убедить даже самые тонкие стихи, самые искусные речи.

За этим парадоксом крылся другой, и француз считал его гораздо интереснее первого, ибо несчастные влюбленные, которых, как и короля, ждала неминуемая смерть, не чувствовали ничего — ни ужаса, ни злобы, — один лишь страх перед грядущей разлукой, и вот это-то чувство драматург и должен передать любой ценой, а не увлекаться циничными нападками на власть. И тогда Чарльз Найт заново просматривал свой текст, сидя над ним ночь напролет, в то время как его вдохновитель, утомленный словесными баталиями, засыпал в кресле.

Проснувшись, он пробегал глазами испещренные пометками страницы с еще не высохшими чернилами, обнаруживая новые сцены, в одной из которых Людовик Добродетельный выглядит чуточку достойнее, запрещая говорить о своей немощи, чтобы не тревожить народ: «I would they knew nought of my true affliction. Odd's life! The frailty of a king must be secret»[3]. Но уже в следующей сцене, во власти противоречивых желаний, король утрачивает величие, требуя, чтобы народ, оплакивая его, пролил столько слез, сколько не вместил бы и океан.

Уступая в одном, француз в другом твердо стоял на своем, делая это во имя правды, которая, по его словам, одна оправдывала существование пьесы. Чаще всего Чарльз Найт с восторгом принимал его поправки, боясь одного — что рука не успеет схватить на лету этот сверкающий поток мыслей. Но иногда он возвращал автору в лицо все его «переживания» и «чувства», до которых никому нет дела, ибо эта его пресловутая правда, если не подчинить ее законам литературного повествования — этой неуловимой словесной алхимии, — вызовет у зрителей лишь скуку и безразличие. Кроме того, надо учитывать, что зритель любит догадываться, что будет дальше, что у него есть свои «переживания», свои «чувства», и чтобы удивить, чтобы пронять его, требуется задействовать все хитрости жанра.

И вновь между гарантом реальности и представителем формы начинались споры, и ни один из них не желал признавать, что суть произведения и его уравновешенность лежат где-то посредине, на стыке их точек зрения.

Они работали беспрерывно, стремясь скорее закончить пьесу, поскольку со дня на день должен был вернуться из плавания Льюис Найт. Какое-то время компании понадобится, чтобы зафрахтовать для него новое судно, после чего он снова отправится на Восток. Обычно, возвращаясь из путешествий, он баловал родных и близких подарками: жене дарил драгоценный камень, детям — персидского кота или попугая, друзьям — пряности и благовония; а брату Чарльзу, писателю талантливому, но не отличавшемуся богатым воображением, он привозил из далеких стран, когда представлялся такой случай, какую-нибудь легенду, из которой тот мог бы почерпнуть сюжет очередной пьесы. На этот раз, дабы угодить брату-литератору и дать ему возможность соблюсти условия договора, он примет на борт своего корабля непредвиденного пассажира, отправлявшегося на поиски далекого сокровища.

Карета с сумасшедшими двигалась дальше, постепенно теряя своих пассажиров. Когда они проезжали через Константинополь, Переменчивый, не устояв перед красотой лазурно-золотого пейзажа, покинул экипаж. Мятежница спросила его, какая из сторон его существа: солнечная или теневая — приняла это внезапное решение. Теперь он и сам понимал, что в нем заключено два разных человека, и решил не избавляться ни от одного из них, чтобы в зависимости от обстоятельств пользоваться то твердостью одного, то благожелательностью другого. Как двуликий Янус, бог выбора, он обладал уникальным даром в любом событии предвидеть либо начало чего-то, либо конец. И в день, когда сама смерть постучит в его дверь, он в глубине души будет знать, что она несет с собой — конец или начало.

Позже, на перекрестке двух дорог, одной — прямой и надежной, и другой — ведущей в края, полные опасностей, Преследуемый, ко всеобщему удивлению, решил в одиночку отправиться именно по ней. Всю жизнь он опасался чего-то, предчувствовал тысячу бед, но теперь ему пришло время ступить на враждебную землю, чтобы окончательно разделаться со своими страхами. После такого испытания огнем он научится отличать плоды своего больного воображения от жестокости этого мира. Что дала ему его навязчивая идея? Защищала она его от внешнего мира или же мешала зажить реальной жизнью? Скоро он получит ответ на этот вопрос.

Переправившись на пароме через Адриатическое море с балканского берега на итальянский, их экипаж взял курс прямиком на север, в Тоскану. Они сделали остановку в Анконе, когда Фантазерка решила оставить их и попытать счастья в этом городе. Смешавшись с толпой в базарный день, она привлекла к себе внимание десятка пройдох и жуликов, почуявших в ней наивную странницу, только что сошедшую с дилижанса. Увы им: остановив на ней свой выбор, они не подозревали — невинные ягнята! — что попали в лапы самой грозной из волчиц. По части надувательства и коварных планов им было чему поучиться у фальсификаторши, чей недюжинный талант имел реальное подтверждение. Она нашла место, где можно было развернуться: скоро весь город будет поставлен с ног на голову.

Мятежница осталась в экипаже с Самозванцем, который с высоты кучерского места постепенно заново открывал для себя пейзажи, запахи и свет родной земли. Если у нее и оставалось последнее сомнение относительно личности ее друга, оно исчезло, как только они въехали во Флоренцию. То там, то здесь среди величественных архитектурных памятников она обнаруживала следы его семьи, оставленные на протяжении многих веков: вырезанная на стене над фонтаном монограмма, высеченный на каменном балконе герб, имя в латинском начертании на фронтоне баптистерия, статуя одного из предков. Проехав через кварталы, где ему был знаком каждый закоулок, он остановил экипаж перед маленькой церковью.

Они прошли вглубь безлюдного в это время дня нефа, проследовали вдоль галереи, и вдруг, позабыв о подобающей в этих святых стенах благоговейности, герцог бросился к какому-то очень старому священнослужителю, выходившему из часовни, посвященной святому Антонию. Оба не сдерживали радости: ученик вновь встретил учителя, наставника в религиозном воспитании, строгого, ворчливого, но всегда снисходительного к юному наследнику. Позже он служил в этом приходе, вверенном его заботам в награду за оказанные услуги и которым он гордился так, словно речь шла о кафедральном соборе. Оставив их радоваться нежданной встрече, Мятежница (которая могла наконец забыть это прозвище) почувствовала, как ею мало-помалу овладевает безмерный покой, снимая усталость и напряжение, копившиеся в ней в течение их безумной гонки. Прислонившись к колонне рядом с алтарем, она увидела безмолвного художника, который благодаря целому сооружению из досок и веревок висел под сводом, словно растворившись в декоре, создаваемом его же руками.

Герцог (которого никто больше не назвал бы Самозванцем) проинструктировал француженку относительно их дальнейших действий. Она останется здесь, в церкви, под защитой священника, и подождет, пока он сходит во дворец, где все считали его давно умершим. При чудесном появлении призрака земля задрожит от объятий, прольется океан слез; ночь напролет он будет рассказывать о том, где пропадал все это время, о своих скитаниях, о заключении в лечебницу, о бегстве, и наконец с первыми петухами фанфары и литавры возвестят горожанам о возвращении наследника. Затем, облачившись в герцогские одежды, он придет за ней, чтобы представить ее своим и таким образом начать празднества в ее честь. «Пусть будет так, как вы хотите, — сказала она, — но не забудьте, что вы обещали отдать мне этот экипаж, когда закончатся торжества. Ни брат, ни сестра не тоскуют по мне дома, никто не устроит праздника в честь моего возвращения, но я очень надеюсь, что, вернувшись в родные края, вновь обрету и родину, и прошлое, и мою единственную семью в лице человека, который, возможно, уже ждет меня там».

После долгой ночи, проведенной на соломенном тюфяке, постеленном для нее на полу ризницы, ее накормили молочным супом с хлебом, на который она набросилась словно людоед из сказки, после чего снова улеглась, чтобы вновь погрузиться в состояние полной заброшенности. Почти в растерянности оттого, что ей нечего больше бояться, она залилась слезами облегчения, слушая доносившиеся из храма далекие псалмопения, навевавшие на нее сон.

И снова она заметила художника, который, повиснув в воздухе, с удивительной скромностью продолжал свою работу. Однако труд его был тяжел, ибо фреска, над которой он работал, должна была изображать ни много ни мало — Царство Небесное.

Написав последнюю реплику последней сцены последнего акта, Чарльз Найт выбежал из кабинета и, забившись в угол, в полном одиночестве разразился рыданиями. Исчеркав сотни страниц, переругавшись вконец — дело дошло чуть ли не до рукоприкладства — с несговорчивым «генеральным подрядчиком», он наконец-то закончил: новая версия «Супругов поневоле» начисто перечеркивала предыдущую. Его литературный сообщник, перечитав ее в последний раз и не найдя ничего, что можно было бы исправить, поздравил автора.

Чарльз познакомил его со своим братом Льюисом, который принял их в резиденции Британской Ост-Индской компании. Увидев, как он сидит за рабочим столом, уткнувшись носом в регистр и то и дело сверяясь с морской картой, француз испытал сильнейшее чувство благодарности: этот человек встречался с его любимой. Капитан как мог описал ее: заплетенную по-китайски косу, когда-то синюю, а теперь выцветшую рубашку и такую же юбку, плечи, выглядевшие особенно белыми по сравнению с почерневшими от чайного листа руками. Растроганному мужу не составило труда представить свою дорогую сборщицу с корзиной в руках, он даже услышал звук ее голоса, как она говорила: «Я ищу своего мужа, который упал с неба». Капитан вызвался познакомить его с хозяином плантации, а также с любым, кто мог хоть что-то рассказать об этой женщине, оставившей по себе такую память.

Путешествие до Гуанчжоу, где находится представительство компании, продлится три месяца и пройдет в четыре этапа: сначала они отправятся в Геную, где возьмут на борт вино и масло, чтобы доставить их в Александрию, оттуда по суше караваном доберутся до Таджурского залива, где их будет ждать другая каравелла. Затем пересекут Аравийское море, сделают остановку в Пондишери, а оттуда уже отправятся в Китай.

Прощание писателя со своим персонажем прошло трогательнее, чем можно было ожидать. Их тайный договор оставил в душе обоих одинаковую неловкость, словно каждый из них преступил некий святой закон художественного бытия: если бы драматурги давали клятву, наподобие врачебной клятвы Гиппократа, они тысячу раз отступились бы от нее. Но этот договор был беспрецедентен и не имел себе подобных, к тому же не все ли равно, откуда взялся текст пьесы; важно, что зрители еще много веков будут смеяться над ним и плакать.

Мужчины обменялись долгим рукопожатием, не проронив ни слова: они столько их нашли, произнесли, прошептали, переиначили, отвергли, приняли, записали и вычеркнули, что любое теперь казалось лишним. Чарльз препоручил судьбу своего французского друга брату. Стоя на причале и глядя на удаляющийся корабль, писатель молил Бога, чтобы этот одержимый, явившийся неизвестно откуда, вернулся восвояси.

Благодаря искусной перспективе, сквозь купол был виден бескрайний небесный простор, в лазурных просветах которого бежали созвездия, где золотые отблески мешались с белыми тенями и порхали нежные, румяные ангелочки, В точке схождения сводов угадывался мотив в процессе работы: жест и взгляд дополняли друг друга и имели явно божественную сущность, это был Вседержитель, чья рука представляла собой нечто вроде цветка, в котором заключались все Его земные творения. Сверкающие серебром глаза, живые и пронизывающие насквозь, напоминали глаза отца, присматривающего за детьми.

Тронутая масштабами проекта, польщенная тем, что ей довелось присутствовать при создании произведения, которое долго еще будет восхищать зрителей, молодая женщина поздравила художника, похвалив точность его мазка и красоту света. «Нет сомнения, что верующий человек, преклонив колени для молитвы под этим высоким небом, лишь укрепится в своей вере», — сказала она. Однако она не удержалась от парадокса, заметив, что набожный человек, исправно слушающий проповеди во время богослужения, не нуждается в таких фресках, поскольку его собственное представление о Царстве Небесном, вдохновленное Священным Писанием, гораздо богаче деталями, которых не вместить этому куполу, ибо, «несмотря на весь ваш талант», эта роспись останется бледным подобием тайны Сущего.

Художник ответил, что последовательно соблюдал все требования Святой Церкви, чей авторитет не подлежит сомнению. Неизвестно, какое из слов больше рассердило молодую женщину — «соблюдал», «требования» или «авторитет», — но она возразила, что есть другая аудитория, которую следовало завоевывать, более несговорчивая и более многочисленная, чем верующие и служители культа: это безбожники, сомневающиеся в обоснованности существования Чистого Духа. «Подумайте о заблудших, сидящих на этих скамьях, о тех, кто мог бы познать Бога, увериться в том, что и сами они — порождение воли Всевышнего, Того, Кто преподнес им эти чудесные дары — жизнь, Землю, природу».

Роль святого искусства в том, чтобы сделать откровение возможным для тех, кто был лишен этого, а не в том, чтобы напоминать прилежным верующим о Царствии Небесном, ожидающем их в награду за молитвенную жизнь, разве не так? «Представьте себе варвара из далекой страны, ворвавшегося в этот храм, чтобы ограбить его. Он видит вашу фреску. Ему становится не по себе, он опускает меч и бормочет, сам не понимая почему: „Это святое место“. И, пятясь, он уходит, устыдившись своих прежних преступлений, навсегда пораженный тем, что увидел в этой церкви». Разве для художника не интереснее принять такой вызов, чем просто выполнить заказ?

Из исповедальни появился священник, не пропустивший ни слова из их беседы. Он набросился с упреками на дерзкую гостью, которую приютил по доброте душевной: кто она такая, чтобы совать свой нос в священный союз искусства и веры? Откуда у нее эта самонадеянность? Может быть, она приобрела ее в лечебнице для умалишенных, затерянной в далекой жестокой стране?

Какая насмешка для той, которая уже была однажды изгнана из дома Господа — настоящего, того самого, который бедный художник так тщился изобразить на своей фреске. Если бы она открыла этому священнику, что знает об этом Царстве гораздо больше его, тот объявил бы ее не безумной, а одержимой дьяволом! Во Флоренции, этой жемчужине христианского мира, подобное надругательство так возмутило бы жителей, что они вспомнили бы о средневековых кострах, и уж тут не помогло бы и заступничество самого герцога.

Посоветовав грешнице отправляться обратно на ее убогое ложе, художник успокоил доброго священника: они имеют дело с невеждой, ничего не понимающей в изящных искусствах и тем более в духовной живописи; бедняжка показала в этом вопросе не столько свою нечестивость, сколько невежество, то есть ничего такого, ради чего стоило бы возрождать Святое Судилище. Священник согласился с этими словами, которые даже почти его развеселили, после чего он вернулся в исповедальню, а художник к своей фреске.

К фреске, к которой он в тот день так и не притронулся. Вмешательство мнимой сумасшедшей смутило его, он был не в состоянии продолжать работу и ждал ночи, чтобы снова взглянуть на нее.

Велико смятение художника, внезапно потерявшего веру в свое произведение. Он вдруг видит, что всего лишь выполнял заданный урок, создавая бледную копию творений великих мастеров. Он чувствует себя ремесленником, который честно воспроизводит чужие образцы, но сам больше ничего не создает. Фреска, над которой он работал несколько месяцев, вдруг утратила четкость контуров, ее неземные мотивы приобрели помпезность. Он вдруг понял, что его встреча с грядущими поколениями не состоится, что он пополнил ряды жалких богомазов.

Тем не менее надежда вернуть своей работе трансцендентный отблеск у него осталась. Та самая надежда, которая, чуть не попав на костер, отдыхала пока на своем тюфяке. Он стал умолять молодую женщину помочь ему исправить свое творение, пусть даже для этого ему пришлось бы полностью закрасить его белилами — как чистую страницу в истории искусств. Ему была нужна ее помощь, чтобы низвергнуть академические каноны, озадачить поборников хорошего вкуса, изобрести новые формы, передать это божественное брожение, о котором она говорила как о чем-то знакомом. Инстинктивно он понимал, что должен теперь изобразить его на стене и тем самым исполнить свое земное предназначение — послужить Божьему промыслу, а не церковникам. Теперь настала очередь молодой женщины предостеречь его от кары, нет, не Божьей, а со стороны поборников христианства, которые при малейшем отступлении от догмы тут же начинают кричать о святотатстве. Хотя он охотно подвергся бы такой опасности: ведь благодаря его фреске, в которой одни увидят попрание всяческих традиций, а другие — божественный свет, слава о нем дойдет до самого Рима. И только папа с полным правом вынесет вердикт об истинном достоинстве его творения. После чего он распорядится и судьбой самого художника, либо доверив ему расписывать базилику, либо бросив его в темницу.

«Да будет так», — сказала она. И попросила за свою помощь награду — самую неожиданную, какая только может быть.

Скоро она вернется домой, но кто знает, существует ли еще ее деревня? А вернувшись, в надежде, что и муж ее тоже там, сколько ей придется обойти сел и деревушек, пока они не встретятся? Сколько раз придется ей описывать незнакомым людям цвет его глаз, шелковистость волос, сияние улыбки: «Вы видели этого человека?» Поэтому ей гораздо проще было бы заниматься поисками, будь у нее медальон с портретом любимого, и только он, итальянский мастер, сможет сделать этот портрет похожим на оригинал.

Вышеупомянутый мастер, готовый принять этот вызов, заметил все же, что сходство будет зависеть от точности ее описания. Она успокоила его относительно своей памяти: кто вернее опишет любимого, если не любящий? Разве сущность портрета не заключается в прославлении внутренних качеств модели? Тысячи раз думала она о нем, видела его во сне, и теперь ей было достаточно закрыть глаза, чтобы вновь увидеть его милое лицо, некогда столько раз поцелованное и обласканное, в те времена, когда она не могла и помыслить, что дорогой образ останется у нее только в медальоне.

В кишащий людьми генуэзский порт заходили корабли всех морских компаний, поскольку его причал мог принимать все типы судов. «Дракон Галли» под командованием капитана Найта забил полный трюм бочонками с пьемонтскими винами и отменным оливковым маслом, после чего экипаж отправился в увольнение на берег, чтобы сполна насладиться комфортом и удовольствиями, которые предлагает морякам большой город. На борту остались только капитан, вахтенный начальник и несколько матросов. Увидев, что его единственный пассажир слоняется по палубе, капитан предложил ему осмотреть старый город, где он мог подсказать несколько адресов, весьма уважаемых благородными господами.

Но француз предпочел вернуться к себе на койку. Впрочем, он никогда не спал лучше, чем на корабле: он словно скользил по морю забвения, покачиваясь на волнах под далекие крики чаек. Только аврал во время шторма там, на «Святой Благодати», заставил его подняться с постели. Он завернулся в одеяло и, едва закрыв глаза, очутился на чайной плантации или, по крайней мере, в месте, соответствующем данным ему описаниям.

Он долго бродил там, пока какой-то грохот, явно не относившийся к его сну, не вернул его на борт корабля. Он услышал сдавленные крики и представил себе пьяную драку, излюбленное развлечение матросов в этот час ночи. Затем снова закрыл глаза, моля Бога, чтобы гуляки поскорее улеглись в свои гамаки, но шум становился все громче, все ближе, и он вышел из каюты, опасаясь, что без его вмешательства эта суматоха не прекратится. Перед его дверью лежал человек, схватившись руками за окровавленный живот, другой, шатаясь, брел по коридору, но, умоляюще взглянув на него, тут же рухнул на пол. Услышав раздававшийся из кают-компании душераздирающий стон, он бросился туда, схватив саблю несчастного, только что испустившего дух у него на руках. Капитан, по пояс голый, сражался на шпагах с каким-то бандитом в черном камзоле и такой же рубахе с алой повязкой на голове.

Позже француз узнает, что «Дракон Галли» подвергся нападению банды из шести разбойников, которые поджидали, когда в порту на якорь станет судно, направляющееся на Восток, обычно имевшее на борту сундук с золотом, предназначенным для закупок в заморских факториях. Эти пираты, никогда не выходившие в море, действовали всегда по одному и тому же сценарию: ночью двое из них обходили таверны, где щедро наливали матросам в обмен на ценную информацию о грузе судна и составе корабельной охраны. И еще до рассвета шли на абордаж.

Пока его подручные разоружали на палубе остававшихся на борту матросов, главарь банды, приставив капитану нож к горлу, велел вести его к сундуку с деньгами. Так оно и случилось бы, если бы в каюту не ворвался француз, крайне разозленный тем, что его оторвали от прекрасных сновидений.

Он спал! Тихо, мирно спал в своем уголке, твердо решив оставаться невидимым на протяжении всего путешествия. И тут является какой-то тип в черном, тычет шпагой в кого попало, срывая тем самым поиск, ради которого он пожертвовал буквально всем. И он понял, что просто вынужден пресечь этот форменный грабеж, при этом его рукой двигал не инстинкт самосохранения, не верность долгу, а ярость, оттого что ему приходится участвовать в каком-то гнусном предприятии, к которому он не имеет никакого отношения. Все бешенство, накопившееся в нем после стольких испытаний, он обратил против одного противника, возложив на него вину за все свои невзгоды. Пусть он теперь заплатит за остальных, за всю эту нескончаемую череду разнообразных негодяев, за врача, который ощупывал его череп, чтобы удостовериться в правильности строения, за тюремщика, бросавшегося в него через решетку гнилыми плодами, за маркиза, приказавшего ради развлечения избить его, за змей, сливавшихся с песком благодаря своей окраске, за ювелира из Тейягуэки, обсчитавшего его при продаже медальона, за наглых крыс на смрадных койках, за солдат в красных мундирах, которые открыли по нему огонь, даже не поинтересовавшись, в кого они стреляют, за того матроса со «Святой Благодати», который без причины принялся оскорблять его на неизвестном языке, за трактирщика, подавшего еду, которой погнушалась бы даже собака, за того судью, который зевал от скуки, когда он пытался сказать что-то в свою защиту, за тысячу тонн погруженного им хлопка, — кто-то ведь должен заплатить за все это, так почему не этот бандит, которому хватало подлости выпустить кишки спящим матросам?

Разоружив врага и повалив на пол, он не стал добивать его саблей, а принялся пинать сапогом куда попало, чтобы кровь брызнула во все стороны, чтобы одна за другой захрустели кости, чтобы услышать, как он кричит — не от ярости, а от боли. Ставший его жертвой тип, потрясенный зверством нападения, захлебываясь кровавой желчью, ползая по полу, словно насекомое, пытающееся увернуться от смертоносного каблука, вдруг из последних сил бросился вон из каюты, воя, словно его пытали, что, в сущности, было правдой.

Вернувшись к себе, француз решил, что выйдет теперь из каюты только после того, как будут отданы швартовы. Он, несомненно, спас экспедицию «Дракона Галли», но не желал, чтобы это ставили ему в заслугу, уже почти жалея, что ступил на борт судна. Он безумно рисковал, отправляясь на Восток и даже не зная, что ожидает его там, и этот его импульсивный поступок вступал в противоречие с единственной целью любой одиссеи — возвращением к родному очагу.

Экипаж, в котором помпезность кареты сочеталась с надежностью дилижанса, ехал вдоль Тирренского моря через лес Больяско в сопровождении двух вооруженных людей, расчищавших путь. Кучер настегивал лошадей, не боясь загнать их насмерть, так как на каждой почтовой станции их ожидали новые — свежие и выносливые.

Путешественница, чей разум был еще затуманен празднествами, бушевавшими во Флоренции и ее окрестностях, дремала, приоткрывая глаза на ухабах и выбоинах. Родители герцога, преисполненные благодарности, чествовали ее как важную гостью, умоляя при этом сохранить в тайне подробности ее знакомства с сыном. К чему подданным знать, что наследник престола, член совета старейшин и их благодетель сбежал из лечебницы для душевнобольных?

Задолго до предусмотренного времени она почувствовала, что карета замедляет ход, и, выглянув в окно, немедленно пожалела о том, что так легко поверила в благополучный исход своего путешествия. Разве не поняла она за время своих нескончаемых странствий, что судьба выбирает для очередного удара именно тот миг, когда кажется, что тебе уже ничего не грозит? Неужели за эти дни, проведенные среди флорентийской роскоши, она позабыла, что чем ближе кажется цель, тем длиннее оказываются объезды, тем больше препятствий возникает на пути? Какой самонадеянной надо быть, чтобы вообразить, будто стоит только пустить лошадей галопом, и все несчастья останутся позади!

Дорогу карете преградила цепь из шести человек — словно взявшийся невесть откуда пограничный пост. Четверо, опустившись на одно колено с мушкетами в руках, держали на мушке эскорт — простых солдат, вовсе не героев, — в то время как пятый велел кучеру слезть с козел. Шестой, с рукой на перевязи и опухшим лицом, командовал маневром, но без огонька ввиду своих ран.

Часом ранее они сами скакали во весь опор, как беглецы, хотя за ними никто не гнался, кроме собственного позора. Они ехали из Генуи (откуда все были родом), чтобы никогда туда больше не возвращаться после унижения, которому подверглись за три дня до этого. На протяжении нескольких лет они грабили швартовавшиеся в Генуе корабли, ожидавшие отправки дальше, в восточные фактории, и их кровожадность стала проклятием для всех арматоров мира. Дело это было очень прибыльное, позволявшее им жить на широкую ногу, поскольку морская торговля, росшая с каждым годом, приводила в порт все больше и больше судов с пустыми еще трюмами, но с полными сундуками денег.

Их замечательное предприятие процветало бы и в следующем десятилетии, если бы главарь банды не скрестил клинки с одним озверелым типом, которого впоследствии описывал своим товарищам как сумасшедшего — с пеной на губах издававшего мерзкие крики, свирепого, как атакующая армия. В драке с ним несчастный бандит лишился уха, отрубленного саблей, пяти зубов, выбитых каблуком, кроме того, тело его было покрыто тысячью ран, причинявших страшную физическую боль, заглушить которую смог только глубокий обморок. Когда несолоно хлебавши, чуть живой, в совершенно подавленном состоянии духа, он вернулся к себе в логово, то приказал немедленно уносить ноги. Не видать ему больше никогда былой славы бравого сухопутного пирата; никогда не появиться в городе, не став предметом насмешек со стороны бандитов-конкурентов или трактирщиков, обычно таких трусливых, готовых из страха донести на кого угодно. Он боялся утратить авторитет даже среди своих подручных, уже предвидя их язвительные комментарии; они и правда сомневались в существовании этого рычащего монстра, наделенного сверхъестественной силой. Глядя на него — хромоногого, с беззубой ухмылкой, с повязкой на глазу, — пятеро разбойников воздерживались от насмешек и лишь злобно переглядывались в ожидании, что их атаман поведет себя как полагается, если, конечно, он хочет сохранить за собой это звание.

По его приказу они покинули один порт, чтобы завоевать другой — Неаполь, который славился оживленным судооборотом и где благодаря их сноровке этот бесславный эпизод вскоре сотрется из их памяти. Однако ничто не мешало им по пути попробовать силы в другом ремесле, не требовавшем никаких особых способностей, — в разбое. Поживу, правда, это ремесло сулило небольшую, зато в нем было очарование случайных встреч: это как галантный кавалер на прогулке всегда надеется повстречаться с прекрасной дамой. А судя по пышности этого экипажа, из него сейчас выходила именно дама высокого звания, еще сонная от монотонной дороги. Графиня, маркиза или даже изысканная куртизанка, недавно выбравшаяся из постели дворянина и щедро вознагражденная за свои достоинства. Видя, с какой легкостью им удалось произвести досмотр экипажа, мерзавцы подумали, не стоит ли и правда заняться этим делом — устраивать засады, потрошить добрых горожан, которые все, как известно, страшные трусы, назначать новые десятины для путников, разные платы, подорожный сбор, работать в дневное время, колесить по белу свету, пользоваться благами лесной природы — вести здоровую жизнь разбойника с большой дороги! Но пора было срывать этот первый плод, такой мягкий на вид, не прибегая при этом к привычной грубости.

Путешественница, не противясь, отдала им кошелек, туго набитый монетами, предназначенными для оплаты дорожных расходов, что составляло, по ее словам, все ее достояние. Человек с посиневшим и опухшим от побоев лицом, кривой на один глаз, хромая и хрипя, словно нищий попрошайка, не поверил ни единому ее слову; наверняка эта дама прятала где-то в муфте кольцо или футляр, в каких обычно хранят бриллианты, или даже золотой браслет с выгравированным на нем гербом. Забыв всякую учтивость, он осмотрел ее запястья, шею и, обнаружив — о радость! — цепочку с подвеской, одним рывком сорвал ее. Это был медальон с замочком, в котором, вне всяких сомнений, был спрятан драгоценный камень.

Но он нашел там мужской портрет.

Настоящий ужас ощущается сначала телом, в то время как разум все еще отказывается принять неприемлемую очевидность. Завороженный взглядом черных глаз, вперившихся в него из глубины медальона, главарь почувствовал, как кровь, отхлынув у него от ног, поднимается к горлу, начинает стучать в висках. «Это он! — завопил он вдруг. — Тот бешеный пес, что искусал меня в порту в Генуе! Точь-в-точь он!» Он бросился к своим товарищам, пребывавшим в крайнем замешательстве от такого всплеска эмоций. «Это тот самый монстр с „Дракона Галли“! Тот, что чуть не спустил с меня шкуру! Смотрите!» — кричал он, размахивая медальоном. Двое из пяти его подручных испугались, но не портрета, а вожака, который, и это было ясно как день, окончательно повредился рассудком. Что бы там ни произошло в каюте капитана «Дракона Галли», потрясение, испытанное этим бедолагой, перешло в настоящую манию, так что обидчик мерещился ему теперь повсюду, даже в самых неподходящих местах. Похоже, настал момент подумать о смене деятельности для всей банды, иначе придется и дальше выполнять приказы умалишенного, собиравшегося подчинить себе неаполитанский порт. Трое остальных с большим трудом удерживались от едких ухмылок: шеф (или то, что от него осталось) снова завел свою песню о неуязвимом призраке, неизвестно откуда взявшемся, но чем больше он пытался их убедить в его существовании, тем смешнее выглядел в их глазах. Тяжело было видеть, как унижается человек, некогда внушавший такой страх. Упорствуя в своем бреду, несчастный заметил, как прячут глаза его люди. Желая узнать, в чем кроется секрет такого их поведения, он обернулся к даме из кареты, чтобы та немедленно все объяснила, пусть даже для этого ему придется применить силу.

Но красавица, воспользовавшись суматохой, уже завладела поводьями и теперь скакала во весь опор к генуэзскому порту.