Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Сюзерен и вассалы

Беспощадный молот рока, обрушившийся в тот день на дом Асано, был поистине громом среди ясного неба. Разве мог Гэнгоэмон Катаока или кто-то еще из тех, кто немного знал о предшествовавших инциденту обстоятельствах, даже предположить подобный исход?! И уж тем более для прочих самураев дома Асано случившееся представлялось не иначе, как кошмарным сном. Кто мог ожидать такого удара этим ясным весенним утром? Ничего удивительного, что, узнав о случившемся в замке, все в усадьбе лишились дара речи. Некоторое время самураи приходили в себя, с болью осмысливая весь ужас происходящего. Теперь они по крайней мере знали, какая участь им суждена, и, хотя то была страшная, жестокая участь, собирались бестрепетно встретить ее. Сейчас, когда пришла пора, самураи призвали на помощь все свое мужество, дух самоограничения и жертвенности, несгибаемую волю, воспитанные долгими годами упорного совершенствования. Только это могли они противопоставить нежданному удару судьбы. Сжав зубы, они решили не сдаваться.

Самураи клана были как бы единым живым организмом, в котором все обитатели дышали и жили. Сознавали они это сами или нет, но от поколений верно служивших отцов и дедов унаследовали они верность и преданность. Господин же был основой и движущей силой этого организма. Даже в самых смелых фантазиях вассалы не могли представить себе, что их отношения с господином когда-либо прервутся и они вынуждены будут существовать сами по себе. Потерять господина было для них равносильно смерти. Пожалуй, даже хуже, поскольку истинная жизнь для них пресекалась, и они как бы умирали заживо.

Вернется ли когда-нибудь домой господин, с которым их разлучили? Ответа на вопрос никто дать не мог, и, что хуже всего, не в их силах было что-либо изменить. Судьба князя была полностью в руках всесильного судьи, который один воплощал верховное правосудие, не внемля ни просьбам, ни воззваниям, ни протестам. Даже обсуждать приговор было не дозволено — только беспрекословно принять высочайшую волю, какова бы она ни была.

Сплотившись в несчастье, они готовы были все вынести. Сдерживая бешеное биение сердец, самураи прислушивались к поступи неотвратимо приближающегося злого рока.

Первым вестником рока стал мэцукэ Гэнгоэмон Судзуки, явившийся с приказом очистить усадьбу Дэнсо.

— Слушаем и повинуемся, — негромко ответил за всех Ясубэй Хорибэ.

Люди князя Тода Нотоноками, назначенного распорядителем приема посланников императора вместо князя Асано, как раз вносили в усадьбу присланные назад из замка расписную ширму и драгоценную утварь. Следовало все имущество дома Ако вынести из усадьбы как можно быстрее. Сейчас, когда над домом Асано был занесен бич безжалостного рока, даже птица, выпорхнувшая из-под ног, могла быть знамением судьбы.

Как только отбыл Гэнгоэмон, приказ передали Соэмону Харе. Тотчас же отряд пехотинцев-асигару[75] князя Тода был выставлен для охраны дороги от усадьбы до Тацунокути. Тем временем из-под моста Досан вынырнула большая лодка, и вскоре послышался топот десятков ног — это перегружали из усадьбы вещи. Все свершилось с невероятной быстротой — немного спустя эвакуация была закончена. Лодка отплыла от берега и тихо заскользила по дремотной глади замкового рва к реке. Отряд пехотинцев, не нарушая строя, направился по суше в усадьбу Тэпподзу.

— Ну, не поминайте лихом! — тепло простился Соэмон с самураями князя Тода.

Князь Асано в закрытом на замок и накрытом сетью паланкине был под строжайшей охраной вынесен из резиденции сёгуна через ворота Хиракава. Конвой, следуя вдоль стен, миновал коновязи у главных ворот Отэ, набережную Яёсу, внешние ворота Хибия, ворота Сакурада. Из паланкина князь созерцал знакомые городские кварталы. Безоблачное вешнее небо простиралось в вышине. Вода во рву блестела и переливалась под солнцем. Колыхались под ветром ветви плакучих ив.

Должно быть, больше уж никогда не придется увидеть этих привычных взору картин, — думал князь с болью в душе… И не только этих… Перед его мысленным взором печальной вереницей проплыли виды родного Ако: сияющее под солнцем раздолье, что открывается с башни замка, сухой воздух побережья Внутреннего моря, просторы солончаков, струящаяся меж них, словно белый шелковый пояс кимоно, река Кумами, встающие из дымки на горизонте гребни гор. Этот шум ветра в вершинах старых сосен, затеняющих двор замка… До слуха князя словно донеслось отдаленное жужжание пчел, что слушал он каждое лето на родине. Еще больше, чем по природе родного края, тосковал он по тем, кто, словно трудолюбивые муравьи, живут и работают там, в Ако: по крестьянам, ремесленникам, и особенно по своим верным вассалам. При мысли о них слезы невольно выступали на глазах у князя. Как ни старался он не думать более об этом, как ни пытался переключить внимание на другое, ничего не получалось — горячий комок подкатывал к горлу.

Он бросил своих вассалов! Предал их! Ради того, чтобы в припадке безумия обрушить клинок на заклятого врага, он позабыл о своих родных и близких, о своих подданных. В конце концов воинская удача ему изменила, его постигло бесчестье. Что ж, остается только смерть. Да, остается только умереть…

Темный, обжигающий вал слез, вскипая в сердце, выплескивался через глаза, рот и нос несчастного, пока паланкин, мерно покачиваясь, вершил свой путь по улицам Эдо. Князь изо всех сил старался сдержать рыдания.

Наконец паланкин прибыл в усадьбу министра Правого крыла Тамуры, что находилась в квартале Атагосита. Князя провели в обшитую деревянными досками комнату. В одном углу комнаты был устроен туалет. Несколько стражников несли усиленную охрану.

Хозяин усадьбы явился к князю со словами ободрения. Князь учтиво приветствовал его. Казалось, он обрел спокойствие и решимость, примирившись со своей участью. Когда подали угощение, князь поблагодарил и принялся за еду. Все остальное время он сидел молча в раздумье, словно готовясь к встрече с неизбежностью.

Что творилось в сердце приговоренного? Стражникам, безмолвно стоящим в карауле, знать это было не дано. Только однажды князь проронил:

— Я хотел бы передать записку моим вассалам. Если можно…

Его слова прозвучали как отчаянная мольба. Видно было, что князю стоило большого труда их произнести, и решился он на это лишь после долгих колебаний. Стражники переглянулись, и один из них сказал:

— Что ж, если только не спрашивать у мэцукэ…

Князь с вымученной улыбкой заметил:

— Думаю, такой необходимости нет.

Действительно, дело вряд ли заслуживало того, чтобы спрашивать на него особое разрешение.

— Вот что, — продолжал князь, — можно все передать и на словах. Это будет не слишком сложно. Разыщите только моих вассалов Гэнгоэмона Катаоку или Дзюродзаэмона Исогаи.

— Пожалуй, — согласился стражник. В таком случае вы говорите, ваша светлость, а я сделаю пометки на память, — и он взялся за кисть.

Князь на некоторое время погрузился в тяжкое раздумье и наконец продиктовал послание: «Хотел сразу вам сказать, но до сих пор не представлялось возможности. Знайте же: то, что случилось сегодня, должно было случиться. Полагаю, моя неосторожность была предопределена свыше».

Только это и просил передать Правитель Такуми своим вассалам. Поскольку послание должен был доставить посторонний, князь не мог позволить себе излишних сантиментов. Однако и эта короткая записка, переданная Катаоке и Исогаи, несла в себе отзвук глубочайшего чувства.

Надзирающий за исполнением приговора Ясутоси Сода Симокусаноками в сопровождении двух помощников, Дэмпатиро Окадо и Гонуэмона Окубо, а также назначенного для данного случая кайсяку[76] Такэтао Исоды прибыли в квартал Атагосита в усадьбу министра Тамуры после четырех пополудни, в час Обезьяны.[77] Всех прибывших разместили в Большом флигеле, где они могли отдохнуть с дороги.

Дэмпатиро Окадо был не рад своему назначению, но, коль скоро все было решено и уже ничего нельзя было изменить, он был полон решимости честно исполнить служебные обязанности, то есть проследить за исполнением приговора, ассистируя главному надзирающему. Впрочем, как полагал Дэмпатиро, главный надзирающий Сода, слывший клевретом всесильного фаворита Янагисавы, не должен был допустить никаких нарушений протокола.

— По высочайшему повелению князь Асано должен совершить сэппуку в вашем доме. Распорядитесь поскорее начать приготовления, — обратился Сода к хозяину усадьбы Тамуре.

Министр приказал своим самураям подготовить помещение и вскоре доложил, что все готово. Князь Асано был приведен к главному надзирающему, который объявил ему высочайшую волю и предложил незамедлительно приступить к исполнению.

Закончив, Сода поднялся с татами, чтобы уходить.

— Но как же!.. — ахнул пораженный Дэмпатиро.

— Что еще? — обернулся Сода.

— Разве ваша светлость не будет присутствовать при сэппуку?

— Нет. По предписанию, моя миссия окончена. Надзирать за исполнением в мои обязанности не входит, — усмехнулся Сода.

Однако Дэмпатиро не мог примириться с такой позицией.

— Позвольте, ваша светлость, — возразил он, — мне представляется, что ваше присутствие на церемонии необходимо для личного надзора и освидетельствования… Я как ваш помощник не уполномочен принять это на себя. Не смея превысить служебные полномочия, я тем не менее считаю своим долгом позаботиться о соблюдении протокола.

Сода, поняв упрек и немного смутившись, отвечал:

— Но я выполнил свои обязанности главного надзирающего. Полагаю, что в дальнейшем моем участии необходимости нет. Впрочем, если вы как офицер Охранного ведомства считаете, что мы все должны провести надзор до конца, что ж, пусть будет по-вашему.

Дэмпатиро, серьезно относившийся к службе, полагал, что никакие угрозы вышестоящих не могут его устрашить и помешать неукоснительному исполнению обязанностей. Вместе с Гонуэмоном они встали и проследовали в отведенное для сэппуку помещение. К удивлению обоих мэцукэ, их провели на песчаную площадку перед Малым флигелем. Татами были застелены соломенными подстилками-мусиро, поверх которых был положено полотно. Вокруг, отгораживая отведенное пространство, стояли ширмы. Приготовлено все было заботливо, но — в саду!

— Это что ж такое?! — воскликнул Дэмпатиро.

Оглянувшись, он увидел, что хозяин усадьбы следует за ними.

— Известно ли вам, сударь, — строгим тоном обратился он к Тамуре, — что вверенный вашему попечению осужденный является владельцем замка? С ним надлежит обращаться согласно кодексу чести самурая, а вы отвели ему место для сэппуку во дворе! Разве того требуют традиции самурайской чести? Отвечайте, как вам такое могло прийти в голову?!

Тамура оторопел от такого натиска, но при этом возразил:

— Прошу прощенья, милостивый государь, все детали церемонии я согласовывал лично с его светлостью начальником Охранного ведомства. От него и были получены указания. Поскольку вверенный моему попечению князь Асано навлек на себя суровое порицание его высочества, князю было отказано в почестях, полагающихся при подобных обстоятельствах даймё, присужденным к высшей мере наказания…

— Совершенно верно. Это вполне естественно! — жестко подтвердил подошедший следом главный надзирающий Сода, которого выяснение обстоятельств дела начинало беспокоить.

Однако Дэмпатиро не сдавался.

— Право, странное заявление, — заметил он. — Вы хотите сказать, что нарушение определенных самурайским кодексом правил вполне естественная вещь? Поистине удивительно такое слышать. Ведь это не что иное, как нарушение закона. Что же здесь естественного, милостивый государь? Извольте объясниться!

Правда, конечно, была на стороне Дэмпатиро. Сода, весь побагровев, возмущенно вскричал:

— Довольно, сударь! Сегодня я главный надзирающий, а не вы! Если я говорю, что все как должно, то вас прошу воздержаться от излишних замечаний.

И впрямь, препираться далее с начальством не имело смысла. Дэмпатиро заявил напоследок, что слагает с себя ответственность за подобное обращение с князем, и на том умолк. Его напарник Гонуэмон Окубо, человек честный и прямой, поддержал Дэмпатиро, сказав, что полностью с ним согласен. Сода пришел в растерянность, но, прикрываясь, как зонтиком, званием главного надзирающего, продолжал стоять на своем. Демонстрируя всем своим видом, что мнение двух мэцукэ ему не указ, он вернулся во внутренние покои. Дэмпатиро и Гонуэмон, исчерпав все доводы, последовали за ним. С болью думали они о том, что князь Асано до самого смертного часа будет подвергаться несправедливому и оскорбительному обращению. Их возмущению не было предела.

В этот момент явился Тамура с сообщением:

— Гэнгоэмон Катаока, назвавшийся вассалом князя Асано, просит разрешить ему последнее свидание, чтобы попрощаться с господином. Как прикажете поступить?

Дэмпатиро, хранивший до той поры каменное молчание, решительно и твердо ответил, не дав Соде открыть рот:

— Что ж, это представляется делом нетрудным. Самураю присуще сострадание. Сейчас выясним у начальства.

Обернувшись к ошеломленному такой наглостью Соде, он спросил:

— А вы что скажете, ваша светлость?

Дэмпатиро знал, что завтра его отстранят от должности, но в его смелой и уверенной манере речи чувствовалась решимость идти до конца и не отступать ни перед чем.

Стушевавшись, Сода с кислой миной ответил:

— Как сочтете нужным.

Дэмпатиро, всем своим видом давая понять, что иного и быть не могло, объявил Тамуре:

— Передайте, что свидание разрешается.

Обрадованный таким поворотом событий, Тамура ретировался.

Один из самураев Тамуры провел Гэнгоэмона в сад близ Малого флигеля, предварительно попросив сдать оба меча, и оставил там дожидаться князя. Разговаривать с осужденным было запрещено, но верному вассалу довольно было и того, что ему разрешили проводить господина в последний путь.

Тем временем церемония началась.

Князя Асано, облаченного в белое кимоно-косодэ, ввели в Большой флигель, где собрались все свидетели и участники церемонии. Князь был изжелта бледен, без единой кровинки в лице, однако не выказывал никаких признаков страха. Неслышно ступая, он прошел в дальний конец зала, опустился на колени и простерся ниц в повинной позе, припав лицом к циновке.

В полумраке, окутавшем павильон, торжественно прозвучал голос главного надзирающего Соды, зачитавшего приговор:

— «Князь Асано Такуминоками сегодня во время торжественной церемонии, находясь в пределах замка его высочества, осмелился, невзирая на окружение, своенравно напасть с мечом на Кодзукэноскэ Киру, нанеся последнему ранения. За сей дерзкий и беззаконный проступок высочайшей волей виновник приговаривается к совершению сэппуку».

— Повинуюсь высочайшему повелению, — тихо отвечал князь. — За допущенное своеволие я готов понести любую кару. Почту за милость приказ совершить сэппуку. Прошу господ надзирающих удостовериться на церемонии.

Внезапно тон его переменился. Оторвав лоб от циновки и глядя снизу вверх на надзирающих, князь спросил:

— Хотелось бы узнать только одно: что сталось с Кодзукэноскэ Кирой?

Пожертвовав ради благородного отмщения своим домом, родом и самой жизнью, князь так и не сумел расправиться с врагом… Сострадание переполняло сердца Гонуэмона и Дэмпатиро.

— Кира ранен в двух местах, состояние довольно тяжелое, но опасности для жизни нет, — сказал Дэмпатиро, вкладывая в слова посильное сочувствие к князю.

Тот благодарно улыбнулся ему в ответ и вновь пал ниц. Для всех присутствующих его простертая на полу фигура являла невыносимое зрелище. Был час Петуха,[78] около шести вечера.

Тамура сделал знак глазами одному из охранников, и тот потихоньку отодвинул перегородку-фусума. За ней тянулась длинная галерея, озаренная тусклым сияньем заходящего весеннего солнца. Галерея вела к тому месту, которое должно было стать последним прибежищем князя в его земной жизни. Дневной свет, угасая, еще золотил верхушки сосен, а вдали на востоке, словно белый цветок, уже проявилась в небесах полная луна. Легкая прозрачная дымка в предвестье летнего тепла поднималась над садом.

Князя вывели на галерею, и он, неслышно ступая, двинулся к саду. Шуршали под легким ветерком листья бамбука. Камни были безмолвны. Смутно проступали в сумерках венчики цветов. Князь обратил взор к саду, к этому буйству природы. Чистый и прозрачный, как вода, небосвод, утопающие в густой листве деревья, безгласные камни — все это он видит в последний раз…

Не веря своим глазам, князь узнал фигуру, словно растворившуюся среди теней сада — да ведь это же его вассал Гэнгоэмон Катаока! Безотчетная боль пронзила грудь князя. Ноги его продолжали бесшумно переступать по доскам галереи.

Во взгляде господина Гэнгоэмон прочитал отрешенную решимость, и сердце его сжала смертная тоска. То было их прощание в земной юдоли. Они смотрели друг другу в глаза, зная, что скоро прольется кровь и все будет кончено. На мгновение окаменевшее лицо князя дрогнуло, теплая улыбка тронула губы, и слезы навернулись на глаза. «Я безмерно рад», — казалось, говорил он без слов.

У Гэнгоэмона дрожали губы. В этот миг князь, словно спохватившись, ускорил шаг. Гэнгоэмон, не в силах более сдерживаться, зарыдал, и слезы потоком заструились на песок. Звук шагов князя прошелестел и затих в отдаленье. Гэнгоэмон, с трудом совладав с собой, пошел к выходу, чувствуя, как с каждым шагом сгущается вечерняя мгла.

Поздно вечером младшему брату князя Нагахиро Даигаку Асано пришло послание от министра Тамуры: «Милостивый государь Асано! Только что в моем доме Ваш брат совершил сэппуку в присутствии господ Сода Симокусаноками, Гонуэмона Окубо и Дэмпатиро Окадо. Вам как ближайшему родственнику надзирающие предлагают забрать тело. Обо всем вышесказанном доложено в совет старейшин. Посему прошу Вас явиться за телом безотлагательно».

Шестеро ближних вассалов дома Асано — Кандзаэмон Касуя, Мароку Татэбэ, Гэнгоэмон Катаока, Дзюродзаэмон Исогаи, Тэйсиро Танака, и Сэйэмон Накамура — поспешили в усадьбу Тамуры.

Тусклая луна озаряла темные крыши. Окна домов были приоткрыты, отовсюду слышались веселые голоса. Стоял обычный весенний вечер.