Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Пустые хлопоты

То самое известие, что Кураноскэ воспринял с отсутствующим видом, за которым таилось холодное отчаяние, дошло до Хёбу Тисаки, когда тот был на пределе нервического ожидания в предвидении неминуемого. Заслышав почтальона, он сам вскочил и нетерпеливо бросился к дверям, чтобы поскорее получить письмо.

Стало быть, князь Даигаку разжалован… При этом известии у Хёбу сразу же мелькнула мысль, что скоро все начнется. Не иначе, Кураноскэ тянул до сих пор и ничего не предпринимал, потому что надеялся, что его просьбу удовлетворят и Даигаку все же разрешат вступить в права наследования — больше не с чего. Теперь же его надежда безжалостно растоптана. Он должен наконец нанести удар… Нет сомнений, теперь он разъярится, бросит свою выжидательную тактику и нанесет решительный удар. Хлестнули наотмашь — и разбудили спящего льва. Теперь Хёбу с еще большей тревогой в сердце ожидал известий из Камигаты, готовясь к худшему. Словно мастер облавных шашек го, он проигрывал в голове все возможные ходы и комбинации далеко наперед, стремясь упредить противника в схватке не на жизнь, а на смерть.

От Хаято Хотты, вернувшегося вслед за Кураноскэ в Киото, Хёбу знал, что противник по-прежнему выжидает и бездействует. Пока непохоже было, что, в связи с разжалованием князя Даигаку, то неизбежное, чего Хёбу ожидал, должно вот-вот случиться. Из старой столицы сообщали, что Кураноскэ по-прежнему проводит дни и ночи в безудержных кутежах, предаваясь пьянству и блуду, так что даже сотоварищи его осуждают.

И все же по неясной пока для него самого причине Хёбу нервничал.

Однажды утром небезызвестная Осэн была вызвана к Хёбу и, получив некие указания, в тот же день отправилась в Киото. Хёбу же — что случалось отнюдь не часто — пошел на подворье в квартале Мацудзака и там, даже не поприветствовав хозяина, двинулся прямиком в казарменный барак, где обитала присланная в усадьбу охрана. За ним проследовал владелец винной лавки и, сгрузив с тачки семидесятидвухлитровую бочку сакэ, покатил ее к дому.

— Кати сюда! — приказал Хёбу.

Заслышав знакомый голос, из комнаты выглянул Хэйсити Кобаяси.

— Хо! Командор! — воскликнул он, выбегая навстречу.

Человек пять свободных от службы самураев, собравшись в комнате у Кобаяси, развлекались игрой в шашки-сёги.

— Сидите, сидите! — бросил Хёбу, заходя в помещение. — Давно собирался вас тут проведать, да все как-то дел было полно. Однако, я вижу, у вас все в порядке. Экая жара стоит нынешним летом, а? — непринужденно продолжал он, снимая верхнюю накидку-хаори и бросая ее в угол.

На сей раз Хёбу говорил совсем не в той манере, к которой привыкли те, кто посещал его на подворье Уэсуги. Кобаяси и его люди засуетились: они то садились на циновку, то снова вставали, не находя себе места, то бежали доставать арбуз, охлаждавшийся в колодце. Хёбу выставил от своих щедрот бочку сакэ и велел всем пить не стесняясь. Сам же тем временем принялся расспрашивать обо всем на свете: как у них тут обычно проходит день? Скучновато, наверное? Не испытывают ли в чем нужды? — А то пусть скажут откровенно. Упражняются ли ежедневно в ратном деле?

Тут уж и Хэйсити задал вопрос: не ожидается ли в ближайшее время нападение?

— Да уж видно, недолго ждать осталось, — усмехнулся Хёбу. — Главное — не терять бдительности. Каждую ночь чтоб были начеку, в том числе и нынче. Противник, небось, высматривает, где тут у нас слабое место, ищет щелку, в которую можно пролезть, так вы уж не оплошайте!

Снаружи послышались торопливые шаги — это, удивленный известием о нежданном визите, явился Татию.

— Кого мы видим! Ваша милость Тисака! А я-то и не знал, что вы пожаловали. Извините великодушно, что не встретили как подобает. Его светлость будет весьма рад вас принять, если изволите…

— Да в общем-то, я сегодня пришел к Кобаяси и его ребятам, — замялся Хёбу, всем своим видом показывая, что приглашение радости ему не доставляет.

Тем не менее он последовал за Татию в резиденцию хозяина, в парадную гостиную. Юный прислужник смиренно внес поднос с чаем и сластями, а вслед за ним в комнату вошел и сам приветливо улыбающийся Кодзукэноскэ — живое воплощение радушия и любезности.

На душе у Хёбу скребли кошки, но он этого не показывал — только был уж слишком немногословен, предпочитая больше слушать собеседника. Поскольку Хёбу сам, по своему обыкновению, о делах, связанных с ронинами из Ако, не заговаривал, сгоравшему от нетерпения Кире было неудобно первому приступать с расспросами. Человек слабодушный, он всегда старался любой ценой не показывать другим своих слабостей, а высокомерие не позволяло ему напрашиваться.

— Ах, да! — воскликнул наконец Кодзукэноскэ, будто бы внезапно вспомнив нечто. — Дошли до меня слухи, что князю Даигаку Асано дали в удел Аки. Правда ли это?

— Совершенно верно, — отчетливо произнес Хёбу, но по виду его было трудно судить, как он относится к данному событию.

— Надо же! — пробормотал Кира, состроив растерянную гримасу. — Что-то его высочество уж слишком суров. Да можно ли так жестоко обходиться с древним родом! Ох, вот беда-то! А ведь за все мне отдуваться! На меня все неприятности и посыпятся! Вот я и думаю теперь: ведь разве я желал князю Асано смерти? Разве хотел довести его до харакири?! Просто не сдержался — и тем погубил достойного молодого человека. Ах, ведь можно же было назначить ему другое наказание!..

— Да, можно было, — согласился Хёбу.

Кира испуганно воззрился на него, ожидая, что немногословный собеседник, который пока что только слушал его излияния, наконец внятно изложит свои суждения. Лучше всего было бы самому без обиняков перейти прямо к делу и спросить по сути, но от раздражения нужные слова никак не приходили в голову. Скверное настроение отставного царедворца от того только усугубилось, причем более всего, надо полагать, от неприветливого выражения на непроницаемом, словно маска, лице самурая.

«Ну, что за человек, право! — думал Кира. — Ох, неужто все потому, что он меня так недолюбливает? Отвратительный тип… Не повезло мне, что командором дружины у Цунанори не кто иной, как этот господин. И мнения-то своего высказать не хочет… Или не умеет? Может, он просто посредственность? И притом какое-то вечное упорство, несговорчивость…»

Предаваясь в душе подобным размышлениям, Кира тем временем изобразил на физиономии добродушную улыбку и как ни в чем не бывало поглядывал теперь на Хёбу, занятого разговором с Танакой.

Что касается Хёбу, то ему ход мыслей собеседника был вполне понятен, но он сознательно почитал за лучшее сохранять отчужденность в общении с именитым подопечным и не делал ни малейшего поползновения к тому, чтобы смягчить образовавшуюся напряженность.

— Ну что ж, занимайтесь на здоровье своими делами, — бесстрастно попрощался Кира, и с этими словами покинул гостиную. Когда Татию Танака, проводив Хёбу, заглянул в покои господина, Кира все еще был смертельно бледен от негодования.

— Что, ушел? До чего же отвратительная личность! Надо будет при случае поговорить с Цунанори — пусть отошлет этого мужлана назад в провинцию. Неискренний, мерзкий тип!

— Напрасно изволите так гневаться, ваша светлость, — возразил Татию. — Господин Тисака весьма рьяно радеет о вашей безопасности. Только что, когда вы изволили удалиться, он, не ожидая моих вопросов, сам весьма подробно обрисовал положение вещей. Этот человек свое дело знает!

— Нет, нет! Я же вижу, он ко мне относится враждебно. Цунанори хотел было меня переселить к себе, да отказал. А почему? Уж не Тисака ли тому причиной? Уж во всяком случае добрых чувств ко мне он не питает. Это же сразу видно по тому, как он со мной общается.

— Ну уж, ваша светлость! Что вы, право?! — не соглашался Танака, удивленный столь неожиданной вспышкой раздражения.

— А я тебе говорю, что так и есть! — уверенно заявил Кира. — Ну, ладно, и что же он тебе сообщил? Что-нибудь о ронинах из Ако?

— Именно так, о них.

Танака не мог забыть суровую и деловую, но доброжелательную манеру, в которой беседовал с ним Хёбу.

— Господин Тисака чрезвычайно внимательно относится к своим обязанностям, — заметил он.

— Внимательно, говоришь? И что же, по его мнению, опасность близка, можно вскоре ожидать покушения?

— Буквально этого он не говорил, но на всякий случай рекомендовал усилить бдительность.

— Темнит, как всегда, — с кислой миной неприязненно бросил Кира. — Все у него какие-то отговорки. А сам-то в душе не хочет меня защищать, заботиться о моей безопасности. Вот и говорит, что ничего особенного не происходит. А что, коли происходит? Что тогда делать?

Неужели Цунанори оставил бы родного отца на растерзание убийцам? Нет, не такой он человек! Он свой долг разумеет! Значит, не иначе, Тисака ему помешал, остановил его. Я, конечно, уже старик… Ну, убьют меня чуть раньше или чуть позже — невелика важность, да ведь надо еще подумать о Сахёэ, о моем приемном сыне. Мы ведь с Уэсуги не просто родственники — мы один род, одна семья!

В конце тирады голос Кодзукэноскэ дрогнул. Слова Хёбу не давали ему покоя и, понимая, что проявляет излишнюю озабоченность, он тем не менее снова вернулся к прежней теме разговора:

— Так что же все-таки он сказал?

— Насчет того, что надо повысить бдительность… — повторил Танака, но тут же торопливо поправился и пояснил:

— Тут ходят слухи, что вы, ваша светлость, перебираетесь в усадьбу Уэсуги. Может, оно и к лучшему — во всяком случае, желательно делать вид, что так оно и есть. То есть, чтобы никто не мог точно сказать, где вы на самом деле находитесь — здесь или в другом месте. Когда из усадьбы соберетесь куда-нибудь выйти, надо соблюдать особую осторожность, с людьми мало знакомыми встреч избегать. Если кого-то нанимаете на службу, устраивать ему тщательную проверку и следить, чтобы от них не было утечки сведений о делах в усадьбе. Вот о том и был разговор.

— Ну-ну, — кивнул Кира, будто показывая, что именно того и ожидал, но настроение у него при этом резко омрачилось.

По таким речам можно было судить, что положение и впрямь становится угрожающим. Кира и так уже считал месть со стороны ронинов клана Ако неизбежной. Страх его со временем все нарастал. Он с ужасом представлял себе, как все произойдет. Взращенный в семействе царедворцев, а не воинов, он никогда не имел дела с оружием, и остро чувствовал свою ущербность, крайнюю беспомощность в столкновении с теми, кто был искушен в ратном деле и преуспел в воинских искусствах. Стремясь подавить порожденную этой беспомощностью трусость, он вспоминал, что Хёбу Тисака и многие другие утверждали, будто «никакой такой мести уже сто лет не бывало и теперь случиться никак не может». Он убеждал себя, как ни глупо и легкомысленно это выглядело, что, может быть, и в самом деле пронесет, вечно пребывая в состоянии неуверенности и сомнений, где-то на грани между светом и мраком. При вести о том, что Хёбу рекомендовал усилить бдительность, Кира невольно почувствовал, как тяжко становится на душе под бременем надвигающейся близкой угрозы.

Итак, попытаться замаскировать место пребывания… Да уж, это сделать просто необходимо. Однако напрашивался по-дурацки простой вопрос: если на то пошло, то почему не предоставить ему убежище в усадьбе Уэсуги — и дело с концом?

Кира еще острее ощутил свое бессилие, и на лице отразилась горечь одиночества. В столь преклонном возрасте противиться скорбным мыслям не было сил. А тут еще мерзавец Хёбу Тисака со своими происками… Если бы не он, уж наверное, Цунанори не дал бы в обиду отца родного, и можно было бы не предаваться теперь этим безрадостным раздумьям…

Атмосфера сгущалась — чувствовалось, что назревают какие-то важные события. Для ронинов из Ако настала долгожданная пора. Теперь, когда стало известно о разжаловании и ссылке князя Даигаку, по глади дремотного с виду пруда побежали круги.

«Ну, недолго осталось! Близок час мести!» — радовались многие ронины, начиная приводить в порядок свои домашние дела перед тем, как уйти навсегда. Иные же, обреченные на бесприютную жизнь, ныне сокрушались, утратив обретенную было надежду и твердили про себя: «Так вот значит как…» — печально размышляя о том, что пришло время заламывать руки в скорби и искать другое пристанище. Друзья и единомышленники ходили друг к другу в гости, проводя день за днем в бесконечных пересудах.

Лишь один человек, Кураноскэ, был далек ото всей этой суеты и жил в точности той же жизнью, к которой привык за последнее время. В народе только дивились, откуда у него на такой разгул средства берутся. В веселых домах, где он был завсегдатаем, деньги лились рекой. Завидев, к примеру, что где-то продается участок земли, он тотчас не задумываясь его покупал, даже если ему это было совершенно не нужно. Каждому было понятно, что бывший командор замка Ако живет не по средствам и проматывает все напропалую. Кое-кто уже поговаривал о том, что он, должно быть, запустил руку в воинскую казну клана, а другие, слушая их, нередко согласно кивали.

Те, кто разделял с Кураноскэ радости «веселых кварталов», закрывали глаза на его безудержное мотовство и помалкивали, но зато остальные относились к бывшему командору с презрением, считая такое поведение недостойным истинного самурая. Кураноскэ вполне отдавал себе отчет в том, что о нем толкуют в народе, но по-прежнему только посмеивался, продолжая развлекаться вовсю, и шел, по его выражению, «своим путем». В угаре кутежей он обречен был один нести свою ношу и готовить все к решающему дню. Своему сотоварищу во дни разгульной жизни и одновременно ближайшему поверенному Дзюнаю Онодэре он отдавал короткие распоряжения по существу дела, которые тот быстро и точно выполнял, стараясь не привлекать внимания даже наиболее надежных участников заговора и держась подальше от шумных сборищ.

Брожение в среде ронинов не прекращалось. Немало было и таких, которые оробели, чуя, что близится роковой час. Еще недавно они примыкали к лагерю непримиримых, требуя решительных действий, а теперь, благополучно устроившись в окружении жены и детей, подумывали о том, чтобы так и дожить до конца своих дней. Иные говорили себе: «Ну, все, становлюсь обычным мещанином и знать не желаю ни о каких законах чести. Хватит с меня этой мороки!» Иные молча исчезали и более уже не появлялись. Было довольно странно, что именно теперь, когда власти так несправедливо обошлись с князем Даигаку и не осталось никакого иного пути, кроме мести, многие сочли возможным отколоться.

— Что ж, так оно и бывает, — к вящему возмущению Дзюная промолвил по этому поводу Кураноскэ, который прикорнул в комнате на втором этаже чайной, подложив под голову подлокотник и уставившись в потолок. — Все эти отговорки, правдоподобные аргументы и суждения в оправдание собственной слабости могут возникать в мирное и относительно благополучное время. Когда же настает час испытаний, все люди делятся на две категории — трусы и не трусы. Оттого-то порой даже люди недюжинного ума, получившие прекрасное образование, оказываются совершенно беспомощны, когда попадают в серьезную передрягу. Я так полагаю, что и в нашем случае до конца решатся пойти немногие, причем в основном те, кто прежде занимал в клане невысокое положение и получал небольшое жалованье. Они, может, и не столь образованны, как некоторые иные, зато преданы своему господину. Они привыкли работать руками. Люди такого рода сильно отличаются от знати, которая готова служить только головой. Лучшее тому подтверждение — то, что среди нынешних перебежчиков очень много выходцев из знатных семейств. Тяжело это признавать, но во все времена так именно оно и было.

Кураноскэ замолчал. Издалека послышалось печальное треньканье струн сямисэна, которые, казалось, еще больше иссушают полуденный воздух в душной комнатушке на втором этаже.

— Нет, но я вне себя от гнева… — начал Дзюнай.

— Да что уж ты, право! Нечего! — усмехнулся Кураноскэ. — Не пристало мне говорить дурное о других. Разве я мог бы, помышляя только о мести, идти прямиком к намеченной цели, не отвлекаясь на кутежи и загулы? Мне это вменяют в вину, а ведь ничего другого не оставалось.

— Но ведь разве ваши, командор, загулы — не для того, чтобы сбить с толку врага?

— Вроде того, — криво улыбнулся Кураноскэ. — Чтобы сбить с толку. Однако я ведь понимаю и чувствую, что веду себя безобразно, причем чем дальше, тем больше. Вот помру я и буду на том свете оправдываться, что вся моя разгульная жизнь была просто тактическим маневром — ну, не ужасно ли это?! Эх, вот незадача! Ха-ха-ха!

С этими словами он замолк все в том же положении, погрузившись в раздумья и, будто в полусне, глядя невидящим взором в потолок.

В Киото, в шпионском логове на пятой линии, Хаято Хотта, распечатав только что полученное письмо из Эдо, пробормотал:

— Ого! Интересно!

Паук Дзиндзюро, по своему обыкновению молчаливо поглядывавший в окно, оглянулся на это восклицание.

— Что? Хорошие новости?

— Какое там! Сообщают, что князь Даигаку Асано, которого отправляют на попечение родственников в край Гэй,[149] покинул Эдо. Дня через два-три после получения этого письма он должен прибыть сюда, в Фусими — так что приказано смотреть в оба.

— Он тому, покойнику, доводится младшим братом?

— То-то и оно. Значит, надо проследить, что там теперь будет делать его милость Оиси в своей Ямасине.

У Хаято не было особых дел в городе, и он был вполне согласен, что надо что-то предпринять. В самом деле, выходило, что младшего брата покойного князя безо всякой вины ссылают в глухомань. И как же должен воспринимать такое бывший командор клановой дружины Кураноскэ? Что он обо всем этом скажет? Может быть, при столь печальных чрезвычайных обстоятельствах ненароком выболтает какие-нибудь секреты, которые обычно столь тщательно хранит… Вполне вероятно, что, встретившись с князем Даигаку, он захочет как-то утешить и подбодрить князя. В таком случае он может кое-что рассказать и о том, какие шаги предпринимает… Такое развитие событий было бы вполне естественно.

— Ну вот, опять, не было печали!.. Эх, было бы у нас время, дней через пять можно было бы перебраться в приличное жилье…

— Ничего особенного! — успокоил напарника Дзиндзюро. — Будем, как и раньше, наблюдать издали. Тут требуется терпение, только и всего. Только не суетиться! Противник у нас все же серьезный.

Энтузиазма в голосе Паука не чувствовалось. Хаято знал, что он скучает без настоящего дела. Вполне понятно, что такой человек, как Дзиндзюро, от которого буквально ежеминутно разлетались во все стороны искры, ничего хорошего не находил в нынешней их ленивой и беззаботной жизни, когда всего-то и требовалось от тебя слегка «приглядывать» за подопечным. Поскольку Хаято вовлек Паука в это предприятие, ему было весьма огорчительно видеть, как приятель томится от скуки. В письме Хёбу Тисака строго предупредил их, что достаточно будет просто наблюдать за действиями Кураноскэ, и Дзиндзюро похвалил подобный подход, заметив, что сейчас из всех способов разведки этот будет самым надежным, а любая суета может привести к провалу — так что, в сущности, Тисака в своей оценке ситуации совершенно прав. Было бы, конечно, недурно выведать таким способом замыслы Кураноскэ и проникнуть в его истинные намерения, да только не такой это противник — с наскока его не возьмешь и ничего не выведаешь. Они оба уже начинали иногда сомневаться, существует ли вообще какой-то план мести, и гадать, не занимаются ли они тут дурацким делом.

У Дзиндзюро теперь была одна излюбленная присказка: «Терпение! Терпение!» Хаято, которому была официально поручена их шпионская миссия, слышалась в этих словах саркастическая нотка, однако можно было понять и разочарование Дзиндзюро, который добровольно согласился пойти на задание, разделив бремя с напарником, а теперь обречен был проводить долгие месяцы в безделье. Все хорошо понимая, Хаято был опечален таким развитием событий.

— Что же у него все-таки на уме?

— У Оиси-то? — переспросил Дзиндзюро с усмешкой. — Не знаю, но по крайней мере я за последнее время убедился в одном — этот человек нам не чета, на голову выше… И Тисаку он переиграл.

Оброненные Пауком слова огорошили Хаято.

— Видите ли, сударь мой, — продолжал Дзиндзюро, — на Тисаке лежит тяжкое бремя — он в ответе за весь свой клан и за своего господина. Оиси сейчас такого бремени не несет. Однако ж не в этом разница между самураем на службе у сюзерена и ронином. Разница в общем настрое, в жизненной установке. Если говорить о ронинах, то Оиси просто прирожденный ронин. Хоть у него были и сюзерен, и клан со своей территорией, а все-таки, без сомнения, он всегда оставался по духу ронином, неприкаянным бродягой. Пусть даже он сам в какой-то момент и стал бы владетельным князем, все равно, думаю, по сути своей он бы остался таким же голым, босым и легким на подъем ронином.

— Тем-то он тебе, наверное, особо и интересен, да? — с долей иронии осведомился Хаято.

Дзиндзюро слегка усмехнулся и ответил:

— Ну, во всяком случае, личность он незаурядная. Что в нем, на мой взгляд, самое опасное — так это то, что его никогда не поймешь. Не различишь, что в нем истинное, а что притворное. Я бы так сказал, что в Оиси соединились все непростые характеры, которые мне довелось повстречать на своем веку. И все эти его безудержные загулы… Да в них ли истинная его сущность? Что-то я сомневаюсь. И получается, что, даже если ты уловишь кое-что, какую-то толику его личности сумеешь понять, это вовсе не значит, что сразу прояснится и все остальное, скрытое где-то в глубине, в самой натуре Кураноскэ Оиси.

— Так замышляет он все-таки месть? Ты как считаешь?

— Полагаю, наверняка замышляет. И добиваться осуществления своих планов он будет со всем пылом и со всем упорством — как если бы добивался женщины, в которую влюбился без памяти. Кто бы ни пытался ему помешать, ничего из этого не выйдет. Чем больше препятствий возникает на пути, тем сильнее и хитрее он становится. То, что сам клан Уэсуги по необходимости покровительствует Кире, еще ничего не определяет. Это видно уже хотя бы из того, что Тисака воспротивился перемещению Киры в усадьбу сына. Конечно, сам Кира в усадьбе Уэсуги был бы под защитой, но, уж если бы ронины достали его и здесь, то пострадало бы доброе имя Уэсуги и пошли бы разговоры о том, кому вообще нужен такой самурайский род, если он себя позорит. Можно не сомневаться, что его милость Тисака тоже все обстоятельства учел.

Дзиндзюро выбил пепел из чубука и снова погрузился в безмолвие, легонько постукивая кончиком пальца по трубке, чтобы примять табак, и с улыбкой поглядывая на Хаято, который тоже озадаченно помалкивал.

— Небось, думаете, сударь мой, что я изрядно пал духом? — заметил наконец Дзиндзюро.

— Пожалуй! — не таясь ответствовал Хаято. — Не похоже на вас…

— Да нет… Я не собираюсь отступать и признавать поражение только потому, что противник слишком силен. Если я вижу, что противник силен, у меня руки так и чешутся с ним потягаться. Но сейчас все равно ничего не придумаешь, от нас требуется только издали вести наружное наблюдение, а это уже порядком поднадоело. Н-да, если все обстоит как ты говоришь, выходит, что люди Янагисавы не спешат вмешиваться. А ведь они-то как раз могли бы многое сделать…

— Насчет этой братии надо бы спросить у Осэн, она все знает. Я поинтересуюсь… Так что все-таки будем делать? — спросил Хаято, тряхнув письмом от Хёбу.

— Посмотрим… — пожал плечами Дзиндзюро. — Я полагаю, вряд ли Оиси отправится на свидание с князем Даигаку, но кто его знает, от него всего можно ожидать. Пока что надо внимательно следить за всеми его передвижениями. Надо задействовать и Кинсукэ, и Осэн. Скорее всего, они тоже уже получили указания.

Не успел Дзиндзюро закончить фразу, как в комнату с улицы, сложив зонтик, впорхнула Осэн, принеся с собой свежий дух жаркого летнего денька.

Князь Даигаку Асано, направляющийся с немногочисленной свитой в дальний удел Аки на попечение родичей, тем временем продолжал печальное путешествие и в начале восьмой луны прибыл в Фусими. Стояла пора, когда воздух еще был напоен летним зноем, но в отблеске солнца на траве уже угадывалась осенняя прохлада. Ощущая в душе дыхание осени, люди из сопровождения князя молча угрюмо шагали по белой от пыли пересохшей дороге.

Малодушный Даигаку являл собою слабое подобие своего старшего брата. Постигшие род Асано невзгоды он толковал как неотвратимую волю рока и покорно принимал свое злосчастие. Никакого протеста не вызвало в нем и суровое послание сёгуна с объявлением о лишении его права на собственный удел и ссылке. Решив, что так тому и следует быть, он безропотно отправился в свое новое место пребывания.

Когда проходили мимо Ямасины, подул ветер и ветви бамбука в придорожной роще пришли в движение, словно морские водоросли в бурю. Спасаясь от пыльного вихря, люди останавливались, отворачивали лица.

— Вон там усадьба Кураноскэ Оиси, — сказал кто-то из вассалов, подойдя к княжескому паланкину и показывая на подножье соседней горы, едва видимое за тучами пыли.

Даигаку в ответ только кивнул.

Когда ветер на некоторое время утих, открылся вид на равнину, подсвеченную проникающими откуда-то из-за туч солнечными лучами, и пологие склоны густо поросших сосняком гор. У подножья на солнечных полянах там и сям были разбросаны окруженные деревьями дома. Припомнив невысокую плотную и ладную фигуру бывшего командора дружины старшего брата, Даигаку подумал о том, что Кураноскэ, вероятно, не преминет нанести ему визит нынче вечером на постоялом дворе в Фусими.

Неужто молва не врет, и Кураноскэ действительно собирается мстить за покойного брата? Даигаку такое предположение казалось странным и даже забавным. Кто угодно, наверное, мог бы решиться на столь отчаянное предприятие, но только не этот человек. К тому же Даигаку вообще считал подобные беззаконные действия недопустимыми. Он не хотел больше никаких чрезвычайных происшествий. С него было довольно того, что уже случилось. Он также прекрасно знал, что все члены семейства Асано, в том числе и старейшина рода, с ним согласны.

Если Оиси явится с визитом, о чем он намеревается говорить? Чего доброго, еще начнет посвящать меня в планы мести… Хорошо бы, чтобы он ни о чем таком не упоминал… Хоть я и не слишком доволен новым назначением, да что ж тут поделаешь? Приходится примириться. В глубине души Даигаку начинал страшиться общения с Кураноскэ.

Когда процессия подошла к постоялому двору в Фусими, там уже ожидало множество бывших вассалов рода Асано. Явились приветствовать Даигаку и самураи из Хиросимы, от старейшины рода и главы основной его ветви. Были, разумеется, и ронины из Киото и Осаки, а также из провинции Бансю. После того как край Ако был отнят у рода Асано, а сам клан был распущен, давно уже так много бывших соратников, да еще с представителем от главной ветви рода, не собирались вместе. Однако мысль о том, что князь Даигаку направляется в изгнание, омрачала сердца собравшихся. Вместе со старыми друзьями ронины тихо радовались встрече и оплакивали горестную судьбу клана. Поочередно выходили вперед престарелые вассалы, низко кланялись, отходили к фусума и чинно рассаживались, собираясь пробыть здесь с князем как можно дольше. Молодые устраивались в соседней комнате, грустно обсуждая печальную участь, постигшую род Асано.

Множество свечей было зажжено в канделябрах. Рассеивая мрак ранней осени, они освещали входящих и выходящих гостей.

— Не вижу среди нас его милости Оиси. Что с ним? — громко вопросил Хатироэмон Синдо, прибывший по поручению своего господина морем из Хиросимы приветствовать князя Даигаку, когда время уже стало клониться к ночи, а оплывший воск со свечей начал густым слоем покрывать подсвечники.

Ему ответили, что командор велел передать свои сожаления: он сильно простужен и прийти не может. Само собой, внимание всех присутствующих обратилось к этой теме.

— Заболел? — пробормотал Хатироэмон.

Хатироэмон Синдо доводился дядей Гэнсиро Синдо и состоял в родстве с семейством Кураноскэ. Особыми талантами он не блистал, но сумел дослужиться до порядочного чина, и старейшина рода ценил своего вассала, давая ему важные поручения.

Конечно, болезнь есть болезнь, и тут ничего не поделаешь, но в глубине души Хатироэмон, как и прочие собравшиеся здесь самураи, испытывал смутное чувство неудовлетворенности. И Гэнсиро Синдо, и Сёгэн Окуно, и Гэнгоэмон Кояма, и многие другие из присутствующих чувствовали себя неловко оттого, что Кураноскэ, которому следовало их возглавить, попросту не явился. Они понимали, что болезнь, на которую сослался их предводитель, — не более чем отговорка.

— Однако ж наш командор… — проворчал Гэнсиро, обращаясь к сидевшему рядом Сёгэну.

— Эх, да что это он, в самом деле?! — удрученно мотнул головой Сёгэн.

Небось, сказался больным, а сам, как всегда, попивает сакэ где-нибудь в веселом доме… И не только Кураноскэ — не явились также и Онодэра, и Хара. В основном именно тех, кто должен был бы первыми прийти поклониться князю Даигаку, и не было сегодня вечером. Может быть, они собираются навестить князя завтра утром? Или у них есть какой-то секретный план? Сёгэн вспомнил о том, что в последнее время Кураноскэ почему-то по отношению к нему ведет себя отчужденно. Конечно, у обоих обстоятельства жизни изменились, но, вероятно, не только по этой причине между ними как-то само собой наметилось охлаждение. Сёгэн смутно догадывался об истинной причине, но не решался сам себе признаться. Словно пациент, который знает, что операция необходима, но, предчувствуя ужасную боль от прикосновения скальпеля, все медлит, он, нерешительный по натуре, как мог оттягивал роковой миг, стараясь не прикасаться к больному месту и не бередить рану. Где-то в глубине души он стал побаиваться Кураноскэ. В особенности пугала его та новая, беспутная жизнь, которую избрал себе на пагубу Кураноскэ, отрешившись от интересов клана. В том-то и заключалась основная причина, почему Сёгэн не слишком жаждал встретиться с командором лицом к лицу. Среди соратников Сёгэн получал раньше самое высокое жалованье после Кураноскэ и занимал высокий пост. Он чувствовал, что сейчас надо, как и прежде, объединить усилия и настойчиво продвигаться к общей цели. Однако каждый раз при встрече с Кураноскэ ему хотелось поскорее свернуть беседу и откланяться.

Сёгэн оставался верен клятве о мести, но что-то увлекало его в противоположном направлении. Что же? Однажды он вдруг задумался на эту тему, листая книгу по астрологии. Существуют ли в действительности звезды, которые влияют на судьбы людей? Возможно, отношения между людьми и впрямь определяются сочетанием тех или иных «сильных и слабых» звезд, мерцающих на небосклоне одни ярче, другие тусклее. Он подумал о себе и о Кураноскэ. Видимо, звезда Кураноскэ сильнее, а его, Сёгэна — слабее. Потому-то, наверное, при встрече с Кураноскэ он и ощущает какое-то давление превосходящей силы… В тот раз Сёгэн посмеялся над своими суевериями, однако с тех пор каждый раз, когда ему доводилось думать о своих отношениях с Кураноскэ, неизменно вспоминался образ «сильной» и «слабой» звезд, отчего на душе сразу становилось мрачно. Возможно, тем и объяснялось наступившее между ними охлаждение.

«Я все время недотягиваю!» — пытался как-то истолковать свои эмоции Сёгэн.

Он верил в свои способности и был предан делу. Не меньше других он жаждал праведной мести. Но при этом, оказываясь лицом к лицу с Кураноскэ, Сёгэн почему-то сникал, тушевался, соображал туго и не знал, куда себя девать. Один вид Кураноскэ, сидящего молча с беспечным выражением лица, действовал на него до странности гнетуще, так что Сёгэн сразу чувствовал себя маленьким и беспомощным. Ощущение было такое, будто его сейчас проглотят живьем… Было что-то загадочное, мистическое в том могучем пламени, что таилось под бесстрастной внешностью Кураноскэ. Оттого-то Сёгэн Окуно, сам того не желая, незаметно и постепенно отстранился от командора. Однако при этом ему было невдомек, что тем самым он, вполне естественно, отдаляется от той цели, к которой столь страстно стремился. Вот и на сей раз, хотя Сёгэн и не знал истинной причины, по которой Кураноскэ не явился приветствовать князя Даигаку, ему было страшно неловко перед товарищами по оружию. Вспомнив вновь об отчуждении, наступившем в их отношениях с Кураноскэ, он почувствовал, как горькая тоска неимоверной тяжестью ложится на сердце.

— На минутку! — сказал Хатироэмон Синдо, сделав глазами знак Гэнсиро, и направляясь к выходу.

— Вот, случай представился — надо, племянничек, поговорить с родным дядей-то, — добродушно заметил Хатироэмон, и по тону его можно было понять, что речь, наверное, пойдет о чем-то весьма важном.

Вместе они прошли по коридору и остановились перед какой-то дальней темной комнатой, в которой, похоже, никого не было.

— Здесь, пожалуй, и устроимся, — сказал Гэнсиро, отодвигая створку сёдзи, как вдруг из мрака вынырнула человеческая фигура — так неожиданно, что обоим показалось, будто перед ними мелькнула черная тень.

— Прощенья просим! — послышался низкий уверенный голос, и кто-то обогнал их, задев рукавом.

Невольно отшатнувшись, они провожали взглядом удаляющуюся по коридору фигуру, похожую со спины на дородного мещанина. Не иначе, дежурный управитель постоялого двора прикорнул на досуге… Между тем Паук Дзиндзюро, надев гэта, уже преспокойно скрылся в саду под покровом ночной мглы.

— Может, попросим принести огня? — предложил Гэнсиро, поскольку вокруг царила тьма.

Хатироэмону при внезапном появлении Дзиндзюро, вынырнувшего, словно черт из преисподней, стало отчего-то не по себе, и, вглядываясь в глубину темной комнаты, он охотно согласился.

Пока оба самурая из окна всматривались в сад, где шелестели во мраке листья бамбука, слуга принес фонарь, и отблески огня заиграли на сёдзи.

— Оно, конечно, потому так вышло… — тихо промолвил Хатироэмон. — Меня ведь в этот раз отобрали и послали сюда из Хиросимы как раз потому, что и тебе довожусь дядей, и с Оиси состою в родстве. На то и был расчет.

Гэнсиро кивнул.

— Сам, наверное, понимаешь, что господин мой в Хиросиме тревожится за всех вас тут, душа у него за вас болит, — продолжал Хатироэмон.

Гэнсиро слушал, ничего не отвечая.

Глядя на племянника в упор, Хатироэмон спросил:

— А все же что там у вас творится?

Понимая, что дядюшка догадывается о существовании плана мести, Гэнсиро медлил с ответом. Посвящать посторонних в дело было строжайше запрещено.

— Да я, право, затрудняюсь сказать…

— Полно, чего тут скрывать! Я ж не чужой тебе, не посторонний. Если вы серьезное дело затеваете, так я душой с вами. Хотел с Оиси встретиться, его порасспросить, да он, вишь, по болезни не явился… Не могу ж я так ни с чем вернуться — вот решил хоть у тебя выяснить. Ну что, можешь ты мне правду молвить или как?

Смутившись, Гэнсиро ответил:

— Извини, дядя, но я, право, не знаю, что и сказать…

Хатироэмон недовольно помолчал, уставившись на фонарь, который горел ровным пламенем посреди комнаты во мраке осенней ночи, всасывая фитильком масло, и наконец буркнул:

— Ну, ты в мое-то положение войди! Мне-то что делать? Я, конечно, все могу понять, но мы ж с тобой не чужие — как-никак оба-два из семейства Синдо. Вот я, об этом памятуя, и вызвался сюда отправиться, все разузнать… Негоже мне так-то, не солоно хлебавши возвращаться. Ты скажи, когда вы порешили ударить, а? Да не опасайся ты, я ж никому постороннему ни словечка! Только самому господину моему передам — и все. Говорю же тебе, он за вас всей душой болеет!

В голосе Хатироэмона, который со стариковским упорством гнул свое, слышалось дружеское сочувствие, но Гэнсиро, думая о тех, кто находился по соседству — Гэнгоэмоне Кояме, Сёгэне Окуно и других — не осмеливался разгласить секрет, от которого зависела жизнь соратников. С волнением ожидавший ответа Хатироэмон видел, как затрудняется с ответом племянник и, когда тот попросил немного подождать, изобразил на лице полное понимание и готовность ждать, сколько потребуется.

Паук Дзиндзюро видел через окно из сада, как молодой самурай поднялся и вышел из комнаты.

Гэнсиро поведал Сёгэну Окуно о своей беседе с дядей, и оба стали советоваться, как быть дальше. Сёгэн был озабочен, но с мрачными выводами не торопился. В общем-то, по тому, как держался Хатироэмон, можно сказать, что никакого особого подвоха он не имел в виду. Как-никак все же из главной ветви того же рода человек! — с некоторым колебанием заключил он. При этом его не покидали мысли о князе Даигаку, сидевшем в соседней комнате — ведь тут были прежде всего замешаны соображения права наследования: кто будет официальным главой дома Асано… И Сёгэн, и Гэнсиро всю ночь провели в тревогах, волнуясь в основном в связи с судьбой князя Даигаку, поскольку среди собравшихся царили сугубо примиренческие настроения.

Гэнсиро готов был бы согласиться со словами Сёгэна, но все же с сомнением спросил:

— А что бы сделал командор?

Он уже не раз задавал себе этот вопрос: как повел бы себя Кураноскэ, окажись он на месте Гэнсиро?

Сёгэн при упоминании командора недовольно сдвинул брови и пошевелил губами, будто хотел что-то вымолвить, но так и не собрался, медля с ответом.

— Как-никак все же из главной ветви того же рода человек… — наконец снова произнес он.

Повторенные несколько раз, эти слова как-то сами по себе неожиданно слегка подняли его настроение и развеяли тревожные мысли. Ну да, из главной ветви того же рода… Конечно, разве этим все не объясняется? Что бы там ни говорил Кураноскэ, но, хоть родство и дальнее, а с небрежением относиться к почтенному старейшине, главе рода Асано непозволительно! Разве не на том держатся все устои общества?! И стесняться тут нечего — он, Сёгэн, перед кем угодно готов отстаивать эти принципы. Только так оно и должно быть! И как он раньше мог это недопонимать?! Сёгэн внезапно будто прозрел и успокоился душой: лицо его светилось, он ощущал необычайный прилив сил.

— Значит, вот так! — заключил он, вставая.

Вернувшись в комнату, где ожидал его дядя, Гэнсиро наконец признался в том, что план мести существует.

— Ага! — выдохнул Хатироэмон, кивнув и изменившись в лице:

— Когда же? — тут же осведомился он.

— Это пока не решено. Все ждут, когда командор подаст знак.

Хатироэмон погрузился в молчание. Лицо его было мрачнее тучи. За окном шелестели листья бамбука. Пауза затягивалась.

— Не знаю уж, как оно у вас выйдет, — наконец сурово обратился к племяннику старый самурай. — Господин мой вам сочувствует и считает, что месть была бы делом достойным… Однако она может повлечь последствия государственной важности, а потому тут нужна особая осторожность и щепетильность. О том господин мой и тревожится, из-за того томится. Ведь многое зависит от того, чем дело кончится.

Гэнсиро понял, что с тем и был направлен сюда старый Хатироэмон — передать послание. Речь его была заготовлена заранее. Неторопливо и внушительно он продолжал, словно наставляя племянника на путь истинный:

— Хоть месть и благое дело, но едва ли Опочивший в Обители Хладного Сияния возрадовался бы, узнав, что тем самым причиняется ущерб старейшине рода. То, что вы почитаете за вассальную верность, может обернуться неверностью. О том вам надлежит серьезно подумать. То, что вы затеяли — заговор против власть предержащих — дело не шуточное. В наши дни такое лихое дело безнаказанным не останется — разве это не ясно? Сёгун подобного ослушания не потерпит и не простит. Можно заранее быть уверенным, что гнев его никого не минует, обрушится на всех членов рода, на все его ветви. Разве покойный князь Асано не желал более всего своей смертью предотвратить подобный исход? Идти на это нельзя, пощады никому не будет!

Гэнсиро изменился в лице. Он хотел возразить, но уже сама суровая отповедь дяди подавляла его, а ведь за Хатироэмоном стоял старейшина рода, что сулило еще более грозные последствия. Гэнсиро невольно пригнул голову.

— Разговор, конечно, между нами… Господин мой просил вас урезонить и затею вашу приостановить. Однако ж вы все равно от своего не отступите, так ведь?

С жаром высказав свои аргументы, Хатироэмон под конец несколько смягчил тон:

— Ты бы поговорил со всеми, а? Сказал бы, что, мол, старейшина рода считает так-то и так-то. Ну, что ты, мол, просто передаешь его мнение. Было бы хорошо и правильно. Если кто будет выспрашивать, то все так оно и есть! Ну, что скажешь?

Гэнсиро надо было уходить — в соседней комнате все уже подходили к князю Даигаку прощаться. В затянутое матовой бумагой окошко бился снаружи мотылек. Проскользнув в щель, он полетел на свет и стал кружиться вокруг фонаря. Хатироэмон развернул веер и прихлопнул мотылька.

Ветер стих, и в ветвях развесистой дзельквы клубился ночной туман. В усадьбе Кураноскэ, в Ямасине горел огонь — что случалось в последнее время не часто — и свет просачивался наружу сквозь створки сёдзи. Уставший от чтения хозяин, вольно откинувшись на циновке, грел руки над углями в жаровне и вслушивался в безмолвие осенней ночи, опустившейся на кровлю усадьбы. Было еще, должно быть, не слишком поздно, но стояла удивительная тишина — ни звука не доносилось из тьмы. Где-то в глубине сознания Кураноскэ вставал образ князя Даигаку, прибывшего сегодня в Фусими и, стало быть, находящегося сейчас поблизости.

Что и говорить, князь был очень похож на покойного старшего брата. От этой мысли Кураноскэ не мог отделаться, представляя себе предстоящую встречу, и мысль о том, что князь Даигаку безвинно разжалован и отправлен в изгнание, причиняла ему боль. Больше года он бился не щадя сил, пытаясь уладить дела князя Даигаку, и вновь все оказалось напрасно — князя постигла опала. Слава древнего рода отошла в область преданий — дом Асано обречен бесславно сгинуть…

Как все бренно!.. Это чувство и прежде уже не раз наполняло сердце хозяина усадьбы. Однако не от сознания тщеты всего сущего слезы выступали на глазах Кураноскэ. Он думал сейчас о том, что злая участь князей Асано повлекла за собой крушение судеб нескольких тысяч человек. Думал о том, что многие из этих людей, должно быть, нынче вечером собрались на постоялом дворе приветствовать князя. Прибыли, наверное, и посланцы от старейшины рода. Что чувствуют сейчас эти люди, о чем думают? Не присутствуя при этом лично, Кураноскэ живо представлял себе, как чутко прислушивается князь Даигаку к мнению почтенного старшего родича.

Эта главная ветвь рода… Старейшина дома и прочие сородичи… При их крайнем консерватизме, доходящем до маниакальной осторожности, они, вне всякого сомнения, приложат все усилия, чтобы помешать осуществлению его планов — это Кураноскэ твердо знал с самого начала. Эпоха «мирного правления» пагубна для людей чести — из их сердец постепенно исчезает горделивое достоинство. Они боятся только как бы не потерять свое добро, тревожатся лишь об этом, не задумываясь о том, что избрали путь неправедный. Они дорожат своими землями, своими должностями и хотят только одного — сохранить в целостности все, что имеют — все эти почтенные родичи. Вполне естественно, они должны осуждать «силовые методы», которые избрал Кураноскэ со своими единомышленниками. Как же! Вассалы их родственника осмелились проявить недовольство решением высочайшей власти, пошли на заговор, подрывающий устои государства. Один неверный шаг — и они тоже окажутся вовлеченными в этот водоворот, с их владениями случится то же, что произошло в Ако — отнимут замок, земли, звания…

Кураноскэ в общем-то понимал, что и сам князь Даигаку, брат их покойного господина, тоже не одобряет планов мести. Тут сказывается и давление со стороны родни, и склад его характера. Даигаку не хватает мужества и решительности, присущих его покойному старшему брату. Получалось, что предотвратить месть стремятся не только сёгун и дом Уэсуги, связанный кровным родством с Кирой, но и сами родичи покойного господина. Размышляя об этом, Кураноскэ мысленно прикидывал, кто сейчас заявился с визитом к князю Даигаку на постоялый двор. Должно быть, нелегкие разговоры они сейчас там ведут…

Итак, он один… Каким бы путем ни пошел, всегда один.

Кураноскэ взял металлические палочки, пошевелил угли в жаровне, вслушиваясь в унылую тишину глухой осенней ночи. Лишь чуть слышно доносилось сквозь закрытые ставни позвякиванье забытого под стрехой с лета колокольчика-фурин.[150] Только этот слабый печальный звон да одинокий голос примостившегося под верандой сверчка нарушали ночное безмолвие.

Что-то сейчас поделывает Тикара? — вдруг подумалось ему. Бывало, что и прежде, в минуты беспечного разгула, приобняв при ярком свете фонаря за плечи какую-нибудь красотку в веселом квартале, он задумывался вдруг о старшем сыне, представляя, как тот в одиночестве коротает время дома, и отцовское сердце затуманивалось тоской. Он тотчас же впадал в убийственное настроение и надолго погружался в молчание, чувствуя себя в ответе перед сыном, не находя никаких оправданий своему бессилию.

Тикара сидел в своей комнате, когда послышались тяжелые шаги отца.

— Как ты тут? — спросил Кураноскэ, усаживаясь на циновку.

Тикара, слегка смутившись от неожиданности, улыбнулся, откладывая недописанное письмо.

— Пора бы уж и на боковую, — сказал Кураноскэ первое, что пришло ему в голову, спрашивая себя, кому может быть адресовано лежащее на столе письмо Тикары — небось, давно вернувшимся в родные края матери и братьям? Он не хотел задавать этот вопрос сыну, сознавая свою вину перед семьей и испытывая муки совести, взывающей к покаянию.

Обведя взором аккуратно прибранную комнату сына, Кураноскэ с некоторым удивлением отметил про себя, что почти ничего не знает о том, что чувствует Тикара, о чем думает и чем живет. Конечно, небрежение отцовским долгом пагубно и для него самого — но увы, ничего не поделаешь.

— Грустно тебе, наверное? — спросил Кураноскэ, глянув на Тикару и вкладывая в вопрос всю отеческую заботу, все свое душевное тепло.

— Да нет, — ответил Тикара с некоторым колебанием, подавшись всем телом немного вперед.

Кураноскэ уже собрался было спросить сына: «Хочешь, наверное, повидаться с мамой, с братьями и сестрами?» Однако он превозмог себя, потянулся к стопке книг, лежащих на столе, взял одну и раскрыл на коленях. Это был том «Рассуждений» Конфуция,[151] носивший следы детского ученического усердия — весь в закладках, испещренный многочисленными пометками. Кураноскэ сразу же признал книгу, по которой еще не так давно каждый вечер занимался с сыном, разъясняя сложные места. С тех пор мальчик подрос и порядком возмужал. Ну да, тогда он был в том самом возрасте, в каком сейчас его братец Кититиё. Как забыть этого милого малыша?! Не то чтобы пристрастный взор отца видел в этой картине великое торжество разума, но образ погруженного в занятия сына будто имел какую-то магическую власть над ним — память под воздействием сильного всплеска эмоций вцепилась в ту картину из прошлого и ни за что не хотела отпускать, словно он дал обет свято хранить воспоминания до конца своих дней. Тикара был таким наивным ребенком… Просто удивительно, как он повзрослел за последние год-два. Сам он, Кураноскэ, в этом возрасте еще гонял собак и птиц да играл с ребятами в войну.

Ласково, с величайшей любовью и нежностью, Кураноскэ смотрел на юношу, который сидел рядом и молчал, тихо радуясь случаю побыть с отцом. Уголки его губ сами собой дрогнули в улыбке — будто он хотел что-то сказать сыну без слов. Да, ведь в таком возрасте месяц — что год в любом другом… Но при этом важно не столько тело, сколько дух. Мальчик, конечно, вырос и возмужал, но все равно в нем еще осталась подростковая неуклюжесть, некоторая скованность. А ведь, наверное, он изрядно повзрослел за последнее время духовно… Все, конечно, из-за череды злосчастных событий. После того как решили не делать сэппуку, а мстить врагу. Ведь план мести зародился под воздействием предопределенных судьбой злополучных обстоятельств. Подросток все воспринимает непосредственно, по-детски, и для его уязвимого сердца такие удары должны быть особенно болезненны.

Наивный ребяческий взор, не замутненный еще заботами взрослого мужчины, был тем не менее глубок и задумчив. Временами казалось, что глаза юноши затуманивает печаль.

Конечно, я не могу заставить его все высказать, — думал Кураноскэ, — но ведь и так понятно… И то, что он сейчас живет совсем не тем, чем живут прочие его сверстники, и все эти ужасные события, и раздоры между соратниками, которые наседают на нас с обеих сторон, и разлука с матерью, с братьями и сестрами… Да и мои безудержные загулы… Все это должно было отразиться в душе подростка, как отражаются тени в зеркале пруда.

Конечно, он знал, он видел и раньше… Словно оправдываясь мысленно перед самим собой, пытаясь найти аргументы в свою защиту, Кураноскэ все острее ощущал угрызения совести и чувствовал, как горькое раскаяние вскипает в груди.

Глядя на безмолвно улыбающегося Тикару, Кураноскэ внезапно понял, что своими руками собирается убить собственного ребенка, которого так заботливо растил. Зачем этот мальчик читает книги китайских философов, зачем с усердием радеет в учебе? Не все ли равно, будет он стараться в учебе или нет, если конец уже близок? И это ладное, крепкое, словно молодое деревце, тело, и благородная душа, воспитанная и окрепшая в праведном упорном труде, — все обречено погибнуть в единый миг под леденящей десницей божества смерти.

А что сам Тикара? Или он вовсе не думает об этом? Ладно уж — взрослый. Тот, кто зовется самураем, должен все помыслы направить на воспитание такого характера, чтобы можно было спокойно принять смерть в любой момент. Все традиции и обычаи самурайства способствуют воспитанию силы воли и равнодушия к смерти. Однако мальчик ведь — дело другое, не так ли? У него еще не было времени, чтобы развить в себе подобные качества характера. Вероятно, его спокойствие проистекает как раз из того, что он еще ничего не знает о смерти?

— Тебе, наверное, скучно тут сидеть целыми днями? — спросил Кураноскэ.

— Нет, — ответил Тикара, — у меня много дел.

— Какие же у тебя дела?

— Упражняюсь в фехтовании…

— А еще?

— До того как идти с вами, отец, на дело, я хочу прочесть как можно больше книг. И вообще хочется еще много чего успеть.

Да, значит, мальчик спешит… Хочет успеть за оставшееся краткое время все, на что человеку требуется лет пятьдесят… Эта мысль щемящей жалостью отозвалась в отцовском сердце. Что ж, того требует сама жизнь, такова человеческая натура… Какая-то слепая сила движет мирозданием и направляет человеческую жизнь… Независимо от того, знает ли об этом сам человек или нет, — не с тем ли неотвратимым постоянством, с которым сменяют друг друга времена года, все живое следует непреложному закону, повелевающему жить?

Словно пораженный громом, Кураноскэ впервые так остро почувствовав всю хрупкость бренной человеческой жизни — и тут память подсказала ему образ из прошлого. Дело было семь лет тому назад. Тикаре как раз исполнилось восемь, и его впервые привели показать князю Асано. Покойный князь спросил, что Мацунодзё[152] больше всего нравится. Мальчик ответил: «Кони». А когда они с отцом вернулись домой, его уже ждал подарок — великолепный буланый скакун из княжеской конюшни. Восьмилетний малыш получил в подарок не глиняную и не деревянную лошадку, а настоящего чудесного буланого коня. Кураноскэ до сих пор помнил, каким восхищением светились глаза мальчишки. И весь свой восторг Тикара тогда выразил простодушным восклицанием:

— Вот ведь какой у нас господин!

Он много раз повторил эти слова, словно вкладывая в них особый смысл, и добавил, что, когда вырастет, готов будет умереть за господина. Кураноскэ радовался вместе с сыном, однако его покоробило то, что восьмилетний мальчик уже знает о том, что такое смерть, и, поскольку все общество зиждилось на этих основах, он уже тогда испытал смутное чувство тревоги. Говорят ведь, «какова душа у дитяти в три года, такой и останется хоть у старика в сто лет». Конечно, вряд ли Тикара сознательно так уж стремится умереть. И вот сейчас, когда витавшая где-то в отдалении тень смерти уже легла на порог, заставляя мальчика торопиться завершить все дела в этой бренной жизни, отцовское сердце не могло не сжаться от боли.

«Да, — твердил он про себя, — я во всем виноват, я был плохим отцом. Я должен был больше заниматься тобой. Я должен был уделять тебе больше внимания в те краткие часы, что остались нам в этой жизни, чтобы ты успел стать как можно лучше, как можно умнее, как можно сильнее!»

Кураноскэ, раскрыв книгу на заложенной странице, сказал, что сейчас разъяснит непонятные места, и отлучился на минуту по нужде. Все было как в старые добрые времена. Тикара, просияв, стал готовиться к уроку.

Послышался шум — это отец, чтобы помыть руки, отодвинул створку внешних ставней. Вслед за тем раздался ужасный грохот. Отец что-то крикнул — Тикара вскочил на ноги. Хрустнула деревянная задвижка на сёдзи…

В коридоре царила тьма. Звезды терялись в тумане, напоминая о себе лишь бледным отсветом, который и проникал в дом сквозь отодвинутую створку ставен. Сквозь мглу на опрокинутой раме сёдзи проступали два силуэта: Кураноскэ сжимал руку противника с занесенным мечом, который тот тщетно пытался пустить в дело. Без лишних слов Тикара бросился к месту схватки, обнажив клинок, но тут его остановил оклик Кураноскэ:

— Не убивать!

Не вполне понимая, что означает сие предупреждение, юноша тем не менее остановился. Внезапно со двора донесся пронзительный свист. В то же мгновение разбойник рванулся, оттолкнув Кураноскэ, грозно зарычал на Тикару, который бросился было следом, и кубарем скатился в сад. Тикара, отшатнувшийся было на миг, уже собрался пуститься в погоню, но Кураноскэ успел схватить его за руку своими железными пальцами и держал не отпуская. Перед ними расстилался сад, окутанный туманом. Отец и сын молча вглядывались во мглу. В той стороне, куда скрылся злодей, качались кусты и слышался удаляющийся треск веток.

Только сейчас Кураноскэ впервые проронил:

— Болваны!

Сердце у Тикары все еще отчаянно билось. С удивлением он осознал странный факт: отец, отведя первый удар, решил дать противнику уйти безнаказанным. Потому-то и крикнул ему: «Не убивать!»

— Ты не ранен? — спросил Тикара.

— Нет, — буркнул в ответ отец и, задвинув ставню, опустил на место засов.

Тикара сбегал в комнату за фонарем. Когда он вернулся, отец, нисколько не изменившись в лице, рассматривал рухнувшую раму сёдзи — напоминание о недавней схватке. На дощатом полу в коридоре виднелись грязные следы. Вид их был, пожалуй, еще отвратительней, чем вид самого злодея, вломившегося в дом.

— Принеси тряпку! — скомандовал Кураноскэ.

Когда Тикара появился с тряпкой в руках, отец вышел из темного проема в бумажной стене, будто неся на плечах выломанную часть сёдзи.

— Кто это был? — спросил Тикара.

— Н-да, и кто бы это мог быть? — усмехнулся отец, радуясь, что сын, по-видимому, пришел в себя и успокоился. — Ладно, хватит с этим… Пожалуй, оставим уборку на завтра. Ну, залетел к нам какой-то ночной мотыль на огонек. Больше, думаю, не сунется… А теперь заниматься!

Тикара пошел за отцом в комнату. Он был намного выше плотного, коренастого отца и с мальчишеской самоуверенностью чувствовал себя защитником семьи.

Кураноскэ, подвинув напольное сиденье в нишу, сел на прежнее место.

— Завтра тоже будем заниматься, — сказал он, когда урок окончился.

При этих словах Тикара радостно улыбнулся.

Хотя с уроками было покончено, Кураноскэ еще на некоторое время задержался у сына. Когда подошло время ложиться спать, он сказал:

— Тот мерзавец, кажется, прошелся по моим пионам…

Оба взяли по светильнику и вышли в темный осенний сад посмотреть, много ли пионов сломал злоумышленник. Туман низко стелился над землей, а в небесах над темным, чуть заметным во мгле пиком горы Отова, словно белесая струйка испарений, смутно проступал Млечный путь.

Отец и сын шли по саду в ярком свете фонарей. Но вот Кураноскэ приостановился, молча вглядываясь в клумбу хризантем. Тикара тоже застыл на месте. В тумане виднелась чья-то тень.

Весь напрягшись, Тикара, поднял повыше светильник и стал всматриваться во мглу.

— Что там? — спросил Кураноскэ.

— Похоже, кто-то там есть.

При словах сына Кураноскэ тоже посмотрел в указанном направлении сквозь туман. Тотчас послышался шорох — кто-то поспешно удирал сквозь кусты, боясь, как бы его не обнаружили. В той части сада, через которую пробирался незнакомец, ночной хор сверчков ненадолго притих, но вскоре с новой силой завел свою бесконечную песню. Пока Кураноскэ с сыном стояли в нерешительности, прислушиваясь, незнакомец, должно быть, уже успел выбраться за ограду. Рассмотреть его так и не удалось, но издалека неожиданно донесся бодрый голос:

— Прощенья просим, хозяева! Не извольте беспокоиться — я вам зла не желаю! Спокойной ночи!

— Эй, погодите! — окликнул беглеца Кураноскэ. — Надо бы поговорить. Я ведь ждал, что вы рано или поздно заявитесь…

— Нет уж, не обессудьте, сударь! — долетел с улицы краткий ответ, после чего незнакомец собрался было пуститься наутек.

— Да постойте же! — снова позвал Кураноскэ. — Неужто нельзя хоть на минуту задержаться?!.. Хочу только сказать, что высоко ценю вашу бескорыстную помощь с тех пор, как всем нам пришлось покинуть Ако.

— Да ну, право! Что уж я такого сделал?.. Однако сегодня вам повезло. Еще бы один шаг и… Но когда там узнают, они этого так не оставят. Берегитесь!

— Это где же там? Под криптомерией, что ли? Кураноскэ специально выделил слово «криптомерия» — суги — чтобы ясен был намек на дом Уэсуги.

— Нет, под ивой, — ответил незнакомец, по звучанию слова «ива» — янаги — явно имея в виду Янагисаву.

— Ого! Неужели его светлость снизошел до персональной опеки?

— Похоже на то. Те двое молодцов с вас глаз не спускают, так и ходят за вами по пятам. Может, они и ничего себе рубаки, да только у них, как я понимаю, кишка тонка против вас, сударь, — рассмеялся незнакомец по ту сторону живой изгороди. — Ну, я пошел!

— Постойте! — снова придержал его Кураноскэ, но незнакомец только снова рассмеялся, будто желая на том пресечь все излишние разговоры, и зашагал прочь по улице.

— Кто это был? — впервые обратился к отцу с вопросом Тикара.

— Этот человек? Ты, наверное, не знаешь дядюшку Мунина из Цугару? Он твоему прадедушке доводится двоюродным братом — дальняя родня… Служил князьям Цугару, а сейчас уж стар стал, в монахи постригся. А сам живет в Эдо, развлекается помаленьку. Ну вот, он о нас беспокоится. Знал старик, что, если предложит, я от него помощи не приму — вот он и послал своего человека на разведку безо всякого предупреждения. Вроде бы это наш союзник… Я уж Мунину и письмо посылал не раз, пытался выспросить, кто таков этот молодец, да он не отвечал. Чудно даже… Когда мы еще были в Ако, он же мне и помог в схватке у храма Кагаку-дзи. Ну, а сейчас вот ты сам его голос слышал. Он иногда по ночам приходит сюда вроде бы сторожить дом, чтобы никто наш сон не потревожил. Не иначе, все благодаря доброхотству нашего родича, хоть бы боги ему даровали здоровье.

Тикара с сияющим взором только кивнул в ответ.

— А имени своего ни за что назвать не хочет. И откуда пришел, не говорит. Не хочет, чтобы я это знал, да и сам избегает встреч со мной. Вот такой человек… Понимаешь, Тикара, он ведь не один такой, многие нам сочувствуют, только мы их не знаем. Об этом всегда надо помнить.

Кураноскэ весь промок от ночных испарений, но все же ласково предложил:

— Пойдем, что ли, посмотрим пионы?

— Вот, видал дураков?! — горько бросил Синноскэ Аидзава, шпион Янагисавы, плюхнувшись на циновку.

На это его напарник Кагэю Ивасэ со стариковской умудренностью философски изрек:

— И не говори, брат!

С этими словами он деловито поставил в нишу свой меч, а затем, приняв меч от Аидзавы, отправил его туда же.

— Уж не повезло, так не повезло!.. Кто же знал, что кто-то к нему может прийти?.. Вдруг самурай какой-то. Я было решил, что он так, просто хочет Оиси навестить…

— Да что тебе за дело! Надо было не ждать, не пялиться на дом, а сразу ворваться, раз-раз — и готово!

— Может, оно и так…

Попыхивая трубкой, Ивасэ заметил:

— Не думал я, что ты не сможешь его зарубить… Ну да ладно, это я вроде как про себя рассуждаю. Такие разговоры до добра не доведут, — добавил он, выпуская клубы дыма с утомленным видом.

Докурив свою трубку, Ивасэ завалился было спать, но перед этим, поглядывая с татами снизу вверх на Аидзаву, который сидел как в воду опущенный, попытался полушутя утешить приятеля:

— Да брось ты! Деньжата, что нам выделили на стратегические нужды, пока еще не кончились, маленько осталось. Торопиться особо тоже некуда. О средствах тревожиться нечего, так что утешься: как-никак мы с тобой в столице. Тут и винцо доброе, и разносолы всевозможные, а самое главное — красотки-то какие! Так что унывать не стоит. Ты ведь у нас, друг любезный, потешиться не прочь, а тут — надо же — сидишь надувшись, будто какой-нибудь мужик неотесанный. А может, ты в какую-нибудь красотку из Эдо влюбился? Вот ужо все расскажу твоей здешней зазнобе!

— Еще чего! Будет болтать-то! — огрызнулся Аидзава, укладываясь рядом с приятелем на циновку и вытягивая длинные ноги.

На их беду, когда оба уже почти спали, раскинувшись на циновках, перегородка, отделявшая их комнатушку от соседней, внезапно отодвинулась. Ничего особенного в этом не было — приятели подумали, что явилась служанка, забывшая постелить на ночь футон. Не поднимая голов, они только чуть скосили глаза — и увидели перед собой того самого порядком их поморочившего самурая, которого в потайном доме терпимости чуть не приняли за Кураноскэ. Откуда случайный знакомый прознал про их нынешнее пристанище, было неизвестно. У обоих сон тотчас же как рукой сняло.

Нежданный гость стоял молча с бравым, самоуверенным видом, и на губах у него играла легкая улыбка.

— Что еще такое?! — ошеломленно воскликнул Аидзава.

Когда шок от неожиданного вторжения прошел, он воспылал праведным гневом. Ивасэ тоже суетливо бросился к нише, куда сам только что сложил их мечи.

— Какая наглость — без спросу, не поздоровавшись, вторгнуться в чужую комнату!

Пришелец, не меняя позы, ответил коротко и четко:

— Сейчас поздороваемся. Выходите к реке.

— Интерес-сно! — с шумом выдохнул Аидзава, вскочив на ноги и отбросив в сторону накидку-хаори.

Однако тут в голову Ивасэ пришла здравая мысль, и он окликнул приятеля:

— Погоди, погоди, Аидзава! Между нами ведь никакой вражды не было — зачем нарываться на неприятности? Надо все уладить миром. Я тоже посодействую. С чего вы, сударь, так на нас взъярились? Или мы вас чем обидели?! Тут какая-то ошибка. Поговорить надо — все само собой и выяснится. Присядьте пока, потолкуем.

— С чего я на вас взъярился? — повторил незнакомец, — Не вы ли мне говорили, что вы лучшие друзья Кураноскэ Оиси? И после этого — что вы устроили сегодня ночью?!

Ивасэ вытаращил глаза от удивления. «Ему уже все известно про наши похождения…» — чуть слышно пробормотал он себе под нос и взглянул на Аидзаву. Тот, побледнев, исподлобья злобно смотрел на незнакомца.

— А, вы вот о чем! — нашелся наконец Ивасэ. — Вы, значит, сударь, оттого так сердитесь, что мы вам слегка приврали? Да полноте, право, напрасно вы это!

— Хватит, Ивасэ, нечего дурака валять, — вмешался Аидзава. — Мы этому типу не обязаны докладывать о своих делах. И говорить с ним больше не о чем!

— Нет, ты погоди! — не соглашался Ивасэ. — Такой отличный был парень, веселый такой… Мы же, можно сказать, душа в душу… И вдруг так переменился. В чем дело, не пойму. Надо разобраться. Что мы с Оиси были дружны — это правда. Ну, то, что в последнее время немного раздружились, — тоже правда. Так что мы вам, сударь, и не соврали вовсе. Теперь все понятно?

— Нет, непонятно.

— Не-по-нят-но? Погоди-погоди, Аидзава! Странно, право! Я все так хорошо объяснил, а вам все невдомек? Так вы, стало быть, сударь…

Ивасэ помрачнел, во взгляде его появилась враждебность.

— Так вы, стало быть, сударь, неспроста… Решили, значит, защищать от нас Оиси?

Вот оно что! Ивасэ упорно прикидывался расслабленным придурком лишь для того, чтобы привести в исполнение далеко идущий план — прощупать противника. Какая связь существует между этим типом и Оиси? Может быть, тут-то и кроется секрет истинных намерений Оиси, который так легкомысленно проводит время с красотками в домах терпимости! Ивасэ заподозрил, что дело нечисто, еще с тех пор, когда Оиси, обведя их вокруг пальца, подстроил их встречу с этим молодчиком в загадочном борделе, а сам тем временем отправился в Эдо. Не иначе как этот тип — один из людей Оиси, какой-нибудь его телохранитель… Придя к такому выводу, Ивасэ решил более не отказываться скрестить мечи с незваным гостем. Насколько он силен в фехтовании, конечно, неизвестно, да ведь и они с Аидзавой охулки на руку не положат. К тому же, с того момента, как молодчик вломился в комнату, было ясно, что объяснение добром не кончится. Ивасэ уговаривал его пойти на мировую в основном, чтобы потянуть время, но вдруг неожиданно принял вызов.

Гость сразу же как бы подтянулся. Он стряхнул с себя нарочитую расслабленность, язвительная улыбка исчезла с лица, которое приняло волевое выражение.

— Так-то! — обронил он, точно припечатал. Все трое вышли во двор и спустились к пойме Камо. Выбрав площадку, на которой пробивалась короткая травка, они разошлись на некоторое расстояние и молча принялись готовиться к схватке. Туман низко стелился над землей. Куда ни взгляни, все вокруг тонуло в полумраке, являя взору призрачную картину. В неверном отсвете три фигуры маячили, словно тени. Лишь журчание воды в реке неподалеку нарушало тишину безветренной ночи.

Трава на площадке была покрыта росой, так что босиком можно было легко поскользнуться. Ивасэ, поколебавшись, снова сбросил соломенные сандалии и аккуратно поставил их в сторонке. Аидзава, подвязав шнурками рукава, решительно обнажил руки по локоть. Ивасэ был недоволен тем, что Аидзава не стал снимать сандалии, что могло помешать ему в схватке, но пока что с удовлетворением отметил, что его молодой сумасбродный друг держится молодцом.

Наконец вся троица вышла к середине лужайки. Противники посмотрели друг другу в глаза. В то же мгновенье три меча беззвучно взвились в пропитанный испарениями воздух. Воцарилась пронзительная тишина, в которой раздавалось лишь мерное журчание. Слегка колеблясь, клинки застыли в полумраке, словно фантастические живые существа, высматривая уязвимое место противника. С обеих сторон от мечей будто исходили волны ненависти, они словно сверлили друг друга враждебным взором.

Наконец одно лезвие, сверкнув блестящей полосой, прочертило во мраке округлую букву. Послышался звон скрестившихся мечей, и в ночи запахло паленой сталью. Вслед за тем Аидзава с глухим стуком рухнул наземь. Ивасэ торопливо рубанул сплеча. Прямо перед собой он видел сухощавое лицо противника, а под ним белое, открытое для удара горло — но удар прошел мимо. Рванувшись вперед, в тот же миг он почувствовал, как правую руку будто обожгло огнем, а когда выправил стойку, понял, что меча в руке уже нет.

Он стоял в безмолвном оцепенении. Человеку не свойственно слишком легко расставаться с жизнью. Ему казалось, что все это наваждение, он все еще не мог осознать, что над ним нависла смертельная опасность, и на лице его застыло растерянное выражение. Тем временем несомненно зарубленный, казалось бы, Аидзава, ожил и поднялся с земли.

Незнакомец стоял с мечом наизготовку. Холодно поглядывая на незадачливых противников, он промолвил:

— Вот таким образом. Что, хотите продолжить?

Оба пристыженно поникли. Хоть их и душила злость, сказать было нечего — позорное поражение было очевидно. Кто может предположить заранее, что в жизни его случится такая безвыходная плачевная ситуация?..

— Ну, добивай! — отчаянно выкрикнул Аидзава.

— Я убийствами не занимаюсь, — твердо ответил незнакомец. — Довольно с вас и того, что вы уже получили. Надеюсь, поняли теперь, в какое опасное дело ввязались… Пока хватит с вас. Поразмыслите на досуге хорошенько. Могли бы ведь подохнуть здесь ни за грош.

Аидзава и Ивасэ молчали. С бессильной яростью и отчаянием они смотрели, как самурай обтер лезвие бумажной салфеткой.

Брошенная салфетка осталась лежать посреди лужайки, словно белый цветок. Самурай, ничего больше не добавив, повернулся и пошел прочь. Вскоре его широкоплечая ладная фигура растворилась во мраке.

— Ну, дает! — только и проронил Ивасэ, провожая взглядом незнакомца.

Оба приятеля еще долго безмолвно стояли на том же месте, будто остолбенев.

Аидзава скривил физиономию в кислой усмешке, будто наелся песка. Помолчав, Ивасэ спросил:

— Ты не ранен?

— Вроде нет — пожалел, видишь ли… — раздраженно, с обидой бросил в ответ Аидзава и тут же, примирившись с поражением, заметил в своей обычной легкомысленной манере:

— Фехтует он здорово, но и я не промах!

— Ладно уж, чего там! — возразил Ивасэ. — Погоди, даст бог, еще встретимся. Я ему этого так не оставлю! Он еще не знает, как я страшен в гневе!

— Что болтаешь попусту?! Хватит, пошли восвояси, — урезонил его Аидзава.

— Ладно, пошли, а то ночная роса вредна для здоровья.

Стараясь отвлечься болтовней, они поплелись сквозь кромешный мрак к дому, волоча мокрые от росы отяжелевшие соломенные сандалии. На душе у обоих кошки скребли. Они презирали самих себя. Надо же! Как малых детей… Конечно, противник был неимоверно силен и искусен, но все же почему они сами оказались так беспомощны?..

— Что делать? — пробормотал Аидзава, все еще не в силах успокоиться, стоя посреди комнаты с выражением мучительного раздумья на лице.

— Что делать, говоришь?.. Да что уж теперь поделаешь!.. Спать надо ложиться, вот что. А уж потом на свежую голову не спеша все обсудим.

Аидзава ничего не ответил.

— Выпить хочешь?

— Не хочу.

— Зря. В нашем положении выпить очень даже не вредно, — заметил Ивасэ.

— Да хватит болтать! — с ожесточением выкрикнул Аидзава.

Ивасэ изумленно воззрился на побелевшую от ярости физиономию напарника и саркастически расхохотался.

— Чего сердиться попусту?! Не по адресу, брат! Или ты опять собрался рассердиться? Брось, надо держаться как ни в чем не бывало. Это самое главное. Положись на меня. С моей премудростью не пропадешь! Мы еще потом вспомним эту ночку и от души посмеемся. Вот увидишь! Все утрясется.

— Хорошо бы, кабы так…

— Что, не веришь мне?

— Да верю, верю… — примирительно улыбнулся Аидзава, немного оправившись от пережитого потрясения.

— Ну и хорошо. Ты положись на меня! Считай, что взошел на новый корабль и пустился в плаванье. А теперь на боковую!

Оба приятеля улеглись на свои футоны. Ивасэ тотчас громко захрапел, но Аидзава, под впечатлением недавних событий, не мог сомкнуть глаз до той поры, пока за окном не забрезжил рассвет. Когда он проснулся, внешние ставни были раздвинуты, и яркое солнце погожего осеннего дня уже добралось до изголовья постели.

Аидзава взглянул на соседнее ложе, но Ивасэ там не было — должно быть, он встал раньше, а сейчас, может быть, отлучился по нужде. Прошло еще немало времени, пока он по-настоящему очнулся ото сна. Только собираясь приступить к завтраку, Аидзава понял, что его верный друг и напарник еще затемно дал деру, прихватив с собой все казенные деньги, отпущенные им на шпионские расходы.

В прихожей дома Дзюная Онодэры нерешительно переминался жалкого вида старикашка, робко заглядывая в коридор и не решаясь даже позвать хозяев. Дзюнай тем временем на заднем дворе под ясным осенним небом проделывал свои ежедневные упражнения с копьем. Камни в саду, казалось, отзывались эхом на его яростные выкрики при выпадах и ударах. Жена Дзюная, Тандзё, выйдя на внешнюю галерею, с одобрением наблюдала за мужем, который, несмотря на преклонный возраст, был еще крепок и бодр душой и телом. Любимая матушка Дзюная скончалась прошлой зимой. Оба супруга тяжело пережили потерю, но и в скорби не забывали о предначертанном им пути. В их сердцах жило сознание общей цели. Да и старушка-мать на смертном одре завещала Дзюнаю вместе с супругой не забывать о священном долге.

Гость, слушая доносившиеся со двора боевые кличи хозяина, все не решался подать голос и только по-прежнему беспокойно переминался с ноги на ногу. На землю падали лепестки с одинокого дерева случайно распустившейся в осеннюю пору сакуры. Утро было погожее, и вдали отчетливо проступала роща на горном склоне.

Закончив утренние упражнения, Дзюнай вернулся в комнату, попил горячей воды. Как всегда в этот час досуга, престарелые супруги, являвшие собою на редкость дружную чету, усевшись друг против друга, приступили к отрадной неторопливой беседе. Только тут гость впервые напомнил о себе:

— Прощенья просим!

Хозяйка вышла в прихожую.

— Здесь изволит проживать господин Онодэра? — осведомился старичок.

Изменившийся почти до неузнаваемости, это был тем не менее не кто иной, как бывший самурайский старшина Куробэй Оно.

Услышав от жены, кто к ним пожаловал, изумленный Дзюнай поспешил в прихожую.

— Вот не ожидал… — приветствовал он Куробэя.

— Да уж, давненько не виделись, — ответствовал тот с радостным узнаванием в голосе, но тут же снова сник, являя всем своим обликом жалкую картину.

Пригласив после некоторого колебания гостя в дом, Дзюнай продолжал недоумевать, зачем этот тип явился. От его внимания, разумеется, не укрылись грязь на одежде и потрепанная внешность Куробэя.

Поговаривали, что после того, как отец и сын Оно бежали из родного края, они тоже перебрались в Киото и поселились где-то в старой столице, однако Дзюнай и его соратники беглецов разыскивать не собирались, не имея к тому ни малейшего интереса. Так они ни разу с тех пор и не встречались. Если уж сегодня Куробэй сам явился с визитом, должно быть, его привели сюда какие-то чрезвычайные обстоятельства.

Усевшись в гостиной, Куробэй промолвил:

— Изволите пребывать в добром здравии!

— Да и вы тоже… — заметил Дзюнай, покривив душой.

Куробэй сейчас мало напоминал того, прежнего Куробэя Оно: он весь будто сжался, держался робко, приниженно и все время суетливо кланялся.

— Держусь пока, да вот, сами видите… — отвечал гость.

— Да что ж, вы и не постарели нисколько, — утешил его Дзюнай, вспоминая прежнего осанистого самурайского старшину.

— Ох, да что уж там!.. Прозябаю, можно сказать, в безотрадном ничтожестве и в тяжких трудах.

— А что сын ваш — при вас?

— Да тоже все так как-то…

Во всех повадках Куробэя, даже в том, как он пил чай, проглядывала бедность.

— Однако изрядный сад изволите иметь…

Дзюнай ничего не ответил и молча выбил трубку. И впрямь Куробэй, даже если не принимать во внимание внешний вид, должно быть, постарел душой. Вся его неопределенная манера речи безо всякого стержня в сочетании с непонятной целью визита повергли Дзюная в состояние величайшего раздражения. С какой стати он явился без всякого предупреждения?!

— Что командор? В здравии и довольстве? — не удержался от вопроса Куробэй. — Завидую я ему. Как сравню себя с ним, так стыдно становится, право. Мне теперь, конечно, нечего и говорить о чести… Ежели сравнить мою жизнь с тем, что завещано нам мудрыми мужами прошлого… Кто я такой? Да собака, что убежала из дому, одичала — и теперь с ней лучше вообще не встречаться…

— Ну, это уж вы напрасно так, зачем же?..

— Нет-нет, Куробэй Оно собака и есть. Скотина, да и только. Чем долее я вижу, как остальные блюдут вассальную верность, тем больше со стыдом убеждаюсь в том, каким трусом уродился…

Дзюнай с самого начала понимал, что беседа не сулит приятных минут, но сейчас и вовсе не знал, куда ему деваться. Наверное, Куробэй притащился посетовать на свою тяжкую жизнь, но неспроста он, самурай, так бесцеремонно распинался перед собеседником. При всей самоуничижительной манере в словах Куробэя чувствовалось желание уязвить собеседника и поставить его в неловкое положение. Все эти его реплики вроде: «Что командор? В здравии и довольстве?» — это нарочитое самобичевание, сравнение с собакой — во всем сквозил какой-то сарказм и в то же время чувствовалось, что Куробэй в самом деле глубоко несчастен, что и заставляет его выставлять напоказ свою трусость.

— Конечно, вы не зря переживаете, дело непростое, — холодно ответил Дзюнай, — впрочем, не стоит уж так замыкаться на ваших проблемах, на них свет клином не сошелся.

Однако Куробэй сидел ссутулясь, как в воду опущенный, и казалось, готов был заплакать. С вымученной усмешкой он сказал:

— Самое ужасное, что я сам все понимаю и сам себе отвратителен. Но при всех этих чувствах и мыслях ничего сделать не могу… Вот и остается только влачить собачью жизнь, прятаться ото всех в тени… Ха-ха-ха…

Куробэй хрипло, почти беззвучно хохотнул.

Дзюнай чувствовал себя не в своей тарелке от слов незваного гостя. Ни стыда, ни совести нет у человека! Вот, явился ни с того ни с сего! Впрочем известно, что люди, которые хотят вообще избавиться от стыда, становятся необычайно наглы.

Выбивая трубку, Дзюнай хранил молчание. Куробэй, исчерпав свое красноречие, рассматривал длинное копье, украшения в нише токонома, переводя рассеянный взгляд с одного предмета в комнате на другой. Наконец он промолвил:

— Ну, а с этим… О чем тогда толковали… Что-то продвинулось или как?.. Ну, с вельможей-то…

— Не обессудьте, сударь, но это дело вас не касается, — решительно заявил Дзюнай. — И уж во всяком случае от меня вы ничего не услышите.

— Да я ведь никому ни слова — как-никак тоже понимание имеем…

— Ладно, лучше скажите прямо, что вас привело сюда? — спросил Дзюнай, намереваясь поскорее закончить докучную беседу.

Куробэй пустился в долгие объяснения, описывая, в какой нищете и убожестве жил последние два года, и упирая на то, что хотел бы в конце концов получить свое добро, которое все еще, опечатанное, хранится в Ако. Однако, если не будет на то особого распоряжения Кураноскэ, сельчане ему имущества нипочем не вернут. Не может ли Дзюнай поговорить с Кураноскэ, попросить его посодействовать в этом деле?

Дзюная слова Куробэя возмутили. Разумеется, на подобную просьбу можно было ответить только отказом.

— Я этого сделать не могу, — сказал он, — да и не хочу.

— Как это?! — удивленно вскинул глаза Куробэй.

Судя по всему, ответ Дзюная был для него полной неожиданностью. В то же время и для Дзюная было неожиданностью то, что Куробэй не ожидал услышать от него отказ.

— Что ж, коли не можете, придется мне самому поговорить с командором, — вздохнул Куробэй.

Кураноскэ молча слушал гостей, но когда понял, чего, собственно, они добиваются, внимать их речам перестал, а вместо того стал прислушиваться к мирному бульканью котелка на очаге.

Трое посетителей то и дело наперебой твердили: «Старейшина рода… Князь Даигаку… Все родичи…» Будто назойливые оводы жужжали у Кураноскэ над ухом. Как их ни отгоняй, они снова и снова возвращаются, вьются над головой… Остается только не обращать на них внимания — пусть жужжат, — решил про себя хозяин.

Дело было после полудня в погожий, пронзительно ясный осенний день. Гости сидели в гостиной с внушительным и грозным видом, при полном параде, словно три военных корабля в бухте — Сёгэн Окуно, Гэнгоэмон Кояма и Гэнсиро Синдо. По их разговору было видно, что они все согласовали заранее. Вся родня Асано начиная со старейшины рода не одобряет планов мести и оттого чрезвычайно обеспокоена. Они все хотели бы найти более приемлемое, мирное решение…

— Может быть, может быть… — скупо и неопределенно отвечал на это Кураноскэ.

Услышав под конец: «Надо будет хорошенько подумать…» — военные корабли наконец ретировались. Солнечные лучи провожали гостей, играя на листве живой изгороди, а у Кураноскэ после их ухода стало мрачно на душе. Особенно грустно ему было видеть среди посетителей костлявую фигуру своего дядюшки Гэнгоэмона Коямы. С растущим беспокойством он осознавал, что надо действовать, и действовать побыстрее.

Однако усевшись снова у очага и рассеянно поглядывая на деревья в саду, он вскоре сумел восстановить равновесие и обрести свое обычное спокойствие духа. Из полумрака чайного павильона с низким потолком и темными стенами залитый ярким сияньем сад виделся другой вселенной. Кураноскэ одиноко сидел, будто в темном подвале, отделенный условной границей от внешнего мира…

Что ж, пусть так. Трусы должны уйти. К тому же, чем сильнее давление извне, тем больше должна крепнуть сплоченность оставшихся верных соратников. Как ни прижимай сверху крышку кипящего котелка, бурление в нем не утихнет, а наоборот, только усилится. Таков закон природы. Со временем все эти родичи, что пытаются оказывать на нас давление, поймут, что в действительности сами же только способствовали осуществлению нашей заветной мечты, подогревая нашу решимость.

Кураноскэ перевел взгляд с погасшего темного очага на озаренные солнцем колышущиеся листья деревьев, и в душе у него тоже будто всколыхнулась зеленая листва.

«Мы сможем это сделать! Конечно, сможем!» — вскипало в груди победное чувство.

Он твердо верил, что избранный им трудный путь есть единственно верный путь, и знал, что осуществление их плана будет зависеть прежде всего от дружных усилий его соратников. Однако, может быть, помимо этого, им может помочь и благоприятное стечение обстоятельств, простая удача? Или думать так было бы слишком самонадеянным оптимизмом? По здравом размышлении Кураноскэ решил не отбрасывать и такой вероятности. В конце концов, почему бы и нет? Он вскочил на ноги, будто не мог долее усидеть на месте. В этот момент в саду мелькнула чья-то тень, заставив Кураноскэ оглянуться.

— Это я, с вашего позволения, — сиплым голосом вымолвил Куробэй.

Он смотрел снизу вверх, и приземистый Кураноскэ, стоявший на веранде под низкими сводами чайного павильона, казался ему сейчас неправдоподобно огромного роста.

Кураноскэ пригласил гостя в дом, выслушал. Говорил Куробэй сплошь обиняками, так что речь его вскоре наскучила хозяину, однако он благожелательно слушал, не прерывая рассказчика. Для себя Кураноскэ уже определил, что не делает особого различия между Куробэем и теми тремя визитерами, что недавно ушли. Пожалуй, по сравнению с бывшими соратниками, которые были сначала со всеми заодно, а потом, поддавшись трусости и прикрываясь мнением старейшины рода или ища еще какие-нибудь предлоги, откололись, пытаясь помешать осуществлению плана мести, этот старик, с самого начала показавший себя слабаком, был более откровенен.

Кураноскэ слушал, скрывая усмешку, а Куробэй тем временем все вел свой бесконечный рассказ, по привычке слегка пристанывая «Ох-хо-хо!» в особо патетических местах и сопровождая речь выразительной жестикуляцией. При этом он то и дело с опаской поглядывал на хозяина, ожидая, что его вот-вот остановят и велят замолчать.

— Хорошо, напишу, — коротко ответил Кураноскэ, выслушав до конца.

Видя, что командор достал тушечницу и начал растирать тушь, Куробэй вздохнул с облегчением и буквально не мог усидеть на месте.

— Благодарствую, — сказал он, поглаживая руками колени. — А кстати, Онодэра к вам не наведывался недавно?

Водя кистью по бумаге, Кураноскэ покачал головой и ответил отрицательно.

— До чего же неприятный человек!

Вспомнив визит к Дзюнаю, Куробэй снова испытал приступ озлобления.

— Вот вы, ваша милость, меня выслушали и сразу поняли, — продолжал он. — А я намедни зашел к Онодэре, попросил его перед вами походатайствовать, так он, забыв былую нашу дружбу, едва поздоровался и в просьбе моей отказал. Я ему говорю, мол, вещи-то ведь мои, законное мое имущество, а он в ответ: я, мол, для тебя пальцем о палец не ударю. Да так грубо!.. Раньше-то он не таков был…

— Нет, он таким всегда и был, — усмехнулся Кураноскэ, бросив иронический взгляд на гостя. — Онодэра вообще никогда особо не заботится о своем имуществе, да и о чужом тоже. Для него все, что есть в доме, как бы дано ему на время в пользование господином. Ему ваша собственность безразлична точно так же, как и своя. Просто он верит, что так оно и надлежит самураю. С точки зрения Онодэры, вероятно, в вас он таких качеств не нашел…

Куробэй не нашелся, что сказать — только густо покраснел. Особенно его встревожило то, что за словами Кураноскэ угадывалась явная неприязнь к гостю. Тем не менее командор по-прежнему продолжал молча водить кистью по бумаге. На сёдзи с освещенной солнцем южной стороны дома уселась стрекоза — ее четкий профиль обрисовался на вощеной бумаге. Куробэй почувствовал, как по спине у него течет пот. Атмосфера в комнате была гнетущей, как перед грозой.

— Так годится? — спросил Кураноскэ, дописав письмо и показывая его гостю.

Куробэй в ответ что-то невнятно пробормотал и несколько раз кивнул, мечтая только об одном — как бы поскорее убраться из этого дома.

Вскоре закатное солнце уже озаряло угрюмую физиономию Куробэя, шагавшего из Ямасины по направлению к Киото. Он знал, что уже никогда не увидится с Кураноскэ и своими бывшими друзьями, отчего и собственная жизнь представлялась ему в еще более мрачном свете.

В тот день Яхэй Хорибэ с утра занялся разборкой сваленных в стенном шкафу книг и старых писем, вынося их на залитую мягким осенним светом веранду. С тех пор, как в прошлом году они переехали сюда из Ако, книги и бумаги так и лежали грудами в коробках. Когда коробки открывали, из них шибало затхлым духом — плесень тронула клей, пятна плесени пошли по дну в глубине коробок. Яхэй пожалел, что довел свои пожитки до такого состояния — надо было давно открыть плетеные короба и разобраться с вещами.

Особых ценностей эти коробки не представляли, но в них были старые дневники Яхэя, письма от друзей, которых уже не было на свете — и какое из писем ни возьми, каждое пробуждало в душе старика воспоминания о былых днях. Даже какая-нибудь коротенькая записка с благопожеланиями по случаю наступления весны или осени не только воскрешала в памяти образ друга и их многолетние отношения, но и напоминала об их тогдашней жизни, как по волшебству возрождала из небытия краски, звуки и запахи повседневного быта незапамятных лет. С удивлением он обнаружил, что в памяти еще жив аромат османтуса, душистой маслины, что росла тогда у них в саду. Он словно снова вдыхал аромат ее цветов, распускавшихся на ветвях, словно звезды.

Семидесятишестилетний Яхэй все носил и разбирал одну коробку за другой, но силы были уже не те, и он, утомившись, присел отдохнуть на солнечной веранде посреди этих милых видений из прошлого. Работка была как раз для такого старца, как он. К тому же для отяжелевшего, ставшего неповоротливым Яхэя то был редкий случай немного поразмяться.

День стоял безветренный, и прозрачная синева разливалась в поднебесье. Жена Яхэя, не слыша больше возни из кабинета, пришла проведать, как идут дела, и окликнула мужа из-за бумажной перегородки:

— Что, все уже закончили?

— Да, — ответил Яхэй, и солнце блеснуло на стеклах его очков.

В стеклах отразилась раскрытая у Яхэя на коленях старая книга.

— Вишь, теплынь какая!

— Да, замечательная погодка, — согласилась жена, возвращаясь в гостиную, где уже закипал на огне чайник. Когда вскоре она вышла на веранду с чашкой чая на подносе, ей сразу бросилось в глаза, что муж лежит в странной позе совершенно неподвижно.

— Э-эй! — окликнула старушка, но ответа не было.

Бросившись к мужу, она подхватила его под руки, немного приподняла, тряся и окликая вновь и вновь. Яхэй открыл глаза и пошевелил губами, будто пытался что-то сказать. В тщедушной, слабосильной старушке, которая, конечно, никак не могла равняться с дородным Яхэем, вдруг пробудилась неведомая сила. Она немедленно позвала жену Ясубэя и велела ей постелить постель. Затем, велев невестке взять Яхэя за ноги, сама обхватила его подмышки, и таким образом вместе они втащили больного в комнату. Яхэй сердился и все порывался что-то сказать. Он также мужественно пытался сам доползти до постели, но все усилия старика были напрасны, так что оставалось только положиться на жену с невесткой. Видно было, что сам Яхэй горько переживает из-за своей слабости, но в конце концов он смирился и дал уложить себя, бессильно рухнув на футон, словно засохшее дерево в лесу.

Лоб у Яхэя так и пылал — приходилось все время прикладывать холодный компресс. Позвали врача. Тревога и смятение выплеснулись из дома наружу. Приказчик из соседней корчмы помчался в Адзабуан, чтобы сообщить о несчастье Ясубэю. А Яхэй тем временем по-прежнему лежал без движения не в силах пошевелиться и вымолвить хоть слово. С лицом, искаженным страшной гримасой, он упорно смотрел в потолок.

Поспешивший на вызов врач все действия домашних одобрил, велев и далее непременно прикладывать холодные компрессы. Он сказал, что это удар, но состояние, к счастью, как будто бы не самое ужасное, и больной вполне еще может поправиться. Поскольку возраст у больного уже почтенный, надо будет дня три-четыре полежать дома, а то как бы еще удара не случилось. Так часто бывает — неожиданный удар — а вслед за тем полная неподвижность. Если даже и по-другому начинается, организм все равно зачастую приходит в полное расстройство, и дело нередко кончается параличом. Услышав от самого Яхэя, который уже мог с трудом выговорить несколько слов, что ему стукнуло семьдесят шесть, врач, казалось, весьма заинтересовался случаем.

Яхэй, лежа на постели в полной неподвижности, только сердито смотрел на врача. Он все видел и слышал, но какая-то страшная невидимая сила будто придавила его, не давая пошевелиться. От сознания собственного бессилия у него начался жар, он покраснел, но старался не терять своего обычного присутствия духа. Ему не нравилось, что врач изрекает свои суждения, определяя его дальнейшую судьбу, и он, все более раздражаясь, хотел только одного — чтобы этот лекарь, закончив дела, поскорее ушел.

— Ну, и надо, конечно, чтобы больной пребывал в покое, чтобы ничто его не тревожило, — добавил врач, обращаясь как к самому Яхэю, так и к его домашним. — Волноваться строго противопоказано. Что бы ни случилось, надо все воспринимать легко. Бурные проявления радости тоже для здоровья вредны. Ни в коем случае нельзя сердиться и раздражаться. Если не обращать на это должного внимания…

— Я уже поправился, — вдруг изрек больной.

Врач и домочадцы с изумлением уставились на Яхэя.

Желая доказать, что его слова не пустой звук, Яхэй попробовал было сам подняться, но тело его не слушалось — до выздоровления было еще далеко. Сморщившись от досады, он произнес:

— Я помирать пока не собираюсь.

Жена и невестка слушали его с затаенным страхом. Должно быть, Яхэй вспомнил сейчас о незавершенной мести. Он, вероятно, хотел сказать не «помирать пока не собираюсь», а «умереть пока не могу».

Больше Яхэй ничего не сказал. Закрыв глаза, он затих на своем ложе. Лежал он навзничь — на обращенном вверх лице от переживаний и мрачных мыслей по старческой увядшей коже пролегли глубокие морщины. Жена и невестка вышли проводить врача, у которого, под впечатлением от излишней самоуверенности пациента, не сходило с лица недовольное выражение.

Яхэй еще некоторое время рассеянно прислушивался к обрывкам разговора, доносившимся из прихожей, где жена и невестка прощались с врачом, однако он больше уже не мог даже рассердиться, чувствуя страшный упадок сил. Оставалось только согласиться с рекомендациями врача, полностью им следовать, и эта мысль отзывалась болью в сердце, будто в него вбили гвоздь. К тому же Яхэю невольно вспомнился старый товарищ Иккан Оямада, отец Сёдзаэмона Оямады.

Иккан был на пять лет старше Яхэя, и ему сейчас уже был восемьдесят один год. Несколько лет назад у него от апоплексического удара отнялась половина тела, да так и осталась неподвижной. Бедняга был прикован к постели. В жизни для него самым святым было следование долгу вассальной верности, и, будь он здоров, встал бы, наверное, сейчас во главе заговорщиков, чтобы отомстить злодею. Однако же теперь, когда тело его не слушалось, он вынужден был препоручить дело мести сыну, Сёдзаэмону, а сам так тяжко страдал от позора, что на него больно было смотреть. Яхэй никак не ожидал, что его постигнет то же проклятье, и товарищи будут поминать его с жалостью. Старость старостью, но вынести такое он не мог. Ярость и отчаяние душили Яхэя, а это, по словам врача, было хуже всего. В конце концов он смирился и решил безропотно принять свой жребий. С содроганием он думал о том, что так теперь будет всегда, и темная бездна разверзалась перед его мысленным взором.

Когда жена и невестка вернулись в комнату, Яхэй более не произнес ни единого слова, и никого ни о чем не спрашивал. Их испугало застывшее на лице старика выражение безграничной муки. Взгляд его был устремлен вверх — туда, где уже сгущались под потолком предвечерние тени. Он резко мотнул головой в сторону, будто приказывая обеим женщинам: «Уходите!»

Ясубэй прибежал, когда на улице уже совсем стемнело. Перед тем как пройти к больному, он заметил, что приемная мать и жена — обе словно съежились от страха и тревоги.

— Ну, как он? — тихо спросил Ясубэй так, чтобы в соседней комнате его не было слышно. Во взоре его читалось волнение.

Мать отвечала, что сейчас отец успокоился и затих. Потом рассказала о том, как все случилось, передала мнение врача, упомянула, как упрямился отец, не давая за собой ухаживать.

Ясубэй внимательно слушал, время от времени кивая и слегка улыбаясь — будто хотел сказать, что узнает буйный норов отца.

— Ну, если так, все будет хорошо, поправится! — приободрил он женщин и прошел в дальнюю комнату.

Яхэй, казалось, дремал. Однако когда Ясубэй подошел ближе и наклонился над ложем, старик поднял веки и с жалкой, словно у растерянного ребенка, улыбкой посмотрел на приемного сына. Улыбка эта как бы говорила: вот ведь какую шутку сыграла со мной судьба!

— Как себя чувствуете? — спросил Ясубэй, чувствуя, что его захлестывает волна какой-то особой любви и жалости к приемному отцу.

При виде сына у Яхэя как будто бы немного полегчало на душе, и он спокойно ответил:

— Да что ж… Плохо мое дело, сынок.

— Конечно, неприятная история. Я тоже поначалу за вас испугался, отец. Но, вроде бы, ничего страшного и нет — это сейчас самое главное.

— Ну да, ничего особенного, нечего было и шум поднимать. Врач им там наболтал с три короба, напугал зря… Тело — оно ведь как дом. А дом, который простоял семьдесят шесть лет, ветшает — само собой, того и гляди обрушится. Каждому и без объяснений понятно, что надо себя поберечь…

— Разумеется.

Ясубэю тяжело было видеть, как Яхэй с трудом выговаривает слова, но он радовался, что отец по-прежнему проявляет упорство и силу духа.

— Осторожность, отец, сейчас прежде всего.

— Ладно-ладно, спасибо. Можешь за меня не волноваться. У меня ведь, в отличие от прочих стариков, есть ради чего жить. Я ведь клятву дал… Разве могу я прежде времени умереть?!

При этих словах пламя вспыхнуло во взоре старого Яхэя.

Ясубэй хотел что-то сказать, но не мог вымолвить ни слова — с такой силой чувства теснили грудь. Он только кивнул в ответ, заставив себя улыбнуться сквозь набежавшие на глаза слезы. Но Яхэй этого не видел — он уже опустил веки. Блики от фонаря играли на иссохшем лице старика. Веки, казалось, слегка двигались, колыхаясь, и Ясубэй чувствовал таившуюся под ними мучительное тревожное ожидание.

«Нет еще? Нет пока вестей из Ямасины?» — вот о чем хотел, но не решался спросить отец. А не решался, опасаясь, что ответ будет, как обычно, отрицательный, и оттого с новой силой нахлынет доходящая до отчаяния скорбь… Ясубэй невольно с неприязнью подумал о Кураноскэ, по-прежнему коротающем дни в загулах.

Поскорее бы уж! Уже хотя бы ради старика-отца, у которого в жизни осталась лишь одна надежда, месть должна свершиться! Все остальное не имеет значения.

Сам отец говорит: «Я не собираюсь умирать!» — но как бы он ни был решительно настроен, этот трогательный старик, теперь промедление может погубить его. Этого не должно случиться!

Такие мысли роились в голове Ясубэя, когда он смотрел на распростертое тело отца, забывшегося в полудреме. Наконец старый Яхэй, должно быть, успокоенный тем, что приемный сын сидит рядом, мирно уснул.

— А ну, Куро, пошел, пошел! Вечно ты путаешься под ногами! — поднырнув под занавеску над входом, по-свойски обратился к разлегшейся посреди комнаты собаке Исукэ Маэбара, он же рисоторговец Гохэй.

— Добрый вечер! — поздоровался он.

— А, добро пожаловать! — приветливо отозвалась хозяйка, поглядывая на Исукэ из облака аппетитного пара, поднимавшегося над котлом. Она как раз разливала по мискам похлебку с гречневой лапшой.

Стоявший за прилавком хозяин лавки с улыбкой заметил:

— Похоже, продрогли по пути, а?

— Да уж, это точно. Теперь самое это времячко пришло, чтобы, значит, лапшой побаловаться…

— Оно конечно, — ответствовал хозяин. — Вы из баньки идете?

Исукэ, только что посетивший общественную купальню, окончательно преобразившись по всем манерам в лавочника, влажным махровым полотенчиком утирал красный, словно обваренный, бритый лоб. Присев на ступеньку, он сказал:

— Мне бутылочку сакэ!

— Слушаюсь! Проходите за столик, — пригласил хозяин.

— Да мне и здесь хорошо, — возразил Исукэ, слегка кивнув. При этом он поглядывал на пятерых самураев, усевшихся неподалеку на помосте в кружок со стопками в руках. На обратном пути из купальни он случайно заглянул в окошко харчевни и увидел этих самураев, в которых признал людей из усадьбы Киры, расположенной в двух шагах от его лавки. Само собой, Исукэ сразу решил к ним присоединиться.

Эти пятеро были не похожи на челядь из усадьбы. Искоса поглядывая на соседей, по крепкому сложению и суровому выражению лиц Исукэ признал в них охранников, присланных из дома Уэсуги. К тому же говорок у них был провинциальный — видно, прибыли издалека. Возможно, то был диалект Ёнэдзавы, родовой вотчины Уэсуги. Самураи, похоже, сидели тут уже давно и порядком приложились к сакэ.

Они встретили Исукэ настороженными взглядами, но решив, что опасаться нечего, снова подняв чарки, беспечно продолжили прерванную беседу.

— Ну, уж не знаю, что они за люди, а только что-то уж больно тянут — все никак не решатся… — сказал один.

— Я смекаю, что им так командор их наказал, — заметил другой. — Он, говорят, уж больно умен да ловок…

— Может, оно и так, да только все же могли бы как-нибудь проявиться. Хоть бы какой-то неловкий шаг сделали, что ли… А то все ждем-ждем и сами не знаем, когда противник ударит, откуда… Так ведь тоже нельзя! Загниваем тут, в этой дыре! Слишком уж мы тут усердствуем, скажу я вам! Прямо жизни никакой нет — разве не так?! Человек — он ведь не может день изо дня, как проклятый, все одно и то же делать!..

— Это точно! Верно говоришь! — поддержали собутыльники.

— Может, конечно, они через несколько дней и нагрянут. Кто их знает… А может, и нет. Может, и вообще не явятся…

— Ну да, Кобаяси, тот все свое долбит: мол, так надо жить, чтобы все время быть начеку. Если сегодня нагрянут, чтобы, значит, быть готовыми дать отпор… И весь день чтобы быть настороже! И так без конца — хоть еще десять лет будем ждать, ничего не изменится…

— Тут не угадаешь… Может, некоторые и ошиваются в Эдо, так ведь самый главный-то их из Киото никуда не девался. Я так разумею, что нам пока не с чего из кожи вон лезть. Может, конечно, Кобаяси скажет, что это халатность. А я так рассуждаю: если у них там есть какой план, все равно ведь они без Оиси ничего не предпримут.

На следующее утро Исукэ отправился в Танимати, в квартал Адзабу, навестить Ёгоро Кандзаки, проживавшего там под именем галантерейщика Дзэмбэя. С Дзэмбэем они столкнулись нос к носу в воротах — тот как раз выходил из дому со свертком в руках.

— О! — воскликнули оба, с улыбкой поглядывая друг на друга под ясным небосводом. Оба были наряжены в полосатые кимоно и выглядели натуральными торговцами, над чем каждый раз при встрече потешались, находя свое обличье просто уморительным.

Ёгоро понимал, что Исукэ неспроста заявился в такую рань.

— Изволили, значит, пожаловать! — поравнявшись с Исукэ, слащаво поприветствовал он приятеля. — Экая изрядная погодка, однако!

— Совершенно верно изволили молвить. Изволите куда-то собираться?

— Да так, неподалеку, в усадьбу Уэсуги хочу наведаться.

— Прощенья просим за беспокойство.

— Отчего же, всегда пожалуйста. Заходите.

Оба наперебой соревновались в вежливости, подражая обходительной манере лавочников, и при этом еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.

Когда вошли в дом, Ёгоро спросил:

— Что-то случилось?

— Да нет, ничего особенного, — сказал Исукэ, поведав о том, как вчера вечером наткнулся в харчевне на компанию охранников Уэсуги.

— Их там было пятеро. Имен я так и не разобрал — пришлось самому всем дать прозвища по каким-нибудь особым приметам. У одного, например, на щеке был старый шрам, так я его назвал «Рубец». У другого физиономия была вытянутая в длину — этого я назвал «Огурец». Третий был ужасно тощий — я его назвал «Скелет». Четвертого пришлось прозвать «Плешь». Пятый был похож на нашего Гэнго Отаку — ну, я его так и назвал «Отака». Тот, если бы узнал, рассердился бы, небось… Там они еще в разговоре упоминали какого-то Кобаяси…

— Это, наверное, Хэйсити Кобаяси. Личность известная — один из лучших бойцов Уэсуги. Н-да, если и Кобаяси отправился в Мацудзаку… Похоже, они там Киру решили опекать всерьез. Тут сомнений не остается…

— Значит, тех самураев я насчитал шестеро. Сколько же их там всего?

— Ну, Рубец, Огурец, Скелет, Плешь… Это я уже и сам запомнил. Насчет Плеши… Там может быть и несколько плешивых, так что можно перепутать… Им-то каково было бы узнать, что их тут считают, записав по каким-то кличкам! — расхохотался галантерейщик Дзэмбэй.

Смекалистый Исукэ принялся вспоминать виденных ранее охранников из дружины Уэсуги, награждая каждого метким прозвищем. Он решил постепенно перебрать всех по очереди, как при ловле вшей, и тем самым выяснить, насколько велика стража. Ёгоро, посмеиваясь, только диву давался, видя такое рвение.

— Судя по их разговорам, они там помирают со скуки. Уж лучше б, говорят, поскорее нагрянули, что ли!.. А нам от того только лучше! Мы с ними, вроде бы, состязаемся — у кого терпенья дольше хватит. Только они ведь там выполняют приказ и, стало быть, стараются не оплошать… Так что, если дойдет до серьезного дела, может, они еще над нами верх возьмут. Ведь мы-то как бы по собственному желанию, можно сказать, в охотку всем этим занимаемся. Может быть, конечно, командор наш и не зря тянет время, гуляет там вовсю — хочет глаза им отвести, чтобы они, значит, бдительность потеряли… Он ведь у нас куда как далеко наперед заглядывает! — заметил Исукэ.

— Возможно… Кстати, коли уж речь зашла об этом, не было ли в последнее время каких-нибудь благоприятных для нас движений в усадьбе?

— Да нет пока, хотя… Трудно сказать что-либо определенно, но, похоже, какие-то перемещения у них там намечаются. Какие-то люди прибывают сюда из Ёнэдзавы, другие отправляются из Эдо в Ёнэдзаву. В общем, все не совсем так, как обычно… Я сегодня собираюсь пойти все разведать поподробней…

— А что если… — в глазах Исукэ блеснула догадка, — а что если они собираются спрятать Киру прямо там, у себя на Севере, в Ёнэдзаве, в родовом гнезде Уэсуги?

Ёгоро, наведавшись по своим галантерейным делам в казарменный барак усадьбы Уэсуги, услышал, что Хэйсити Кобаяси сейчас нет — отправился в главное здание к Хёбу Тисаке. От того явился посланец со срочным вызовом.

Хёбу, только что вернувшийся с аудиенции у Цунанори, приветствовал Хэйсити, еще не сняв парадной «крылатки». Выглядел он еще более утомленным и осунувшимся, чем дней пять назад, когда Хэйсити наведывался последний раз.

— Тут от вас человек приходил… — промолвил Хэйсити.

— А, да-да. Ничего особо срочного нет — просто надо посоветоваться, — приветливо сказал Хёбу, приглашая жестом пройти в комнату.

Однако лицо Хёбу было омрачено какой-то тревогой. Было заметно, что он очень устал. Не часто можно было лицезреть командора самурайской дружины клана Уэсуги в таком виде.

— Ну, как там твои? — осведомился Хёбу. — В порядке? Я все собирался еще разок зайти всех проведать, да видишь ли, совсем замотался с неотложными делами. Но вроде бы больных у вас там нет?..

— Так точно, нет.

— Если в чем какая нужда, ты скажи откровенно. Догадываюсь, что у вас там скука смертная. Тут уж ничего не поделаешь, придется потерпеть. Считайте, что скучаете ради интересов родного клана, — значит, не зря. Мне и самому не сладко приходится. Прямо не знаю, что делать с его светлостью, с нашим господином, — как бы в шутку обронил Хёбу и внезапно умолк, словно запнувшись. Хэйсити весь обратился в слух.

Хёбу посмотрел на собеседника, и уголки губ у него скривились в мрачной улыбке.

— Видишь ли, пока на поверхности ничего не проявляется, но, похоже, нашему господину очень не нравится, как я веду это дело… Он, конечно, человек мудрый и проницательный, но сыновние его чувства… Боюсь, будут у него оттого большие неприятности, да, верно, ничего не поделаешь… Кобаяси, наверное, меня в ближайшее время отправят в провинцию, в Ёнэдзаву. Жаль, конечно, что так получается, но коли такова воля его светлости, возражать не приходится.

Известие поразило Хэйсити до глубины души. Он и раньше знал или, вернее, догадывался, что его светлость и Хёбу расходятся во мнениях насчет того, как следует опекать Киру, но впервые слышал о том, что ситуация до такой степени обострилась.

Высказав все, что хотел сказать, Хёбу поджал губы и, еще больше помрачнев, погрузился в угрюмое молчание. Должно быть, припоминал подробности разговора с господином.

— Он еще ничего пока открыто не объявил, но к тому идет, ждать уже недолго. Недаром я при господине состою уже двадцать с лишним лет — как-нибудь в настроении его могу разобраться. Он собрался уже было мне огласить приказ, да по доброте душевной не захотел огорчать верного слугу, удержался. Я и так все понял. Но притом… Я не имею права проиграть в этом деле, потому и стараюсь изо всех сил, а он… Все ведь ради дома Уэсуги… Я все время ему возражаю, что бы он ни сказал, пытаюсь его остановить. А он, наверное, считает это стариковским упрямством и брюзгливостью. Мне даже жалко его светлость. Ну да что уж… Его светлость сам все держит под строгим контролем: Кира ему покою не дает, пишет письма, молодого господина Сахёэ отправили в Хондзё к приемному отцу… Ну, с ним-то все ничего. Главная забота — сам господин, о нем тревожусь. Я, упрямец, вишь, ему перечу — коса на камень находит. Ну, он, конечно, от того мается. И что же? Я, Хэйсити, все знаю, все понимаю, но притом вроде бы спокойно смотрю на него… — сверкнул глазами Хёбу.

Хэйсити видел, что на ресницы у старого самурая навернулись слезы. Он невольно склонил голову, подумав о том, сколь тяжкой скорбью полнится иссохшая, похожая на старое дерево, грудь Хёбу. К тому же он впервые видел Хёбу, столь явно обнаруживающим свою слабость. Помолчав немного, Хэйсити решительно, как подобает самураю, сказал:

— И все же… Я понимаю, как вам тяжело сейчас, однако, пока его светлость не объявил официально своей воли, стоит ли так падать духом? Полагаю так: даже если вашей милости и будет велено покинуть Эдо, вы должны сделать все, чтобы еще здесь задержаться. Этого требуют интересы дома Уэсуги.

— Ну, не знаю… — вздохнул Хёбу. — Я-то, конечно, готов на все. Если бы, чтобы все уладилось благополучно, от меня требовалось всего лишь пожертвовать жизнью, что может быть проще?!.. Но нет, так не получится. Какое-то расхождение во мнениях со временем перерастает в желание все делать наперекор другому и в конце концов ввергает человека в озлобление. Ну, а тогда уж никто и ничто не в силах изменить положение — остается только личная неприязнь. Его светлость именно так сейчас смотрит на Хёбу Тисаку. Даже то, что прежде он бы выслушал с радостью, теперь вызывает у него только раздражение. И это не какое-то мое предвзятое суждение, но безусловный факт. Если я при таком раскладе и останусь в Эдо, чем я смогу быть полезен нашему клану? Мало того, что господин наш ни за что не станет прислушиваться к моему мнению — уже лишь оттого, что я здесь буду находиться, он постарается сделать все наоборот, мне назло. Вот я и чувствую сейчас, что силы мои на исходе — стрелы в колчане кончились… И не то чтобы я устал, нет… Просто служил верой и правдой, а получается, что вроде бы и верности никакой нет, и от моего присутствия дому Уэсуги нет никакой пользы… Ты пойми! Ну разве не взвоешь тут волком от тоски?!.. Но ты не думай, я не слишком беспокоюсь, ежели меня сошлют в провинцию, а мое место займет Иробэ. Он прекрасно понимает, что я имею в виду, чего опасаюсь. Он ведь по натуре-то очень смышлен, деликатен и на этом посту сумеет себя проявить. Он справится, так что я спокоен. Ну, а я, пусть даже мне запретят покидать Ёнэдзаву, все равно буду служить нашему клану, пока не паду бездыханным. Оиси сейчас, когда наступает решительный час, конечно, прикидывает, каковы наши силы. Я намерен ему дать понять, что мы сильны, как никогда. И тут я рассчитываю прежде всего на тебя и твоих людей.

Хэйсити согласно кивнул. Его округлые щеки при этом слегка покраснели.

Сверля Хэйсити своим пронзительным взором, Хёбу замолк, будто обдумывая какой-то план.

— Вы должны умереть! — наконец сурово промолвил он.

Эти слова прозвучали слишком неожиданно. На сей раз Хэйсити, вместо того чтобы кивнуть, лишь безмолвно взглянул собеседнику в глаза. Их взоры скрестились в пространстве.

— Я имею в виду вот что. Возможно, ради защиты интересов дома Уэсуги придется бросить вас на произвол судьбы, — через силу выговаривая слова, тихо пояснил Хёбу. — Готов ли ты на такое?

— Разумеется, об этом не стоит и говорить, — твердо ответил Хэйсити.

— Хотелось бы, чтобы и все остальные считали так же. Однако дело не ограничится тем, что союзники бросят вас на произвол судьбы. Еще и молва осудит вас — должно быть, все будут вас поносить и бесчестить. Готовы ли вы будете, зная о том, доблестно принять смерть?

— О чем вы? — удивленно спросил Хэйсити, не уловив смысла сказанного.

Подумав, он начистоту высказал то, что чувствовал сердцем:

— Если так надо во имя долга, мы будем готовы. Никто не усомнится и не отступит.

— Благодарю, — просто сказал Хёбу, и только по дрогнувшему голосу можно было понять, как тронут старый воин.

Заметив, что в скором времени предстоит обсудить подробности, Хёбу ограничился просьбой готовиться к исполнению долга. На том они расстались.