Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Зарево

На следующий день снова парило с самого утра. Сёдзаэмон плохо спал и проснулся на рассвете. Он уже собрался вставать, когда из соседнего дома донесся звук отодвигаемых ставней-амадо. Сразу же вспомнились нерадостные события, свидетелем которых он невольно стал накануне вечером. Хотя эти люди были посторонними, мысль о них не давала Сёдзаэмону покоя. Конечно, денег дать можно, но ведь с соседом они почти незнакомы, только приветствиями иногда обмениваются. Хорошо ли это — ввалиться ни с того ни с сего в дом, начать расспрашивать, нуждается ли он да не помочь ли?.. Как-то неловко получается, да к тому же ведь сосед как-никак самурай, так что лезть к нему с такими бестактными разговорами…

Сёдзаэмон совсем извелся от своих размышлений и в конце концов, решив ничего не предпринимать, тоже принялся отодвигать ставни.

Лучи утреннего солнца пригревали высохшую землю на обрывистом склоне горы. Небо, несмотря на ранний час, уже сияло прозрачной голубизной. Погода стояла безветренная. С улицы слышались скрип тележных колес, шаги и голоса — начинала звучать обычная мелодия городского квартала.

Повседневные занятия Сёдзаэмона состояли в том, чтобы, встав поутру, умыться, побаловаться табачком и вслед за тем отправиться бродить по лавкам в центре города с видом праздношатающегося щеголя. Ел он, как правило, вне дома, не желая ничем осложнять себе жизнь. Дом служил ему в основном только для ночлега, и сколько еще придется квартировать в этом месте, сказать было трудно, так что у него не было никаких оснований для того, чтобы привыкнуть и привязаться к своему жилью. Пока ему было не дано угомониться и осесть где-нибудь надолго. В сущности, ему было безразлично, где жить и чем заниматься. Он жаждал одного — как можно скорее отомстить негодяю.

Этим утром он, как обычно, прихватил на кухне нехитрую бадью и отправился на улицу за водой к общественному колодцу. Там Сёдзаэмон случайно и встретился с девушкой из соседнего дома. Завидев его, девушка застенчиво потупилась и, слегка поклонившись на ходу, поспешила скрыться за калиткой.

Немного огорчившись такому невниманию, Сёдзаэмон набрал в бадью воды и принялся умываться. Вдруг ему послышались шаги за спиной. Обернувшись с мокрым лицом, он увидел, как юный помощник того самого домоуправляющего Исия, что заходил накануне вечером, идет к соседской калитке. Зачем он явился, сомневаться не приходилось.

— Эй! — повелительно окликнул визитера Сёдзаэмон, невольно вспомнив о своих самурайских корнях. — Эй, любезный, есть один разговор. Зайди-ка ко мне.

— Э-э… Попозже зайду, — проблеял юнец.

— Нет уж, изволь прямо сейчас, сначала пожалуй-ка сюда! — подавив усмешку, внушительно сказал Сёдзаэмон, увлекая парня к себе в дом.

— Ну, давай-давай, входи.

— Слушаюсь, — отвечал посланец, как видно, обуреваемый мрачными предчувствиями.

Парень был толстый, дебелый и сложением напоминал мальчишку-силача Кинтаро из детской сказки. При этом похоже было, что на голову он слабоват.

— Деньжат получишь! — сказал Сёдзаэмон.

— О!

Невольно улыбнувшись, Сёдзаэмон полез под москитную сетку и вытащил из укромного места кошелек.

— Вот, это все для тебя!

— Благодарствую.

— А теперь побудь-ка здесь немного. Ты ведь пришел у соседа плату за жилье получить?

— Так точно.

— Ладно, будет тебе плата. Только сначала мне надо одно дело сделать, а ты пока здесь сиди, понял?

— Ага.

Парень, должно быть, по звону монет убедился, что в кошельке есть деньги, и теперь готов был вести себя смирно.

Сёдзаэмон торопливо накинул кимоно, сам вымученно посмеиваясь над тем, что лезет не в свое дело. Однако, раз уж ввязался в эту игру, надо было идти до конца. Он набрался храбрости, и, повязывая на ходу пояс, вышел во двор.

— Жди здесь, я скоро! — бросил он на прощанье парню.

Гэнроку Исия торговал камнем. В это утро как раз прибыл воз щебня с реки Тама, и Гэнроку отрядил молодых приказчиков расчистить место, оттащить валуны и отгрести в сторону гальку.

Солнце пригревало не на шутку. Спины парней, сбросивших полотняные куртки, блестели от пота. Сам Гэнроку тоже иногда брался им помогать. Галька на солнцепеке раскалилась так, что не притронуться.

Тут за воротами показался малый, которого Гэнроку послал с утра получить у давешнего ронина плату за жилье. Заранее было ясно, что он вернется ни с чем. Гэнроку и посылал-то парня только на разведку, а уж потом намеревался собрать всех приказчиков и подмастерьев и двинуть в бой главные силы.

— Ну что? Небось, денег не отдал?

— Отдал.

— Что? Отдал? — поразился Гэнроку. — Неужто все?

Парень молча достал и передал хозяину плату за пять месяцев.

Гэнроку с ошеломленным видом пересчитал деньги. Все сходилось. Больше того, сверх долга постоялец еще оплатил и всю сумму за этот месяц…

— И раз! И раз!.. — летели в ясное небо голоса парней, отгребавших камни.

— Вот ведь! Все-таки отдал, значит… — проговорил наконец Гэнроку с таким выражением лица, будто возлагал на посыльного вину за то, что ронин все-таки расплатился с долгами.

Такой поворот событий начисто разрушал козни Бокуана, в которые тот посвятил Гэнроку вчера вечером. Бокуан рассчитывал, что ронин все равно за проживание заплатить не сможет, и тогда его можно будет не мытьем, так катаньем заставить снова послать дочь на службу к Янагисаве, как бы ни была противна обоим такая мысль.

— Так это… хозяин, — начал посыльный, — он, значит, сказал, что побудет в доме еще дня три-четыре, пока подыщет новое жилье.

— Ну, тут уж ничего не поделаешь, пускай… — сказал Гэнроку и сразу поправился: — Но только после того, как доложу обо всем его милости Бокуану.

Он полагал, что едва ли Бокуан сможет отказать при подобных обстоятельствах. Не приходилось, однако, сомневаться, что собачий лекарь рот разинет от изумления, услышав такие вести. Впрочем, это соображение не могло успокоить Гэнроку. Когда гальку отгребли в сторону и, затащив во двор воз, стали разгружать щебень, Гэнроку все повторял про себя: «Вот дубина-то!» Его до невозможности раздражали манеры этого выскочки Бокуана, державшегося с таким надутым видом. И вообще все выглядело странно. Этот ронин, который каждый месяц просил отсрочки и все не мог заплатить ни гроша, теперь вдруг вносит плату за пять месяцев. Что-то здесь не то. Мог ведь просто отказаться платить и отослать посыльного ни с чем… Только вчера, он, Гэнроку, перед этим гордецом зад заголял, а теперь, выходит, все уже забыто…

— Эй, хозяин! — послышалось от ворот.

Гэнроку оглянулся и увидел молодого человека по фамилии Омия, который квартировал в доме по соседству с тем самым ронином.

— Так получается, что мне надо срочно переезжать на другое место — дня через три-четыре съеду, — сказал Омия, немало удивив тем Гэнроку.

— Как это?! — воскликнул он, но, заглянув в глаза посетителю, по его ироничному взгляду понял, что всему причиной вчерашний скандал — молодой человек, хоть к делу отношения и не имеет, верно, взъелся за вчерашнее и решил съехать с квартиры.

— Да пожалуйста! — с напором ответствовал Гэнроку. — И нечего долго тут засиживаться! Съезжайте поскорее!

От такого ответа настал черед дивиться Сёдзаэмону.

После того как недовольный квартирант удалился, Гэнроку, почувствовав необычайный прилив сил, накинулся на щебень и, сбросив куртку, вместе со всеми принялся бешено орудовать лопатой. Про себя он решил, что с Бокуаном ему не по пути и рано или поздно дело кончится ссорой.

В Ямасине тоже лето стояло сухое и жаркое. Кураноскэ купил небольшую крестьянскую усадьбу поодаль от города, в горной деревушке. Вокруг были леса и бамбуковые рощи. Горы утопали в пышной зелени. Когда он порой засыпал, утомившись от чтения, бывало, будили его трели соловья. К пению соловья примешивалось неумолчное верещанье цикад — казалось, сами лесистые склоны звенят в полдень. Прочный деревенский дом с большими соломенными стрехами, затенявшими сёдзи, был весь наполнен дыханием ветра, навевающего прохладу и тихонько колышащего свиток в нише-токонома.

Кураноскэ с просветленной душой вкушал отраду уединения. Заварив чаю, раскрывал любимую книгу. Когда уставал, отрывался от чтения, переводил взор на развесистые клены и стройные павлонии. Прилетали пичуги, вились на солнце среди похожих на звезды цветов портулака, склевывая жучков и букашек у корней.

Поселившись в этих благодатных краях, Кураноскэ впервые стал замечать, что казавшиеся прежде такими обыкновенными деревья, оказывается, имеют свое лицо, у каждого своя неповторимая сущность. Порой, глядя сквозь листву дерева на солнце или созерцая пепельно-серое облачное небо, он словно сам становился этим деревом, вместе с ним радовался или погружался в печальное безмолвие, и казалось, будто листва на нем тихонько колышется, шепчет о чем-то своем.

Для Кураноскэ все это было открытием. Сколько же еще подобных тайн, мимо которых мы обычно проходим не замечая, сокрыто в этом мире, в котором мы живем?.. Наверное, чем долее вкушаешь плоды познания, тем яснее будет проявляться глубокое, сокровенное чувство единения с природой.

Особенно любил Кураноскэ цветы пиона. Может быть, оттого, что пышное великолепие уходящей уже в прошлое эпохи Гэнроку щедро напитало его душу любовью к изобильной красе. Было в этих раскрывающихся под лучами солнца роскошных цветах что-то созвучное его душевному настрою. Еще с той поры, когда он жил в Ако, Кураноскэ всегда выращивал у себя в саду пионы. Перебравшись в Ямасину, с горечью в сердце он перевез сюда любимые цветы и посадил во дворе на новом месте, выбрав хорошо освещенный солнцем уголок, и добавив новых клубней. Нередко можно было видеть, как Кураноскэ с помощью жены и детей поливает и окучивает цветы. К усадьбе Кураноскэ прикупил большой участок земли, пригласил из Киото плотников и заказал им флигель по своему вкусу. Кто бы ни посмотрел сейчас на него со стороны, любой сказал бы, что этот человек собирается коротать остаток дней с женой и детьми в приятной праздности.

Между тем из Эдо в тот день прибыло еще одно письмо.

«Мы понимаем, что вы, командор, сейчас заняты улаживанием дел по наследованию с князем Даигаку. Однако ж осмелимся спросить, собираетесь ли вы все же по окончании сих дел исполнить волю нашего покойного господина? Все мы, будучи в прошлом осыпаны бесчисленными милостями, ныне стыдимся своего самурайского звания. Мы совершенно уверены, что лишь горько скорбя в глубине души, мы одним этим не исполним нашего долга вассальной верности. К тому же князь Даигаку, похоже, принять нас под крыло не может, и клан наш с ним не соотносится. Так что господином нашим остается по-прежнему лишь Опочивший в Обители Хладного Сияния.[121] Покойный господин сам был хорош собою и достойно возглавлял славный род, но прискорбный рок судил ему в одночасье всего лишиться, и вот теперь его дух томится гневом и печалью в мире ином. Если вассалы его не отомстят злодею, а будут лишь заботиться о том, как обустроить дела родича покойного, князя Даигаку, все неизбежно будут говорить, что ронины клана Ако домогаются лишь одного — чтобы князь Даигаку возглавил клан и принял их под свою опеку, — но ведь это не согласуется с Путем самурая, не так ли?»

Вот что говорилось в этом письме, где между строк читались горечь и возмущение. Из него было вполне очевидно, как настроены Ясубэй Хорибэ, Сёдзаэмон Оямада, Тадасити Такэбаяси, Гумбэй Такада и другие горячие головы из Эдоских ронинов.

«Господином нашим по-прежнему остается лишь Опочивший в Обители Хладного Сияния…»

Так мог написать только Ясубэй, — улыбнулся про себя Кураноскэ.

— Да хоть бы князю Даигаку и пожаловали всю Японию с Индией в придачу, все равно Кодзукэноскэ Кире прощенья не будет! — сказал он твердо.

Кураноскэ подумал о покойном князе. Оставив на столе развернутое письмо, он отвернулся и долго смотрел в сад. Взор его невольно туманился слезами, но на губах при этом играла светлая и ясная, словно вода в чистой кринице, улыбка.

Искренний порыв этих молодых людей словно хлестнул его по сердцу невидимым бичом. Когда он думал о душевной чистоте этих самураев, ему порой начинало казаться, что его собственные мысли и чувства зрелого мужа становятся ему самому противны. С младых лет он слыл человеком широкой души и славился щедростью — не потому ли так развилась в нем способность применяться к обстоятельствам. Он размышлял об этом временами, и особенно в такие мгновения… Может быть, людям вообще надо совершать больше ошибок, иметь больше недостатков? Впрочем, оглядываясь назад, он видел, что ошибок в своей жизни сделал немало — пожалуй, даже больше, чем следовало. Молва его приукрасила. Ведь была же у него в юности некоторая излишняя самонадеянность — разве не так? Ему порой даже становилось грустно оттого, что в молодости у него было так мало ошибок, оттого, что он так мало совершил глупостей. Однако, когда он размышлял об этом сейчас, ему представлялось, что все было не зря, поскольку нынешнее положение вещей поместило его в такие обстоятельства, при которых должна была пригодиться вся его выработанная годами тактика. В осуществлении планов мести ему предстояло иметь дело с нелегким противником, настоящим грозным чудовищем. Враг подсылает лазутчиков… Что же, а мы соберем воедино жажду мести всех соратников, создадим отряд, который будет единым живым организмом, объединимся в стремлении к единой цели — священной мести. Прежде всего надо доверять самому себе, верить в успех избранного курса…

Все так, но не это ли редкостное свойство Кураноскэ все планировать наперед сейчас было более всего ему неприятно, не от него ли хотел он избавиться? От этих дум его опухоль на руке болела еще больше. Особенно мучительны были они сейчас, когда Кураноскэ блуждал на грани между жизнью и смертью в своем временном пристанище в деревушке Одзаки. В какой-то момент ему даже стало казаться, что жажда мести сама собой уходит. Временами в душу к нему закрадывалось сомнение: не напрасно ли он все затеял, не впустую ли вся их борьба, но он гнал от себя сомнения и делал все, чтобы преодолеть нерешительность. Невероятно трудным был для него этот период.

Кончился сезон дождей, небо прояснилось. Развеялись и тучи, омрачавшие душу, уступив место прозрачной синеве летнего небосвода.

Все приходит само собой, как велит природа… Кураноскэ часто думал об этом. Нужно лишь довериться своему сердцу, которое не подведет, и следовать его влечению. Бескрайняя даль открывается впереди. Однако он был глубоко уверен, что сердце знает дорогу и всегда отыщет верный путь, даже если придется плутать в тумане. Пусть его пока не видно, но там, в тумане, кроется солнце. Нет, оно здесь, в его собственном сердце! Вся его глубинная мудрость идет оттуда — от солнца.

Письмо от Ясубэя и его друзей порадовало Кураноскэ, но при этом его внутреннее зрение, идущее от сердца, нисколько не затуманилось.

— Молоды вы еще! — проронил он ласково, не оттого, что столь гордился своей умудренностью, а лишь оттого, что испытывал теплое чувство к своим юным соратникам. — Вы должны изжить собственное «я» до конца. В имени человека, в его репутации проявляется его «я», и это «я» мы должны сейчас безжалостно отбросить. Если вы попытаетесь заглянуть глубже, дойти до сути, разве не будет вам безразлично, что толкует о нас молва и какие обвинения бросают нам вслед?

Так думал про себя Кураноскэ, с рассеянным и отрешенным видом созерцая сад.

Явился с визитом Соэмон Хара. Кураноскэ показал ему письмо от молодых соратников. Соэмон, проделавший долгий путь под палящим солнцем, молча читал, утирая полотенцем обильно струящийся по лицу пот.

Не только Соэмон, но и многие другие ронины из Ако, перебравшиеся за последнее время в Киото, часто встречались с Кураноскэ. В отличие от тех, кто осел в Эдо, они безоговорочно доверяли своему командору и вместе с ним спокойно выжидали, готовясь к решительному удару.

— Вот, собираюсь писать им ответ, — сказал Кураноскэ. — Насколько это в моих силах, я все же стараюсь добиться, чтобы князя Даигаку признали правопреемником. Конечно, я забочусь в первую очередь о сохранении родового имени и нашего клана, а не о самом князе. Тем более я не собираюсь сам устроиться на службу к новому сюзерену и таким способом выторговать себе безбедную жизнь. А хвала и хула — все, что толкуют обо мне в народе, — мне и вовсе безразлично. Я понимаю, что им там, в Эдо, не терпится. Они ведь там варятся в этом котле, слушают бесконечно все эти толки и пересуды… Молодые еще — конечно, это не может на них не оказывать влияния. Может быть, самое лучшее было бы всех их забрать сюда. На сей раз я хочу объяснить им все нелицеприятно, может, даже чересчур. Напишу, что лучше бы они пока вообще обо всем забыли…

— Ну нет, это уж слишком! — усмехнулся Соэмон. — Если вы, командор, им такое посоветуете, даже представить не могу, как они будут возмущаться. Да что уж, совсем неплохо, что молодежь так рвется в бой. Меня больше другое беспокоит. Они там все молодцы хоть куда, сила так и брызжет — как бы при такой прыти не натворили чего, не бросились очертя голову в какую-нибудь авантюру. Такое ведь вполне возможно. Самое главное, конечно, чтобы они этой своей силушки и решимости не растеряли… В молодости, бывает, каких только глупостей не сделаешь!.. Но я полагаю, за них можно особо не волноваться — все честные сердца, у всех лучшие намерения.

— Нет, друг мой, тут я с вами согласиться не могу, — возразил Кураноскэ. — Мое мнение таково: пусть они в конце концов делают то, что им так хочется сделать. На здоровье! Пусть попробуют, да только дело-то больно трудное.

— Да, тут нужно действовать с умом, тут искусная стратегия требуется. А молодежь — что с нее возьмешь!..

Усмехнувшись, Кураноскэ встал и вытащил из шкафа доску и шашки для игры в го.[122]

— Честно говоря, мне горько сознавать, что я, вопреки законам природы, даровавшей нам жизнь, посылаю всех этих людей на смерть, и отныне должен заставлять их думать только о смерти. Жизнь наша и так коротка, хорошо бы ее прожить с удовольствием, совершить то, что хочешь совершить — не торопиться умирать… Вот о чем я часто думаю.

— Нет уж, думать сейчас надо только о нашем деле. Сантименты придется отбросить.

— За дело берется мастер! — провозгласил Кураноскэ, решительно делая первый ход. — Отыграюсь сейчас за прошлый раз!

— Думаете, на сей раз победа будет за вами?

— Да, победа будет за мной!

Сердце пятидесятичетырехлетнего Соэмона вдруг забилось быстрее, будто сжатое чьей-то большой ладонью. Примериваясь, какой шашкой ходить, он поджал губы, так что они превратились в тонкую полоску. Безмолвие воцарилось в комнате — только трели цикад ливнем обрушивались на шашечную доску.

Взявшись за хорошо протертые перила, Дэнкити Омия, он же Сёдзаэмон Оямада, шагнул в дом. На улице ярко сияло солнце, и теперь, пока глаза еще не привыкли, в прихожей ему казалось темновато.

— Прошу прощенья! — окликнул он хозяев.

— Сейчас! — отозвался из дальней комнаты женский голос, но сама его обладательница не спешила выйти к гостю.

Больше в доме как будто бы никого не было. Судя по всему, комнаты, разделенные легкими тростниковыми занавесями, уходили далеко вглубь дома. На внушительной, как и подобает дому квартального начальства, «полочке счастья»[123] сияла пузатым брюшком фарфоровая бутыль священного сакэ-омики. В нос Сёдзаэмону ударил аппетитный дух — что-то варилось или тушилось на кухне. Возможно, хозяйка была сейчас слишком занята подготовкой к обеду и никак не могла оторваться.

— Это ли дом начальника пожарной команды?

— Да-да, — с этими словами, постукивая по глинобитному полу деревянными подпорками гэта, в прихожую вошла стройная женщина с волосами, уложенными узлом и заколотыми гребнем.

— Я тут слышал от владельца винной лавки, — сказал Сёдзаэмон, — что у вас сдается дом — вот решил посмотреть помещение…

— Что ж, идите, не стесняйтесь, — любезно пригласила хозяйка. — Дать вам ключ?

— Да в общем-то… Я снаружи посмотрел — вроде подходит…

— Там недалеко, в квартале Ёцуя, недавно был пожар — все из этого дома убежали куда глаза глядят, да так и не вернулись. До сих пор никто так и не вселился. Мне вроде бы открывать этот дом не положено, а вы вот, возьмите ключ, зайдите внутрь и все осмотрите без стеснения.

Получив ключ, прикрепленный к деревянной бирке, на которой значилось «Пожарная команда», Сёдзаэмон вышел на улицу. В тени развесистой ивы подле залитого солнцем перекрестка его ждала та самая девушка, Сати Ходзуми. Завидев Сёдзаэмона, она ласково ему улыбнулась.

— Что, небось, жарко было? — спросил он, показывая ключ.

Они прошли бок о бок несколько кварталов, увидели надпись «Дом сдается», открыли ветхие ворота и вошли во двор. Дорожка, устланная опавшими сосновыми иглами, вела вдоль живой изгороди ко входу. Двор перед небольшим аккуратным двухэтажным домиком утопал в зелени. Главным преимуществом было наличие в доме двух этажей. На первом должны были разместиться отец и дочь Ходзуми, на втором сам Сёдзаэмон, он же Дэнкити Омия.

Ключ со скрежетом повернулся в скважине, и внешняя дверь отворилась. Отодвинув перегородку, они оказались в прихожей, откуда уже можно было войти в дом.

— Пожалуйте, сударыня, — пригласил Сёдзаэмон, который строил из себя простого мещанина и потому, хоть и заплатил за Ходзуми все долги, не забывал держаться с девушкой нарочито почтительно и подобострастно.

Бедная Сати от такого обращения ужасно смущалась и робела, не зная, как себя держать.

— Нет, лучше уж вы вперед…

— Ну ладно, тогда прощенья просим, — ответствовал Сёдзаэмон, которому неохота было дальше разводить церемонии, и первым вошел в дом.

Может быть, оттого, что дом оказался совсем близко от пожарища, внутри воздух был спертый и пахло пылью. Сёдзаэмон прошел к веранде, выходившей в сад, отодвинул створку и оглянулся. Сати последовала за ним в комнату и, должно быть, чувствуя себя неуютно, стояла как потерянная посреди этого пустого, мрачного и затхлого помещения, утратив свое обычное радостное девичье оживление.

— Потолок низковат, правда, а так дом хоть куда, верно? — сказал Сёдзаэмон, оценивающим взглядом окинув комнату.

Сати тоже, показывая свою хорошенькую шейку, задрала голову и посмотрела на потолок. Только сейчас девушка осознала, что находится вдвоем с почти незнакомым мужчиной в уединенном доме за закрытыми дверями. Сёдзаэмон-Дэнкити был молод, пригож и к тому же проявил такую редкостную доброту, позаботившись о ней и об отце… Уже только от того Сати инстинктивно, своим девичьим чутьем ощущала некую тревогу, и хотя она всячески старалась восстановить душевное равновесие, с каждой минутой, наоборот, чувствовала себя все более скованно.

— Идемте посмотрим второй этаж, — сказал Сёдзаэмон. Он тоже чувствовал себя сейчас неловко. Тогда он просто заплатил за Ходзуми не очень большую сумму денег, сказал, что тоже не желает оставаться больше в этом месте при таком домовладельце и поищет другой дом. И вот в результате он теперь предлагает им поселиться с ним в одном доме — они внизу, он наверху… Для семейства, в котором есть молоденькая девушка, это явно слишком скоропалительно, слишком навязчиво… Однако, осознав задним числом двусмысленность ситуации, Сёдзаэмон мысленно придумывал всяческие оправдания: в конце концов, держится он вежливо, почтительно, — ну чего ей бояться?! К тому же, если они окажутся под одной крышей, ему, возможно, будет легче скрывать ото всех свое истинное происхождение — никто никогда не узнает в нем ронина из клана Ако.

Что еще осталось в нем сейчас, кроме жажды мести, стремления отомстить за господина? До той поры, пока месть не свершится, его жизнь ему не принадлежит — он, хоть и жив пока, но по сути живой мертвец. Ему сейчас не до случайных связей и не до любви.

Рассуждая таким образом, Сёдзаэмон внутренне посмеялся над своим странным волнением. И все же мысль о том, что в этот летний полдень они с девушкой в молчании стоят лицом к лицу посреди пустынного уединенного дома, не давала ему покоя. Он вдруг заметил, что фигура Сати, стоящей у стены этого пустынного дома, чем-то необычайно влечет его сердце. Он просто не понимал раньше, насколько она красива… К тому же Сёдзаэмон чувствовал, что и Сати явно воспринимает его не совсем обычно — может быть, боится, что он начнет сейчас к ней приставать?..

Поднимаясь на второй этаж по лестнице, Сёдзаэмон перебирал в уме все эти предположения. При этом его одолевало предчувствие опасности — как если бы он играл с огнем. Ему вдруг стало не по себе, и второй этаж они осматривали в угрюмом молчании. Недалеко от лестницы было окно, и лучи солнца проникали сквозь створки ставней. Сёдзаэмон открыл ставни — из окна дохнуло свежим ветром.

— О! Прохладно! — сказал он и выглянул в окно. Насколько хватало взора, вокруг под летним небосводом расстилались закопченные, раскаленные на солнце крыши жилых домов. Судя по расположению, то был квартал Ёцуя.

— Ого! — вдруг невольно вырвалось у Сёдзаэмона. Он вдруг заметил, что в одном месте между домами ветер вздымает к небу, подернутому легкой сетью перьевых облаков, клубы черного дыма.

Пожар… Снова! — он сразу вспомнил разговоры о недавнем пожаре, что слышал в доме начальник пожарной команды.

— Пожар! — крикнул он, обернувшись к девушке.

На белом личике девушки мелькнули удивление и испуг. Она поспешила к окну. Стоя рядом, оба молча смотрели, как поднимается ввысь дым пожара.

Издали послышался тревожный звон набата, донесся взволнованный гомон.

— Это очень далеко! — рассмеялся Сёдзаэмон, повернувшись к Сати, и увидел, что плечи ее так и ходят, а грудь взволнованно вздымается от стесненного дыхания. В прелестных глазах девушки таилась тревога. Прерывистое дыхание срывалось с влажных уст. Сёдзаэмон вновь умолк и перевел взгляд на клубящийся вдалеке дым. Однако теперь его внимание было приковано к этой вздымающейся груди и очаровательной кромке волос в обрамлении воротника кимоно. Над головой у них где-то на чердаке пробежала, семеня лапками по дереву, мышь. Сати подняла глаза, посмотрела на потолок. Глаза их встретились и едва заметно улыбнулись друг другу.

— Мышь, да?

— Да, — чуть слышно ответил Сёдзаэмон.

Появившаяся так кстати мышь разрядила напряженную атмосферу, и далее молодые люди разговаривали уже в свободной манере.

— Где же это горит? — задумчиво сказала Сати, не отрывая глаз от дыма.

Дальний дневной пожар, шум которого почти не долетал сюда, казалось, задел какие-то сокровенные струны в груди девушки.

— Да я же вроде сказал, — похоже, где-то в районе Ёцуя. Может быть, теперь посмотрим, что с той стороны?

Сёдзаэмон прошел на другую сторону комнаты и вышел на веранду, что нависала над садом. Сати вдруг почувствовала, что у нее перехватило дыхание — ей мучительно недоставало чего-то. К собственному изумлению, она поняла, что незаметно для себя увлеклась и совсем потеряла голову. Может быть, ей хотелось, чтобы они бесконечно стояли рядом, глядя на дым дальнего пожара?.. Через некоторое время это мучительное, щемящее томление, что полнило обоим грудь, прошло, оставив после себя сладостную отраду. Сати по-прежнему стояла на том же месте, а ее спутник не сводил глаз с округлых девичих плеч, и сердце его, словно морской прилив, заливала неведомая ранее нежность. Сёдзаэмон с грохотом открывал одну створку ставней за другой, и яркий солнечный свет постепенно заполнил всю комнату на втором этаже.

— Так, значит, здесь у вас восемь татами,[124] — сказала Сати. — Глядите-ка, и ниша-токонома есть, и еще шкаф…

— Да мне одному даже многовато будет. Мне ведь только вечером прийти да переночевать… Что ж, солнца здесь достаточно, в жару ветерок обдувает. А вы, сударыня, прошу прощенья, что скажете?

— Я… Мне этот дом нравится.

— Но еще неизвестно, понравится ли вашему батюшке. Ну, то, что какой-то мещанин тут на втором этаже обретается…

— Ну, что вы, он не такой!..

— Тем не менее надо вашего батюшку разок сюда привести посмотреть. Надеюсь, ему все-таки понравится.

— Да зачем же? Выбора ведь у нас все равно нет. Если уж вы присмотрели этот дом… — возразила Сати, слегка помрачнев.

Ей вдруг вспомнился тот вечер, когда к ним заявился Бокуан, и все связанные с этим визитом злоключения. Охваченный жалостью Сёдзаэмон, стараясь не обнаруживать своих чувств, только усмехнулся, как бы говоря: «Ну что ж!» — и принялся задвигать ставни со стороны веранды. Сати тоже, обретя наконец душевное равновесие, задвинула ставни на окне.

— Ой, как темно! — воскликнула она.

В комнате и впрямь снова стало темно и душно.

— Осторожно, сударыня, не споткнитесь. Будем спускаться, — сказал, конфузясь и робея в глубине души, Сёдзаэмон, последовав за девушкой в полной темноте на почтительном расстоянии.

Он подождал, пока Сати, поскрипывая ступеньками, сошла вниз по лестнице, и только после этого спустился сам. Когда они вышли из темного дома на улицу, глазам стало больно от хлынувшего сквозь зеленую листву солнечного света. Сати была еще более неразговорчива, чем тогда, когда они сюда пришли, и настроение у нее, судя по всему, вдруг резко упало. Сёдзаэмону тоже казалось, будто он что-то оставил в этом доме, чего ему теперь остро не хватает, и он тоже подавленно молчал. Сейчас он собирался пойти обратно к квартальному голове, чтобы оговорить квартплату и все прочие вопросы касательно съема.

Эдоские ронины, сгруппировавшиеся вокруг Ясубэя Хорибэ и Гумбэя Такады, выходили из себя от нетерпения и досады. Для них не было ничего на свете превыше мести. Почти каждый день они собирались вместе обсудить дела и перемывали кости своему командору, который, похоже, не намеревался ничего предпринимать, жил себе в свое удовольствие на природе. Что им в такой ситуации делать, они не представляли, и день изо дня болезненно ощущали свою полную неприкаянность.

Из нескольких писем, пришедших от Кураноскэ, следовало, что командор сейчас более всего озабочен тем, как сохранить остатки рода Асано, для чего он и прилагает все усилия к восстановлению правопреемства князя Даигаку. Очевидно, лишь покончив с этими делами и узнав о результатах, каковы бы они ни были, Кураноскэ собирался перейти к осуществлению планов мести, дабы восстановить поруганную честь покойного господина. В его расчеты входило восстановление как самого клана, так и доброго имени сюзерена.

Ясубэй и его друзья такой постановкой вопроса были недовольны. Почему сразу не попытаться отомстить негодяю? Князь Даигаку, хоть, бесспорно, и доводится покойному господину младшим братом, но представляет другой княжеский дом. Пусть даже командору и удастся уладить дела с его правопреемством, нам-то от того что толку? Такие половинчатые меры все равно не могут воскресить клан в его былом величии. Как бы ни пекся покойный господин о роде Асано и клане, более всего он должен был бы жаждать смыть бесчестье, но это по-прежнему остается неосуществимо. Не время сейчас заниматься вопросами сохранения клана и родового имени. Когда господин был жив, мы как могли служили ему, были его «руками и ногами». Но и сейчас ничего не изменилось, мы все те же. Бесчестье господина остается и нашим бесчестьем. Враг нашего господина остается нашим врагом. Что может быть для нас превыше мести?!

Каждый раз, когда ронины собирались вместе, из всех их разговоров следовал лишь такой непреложный вывод. Более ничто для них не существовало. Было достаточно тяжело каждый день говорить об одном и том же, чтобы затем разойтись ни с чем. Лишь жажда мести разгоралась в их сердцах все сильнее, причиняя всем мучения. «Может быть, лучше пока переждать, не собираться так часто?» — предлагали некоторые, но другие с ними не соглашались и настаивали на ежедневных сходках, чтобы не угас, не впал в небрежение воинский дух. Эти бесполезные прения были чреваты немалой опасностью — стоило только кому-нибудь одному в чем-то не согласиться с остальными, как атмосфера угрожающе накалялась. Были и такие, что, устав от ожидания, вдруг исчезали, уходили в неизвестном направлении, не предупредив товарищей. То, чего опасались Ясубэй и Гумбэй, постепенно стало обретать зримые формы.

— Что ж поделаешь, — говорил Хэйдзаэмон Окуда, — люди есть люди. Лучше всего было бы ударить сразу, пока у всех еще душа горит. А когда столько выжидаешь, само собой, некоторые начинают разбегаться.

Все это посланец из Эдо пытался объяснить Кураноскэ, навестив его в Ямасине. Кураноскэ с улыбкой отвечал:

— Что ж, думать только о мести, может, и неплохо, да ведь и любой босяк безродный, ежели разозлится как следует, может полезть в драку и много чего наворотить… Только разве такая храбрость не удел тех, что во хмелю готовы лезть на рожон, браться за дело, которое на трезвую голову им нипочем не осилить? Разве нам это надо?

Видя, что лицо гостя залилось краской, Кураноскэ миролюбиво продолжал:

— Если мы хотим заполучить только голову Кодзукэноскэ Киры, то здесь, возможно, и один кто-нибудь мог бы справиться. Даже наоборот, пожалуй, одному действовать легче. Ведь противник-то — придворный вельможа-когэ, то есть личность, от воинских искусств весьма далекая, да к тому же старик, то есть легкая добыча, не так ли? Пусть даже его охраняют самураи из дома Уэсуги, но человек ведь так уязвим… Если поискать хорошенько, всегда можно найти щелку, чтобы к нему подобраться. Стоит только поручить это какому-нибудь хорошо обученному ниндзя, и дело будет сделано. Мы же с вами не о том радеем. Хоть клан наш и уничтожен, хоть дружину и разбросало по свету, но мы должны собрать тех, что остались, и, действуя как единый отряд, ударить по врагу, повинному в гибели нашего господина. Дело трудное, но важное. В том и состоит сейчас наша задача. И в отряде нашем каждый должен быть настоящим воином, истинным самураем. Объединяющим началом нашего отряда должен стать не минутный порыв, не всплеск нахлынувшего чувства. Мы все должны проникнуться сознанием значимости того, что мы собираемся совершить. И для себя, и для всех остальных я вижу в том радение во имя святого дела. Кто хочет отколоться, бежать, пусть бегут. Когда намываешь золото, надо сначала просеять песок. Песок уйдет, останется чистое золото. Так я полагаю и потому в будущее смотрю с надеждой и уверенностью. В клане Ако найдется достаточно настоящих самураев.

Слова Кураноскэ были переданы ронинам в Эдо, и те постарались притушить на время сжигавшее их всепоглощающее пламя. Из далекой горной Ямасины на них словно повеяло освежающим прохладным ветром.

— А ведь молодец все-таки наш командор! — улыбнулся Ясубэй, покачав головой, но тут же добавил:

— И при всем при том лучше бы нам ударить пораньше!

Все молодые самураи были того же мнения. Согласно кивая, они дружно и весело рассмеялись.