Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Передача под опеку

Кому именно из даймё отдать на попечение ронинов, было не так-то просто решить. Согласно постановлению Совета Старейшин, дежурный по декабрю месяцу Инаба, правитель Танго, разделил сорок семь ронинов, числившихся в списке, представленном начальником Охранного ведомства Сэнгоку, на группы. Семнадцать человек были вверены заботам князя Хосокава Эттюноками, хозяина замка Кумамото, что в краю Хиго.[198] Десять человек поручены заботам князя Мацудайра Окиноками, хозяина замка Мацуяма, что в краю Иё,[199] еще десять человек достались князю Мори Каиноками, хозяину замка Тёфу, что в краю Нагато,[200] и еще десять человек — князю Кэммоцу Мидзуно, хозяину замка Окадзаки, что в краю Микава.[201] Каждый должен был принять свою партию ронинов, для чего надлежало отправить за ними конвой в храм Сэнгаку-дзи.

Поскольку день был приемный, когда все даймё явились в замок сёгуна на прием, за исключением князя Мацудайра, который отсутствовал по болезни, все они там же выслушали оповещение и приняли к исполнению. Кликнув своих вассалов, они велели им отправляться в усадьбы и немедленно начать готовиться к приему ронинов. Князю Мацудайра было направлено отдельное письмо от имени Совета старейшин. Хотя князь хворал и из дому не выходил, он тоже уже был наслышан о событиях минувшей ночи. Он тут же послал ответ, извещая о своей готовности выполнить поручение Совета старейшин, велел челяди готовиться к приему ронинов и отдал приказ своим офицерам стражи Дзиродаю Окудайре и Кюбэю Цукуде, прихватив с собой младших офицеров Куробэя Окудайру, Тонэри Окосаку, управляющего подворья на период отсутствия князя Ситиробэя Миуру и Сакудзаэмона Сугиуру, с тремястами солдат выступить к храму Сэнгаку-дзи. Для того чтобы принять каких-то десять человек, отряд казался непомерно велик, но дело в том, что князь Мацудайра и его приближенные опасались нападения со стороны клана Уэсуги, который может попытаться по дороге обрушиться на конвой большими силами, чтобы перехватить арестантов. Паланкинов, чтобы нести в них арестованных ронинов, на всякий случай приготовили тоже больше, чем нужно, — целых тринадцать. За исключением солдат-пехотинцев, все самураи конвоя были верхом. Прохожие на улицах дивились на пышную процессию, гадая, что бы могло означать такое шествие.

Когда конвой приблизился к храму Сэнгаку-дзи, оттуда уже слышалось ржание коней. На площади перед храмом в суровом строю расположился отряд из двухсот человек, посланный с той же целью князем Мидзуно, хозяином замка Окадзаки. Конвой Мидзуно прибыл чуть раньше, и теперь дожидался выдачи своей партии арестантов. Площадь была не слишком велика, так что запоздавшим трем сотням солдат Мацудайры некуда было деваться, и они так и остались стоять поодаль колонной, перекрыв улицу. В обоих отрядах предполагали, что клан Уэсуги может пойти на вооруженное нападение, отчего атмосфера на площади царила зловещая. От клана Мацудайра на переговоры к людям Мидзуно был отправлен самурай по имени Киётаю Хага, и те согласились освободить половину площади. Триста человек конвоя Мацудайры, окружив паланкины, кое-как наконец втиснулись на пространство перед храмом, заполнив его до предела. А ведь еще должны были подойти конвои, посланные князьями Хосокавой и Мори, причем оба эти клана были побольше, чем те два, что уже прислали свои отряды. Стало быть, следовало ожидать, что от каждого тоже будут выделены конвои побольше, чем по двести-триста человек. Самураи толковали между собой, что вновь прибывших разместить будет негде. Солнце понемногу клонилось к закату, день угасал. После полудня небо снова начало хмуриться, и, казалось, стемнело очень рано. В обоих отрядах позаботились о том, чтобы прихватить с собой из усадеб фонари и, хотя было еще довольно светло, все принялись дружно зажигать фитили.

Снег, еще лежавший на крышах, заискрился в отблесках огней.

— Могут ведь и вечером, и ночью нагрянуть, — тревожно переговаривались между собой солдаты, ожидая нападения сил Уэсуги.

Может быть, оттого, что все пребывали в таком напряжении, никто особо не мерз. Тем временем стал накрапывать холодный дождь.

«Поздно уже… Что же это? Отрядов Хосокава и Мори все нет и нет! — удивлялись самураи.

Дождь полил сильнее. Нахлестывая коня, подскакал верховой. Он сообщил об изменении диспозиции: передача арестованных состоится на подворье начальника Охранного ведомства Сэнгоку, так что всем конвоям приказано немедля направиться туда. Оба отряда безропотно подчинились и мужественно двинулись в указанном направлении. Они маршировали в сумраке по раскисшей дороге под проливным дождем, а когда добрались до усадьбы омэцукэ Сэнгоку, то застали перед воротами отряд ни много ни мало в восемьсот семьдесят пять человек, высланный князем Хосокавой. Самураи стояли рядами, высоко подняв на шестах фонари. Снова не обошлось без сумятицы.

Всю операцию с передачей арестованных организовал начальник Охранного ведомства Сэнгоку, которому вручили свою челобитную с повинной Ёсида и Томиномори, с помощью двух офицеров-мэцукэ, Гэнгоэмона Судзуки и Кодзаэмона Мидзуно. Им помогали младшие офицеры окати-мэцукэ и рядовые стражники числом десять человек. Сам Сэнгоку уже удалился, сдав командование Гэнгоэмону и Кодзаэмону. Оба хорошо понимали, что их сегодняшнее задание — дело чрезвычайной важности. Предполагали они и возможность нападения карательного отряда Уэсуги. Собрав всех окати-мэцукэ и рядовых стражников, они приказали быть начеку и не зевать. В случае, если бы вдруг нагрянули силы Уэсуги, следует сначала постараться убедить их добром, ну а уж если не послушают, ничего не поделаешь… Хоть бы даже численный перевес был на стороне противника, надо осознать, что биться придется не на живот, а на смерть, дабы не посрамить его высочество сёгуна, давшего сие задание. Напряжение нарастало. Наконец все было готово к выступлению.

Тут вдруг прибыло новое распоряжение от сёгуна: перевести ронинов на сей раз в усадьбу начальника Охранного ведомства и уже там распределить между четырьмя кланами. В храм Сэнгаку-дзи был послан окати-мэцукэ с приказанием всем отправляться к подворью Сэнгоку.

Гэнгоэмону и Кодзаэмону ничего иного не оставалось, как подчиниться приказу, хотя для них это было неприятной неожиданностью. Ведь если бы при транспортировке ронинов на подворье Сэнгоку действительно нагрянули самураи Уэсуги, разбираться с ними пришлось бы исключительно своими силами. Дело было опасное. «Что они еще там надумали?» — переглянулись офицеры.

Им представлялось, что последнее распоряжение просто ломает всю осмысленную схему действий, которой они до сих пор придерживались. Тем не менее всем чинам стражи было сообщено о распоряжении властей, и трое окати-мэцукэ — Яитиэмон Исикава, Симпатиро Итино, Кохатиро Мацунага — были командированы в Сэнгаку-дзи. Сами же Гэнгоэмон и Кодзаэмон в паланкинах направились к усадьбе Сэнгоку.

Час был уже поздний. Когда они вышли на веранду в ожидании паланкинов, небо было затянуто черными тучами, которые, казалось, вот-вот разразятся ливнем. Полный забот и тревог день завершался дождливым вечером.

— Еще немного, и настанет ночь, — переговаривались Гэнгоэмон и Кодзаэмон.

Речь, конечно, шла о том, что в столь неподходящее время придется переводить ронинов из Сэнгаку-дзи в усадьбу Сэнгоку.

Гэнгоэмон мрачно улыбнулся:

— Не знаю уж, отчего его высочество в своих решениях так переменчив — прямо как нынешняя погодка…

Оба в какой-то момент вдруг почувствовали, что проникаются к ронинам симпатией и готовы их поддержать. Кодзаэмону вспомнилось наставление о том, что самураям «в трудный час свойственно сочувствовать и помогать друг другу», и он долго обдумывал смысл этих слов. Гэнгоэмон ломал голову над вопросом, по какой причине сёгун приказал транспортировать ронинов ночью почти без конвоя. Уж не по наущению ли верховных чинов, которые опасаются осложнений, не хотят привлекать внимание толпы? Но если так, то тут замешана злая воля… Тревога его все росла.

По крыше паланкина забарабанил дождь.

Храм Сэнгаку-дзи тоже был скрыт темной завесой дождя. Однако толпа зевак не собиралась расходиться. Их любопытствующие взоры сверкали отовсюду — из-под ветвей деревьев и из-под навесов крыш окрестных чайных, где они теснились, как воробьи на жердочке. Помимо обычного любопытства в связи с интересным зрелищем, всех занимала одна мысль: что же все-таки будет дальше с ронинами?

Во дворе храма раздавался только шум ливня. С развесистых ветвей декоративных сосен со стуком падали тяжелые капли. Лишь изредка деловито пробегали монахи-насельники. Было несколько странно сознавать, что ронины, которых сегодня столько тормошили, посылая от имени властей то туда, то сюда, могут все еще находиться в храме. Между тем они мирно вкушали поздний обед в гостевом зале. Охватившее их было поначалу легкое волнение улеглось. Молодые особенно остро чувствовали, как этот шум ливня, сопровождающий их разговоры, наполняет сердце грустью. Их отнюдь не прельщало сидеть привалившись к стенке и клевать носом, как престарелый Яхэй Хорибэ, который осуществил свои заветные чаяния и теперь хотел одного — дать усталому телу роздых.

Все ждали и надеялись, что клан Уэсуги все же вышлет за ними карательный отряд. Когда монах прибежал днем сообщить, что силы Уэсуги подходят к храму, он просто ошибся — принял за противника конвой, присланный князем Мидзуно, так что все вылилось в забавное недоразумение. До сих пор еще многие над этим происшествием посмеивались. Кадзуэмон Фува, попросив у монахов точильный камень, устроился в прихожей на земляном полу и принялся точить свой меч, сводя многочисленные зазубрины на клинке, образовавшиеся прошлой ночью. Бонза принес ему фонарь и поставил рядом.

— Все еще только начинается! — приговаривал Кадзуэмон, с шелестом и скрежетом без устали водя лезвием по камню.

От входа ветром заносило брызги, которые того и гляди могли захлестнуть фонарь. Кадзуэмон встал, закрыл дверь поплотнее и, сев на приступку, снова задумчиво принялся точить и шлифовать клинок. Закончив, он поднес лезвие вплотную к фонарю, внимательно посмотрел на свет и слегка ухмыльнулся.

По коридору торопливо пробежал монах, выкрикивая на ходу:

— Посланцы из замка! Посланцы из замка!

Кадзуэмон слегка приоткрыл дверь, всмотрелся во двор, полускрытый под пеленой дождя. Видно было, как открыли ворота и во двор проследовало несколько паланкинов. Дождь лил как из ведра. Огорчившись, что карательный отряд Уэсуги так и не появился, Кадзуэмон вернулся на свое место.

Дремавшие в зале ронины тем временем проснулись и чинно расселись по местам. Кураноскэ стоял неподвижно, слушая, что скажет прибежавший с вестью монах. Когда бонза ушел, он поднял голову, оглядел зал и промолвил:

— Что ж, прошу всех следовать за мной.

Впереди монах-провожатый, за ним Кураноскэ, а следом и все остальные ронины тихо вышли в коридор. Дождь барабанил по стрехам, ветер тряс и раскачивал ставни. Во флигеле, через который они проходили, горела одинокая свеча. По серебристой поверхности бумажной перегородки-фусума с изображением лотосового пруда бесшумно проплыли силуэты Кураноскэ и шедших за ним ронинов. Наконец в дальнем конце галереи показались дрожащие отблески фонарей, мелькнули темные силуэты, и вошли одетые в хлопчатые куртки и шаровары посланцы из замка.

То были окати-мэцукэ Яитиэмон Исикава, Симпатиро Итино и Кохатиро Мацунага. Ронины приветствовали их опустившись на колени и склонив головы к полу. К ним обратился старший по званию Яитиэмон Исикава:

— Вам надлежит проследовать в усадьбу его светлости начальника Охранного ведомства омэцукэ Сэнгоку Хокиноками, где вы перейдете в ведение господ офицеров Гэнгоэмона Судзуки и Кодзаэмона Мидзуно. Просим всех собраться и следовать к усадьбе его светлости.

Яитиэмон говорил негромко, и шум дождя заглушал его голос, но Кураноскэ и остальные всё слышали. Кураноскэ поднял голову, посмотрел посланнику в глаза. Было не вполне понятно, что имеют в виду власти. Из слов Яитиэмона следовало, что им надлежит самим отправиться к усадьбе Сэнгоку. Можно ли было трактовать такое отношение, когда государственным преступникам предоставлена свобода передвижения, как знак особой милости со стороны сёгуна? А оружие — можно ли его взять с собой? На дворе ночь, путь до усадьбы Сэнгоку не близкий — что, если их перехватит карательный отряд Уэсуги? Для сёгуна было бы вполне естественно потребовать, чтобы они разоружились, но посланцы об этом ни словом ни упомянули.

Пламя от свечей качнулось в сторону, и листья лотосов на фусума заиграли бликами.

Коленопреклоненный, Кураноскэ смотрел снизу вверх на Яитиэмона — лицо офицера было непроницаемо, как маска, но вероятно, он ожидал формального документа — заявления о принятии приказа к исполнению.

— Как насчет нашего оружия? — хотел было спросить Кураноскэ, но слова застряли в горле, и он снова безмолвно простерся ниц.

Сомнения рассеялись, на смену им в груди всколыхнулось чувство удовлетворения. Значит, сёгун негласно признает, что они могут остаться при оружии? Похоже на то. Кураноскэ открыл принесенный монахом письменный прибор, налил воды для ополаскивания, обмакнул кончик кисти в тушь. От волнения рука не слушалась, пальцы дрожали. Он глубоко вздохнул, призвал на помощь все свое самообладание и ровным, плавным почерком начал писать. От туши исходил тонкий аромат.

Наконец бумага была готова. Передавая ее из рук в руки, Кураноскэ, посмотрев Яитиэмону в глаза, спокойным голосом сказал:

— Не обессудьте, ваша милость. Как видите, мы в неподобающем облачении. Надо бы переодеться, да не во что — даже неловко перед людьми.

Действительно, замечание было существенное. Яитиэмон молча кивнул и поднялся. Кураноскэ в знак повиновения низко склонил голову. Все отчетливо ощущали, что не только враждебные им силы оказывают влияние на сёгуна.

Шаги мэцукэ затихли в конце коридора. Кураноскэ поднялся с колен, посмотрел им вслед и, поколебавшись, пошел проводить их во двор, а когда посланцы наконец покинули храм, от всей души поблагодарил оказавшегося тут же настоятеля.

— Пора собираться на выход, господа, — вернувшись в зал, бросил он застывшим в ожидании ронинам и добавил с веселой усмешкой: — Всяко может быть: не ровен час, по дороге что-нибудь интересное с нами приключится…

Не теряя времени, все принялись готовиться к выходу. Надели снова промокшие головные накидки пожарной дружины, затянув шнурки под подбородком. На копья опирались, как на посохи. Кадзуэмон Фува с довольным видом похлопывал по рукояти меча, который он только что так любовно обихаживал. Если бы только по дороге напал на них карательный отряд Уэсуги! Лучшего и желать было бы нечего. Но, если даже этого и не случилось бы, ронины все равно настроены были радостно. Кто мог предположить, что они, пусть хоть и под дождем, будут сами по себе, без охраны, вольготно шагать через весь Эдо?! Что ж, надо было жить сегодняшним днем — довольствоваться тем, что дано. Это было самое пышное и торжественное шествие в их жизни — кровь так и бурлила в жилах. Старикам и раненым были любезно предоставлены паланкины. Яхэй Хорибэ бодрился и все твердил, что пойдет сам, но случившийся рядом Ясубэй все же убедил его воспользоваться паланкином. И впрямь, лучше было попусту не рисковать, поберечь силы. Однако те, кто уселся в паланкины, держали створки раздвинутыми, чтобы в любой момент можно было выпрыгнуть наружу, и только крыши велели натереть тунговым маслом, чтобы не протекали под дождем.

Голову Киры поручили настоятелю храма.

Завидев Тикару, Кураноскэ сказал:

— Пойдешь рядом со мной.

Вдвоем они встали во главе отряда.

Никто не усмотрел в словах командора нарушения субординации или вызова. Наоборот, все с радостью приняли его выбор, считая, что для такой великолепной процессии лучшего построения и не придумаешь. Все молчаливо предполагали, что по завершении их шествия неизбежно настанет пора разлучаться и друзьям, и недругам, и отцу с сыном, и сводным братьям. Даже к тем, кого они в обычной жизни терпеть не могли, каждый из ронинов сейчас испытывал теплое товарищеское чувство.

Зажгли принесенные специально для того фонари, и ронины построились в маршевую колонну, пропустив в середину паланкины с ранеными и стариками.

Монахи-насельники Сэнгаку-дзи, выйдя из храма и из келий, провожали их, стоя двумя рядами до самых ворот. Хотя ронины провели в храме всего день, между ними и монахами уже образовались прочные связующие узы.

Кураноскэ посмотрел туда, где находилась могила князя Асано. Кладбище было затянуто мглой. Мокрые ветки деревьев тяжко раскачивались на ветру, разбрызгивая капли. Стоявший рядом настоятель храма понимал, что должен сейчас испытывать командор. Опочивший в Обители Хладного Сияния князь Асано мог быть доволен теперь в мире ином. Настоятель не высказал этого вслух. Ничего не сказал и Кураноскэ. Лишь по радостной улыбке, блуждавшей на его округлом лице, можно было лучше, чем по словам, догадаться о том, что у Кураноскэ на сердце.

Наконец все было готово.

Обменявшись прощальными напутствиями с монахами, ронины вышли за ворота храма. Шесть фонарей — по два во главе колонны, в середине и в конце — освещали шествие храбрецов. Тяжело и уверенно шагали ронины сквозь дождевую завесу. Едва лишь они очутились за воротами храма, как заметили, что из-под стрех домов по обе стороны улицы провожают их молчаливые любопытные взоры. Черные тени мелькали и впереди на дороге, по которой немилосердно барабанил ливень. Люди поспешно расступались, освобождая путь, и, затаив дыхание, смотрели вслед колонне.

— Эх, хоть бы эти пентюхи Уэсуги наконец объявились! — тихонько шепнул Тадасити Такэбаяси шагавшему рядом Ясубэю. Тот в ответ улыбнулся.

Ясубэй ждал и надеялся, что сейчас на них обрушится карательный отряд Уэсуги, и потому старался держаться поближе к паланкину, тревожась об отце, которому он пока отдал на сохранение свое копье. Ведь что ни говори, старику пришлось провести в бою и на марше целый день и две ночи — было с чего тревожиться. Весь ослабевший и одряхлевший, как усохшее дерево, старый Яхэй сейчас держался молодцом, но чувствовалось, что надолго его не хватит. Ясубэю казалось, что, стоит ему только сейчас успокоиться и расслабиться, как случится что-нибудь непоправимое.

Когда толпа зевак, сгрудившаяся вдоль дороги, осталась позади, в отдалении сквозь полог дождя прорисовалась группа вооруженных людей. Кураноскэ приметил среди них бритый череп преподобного Мунина Оиси. С ним вместе стояли под дождем сын Сампэй, Тораноскэ Сисидо и еще три-четыре самурая.

Кураноскэ и Тикара приветствовали их молчаливым наклоном головы, но не замедлили шаг.

Прежде, чем Сампэй успел его остановить, Мунин, раскрыв веер, стал громко выкрикивать.

— Молодцы! Вы свое дело сделали! — отчего безмолвная толпа сразу же стала пялиться на него.

Тикара чувствовал, как кровь быстрее струится в жилах от этих слов. Самому Кураноскэ, хоть он и смолчал в ответ на бесхитростные поздравления прямодушного родича, тоже отрадно было слышать похвалу.

— Вы свое дело сделали! — эти слова еще долго звенели в ушах у ронинов, пока колонна следовала мимо того места, где стоял Мунин со своими людьми. Сампэй, Тораноскэ, Ясубэй и многие другие, кого связывало общее дело, смотрели друг на друга, безмолвно прощаясь навеки.

Веер в руках у Мунина расклеился под дождем, бумага отвалилась от каркаса. Когда отряд ронинов уже почти совсем растаял в дождливой мгле, их все еще провожали доносившиеся издалека взволнованные напутствия юного душой старца: «Молодцы! Вы свое дело сделали!»

Толпа окружила бонзу и его людей. Сам Отставник был не робкого десятка и ни на кого внимания не обращал, но Сампэй с прочими самураями постарались его утихомирить и поскорее увести подальше. Когда они уже пустились в путь, толпа зевак пошла за ними следом. Люди прониклись глубокой симпатией к этому монаху, который не побоялся во всеуслышание выкрикнуть то, что сами они сказать не решались. Только теперь все принялись оживленно толковать друг с другом, наперебой превознося вассальную верность ронинов. Лишь один человек стоял с надменной улыбкой на лице, всем своим видом показывая, что он с остальными не согласен. На голове у него была надета широкополая соломенная шляпа. Он не пошел вместе с другими за Мунином, но и не остался стоять на месте, быстро пустившись шагать под дождем в другую сторону.

То был Паук Дзиндзюро.

Внезапно Дзиндзюро резко остановился на ходу. В гомонящей толпе зевак, на все лады расхваливающих ронинов, он вдруг углядел фигуру Кинсукэ Лупоглаза. Тот еще не успел заметить Паука. Кинсукэ было не до того, он весь был во власти речей, которые вел какой-то старик:

— Там, говорят, у Киры на подворье было триста человек самураев! Ха! У меня в Хондзё родственник живет. Он мне еще вчера ночью дал знать, что там творится. Ну, я с утра пораньше, еще затемно, значит, и побежал посмотреть. Ох, и зрелище там было, в усадьбе, доложу я вам! Этих-то числом было немного — так у них в отряде ни одного убитого нет! Вот что значит, когда меч служит благородному делу вассальной верности! Нет, такого больше…

Кинсукэ с горящими глазами во все уши слушал говорящего, который, как видно, обожал старинные сказания о героических деяниях самураев былых времен. Люди, внимая с неослабным интересом, в три ряда окружили рассказчика и стоически терпели, когда на них сливались струйки воды с чужих зонтиков.

— Неужто триста человек там было?! — выдохнул кто-то.

— Ну и молодцы!

— Правда, правда! Я сам там был, все осмотрел. Давно живу на свете, а такого на моем веку еще не бывало. Чтобы в наше время!.. Вот уж не думал, не гадал! Я и внука своего привел посмотреть, чтобы не забывали.

Кинсукэ глянул своими глазами навыкате и увидел у старика под зонтом жмущегося к нему мальчишку. С еще большим интересом, сложив руки на груди и вытянув шею, он стал прислушиваться к речам старика. Дзиндзюро принялся было протискиваться к нему поближе, но Кинсукэ, оглянувшись, будто бы не узнал старого знакомого.

— Странный малый! — с кривой усмешкой сказал про себя Дзиндзюро.

— Вот у меня в Киото товарищ живет, — вмешался высокий ронин, до того увлеченно слушавший рассказ, — так я от него слышал, что Кураноскэ Оиси прежде только пил-гулял, об успокоении духа покойного своего господина вовсе думать позабыл и вообще вел себя не подобающим самураю образом. Так я было решил… Да теперь-то ясно, что это он для отвода глаз, чтобы шпионов провести, в разгул-то пускался. Небось, ему это вино и в глотку-то не лезло! Вот уж поистине достойный пример верности! И как только я мог такого славного мужа, верного вассала заподозрить черт знает в чем! Досадно, право! Мне самому за себя стыдно!

В голосе ронина прозвучало неподдельное раскаяние, которое тронуло сердца слушателей.

— Эй, Кинсукэ! — позвал Дзиндзюро.

— А? — удивленно оглянулся тот.

— Поди-ка сюда! — показал глазами Дзиндзюро и сам стал снова протискиваться к старому приятелю.

Кинсукэ с несколько озадаченной физиономией двинулся ему навстречу и вскоре нырнул под раскрытый зонтик, который Дзиндзюро держал над головой.

— Очень ты рассказом увлекся, как я погляжу, — заметил Паук.

Кинсукэ помолчал и наконец обронил:

— Да ведь они и впрямь молодцы! Разве нет?

— Что есть, то есть — молодцы! — согласился Дзиндзюро. — Ну, а мы, стало быть, проиграли. Можешь теперь забыть весь этот наш поход в Киото.

— Ну, забыть-то я не забуду… Вы, кстати, знаете насчет господина Хотта?

— Что еще? — хмуро переспросил Дзиндзюро.

Кинсукэ беспокойно огляделся по сторонам.

— Да что у него… С госпожой Осэн… Вы и вправду не знаете?

Дзиндзюро испытующе взглянул в глаза Кинсукэ, которые были от него совсем близко, под тем же зонтиком.

— Так они, значит?..

Понимая, что имеет в виду Кинсукэ, Дзиндзюро все еще не мог до конца осознать это известие. Ведь он только что навещал Хаято Хотта в его пристанище в Сироганэ. Та самая Осэн, что по заданию Хёбу Тисаки отправилась вместе с Хаято из Ако в Киото. Надо же! Кто мог предположить, что между ними сложатся нежные отношения?!

— Ну и что! — угрюмо проронил Дзиндзюро. — Дело молодое, ничего такого необыкновенного тут нет…

— Ну да ладно, — добавил он более приветливо. — Мы с тобой, брат, давненько не виделись. Может, пересидим где-нибудь поблизости дождь, пропустим по чарке?

Вдвоем они зашагали по главной улице квартала Мита. Всюду так и кишели зеваки, ходившие посмотреть на ронинов или на место побоища. Спасаясь от дождя, люди торопились укрыться в чайных и корчмах, подманивавших посетителей подвесными красными фонарями у входа. Дзиндзюро свернул в проулок и пошел задворками, стараясь держаться подальше от толпы.

На дороге все еще полно было луж. Растаявший снег, смешавшись с дождем, превратился в грязную кашу, которая хлюпала под ногами. По ручке зонтика стекали просочившиеся холодные капли. Отчего-то и на душе у Дзиндзюро стало мрачно. Какое-то безотчетное недовольство так и рвалось наружу. Они шагали молча, и Кинсукэ нутром чувствовал, как в нем закипает глухое раздражение, переходящее в бессознательную враждебность к спутнику.

«Злится, небось! — думал про себя Кинсукэ. — Да чего уж там злиться! Герои они и есть герои. Вон и доказательство тому — хоть на дворе дождь, а сколько народу привалило на них поглядеть! Да тут ни одного такого не найдется, чтобы этих ронинов не хвалил. А меня, конечно, использовали. Ввязался в это дело себе на беду… Зачем-то в Киото отправился за ними шпионить… Хорошо еще, ничего не вышло, не успел им навредить. И зачем только я в это впутался?! Эх, даже вино пить неохота!»

Кинсукэ догадывался, какие чувства должен сейчас испытывать Дзиндзюро. Неудивительно, что он и сам был не в своей тарелке, насмотревшись на ронинов и покрутившись в толпе, которая на все лады расхваливала героев. Конечно, в любую эпоху намного больше таких людей, что избавляются от собственного мнения, поддерживают тех, на чьей стороне сила, подлаживают под них свой образ мыслей и шумно выражают свое одобрение, чем тех, кто отстаивает свои собственные идеи и взгляды. Причем для тех, кто шумно выражает одобрение, не столь важно, принесет ли им это пользу или нет.

Дзиндзюро теперь отчетливо все сознавал, но понимание сути дела не могло в этот вечер развеять его хандры. Что ж, ронинам сопутствовал успех. И то, что Хаято близко сошелся с Осэн, тоже дело обыкновенное. Тем не менее, все понимая, Дзиндзюро испытывал какое-то неприятное чувство, будто его в чем-то обманули и предали. Перед его мысленным взором возник образ Хаято, с которым они виделись нынче днем.

Дзиндзюро отправился повидаться с Хаято, как у них было заведено, в один домишко на задворках храма возле кладбища. Может быть, оттого, что вокруг было много деревьев, повсюду возле дома еще лежал снег. Внутри было темно и сумрачно. Решив, что, может быть, в доме никого нет, Дзиндзюро громко окликнул напарника, и тот вскоре показался в глубине комнаты. Выбрав на веранде местечко, куда падали лучи солнца, гость присел, стараясь держаться подальше от падающих со стрех капель.

— Ну и мрачная же у тебя берлога! — сказал Дзиндзюро, который, прежде чем завести разговор о ронинах из Ако и высказать кое-какие серьезные соображения на этот счет, для начала просто отметил первое, что ему бросилось в глаза. Хаято на это замечание ничего не возразил, но и согласия не высказал, а только слегка скривил губы в улыбке. Сочтя, что его необычная бледность имеет прямое отношение к жизни в этом сумрачном доме, Дзиндзюро по-дружески посоветовал:

— Надо бы вам, сударь, куда-нибудь переехать, что ли.

Хаято усмехнулся, словно желая сказать тем самым, что везде все одинаково.

— Да нет же! — до странности вдруг разгорячился Дзиндзюро. — Я, например, нипочем не стал бы жить в доме, если в нем мало света и воздуха. От этого настроение ухудшается, чувствуешь себя скверно. Чего доброго, и болезнь какая-нибудь пристанет, которую вовсе не ждешь. Надо, чтобы дом подходил человеку. Всегда надо учитывать, где дом стоит, кто в нем раньше жил и все такое!..

— Да нет, начальник, — возразил Хаято, — просто у каждого свои представления о вещах…

Почему-то этот короткий разговор вдруг отчетливо всплыл у Дзиндзюро в памяти.

— Пожалуй, здесь будет неплохо, а, Кинсукэ? — сказал Дзиндзюро, остановившись у маленькой харчевни на набережной неподалеку от квартала Саннай, и складывая зонтик.

Нырнув под занавеску-норэн, они зашли в прихожую.

— А все ж таки… Все ж таки они м-молодцы! — вещал кто-то под хмельком.

Этот пьяный возглас был первым, что они услышали в харчевне. Какой-то мужичок, потягивая из чарки сакэ, сидел на приступке и разглагольствовал, обращаясь к сидевшему за низенькой конторкой плешивому собеседнику. Дзиндзюро холодно взглянул на оратора, смекнув про себя, что этот тип — осведомитель из сыскных и не прочь выпить на дармовщину. Отдав служанке зонт, он бросил:

— Смотри, согрей сакэ хорошенько!

Они поднялись на второй этаж.

— Куда ни пойдешь, везде норовят надуть, — усмехнулся Дзиндзюро.

Кинсукэ только сделал вид, что улыбнулся в ответ.

«И этот сердится», — подумал про себя Дзиндзюро, зажигая трубку от табачного прибора на подносе. Снова ему вспомнилось лицо Хаято.

— Да, все-таки, значит, они своего добились? — только и заметил Хаято без особого интереса, услышав рассказ о мести ронинов.

Он, как и Кинсукэ, слепо следуя за настроением толпы, весь как-то разом изменился и превратился в собственную противоположность. В нем даже не осталось запала, чтобы немножко похвалить за доблесть вчерашних врагов… Выпуская из носа струйки дыма, Дзиндзюро с горечью повторял про себя слова Хаято: «Просто у каждого свои представления о вещах».

— Чего насупился?! — обратился он к Кинсукэ. — Давай хоть здесь выпьем с тобой, чтобы было в радость! Держи-ка чарку!

— Ладно, — буркнул Кинсукэ, который, приняв чарку сакэ, все равно не мог справиться с хандрой, которая была как бы смутным откликом на его безотчетное недовольство собеседником.

Как ни странно, это чувство в нем вызывала так хорошо знакомая физиономия Дзиндзюро. Конечно, обоим следовало только радоваться встрече после всех их долгих совместных скитаний в Ако и Киото, из которых они вышли невредимыми, но человеческие чувства не всегда подчиняются логике. Вот и сейчас Дзиндзюро явственно ощущал, как давит на плечи бремя унылого одиночества.

— Ну, брат, напьемся сегодня! — со смехом воскликнул он.

За окном журчала река Фурукава. Взбухший от дождя бурный поток плескал о каменистый береговой откос. Внизу, на первом этаже, охмелевшие гуляки заходились дурацким громким хохотом. От этого хохота у Кинсукэ вдруг сверкнула перед глазами ослепительная вспышка — и он, вздрогнув, словно очнулся от сна.

Дзиндзюро, ничего не заметив, предложил Кинсукэ еще чарку с усмешкой обронив:

— Расскажи, что ли, как там образовался этот роман у Хаято и Осэн.

Ронины шли сквозь дождливый сумрак. Карательный отряд Уэсуги все не появлялся, но, по их расчетам, непременно должен был появиться рано или поздно. Кураноскэ видел, что на улицах, кроме досужих зевак, там и сям мелькают рядовые мэцукэ из сыскного приказа, как видно, в ожидании возможных беспорядков, а у воротах подворий даймё по пути их следования с вывешенными на шестах дополнительными фонарями на всякий случай выставлены усиленные караулы. Вероятно, владельцы усадеб получили заранее какие-то предупреждения, и теперь старались застраховаться от неожиданностей. Во всех этих действиях чувствовалась симпатия к ронинам. Кураноскэ, который как раз надеялся на такую неожиданность в лице карателей Уэсуги, только горько улыбнулся. Впрочем он уже настроился на деловой лад.

Когда отряд ронинов приблизился к кварталу Нисикубо, где находилась усадьба начальника Охранного ведомства омэцукэ Сэнгоку, затянутое пеленой дождя черное небо в том направлении было озарено багровыми отсветами. Слышалось ржание коней. Повсюду мелькали большие и маленькие фонари. Все прилегающие к усадьбе улицы были запружены войсками четырех князей, которые прислали свои конвои для сопровождения ронинов. Улица, по которой шла колонна, была ярко освещена фонарями на шестах и фонариками в руках всадников с гербами четырех кланов на бумажных абажурах. Толпа расступалась, давая ронинам дорогу. Стоя под дождем, зеваки молча созерцали шествие.

Наконец они прибыли к воротам усадьбы Сэнгоку. По приказу Кураноскэ старики и раненые тоже вылезли из своих паланкинов и присоединились к колонне. Оружие составили около ворот. Кураноскэ, сняв шлем, почтительно приветствовал вышедших навстречу самураев из усадьбы Сэнгоку, доложив, что отряд ронинов по повелению его светлости прибыл в полном составе.

В усадьбе готовились к распределению ронинов по кланам. Им объявили, что во двор следует заходить по одному после того, как будет названо имя. Обращались к ним вежливо, но, учитывая специфику ситуации, в приветствиях со стороны самураев чувствовалась затаенная горечь.

Ронины спокойно ожидали, покорившись своей участи.

Один самурай из усадьбы Сэнгоку развернул какой-то документ, очевидно, список, другой пристроился рядом с фонарем и принялся громко выкликать имена:

— Кураноскэ Оиси!

— Я! — отозвался Кураноскэ и, слегка поклонившись, неторопливо проследовал в ворота. Ронины проводили взглядами плотную коренастую фигуру своего командора. Кто-то перешептывался.

Сгрудившиеся перед воротами самураи конвоя, выделенные от четырех кланов, особенно те, что стояли в первых рядах, приподнимались на носки, стараясь получше рассмотреть славных воинов и уяснить, как каждого из них зовут. Дождь хлестал не переставая. Над тем местом, где только что прошел Кураноскэ, сейчас виднелись только прозрачные струи ливня, затуманивая отсветы фонарей под навесом ворот.

Между тем перекличка продолжалась. Один за другим ронины входили в ворота. Среди них были седовласые исхудавшие старцы, были и румяные отроки. Были и такие, на ком красовались белые повязки, пропитанные кровью из ран. Голос выкликающего имена и голоса отвечающих ему ронинов звучали под аккомпанемент непрекращающегося ливня, как декламация с утрированными паузами. Все прочие вокруг безмолвствовали. Кто-то из толпы норовил посветить фонарем ронинам под ноги, а большинство стояло плотными рядами, словно живая изгородь. Присутствие этой молчаливой толпы придавало всей церемонии торжественную и зловещую окраску.

В прихожей усадьбы тоже горели огни. Самураи Сэнгоку встречали ронинов без суеты и шума. У каждого вновь прибывшего принимали мечи, шлем и все прочее имеющееся оружие, навешивали бирку с именем и отправляли на хранение. Те копья, что еще раньше они составили у ворот, велено были принести и сдать вместе со всем остальным вооружением, указав, кому что принадлежит. Ронины сообщали особые приметы, по которым можно было определить их копья. Самураи охраны отправлялись за ворота и приносили каждому для освидетельствования: «Вот это, наверное, ваше?»

Приготовили бадьи, чтобы помыть ноги, чистые тряпки. Хотя перед ними были преступники, нарушившие закон, принимали их душевно. Тронутые до слез такой сердечностью, ронины один за другим проходили в дом.

Пошел — по нынешнему времени — десятый час вечера. Когда все, как им было сказано, собрались в большом зале, туда же явилось несколько окати-мэцукэ, а также Тюдзаэмон Ёсида и Сукээмон Томиномори, с которыми они расстались на рассвете по пути в Сэнгаку-дзи. Хотя разлука продолжалась всего день, всем казалось, что они не виделись уже очень давно, и теперь, воссоединившись, обе стороны радостно поглядывали друг на друга.

Окати-мэцукэ разделили ронинов на четыре группы — каждая поступала на попечение одного из четырех кланов. Сначала сформировали группу, отходившую к князю Хосокаве. В нее вошли семнадцать человек: Кураноскэ Оиси, Тюдзаэмон Ёсида, Соэмон Хара, Гэнгоэмон Катаока, Кюдаю Масэ, Дзюнай Онодэра, Яхэй Хорибэ, Дзюродзаэмон Исогаи, Канроку Тикамацу, Матанодзё Усиода, Сукээмон Томиномори, Гэндзо Акахани, Гороэмон Яда, Сэдзаэмон Оиси, Тодзаэмон Хаями, Кихэй Хадзама и Магодаю Окуда.

В следующую группу, отошедшую к князю Мацудайра, вошло десять человек: Тикара Оиси, Ясубэй Хорибэ, Кансукэ Накамура, Ханнодзё Сугая, Кадзуэмон Фува, Сабуробэй Тиба, Кинэмон Окано, Окаэмон Кимура, Ядзаэмон Кайга и Гэнго Отака.

В группу, отошедшую к князю Мори, вошли Ясоэмон Окадзима, Саваэмон Ёсида, Тадасити Такэбаяси, Дэнсукэ Курахаси, Кихэй Мурамацу, Дзюхэйдзи Сугино, Синдзаэмон Кацута, Исукэ Маэбара, Синроку Хадзама и Коуэмон Онодэра.

И наконец, в последнюю группу, отходившую к князю Кэммоцу Мидзуно, вошли девять человек: Магокуро Масэ, Дзюдзиро Хадзама, Садаэмон Окуда, Эмосити Ято, Сандаю Мурамацу, Ёгоро Кандзаки, Васукэ Каяно, Кампэй Ёкокава и Дзиродзаэмон Мимура. Клану Мидзуно тоже предполагалось поручить десять человек — недостающим оказался Китиэмон Тэрасака, который неизвестно куда пропал после штурма. Окати-мэцукэ получили объяснение от Тюдзаэмона Ёсиды, приходившегося пропавшему Тэрасаке сюзереном, что, мол, тот был вместе со всеми, когда выступали и потом в ночь штурма, но на обратном пути затерялся и с тех пор его никто не видел. Человечишко он был подлого звания, так что скорее всего просто струсил, когда дошло до дела, и сбежал. Когда добрались до усадьбы Киры, его уже не было. Все было совершенно правильно, и остальные подтвердили, что понятия не имеют, когда именно исчез Тэрасака и где сейчас обретается. Мэцукэ, казалось, усомнился в искренности слов Тюдзаэмона, но, посмотрев на остальных, на том допрос прекратил, и распределение было окончено.

Наконец появился сам омэцукэ Сэнгоку и занял место на татами лицом ко всем собравшимся. По правую и по левую руку от него сели старшие офицеры стражи Гэнгоэмон Судзуки и Сёдзаэмон Мидзуно. За ними, поодаль, расположились младшие офицеры окати-мэцукэ. Начался первичный опрос.

Для начала окати-мэцукэ, опросив всех ронинов из всех четырех групп, велели им назвать свои имена, фамилии, возраст, характер принадлежности к клану Асано, а также сообщить, имеются ли у кого-нибудь родственные связи с личными вассалами его высочества сёгуна, были ли ранены при штурме или нет — и на каждого завели отдельный протокол.

По окончании опроса омэцукэ Сэнгоку официально сообщил, что отныне ронины поступают на попечение четверых князей и приказал означенным группам по очереди выйти вперед. Начали с группы Кураноскэ. Сэнгоку, взяв в руки подшивку протоколов и сличая ронинов по одному со списком, сказал уже совсем другим, неформальным тоном:

— Хотелось бы послушать, как оно там было вчера ночью…

Мэцукэ Гэнгоуэмон и Кодзаэмон при этих словах невольно слегка улыбнулись. Атмосфера в зале разрядилась, вокруг будто бы посветлело. Даже в шуме дождя, барабанящего по крыше, послышался отдаленный отзвук весны.

Кураноскэ обстоятельно ответил на все вопросы Сэнгоку. При этом начальник Охранного ведомства то и дело с неподдельным интересом переспрашивал: «Кто-кто? Как, говорите, его зовут? Это который тут у нас?» Кураноскэ указывал на кого-либо из своих людей — и Сэнгоку обращал к герою рассказа любопытствующий взор. Когда речь зашла о Дзюродзаэмоне Исогаи, который, ворвавшись вместе со всеми в дом и отбросив противника, сразу же принялся зажигать свечи, Сэнгоку одобрительно заметил:

— Молодой еще, а толково сообразил!

Особое внимание Сэнгоку и его людей привлек тот факт, что Тикара — сын Кураноскэ и годами еще отрок.

— Пятнадцать лет ему никак не дашь! — похвалил молодецкую стать юноши мэцукэ Кодзаэмон Мидзуно.

Он также лестно отозвался о манере речи Тикары, признав, что, хоть тот и вырос в деревенской глуши, но объясняется изысканно и учтиво. Однако же все присутствующие в зале — и официальные лица, и ронины, и юноша, которого все хвалили, и отец, сияющий от таких похвал, — не могли не думать о том, что вскоре на этом самом месте им предстоит расстаться навеки. Разлука предстояла не только Кураноскэ и Тикаре, но и другим отцам и сыновьям, а также друзьям и товарищам по оружию, которые за последнее время стали друг другу словно родные братья.

Когда перекличка и распределение по партиям были закончены, уже был поздний вечер. Надо было подумать и о тех самураях конвоя, присланных от всех четырех кланов, что явились забирать ронинов. Сэнгоку не торопился вставать со своего места, дотошно вчитываясь в протоколы и уточняя сведения о каждом ронине. Уже потом люди толковали, что омэцукэ умышленно так долго не отпускал ронинов из глубокого сострадания к ним, желая, чтобы эти люди, так долго делившие радости и печали и обреченные ныне расстаться навсегда, подольше побыли вместе.

Лишь ближе к полуночи Сэнгоку велел окати-мэцукэ позвать представителей клана Хосокава, чтобы те приняли свою партию ронинов. Когда стражник ушел, Сэнгоку произнес, обращаясь к Кураноскэ:

— Поскольку сегодня за вами прислан конвой, вас препроводят до места в паланкинах.

Окати-мэцукэ привел троих представителей клана Хосокава, среди которых старшим был Тобэй Миякэ. Он доводился внуком Саманосукэ Мицухару Акэти и являлся старшим самураем подворья князя Хосокава в Эдо.

Узнав Тобэя, начальник Охранного ведомства со значением изрек:

— Люди вам доверены не простые, извольте о них заботиться как подобает.

Тобэй в знак повиновения простерся ниц на циновке.

Кураноскэ, видя, что взор Сэнгоку обращен на него, от имени всех ронинов поблагодарил за теплый прием и неторопливо поднялся. Краем глаза при этом он заметил или, вернее, почувствовал, что Тикара не отрывает от него глаз, и на мгновение обернулся. Сын чинно сидел в переднем ряду второй группы и пожирал глазами отца с наивным обожанием, которое как-то не вязалось с богатырской статью юноши. Глаза их встретились лишь на краткий миг, и за этот миг, что длился не дольше взмаха птичьих крыльев, Тикара успел рассмотреть обращенную к нему нежную отцовскую улыбку, за которой таилось горькое предчувствие разлуки.

Оторвав взгляд от сына, Кураноскэ посмотрел на сидящих ровными рядами двадцать девять ронинов, которым предстояло отправиться на попечение других трех кланов. Во взгляде командора, преисполненном благодарности, читалось прощальное напутствие соратникам:

«Что ж, пришла пора разлуки. Спасибо, друзья! Постарались на славу!»

Не один Кураноскэ, но и все уходящие с ним шестнадцать ронинов так же безмолвно прощались с остающимися: отцы с сыновьями, друзья — с верными друзьями и товарищами. Даже те, кто не был особенно близок, встречаясь глазами, посылали друг другу исполненное глубокого чувства последнее «прости!». Наконец, оставив за собой пустые места в зале, все семнадцать человек под шум дождя скрылись в галерее.

Цунатоси Хосокава, которому вверено было на попечение семнадцать ронинов, уже при первом извещении, полученном в замке, заявил, что готов сам немедленно отправиться куда следует, принять с почетом арестантов и предоставить им кров, так что членам Совета старейшин чуть ли не пришлось его удерживать. Он не только предусмотрел вариант нападения карательного отряда Уэсуги по дороге во время транспортировки ронинов, но и вслух громко выражал одобрение их подвигу. Сам он, правда, в конце концов забирать ронинов не явился, но прислал надежных знатных вассалов. Предводителем был назначен Тобэй Миякэ, получавший содержание в три тысячи коку. Ему в помощь были выделены начальник личной охраны Гунноскэ Камата, офицеры Куро Хирано и Городаю Ёкояма и еще несколько человек. Все офицеры ехали верхом, возглавляя внушительный отряд в восемьсот семьдесят с лишним пехотинцев. Они принесли с собой двадцать два паланкина, не считая пяти запасных.

И без приказа омэцукэ Сэнгоку, велевшего «заботиться как подобает», в клане Хосокава все были готовы оказать ронинам радушный прием.

Когда все семнадцать ронинов расселись по паланкинам, их не стали ни запирать на ключ, ни накрывать сверху сеткой. Обращались с ними весьма почтительно. Было сказано, что, если кто захочет, может свободно отодвигать дверцу. Когда двинулись в путь, носильщикам было приказано нести свою ношу поаккуратнее и особо не трясти, чтобы не тревожить раненых. Несколько самураев с благоговением взялись нести оружие ронинов и прочее их имущество.

Процессия, согласно приказу, неторопливо продвигалась от квартала Атагосита к усадьбе князя, расположенной в квартале Таканава, и прибыла на место в два часа ночи. По дороге ронины выслушали от конвоя немало теплых слов. Один самурай средних лет подошел к паланкинам и сказал:

— Меня зовут Дэнэмон Хориути. Если только вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, сразу мне скажите без всякого стеснения!

Как и многие другие, Дэнэмон шел под дождем не раскрывая зонтика.

Хотя усталость затуманивала сознание, ронины не позволяли себе расслабиться. За тростниковыми занавесками паланкинов сквозь темные струи дождя мелькали, покачиваясь, огни фонарей. Лошади месили грязь на раскисших улицах. В лужах плясали перевернутые отражения светильников и человеческих ног. Ронины расслабленно и праздно смотрели на все, и события минувшего дня, а также половины ночи представлялись им сном, наваждением. Но где-то глубоко в подсознании у каждого жила приобретенная за эти два года привычка быть начеку, которая больше была уже не нужна: «Расслабляться нельзя — надо думать о противнике!»

Однако, когда они вновь и вновь повторяли про себя то, что подсказывал им рассудок: «Об этом можно больше не беспокоиться», — где-то в глубине душа откликалась печалью, как если бы из рук в пути выпал посох. Итак, их ожидала смерть. И это было бы еще ничего, но неизвестно, сколько могла продлиться страшная неопределенность…

Когда процессия прибыла на подворье дома Хосокава в Таканаве, ронинов сразу же пригласили в дом и провели в большую гостиную. Князь Хосокава с нетерпением ждал их прибытия, и сам вышел приветствовать гостей в сопровождении своих вассалов. Ронины, опустившись двумя рядами на колени, почтительно пали ниц. Из всех четверых даймё, чьему попечению были поручены ронины, один князь Хосокава самолично вышел к гостям и вступил с ними в разговор. Он похвалил ронинов, назвав их поступок дивным деяньем, сказал, что премного доволен предоставившейся возможностью взять их на попечение и заметил, что, по повелению сёгуна, к ним будет приставлена многочисленная стража, но думать о ней плохо не следует и, если что понадобится, можно обращаться с любой просьбой. С этими словами князь встал и собрался удалиться. Ронины и на том были ему премного благодарны. Тронутые такой заботой, они некоторое время оставались в почтительном поклоне, не смея поднять головы от циновки.

Сам князь, глядя на распростершихся перед ним ронинов, тоже, казалось, был взволнован. Вернувшись в свои покои, он приказал своему управляющему:

— Наверное, они голодны. Накормите их поскорее.