Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Светильник в ясный день

Из вестей, поступивших утром девятнадцатого числа третьей луны, стало очевидно, что после сэппуку князя род Асано обречен. Тотчас же всем вассальным самураям было велено собраться в замке. Более трехсот самураев, уже успевших сменить зимние одежды на летние,[95] явились на зов. Когда все заняли свои места, Кураноскэ негромко, но отчетливо объявил исход дела, и ощущение непоправимой беды охватило всех присутствующих. Когда Кураноскэ сказал о том, что господин сделал сэппуку, в голосе его прорывались подавленные кровавые слезы. Неподвижно застыв на коленях, самураи слушали не проронив ни звука. С каждым словом все большей горечью наполнялась речь Кураноскэ. Однако говорил он твердо, отнюдь не сбиваясь и не путаясь, стремясь в своей краткой речи донести всю суть.

Последовало гробовое безмолвие. Затем объявшая зал тишина, словно по волшебству, сменилась слезами отчаяния. В негодовании самураи сжимали кулаки и скрежетали зубами.

— И этот Кодзукэноскэ Кира еще жив!

— Это он, Кира, во всем виноват! С незапамятных времен было правило, что в ссоре обе стороны — ответчики. А тут, значит, наш господин виновен, а Кира ни при чем! Несправедливый приговор! Господин ушел из мира обесчещенным! Нам остается только умереть — таков наш вассальный долг!

— Верно! Хорошо сказано! Да еще и замок наш, заложенный основателями клана, предстоит без сопротивления передать сёгунским чинушам, а самим смиренно уйти куда глаза глядят!.. Но ведь есть же понятия самурайской чести! Что бы ни выпало нам на долю, не посрамим памяти господина!

— Правильно! Замок не сдадим! Пусть попробуют взять осадой! Пока есть стрелы в колчанах, пока мечи не выпали из рук, не покоримся! Пусть мы падем в бою — разве не того подобает желать самураю?!

— Да, но ведь Кира еще жив! Мы должны отправиться в Эдо и добыть голову мерзавца — только тем и можем мы смыть позор с нашего господина. Что скажете?

— Возразить тут нечего.

— Нет, погодите! Так нельзя. Покойный господин всегда призывал к благоразумию и чтил общественный порядок. Нельзя действовать необдуманно.

— Что-что? Что вы сказали?!

— Да нет же! Вина за все, конечно, лежит на Кире. Но что же, так теперь все и кончится нашей гибелью? Нам надо не о том думать, как мужественно умереть — рассудить надо без суеты. Важней всего найти способ, как спасти клан, как добиться его возрождения. По счастью, у господина нашего есть младший брат Даигаку. Можно ведь и к нему обратиться. Если мы его попросим принять нас на службу, может, он нам и не откажет.

Все взоры горели возбуждением. Там и сям вспыхивали бурные споры. У всех в груди кипели боль и отчаяние. Огнем полыхали жаркие речи. Лица самураев побледнели. Грозно сверкали налитые кровью глаза.

— Нет, это все не напрасно, так и надо… — думал про себя Кураноскэ, сидя все в той же позе, скрестив руки на груди и хладнокровно наблюдая развернувшуюся перед ним картину. Но как же быть? Куда направить мятущуюся толпу? Кураноскэ этого совершенно не представлял себе. Что может сдержать слепой воинственный пыл самураев? Здесь ведь не просто высказываются различные мнения. Родной край гибнет. Жизненный путь людей внезапно пресекается. Вот сейчас они горячо обсуждают, как пройти оставшийся отрезок этого пути и свести последние счеты с жизнью. Хватит ли у них силы воли, чтобы сохранить эту решимость, когда они разойдутся по домам и снова подумают обо всем в одиночестве, на свежую голову?

Кураноскэ сидел лицом к залу, и в зрачках его смутно отражались фигуры объятых смятением людей. Со всех сторон, словно острые ножи, летели бесчисленные призывы к мести и сопротивлению. Он знал, что все они правы. Даже если смирить чувство протеста и попытаться оценить случившееся хладнокровно и беспристрастно, становилось ясно, что здесь обыденные правила и нормы поведения следует отбросить. Не нужно принимать решения сейчас. Подождем, пока страсти улягутся и буря утихнет, чтобы спокойно все обдумать. Впервые за этот вечер в нем заговорило природное благоразумие. Он понял: нельзя поддаваться панике, иначе невозможно определить ни что им следует делать сейчас, ни что они вообще способны сделать. Что ж, пока можно позволить всем горевать и печалиться. Пусть омоют сердца кровавыми слезами и тем облегчат души, а настоящее дело оставим на потом.

Придя к такому решению, Кураноскэ печально и отрешенно созерцал зрелище всеобщего горя и смятения. Рядом с ним сидел старший самурай Куробэй Оно. Он тоже с самого начала не произнес ни слова, но сидел как в воду опущенный, с изменившимся лицом — и видно было, что он разделяет всеобщую боль. Посреди шума и гомона, он молча грыз ногти. У Куробэя была такая привычка: всякий раз, когда его охватывали сильные переживания, он принимался грызть ногти. Куробэй был по званию самурайским старшиной, заместителем командора. «Светильник в ясный день», как называли в дружине Кураноскэ, хорошо знал, что Куробэй по своему бескорыстию никогда не ищет для себя выгоды. Он был не из тех, кто делает работу чужими руками, всегда вникал в подробности всех хозяйственных дел, которые ему поручались, и хорошо разбирался в экономике. Князь Асано весьма ценил способности Куробэя и находил им применение. Характер Куробэя был таков, что спорить с ним было бесполезно.

В отличие от Кураноскэ, который сидел с отсутствующим видом, будто происходящее его и вовсе не касалось, Куробэй сейчас был явно страшно раздражен. Он сердцем чувствовал, что всем необходимо оплакать смерть господина, но в то же время понимал, что оплакивают они сейчас и свою судьбу — то, что придется расстаться с привычным жизненным укладом, проститься со всеми едва начатыми и незавершенными делами и планами. А ведь ему предстояло, как замышлялось, заняться освоением новых целинных земель, расширением соляных промыслов. Если бы удалось осуществить эти планы, благосостояние клана должно было возрасти. Он уже по секрету докладывал об этом господину. Теперь все пойдет насмарку, будет безжалостно уничтожено. Но господин, должно быть, ни о чем таком и не думал в свой последний час… В каком-то смысле кончина господина вызывала у него двойственное чувство скорби и досады.

Наверное, это было глупо, но он видел в случившемся какую-то неоправданную жестокость, бесчувственность со стороны князя. Притом, хотя все это было ужасно, поведение господина, который позволил себе в замке сёгуна обнажить меч и ранить царедворца, нельзя было оценить иначе, как легкомысленное.

Оплакивая господина, Куробэй тем не менее не мог сдержать гнева. Если бы не это злополучное происшествие, они сейчас сажали бы в бурую почву предгорий зеленые ростки, облагоображивая суровый пейзаж. Добыча соли должна была вырасти в ближайшее время наполовину. И вот теперь нежданный удар обрушился на них, словно гром среди ясного неба. Никто, похоже, и не думал об этом — только и слышались разговоры о мести да о том, что всем надо оборонять замок до последней капли крови. Куробэю эти горячечные призывы были чужды.

— Неужели все эти люди хотят погубить себя, очертя голову броситься в пропасть? Неужели они это всерьез? — спрашивал себя Куробэй с тревогой, понимая, что смятение и лихорадочное возбуждение его подопечных могут только усугубить положение.

Конца спорам было не видно. В конце концов порешили разойтись, снова назначив на следующий день общий сбор. Только после этого Куробэй обратился к командору:

— Ваша милость!

Когда Кураноскэ взглянул на своего заместителя, Куробэй сказал, что им, пожалуй, надо обсудить все наедине. Возражений не последовало.

— Скверно все вышло. И впрямь, положение нелегкое. Однако ж, как бы наши люди ни жаждали крови, надо все обдумать спокойно. А все эти призывы отомстить негодяю, пасть смертью храбрых на стенах замка… Думается, ничего хорошего в них нет…

— Это уж точно, — улыбнулся Кураноскэ. — Но мы в чувствах людей не вольны…

— Не совсем так. Слишком уж все ударились в сантименты. Приняли все так горячо к сердцу… Даже слишком.

— Ну, хорошо, давайте обсудим все спокойно. Все равно так, как сейчас, все оставаться не может… Тут есть над чем подумать — вопросов непочатый край. Конечно, когда людей внезапно перемещают в совершенно новые обстоятельства жизни, прежде всего следуют удивление и испуг, — негромко заметил Кураноскэ. — К счастью, в нашем клане испокон веков все силы полагались на то, чтобы воспитывать настоящих самураев. Сегодня, наблюдая за нашими людьми, я скорее даже испытал некое успокоение. Это все между нами, так что могу вам сказать: если бы вдруг нечто подобное случилось в другом клане, может быть, таких призывов и не прозвучало бы. Воистину в Ако много настоящих самураев.

Тон собеседника показался Куробэю настолько беспечным, что он даже рассердился. Как же он не замечал?! Должно быть, Кураноскэ всегда был таким бесчувственным — недаром сейчас с такой легкостью говорит о непоправимом несчастье…

— Может, оно и так… Вас, может быть, все это и устраивает… Вы говорите, что у нас тут много настоящих самураев — но ведь у них сегодня отняли даже сам статус самурая…

— Даже став ронином, самурай все равно останется самураем. Когда я говорю о самураях, то имею в виду людей, которые внутренне не изменятся, каким бы испытаниям они ни подвергались, в какие новые условия жизни ни помещала бы их судьба. Конечно, я тоже признаю, что окружающая среда имеет колоссальную силу воздействия на человека… Однако самурай выше этого. Пожалуй, наоборот, в действительности именно тем он и оправдывает свое звание самурая, а вовсе не тем, что у него торчит два меча за поясом. Даже обычный человек, столкнувшись с такими внешними обстоятельствами, которые неизбежно заставляют принять чье-то господство, может стоять на своем, пытаться защитить себя и своих близких. Следуя Пути, он может попытаться изменить навязанные ему обстоятельства. Самурай же потому и может называться самураем, что стремится быть во всех отношениях выше обыкновенного человека. Полагаю, что у нас в Ако таких самураев достаточно.

Куробэй не ожидал, что ему придется выслушать столь пространную лекцию. От таких речей он пришел в скверное расположение духа. Неужели сейчас, когда решаются вопросы жизни и смерти, когда над кланом нависла грозная опасность, Кураноскэ задумал над ним поиздеваться? Сплошное пустословие! И впрямь «светильник в ясный день» — вещает свои прописные истины. В глубине души презирая собеседника, Куробэй попытался скрыть свои чувства под вымученной усмешкой, но настроение было окончательно испорчено.

Сделав над собой усилие и справившись с эмоциями, он попытался вернуть беседу к главной теме:

— Как бы то ни было, я считаю, что дело надо завершить мирным путем. Таково мое мнение.

— Тут я вполне согласен, — улыбнулся Кураноскэ. — Но если все же от нас потребуется…

— Ну, разумеется, — без тени колебания ответил Куробэй с кислой миной. На том беседа и окончилась.

Обсуждение продолжалось три дня, с девятнадцатого по двадцать первое марта. За это время из Эдо прибыло несколько новых гонцов, и постепенно картина прояснилась во всех подробностях. Кураноскэ смог составить для себя полное представление о случившемся. Конечно, основной причиной столкновения стали козни Кодзукэноскэ Киры, но нельзя было упускать из виду стоявшие за событиями скрытые силы.

Кураноскэ склонил голову на грудь. Да, как видно, немало подводных течений таилось в этом деле, и врагом был не один вельможа. Были, безусловно, и другие крупные фигуры, которые пока не давали о себе знать в открытую.

«Ну, что ж…» — горько улыбнулся Кураноскэ.

Вот только какова была последняя воля господина, какую миссию хотел он возложить на него, Кураноскэ Оиси? Об этом пока нельзя было сказать ничего определенного. Можно было только домысливать, догадываться в общих чертах, зная, каков был князь при жизни. Впрочем, из письма Гэнгоэмона Катаоки все вырисовывалось вполне отчетливо. Чувствовалось, что князь знал своих скрытых врагов. Может быть, и можно было упрекнуть его в несдержанности и сумасбродстве, но князь был не таков, чтобы в запальчивости забыть об интересах клана и поставить под удар своих вассалов. Если несмотря ни на что он все же взялся за меч, то тем самым хотел сказать, что его вынудили чрезвычайные обстоятельства.

Постепенно Кураноскэ начинал осознавать, в какое русло следует ему направить свою железную волю. В голове у него уже сложился план. Как привести этот план в исполнение, если для того потребуется участие множества людей? Мучительный вопрос не давал ему покоя.

На третий день бурных дискуссий Кураноскэ, как всегда, с непроницаемым выражением лица, словно «светильник в ясный день», занял свое место, созерцая кипение страстей. Он решил, что настало время сказать свое слово. Люди явно немного успокоились, остыли. В итоге утихающих споров явственно обозначились две группировки.

Не только Кураноскэ, но и Куробэй Оно в тот день утвердился в своем решении. Куробэй отметил, что самураи в конце концов с тревогой задумались о своем будущем, и почувствовал, что он отнюдь не одинок. Симокуноскэ Окабаяси, Ситироэмон Тамамуси, Гоэмон Ито, Гэндзаэмон Тамура, Гэмпати Киндо и другие самураи, пользовавшиеся авторитетом в клане, уже втайне сообщили Куробэю, что солидарны с ним. Были среди них и такие, кто занимал крайнюю непримиримую позицию в общих спорах. Конечно, каждому хотелось высказаться как можно решительнее, но в конечном счете для всех самым важным был вопрос, как прокормить семью.

Идя в тот день на общий сбор, Куробэй был настроен довольно оптимистично.

Да, их постигло несчастье, и с этим уже ничего не поделаешь. Здесь нужно действовать с умом: не отдаваться эмоциональному порыву, всячески приукрашая и усугубляя случившуюся беду, а постараться как можно скорее найти достойный выход из положения, смягчить этот удар судьбы. Само собой, от молодчества, свойственного недалеким простолюдинам, следует воздержаться.

Постепенно самураи пришли в себя, успокоились, прониклись сознанием свершившейся катастрофы, и на третий день обсуждения в зале повисло угрюмое напряжение. Все чувствовали, что Кураноскэ собирается что-то сказать. Когда воцарилось глубокое и тяжкое безмолвие, он наконец разомкнул уста.

Кураноскэ хорошо понимал, что его мнение, высказанное сейчас, должно оказать решающее воздействие на душевный настрой самураев клана, все еще пребывавших в лихорадочном возбуждении и не определивших план дальнейших действий. Судя по всему, атмосфера уже накалилась до предела и теперь недостает только искры… Все надежды Кураноскэ возлагал на то, что удастся придать всеобщему возбуждению новый импульс и направить его в нужное русло. Взор его был устремлен вдаль, к чему-то неведомому.

— В силу событий, имевших место в резиденции его высочества сёгуна в Эдо, по всей вероятности, вскоре сюда прибудут эмиссары Ставки, которым надлежит передать замок и земли клана. Как я понял из ваших высказываний, милостивые государи, было предложение защищать замок до последней капли крови и всем как один погибнуть в бою. Хотя с этим мнением, возможно, многие согласны, полагаю, что наш вассальный долг — прежде всего послужить родному краю. Хотя с гибелью нашего господина род его обречен пресечься, остается еще младший брат князя его светлость Даигаку, и, если он возложит на себя это бремя, род Асано не пресечется, гибели славного дома удастся избежать. Поддержать и укрепить его в сем намерении я почитаю нашим первейшим долгом.

Кураноскэ видел, как на лицах сторонников крайних мер в зале появляется угрюмое и враждебное выражение. Не обращая на это внимания, он громко продолжал.

— Поколения наших предков верой и правдой служили дому Асано. Ценою своей смерти мы можем попытаться воззвать к справедливости, добиться продолжения расследования, но шансы на это невелики. Пусть его светлость Даигаку и будет иметь удел с доходом всего в каких-то десять тысяч коку, возможно, он мог бы принять к себе вассалов покойного брата, и мы могли бы обратиться к нему с такой просьбой. Если же в этом прошении нам будет властями отказано, лишь тогда мы исполним свой долг перед покойным господином и сложим головы на стенах замка. По моему разумению, поступить надо так. Что скажете, господа?

— Стало быть, по-вашему, надо затвориться в замке и обратиться с просьбой к его светлости Даигаку, чтобы он принял нас под свое крыло? — довольно резко спросил Куробэй, даже продвинувшись чуть вперед на коленях. — Или, может быть, что-то в этом роде? Не ожидал, ваша милость, что такой человек, как вы, выскажет столь опрометчивое суждение. Если мы, укрепившись в замке, просим передать его светлости Даигаку права и обязанности главы рода, это не просьба о снисхождении. Мы тем самым требуем от властей восстановления справедливости, но дело это небезопасное и чреватое осложнениями. Не исключено, что в таком случае наши действия будут истолкованы как бунт. Тем самым мы рискуем навлечь позор на имя покойного господина, который всегда превыше всего ставил верность долгу и повиновение власти, а это уж никуда не годится. Я полагаю, что в данном случае мы должны прежде открыть ворота замка и уж после того, соблюдая установленный порядок, подать прошение о передаче прав наследования. Другого пути нет. А вы как думаете, господа?

— Я считаю, что его милость Оно совершенно прав. В данном случае примешивать к нашей просьбе сопротивление высочайшей воле сёгуна и сомнения в ее справедливости равносильно тому, чтобы самим обречь прошение на неудачу — тут мы вроде бы хотим доказать свою лояльность, а выходит как раз наоборот. Нет, такой путь до добра не доведет, — рассудительно заметил Ситироэмон Тамамуси.

— Так что же, стало быть, нам остается только покориться? — прерывающимся голосом крикнул кто-то из зала, не в силах сдержать возмущения.

Все собравшиеся задвигались и зашумели, но тут снова взял слово Кураноскэ и негромко сказал:

— Вы, ваша милость Оно, в общем, все сказали правильно, однако… Возьмет ли нас под крыло его светлость Даигаку, пока неизвестно. И что же, ради того чтобы подать о том прошение, мы должны будем без сопротивления оставить замок? Сколько поколений самураев клана Ако взрастил этот замок! Да разве позволит нам память о них сейчас не встать грудью за родной край, не отдать жизнь за него?! Вот это уж воистину навлечет позор не только на покойного господина, но и на все поколения наших славных предков. Не пристало самураям столь низко себя ставить.

— Тем не менее… Если мы просим, чтобы его светлость Даигаку принял нас по праву наследования… любое неповиновение, любое отступление от правил может все испортить, — заметил Куробэй.

— Ваша милость, — возразил Кураноскэ, — сказать по правде, я думаю, вероятность того, что дело с правом наследования закончится успешно, не более десяти шансов из ста.

Не только Куробэй, но и все в зале, услышав эти горькие слова и проникшись их страшным смыслом, невольно подняли головы и, потрясенные, посмотрели на своего предводителя.

— Что вы говорите? Неужели вы считаете, что с передачей права ничего не выйдет? — переспросил Куробэй, покрываясь краской.

— Да, я так полагаю. Или, по вашему, на сей раз нам будет явлена высочайшая справедливость сёгуна, не омраченная ничьей злой волей? Позволю себе в этом усомниться.

— Но если так… — начал Куробэй с ошеломленным выражением на лице. — Хоть вы и полагаете, что из этого ничего не выйдет, но призываете попробовать, укрепившись в замке, тем самым оказать давление на власти. А если все же не получится, что прикажете делать? Осыпать стрелами представителей этих самых властей?

— Да, я с самого начала имел в виду, что замок придется оборонять, — твердо заявил Кураноскэ.

Что за странные речи! И означали они открытый бунт против верховной власти.

Куробэй страшно побледнел, лицо его стало похоже на лист бумаги, руки на коленях заметно дрожали.

— Позволю заметить, ваша милость, что вы переходите все границы в нарушении установленной субординации, — сказал он.

— Почему же? — повернулся к нему Кураноскэ.

Куробэй с пылом спросил:

— Как же вы можете пренебречь славными вековыми традициями вассальной верности в сёгунате?!

— Все зависит от времени, от конкретных обстоятельств. Еще раз повторю, очевидно, что в данном случае действия властей и высочайший приговор были продиктованы злой волей. — Пламя вспыхнуло во взоре Кураноскэ. — Бусидо, Путь самурайской чести, существует испокон веков и появился на свет раньше вашей Высочайшей справедливости из Эдо!

Зал безмолвствовал. Кто мог ожидать, что сдержанный и миролюбивый Кураноскэ не побоится произнести столь дерзкие слова? Поистине страшная крамола — будто ни сёгун с его двором, ни государственное устройство ничего для него не значат.

— Может быть, это и безрассудство. Если доведется, я готов один умереть за свои убеждения. Что ж, среди вас не найдется никого, кто заодно с Кураноскэ?

— Ваша милость, я с вами! — раздался голос из зала, и все оглянулись на суровое скорбное лицо Соэмона Хары.

— Я тоже! Я тоже! — один за другим выкрикивали самураи.

Куробэй испуганно обвел глазами зал, ища своих единомышленников — Тамамуси, Сотомуру и других. Те тоже, как видно, были не на шутку взволнованы и пребывали в тревожном возбуждении.

На губах у Кураноскэ блуждала улыбка.

Вдруг кто-то из дальнего конца зала спросил:

— А вы как, ваша милость Оно?

— Да! Вы с нами заодно или против?

— Скажите честно! — поддержали остальные.

Смущенный и расстроенный Куробэй собрался было отвечать, но нетерпеливый Соэмон Хара уже вскочил и направился к нему, так что Куробэй невольно слегка попятился.

— Встаньте! — сказал Соэмон, и в лице его читалась решимость следовать древней заповеди: «Слово сказано — дело решит меч!» — Здесь останутся только те, кто готов защищать замок. Кто не согласен, может покинуть зал.

Куробэй, оробев, отвел глаза и повернулся к Кураноскэ:

— Вы ведь все равно собираетесь просить власти о снисхождении… Я сейчас не могу дать ответ.

С этими словами он встал. За Куробэем последовал Тамамуси и другие его сторонники. Грозовая атмосфера в зале сгустилась до предела, и казалось, вот-вот произойдет взрыв.

Только Кураноскэ сохранял непоколебимое спокойствие. «Что делать, если так вышло!..» — думал он.

До некоторой степени Кураноскэ сочувствовал Куробэю, оказавшемуся в столь затруднительном положении, но, как видно, здесь пути их разойдутся. В любом случае, если человеку хватает рассудительности, но не хватает мужества, с ним придется расстаться. Чтобы пройти тем путем, которым собирался следовать Кураноскэ, нужно было иметь мужество в одиночку противостоять всей Поднебесной. «Светильник в ясный день» стоял на развилке дорог и освещал обе.

По дороге к себе в усадьбу Куробэй продолжал в замешательстве предаваться мрачным раздумьям. Оставалось признать, что, как он и опасался, ситуация еще более ухудшилась.

— Ну ладно бы еще юнцы, горячие головы, такое несли, но чтобы сам предводитель клановой дружины выступил с этакой безответственной речью! Он не имел права делать подобные заявления! Оиси просто потерял голову, он не понимает, к чему в конце концов приведет его поведение…

— Да, без сомнения, все так и есть. Но что же делать? Что же теперь будет? — с затаенным страхом спросил шедший с ним рядом Гэмпати Киндо.

В сущности, можно было только положиться на Провидение, предоставить все естественному ходу событий, а самим отступиться, умыв руки, поскольку Оиси, как видно, совсем утратил чувство реальности. Если уж ты живешь в определенной общественной системе, что бы ни случилось, твоя обязанность повиноваться власть предержащим и следовать их повелениям. Если будешь покорен и исполнителен, то, может быть, со временем тебе повезет и ты сможешь занять в той же системе другое подобающее место. Только так и можно преодолеть постигшее их нынче несчастье. Оиси же намеревается бросить вызов всей системе и оказать ей сопротивление… Как же при этом быть нам? Если впутаться в это дело и пойти с ним, скорее всего, кончится все очень плохо.

Сомнения обуревали обоих самураев, души их томились тоской и тяжкой тревогой.

— Сам он пусть поступает как хочет — это его дело. Ну, а нам, да и всем нашим в замке надо хорошенько подумать. Не так ли? Конечно, когда предводитель выступает с таких позиций, подчиненные его еще натерпятся бед. Оборона замка… война… Нельзя до этого допускать! Во-первых, денежные ассигнации клана, разумеется, останутся как есть — только превратятся в ничего не значащий клочок бумаги. Ни один такой клочок больше не понадобится. Небось, у нас в призамковом городе уже шум стоит… Конечно, если решат оборонять замок, прежде всего деньги будут нужны — золото да серебро, так что о том, чтобы обменять на золото ассигнации, и речи быть не может. При таком раскладе, понятно, все золото и серебро из казны пойдет на военные нужды вместо того, чтобы распределить запасы на всех и обменять денежные знаки. Вот вам и нищие ронины, так ведь? — Куробэй горько улыбнулся, казалось, насмехаясь над самим собой.

— Как, но ведь наш командор… — удивленно начал Киндо. — Вы разве не знаете, что со вчерашнего дня уже идет обмен денег в замке?

Сообщение было для Куробэя неожиданностью.

— Да-да. Наш казначей Окадзима меняет одну ассигнацию на шестьсот моммэ без ограничений в сумме денег. Вы не знали?

Куробэй был поражен этим известием.

— Так что же, выходит, сам командор и приказал?..

Ему показалось, что черная тень поднялась с земли, из-под ног и встала перед ним во весь рост.

Их княжество погибло, и вскоре ассигнации, напечатанные и пущенные в обращение внутри клана, не будут стоить ровно ничего, станут клочками бумаги. Куробэй раньше всех подумал о том, какое смятение начнется на рынке в их призамковом городке. Чтобы спасти положение, требовалась быстрота. Старший самурай Куробэй, отвечавший за экономические вопросы, хотя и сочувствовал самураям клана, не предпринял таких мер, считая, что золото и серебро нужно приберечь в казне на черный день, на самый крайний случай. Ведь чем больше будет в казне золота и серебра, тем будет лучше при распределении этой казны, когда придет время расформировывать клан. То, что Кураноскэ, никогда особо не занимавшийся финансовыми проблемами и, видимо, мало что в них смысливший, проявил вдруг такую прыть, было совершенно неожиданно для Куробэя. Не говоря уж о том, что в годину испытаний Кураноскэ явно строил свои действия так, чтобы предумышленно подтолкнуть на поспешные действия самураев клана.

«Какая безответственность!» — сетовал про себя Куробэй, невольно чувствуя, как захлестывает сердце отчаяние. Ему стало очевидно, что Кураноскэ решил обойтись без него. То, что в этой чрезвычайной ситуации Кураноскэ сосредоточил всю власть в своих руках, может быть, и было оправданно, но самому ему, Куробэю, сегодня отвели уж слишком жалкую роль. Конечно, наполовину всему виной его собственное малодушие — ведь исполнения справедливых требований тоже можно добиться только насилием. Однако в основном агитация Кураноскэ сделала свое дело и снискала ему сторонников. А может быть, Кураноскэ нарочно хотел исключить его из игры?

От таких размышлений Куробэй все более ожесточался.

На следующий день к нему зашел один из тех, кто накануне присоединился к сторонникам обороны замка и остался в зале. Он сообщил, что идея обороны замка переросла в идею коллективного самоубийства. Причем высказал эту новую идею сам Кураноскэ, — как заметил самурай, не скрывая прорывающегося возмущения. Из его рассказа выходило, что многие все еще не примирились с такой перспективой.

— Ну не чудно ли? — нахмурил густые брови Куробэй. — Только вчера еще с такой убежденностью говорил одно… Почему же он больше не хочет оборонять замок?

— Он толком не объяснил. Говорит, что это будет воспринято как отказ подчиниться воле властей, а самоубийство не есть неподчинение. Потому, мол, и избираем этот путь, чтобы беззаветной преданностью верноподданных воззвать к властям, взыскуя справедливости. Сделаем, мол, все вместе сэппуку у главных ворот замка и тем самым донесем наше прошение. Я просто не знаю, как мне теперь быть, — заключил юноша, который, судя по всему, и впрямь впал в отчаяние.

Для юнца с горячей кровью, охваченного всеобщей истерией, такие речи были весьма показательны. Оборона замка открывала радужную перспективу, которая подогревала пыл самураев, давая им возможность проявить отвагу в бою. Само собой разумеется, вспороть животы только для того, чтобы донести до властей прошение, было куда менее заманчивой перспективой.

Именно на это и рассчитывал Кураноскэ. Ему нужны были не те сподвижники, что готовы были примкнуть к партии действия, влекомые краткой вспышкой гнева и негодования или горячечной отвагой. Здесь требовалось хладнокровное мужество, которое позволило бы выжидать столько, сколько нужно, пока не придет урочный час. Подлинное мужество, которое позволяет спокойно встретить смерть без излишней бравады и особых приготовлений. А без того можно ли было рассчитывать делить с ними горести и невзгоды, пока не настанет тот час — а ведь до той поры может пройти и два, и три года?..

Впрочем, молодым самураям не под силу было проникнуть в тайные замыслы командора. Что касается Куробэя, то у него действия Кураноскэ вызывали все большее недоумение и подозрение.

— Просто не понимаю… Что он имеет в виду? И все эти разговоры о добровольном массовом самоубийстве… Скорее всего, ничего такого не произойдет. Не может же человек до такой степени менять свои установки! Когда первое потрясение пройдет, он должен постепенно успокоиться и прийти в себя.

— Возможно, вы правы, — вяло усмехнулся юноша.

Куробэй был уверен, что правильно истолковывает ситуацию. В то же время он стал догадываться, что устраняться от дел еще рано. Как ни странно, у Кураноскэ, у этого немудрящего «Светильника в ясный день», видимо, был тайный план, а его самого, Куробэя, он неспроста сейчас хочет исключить из игры — что-то у него есть на уме, и нельзя недооценивать этот факт.

К счастью, дружинники, кроме небольшой группы, сейчас как будто бы в основном отшатнулись от Кураноскэ. Только того и надо было Куробэю, который по здравом размышлении решил несмотря ни на что остаться на посту и продолжать пока исполнять свои обязанности.

Кураноскэ встретил это известие спокойно, полагая, что совсем неплохо иметь опытного советчика в деловых вопросах. Что касается общего курса действий, то тут он, в отличие от прошлых лет, полагался теперь только на собственную инициативу и не намеревался позволять кому бы то ни было вмешиваться. Куробэя такое отношение не устраивало, но он решил на время затаиться и внимательно понаблюдать за происходящим.

Удивительным представлялась твердая уверенность в своих действиях, которую демонстрировал Кураноскэ, его готовность принять любой вызов, и непревзойденное умение справляться с трудными делами. До сей поры не только Куробэй, но и многие другие самураи видели в Кураноскэ всего лишь любимца счастья, которому повезло занять место предводителя самурайской дружины по праву рождения. Наблюдая теперь с удивлением жесткую манеру Кураноскэ, казалось, ставшего совсем другим человеком, все они невольно проникались чувством глубокого уважения.