Челобитную от Кураноскэ Оиси, адресованную мэцукэ Дзюдзаэмону Араки и Унэмэ Сакакибаре, привезли в Эдо два посланца: Кусаэмон Тагава и Дзюэмон Цукиока. Обоим мэцукэ было поручено принять в управление замок Ако, и они собирались в ближайшее время отправиться в путь. Необходимо было доставить челобитную в Эдо, пока оба офицера еще были на месте.
Тагава и Цукиока прибыли в Эдо четвертого апреля, но оказалось, что уже поздно: как им передали, Сакакибара и Араки два дня назад убыли в направлении Ако. Посланцы, которым вверили свои чаяния все самураи клана, опоздали на каких-то два дня…
— Что же теперь будет? — проронил Тагава.
— Да, вот ведь какая незадача! — согласился Цукиока. — Из Ако мы выехали двадцать девятого числа третьей луны и добрались до Эдо сегодня, то есть на пятый день. Выходит, сделали все, что могли. Тем не менее… дело принимает очень скверный оборот.
Они припомнили, как командор Кураноскэ говорил, что уладить дело с передачей права наследования князю Даигаку будет очень и очень трудно. Однако утопающий хватается за соломинку. Все самураи клана с трепетом ждали результатов этой миссии, горячо надеясь в глубине души, что их просьба будет услышана, и поколебать их веру в счастливый случай было невозможно. Мысль об этом повергала злополучных посланцев в беспросветное уныние.
— Может быть, все-таки можно еще что-то исправить? — упавшим голосом промолвил Цукиока.
— Надо посоветоваться со здешними нашими старшинами и сделать как они укажут — больше ничего не придумаешь.
— Да, — заметил Цукиока, — но ведь перед отъездом командор нам сказал, что не надо встречаться со старшими самураями Ясуи и Фудзии для обсуждения всех вопросов прежде, чем мы отдадим прошение куда следует…
Действительно, оба посланца хорошо помнили, как настойчиво внушал им это Кураноскэ. Тагава замолк, и Цукиока тоже, скрестив руки на груди, погрузился в мрачное раздумье.
Некоторое время спустя Цукиока разомкнул руки и с жаром сказал:
— Все-таки обстоятельства сложились чрезвычайные, а раз так, разве не надлежит нам следовать указаниям здешних старшин?
— Да мне тоже так кажется, — ответствовал Тагава.
Они тотчас же отправились к страшим самураям клана в эдоской усадьбе Ясуи и Фудзии, чтобы рассказать все без утайки.
Старшины были удивлены.
— У вас, наверное, есть копия челобитной? — спросил Ясуи.
Цукиока и Тагава тотчас же извлекли копию и показали ее старшинам. Ознакомившись с содержанием прошения, Ясуи и Фудзии были потрясены — прежде всего тем, что крылось в подтексте.
Основной смысл прошения заключался в следующих нескольких строках.
«…Князь Асано Такуминоками был приговорен к совершению сэппуку, как если бы по его вине Кодзукэноскэ Кира был убит. Князь ушел из жизни, блюдя все правила и уложения. Однако, согласно полученному затем извещению, выяснилось, что господин Кодзукэноскэ Кира вовсе не покинул сей мир. Самураи нашего клана все люди простые, немудрящие — знают одного лишь своего господина, а о дворцовых уложениях и церемониальном этикете ничего не ведают. Прослышав, что противник князя пребывает в добром здравии, скорбят они о том, что приходится покинуть родной замок. И умудренные годами старейшины, и молодежь — люди простые, не внемлют убеждениям и пребывают в беспокойстве. Посему успокоить их тревогу, проистекающую от подобных размышлений, чрезвычайно трудно иначе, как обратиться с нижайшей просьбой принять соответствующие меры к Кодзукэноскэ Кире. Мы были бы чрезвычайно благодарны, если бы вы, милостивые государи, соблаговолили пойти нам навстречу и предложить такое решение, которое бы прозвучало убедительно для всех самураев клана. Если бы вы соизволили по получении сего прошения доложить о нем высочайшим властям, то могли бы засим незамедлительно принять из наших рук замок.
Прошу прощения за то, что столь задержался с посланием, и имею честь покорнейше доложить мое мнение».
Прошение было датировано двадцать девятым числом третьей луны и адресовано двум мэцукэ «его милости Дзюдзаэмону Араки и его милости Унэмэ Сакакибара». Читая текст, Фудзии и Ясуи даже переменились в лице.
«…Мы были бы чрезвычайно благодарны, если бы вы, господа, соблаговолили пойти нам навстречу и предложить такое решение, которое бы прозвучало убедительно для всех самураев клана… Предложить такое решение, которое бы прозвучало убедительно для самураев клана…»
Фудзии перечитал прошение еще раз.
«Самураи нашего клана все люди простые, немудрящие — знают одного лишь своего господина, а о дворцовых уложениях и церемониальном этикете ничего не ведают». Вот что, собственно, говорилось в челобитной.
«Мы были бы чрезвычайно благодарны, если бы вы, господа, соблаговолили пойти нам навстречу и предложить такое решение, которое бы прозвучало убедительно для всех самураев клана…»
Итак, значит, цель — удовлетворить всех тем, что «будет сделан встречный шаг».
— Это… это уже не челобитная — больше похоже на угрозу! — воскликнул Ясуи, заикаясь от волнения. — В таком виде подавать прошение — полнейшая бессмыслица.
— Без сомнения! Без сомнения! Написать такое значит не считаться с авторитетом высочайшей власти, самого сёгуна…
«…Предложить такое решение, которое бы прозвучало убедительно для самураев клана… и т. д.» Да, в этих словах отчетливо просматривались представления о чести и достоинстве, исповедуемые «Светильником в ясный день». В головах эдоских старшин, словно в дневном сновидении, всплыл этот персонаж, похожий на неповоротливого и неуклюжего слона с непомерно раздутым самомнением. Хотя они были возмущены, считая прошение делом безнадежным, но в глубине души не могли удержаться от невольного смеха. К этому примешивалось чувство презрения: «Вот ведь деревенщина! Ничего не смыслит в серьезных делах!»
— Пожалуй, это только к лучшему, что мэцукэ отправились в путь два дня назад. Идти к ним с этим было небезопасно, — заметил Фудзии.
Цукиока и Тагава промолчали, но беспокойство их не рассеялось. Выслушав эдоских старшин, они не могли с ними не согласиться, но тревожили душу и слова, которыми Кураноскэ провожал гонцов в путь. «Предложить такое решение, которое бы прозвучало убедительно для самураев клана…» Но ведь за этими словами таился и могучий дух их автора, угадывался какой-то масштабный замысел… Ведь их предводитель не побоялся в своем послании намекнуть на злонамеренность самого сёгуна!
Ясуи и Фудзии, видя, что посланцы молчат, снова встревожились:
— Так стало быть, молва не врет… Значит, у вас там и впрямь толкуют об обороне замка? Ведь судя по этому посланию, ничего другого предполагать не приходится?.. — обеспокоенно спросил Ясуи.
Цукиока и Тагава, смущаясь и робея, подтвердили, что так оно и есть, повергнув старшин в оторопь, после чего надолго замолкли.
— Да, плохо дело. Ведь если до этого дойдет, всем ох как худо придется — и его светлости Даигаку, и нам всем. Даже представить невозможно, как худо…
Старшины тотчас же доложили обо всем Унэмэсё Тоде, ближашему родственнику дома Асано, и младшему брату покойного князя его светлости Даигаку. Оба, получив такие вести, пришли в неописуемое смятение.
На следующий день Цукиока и Тагава были вызваны к Дзингобэю Накагаве, управляющему дома Тода. Дзингобэй и начальник службы безопасности клана Ёэмон Такаока заново расспросили обо всем посланцев.
— Разве не очевидно, что при этом и проявленная князем Асано покорность верноподданного вассала ничего не стоит, превращается в пену над водой, а все в нашем клане начиная с его светлости Даигаку и кончая рядовыми самураями будут поставлены в страшно затруднительное положение. То, что замыслили Кураноскэ и иже с ним, только кажется проявлением вассальной верности, а в действительности является высшей степенью неверности!
Дзингобэй и Ёэмон наперебой толковали о том, что надобно во всем следовать последней воле покойного князя и ни в коем случае не допускать опрометчивых действий. По мнению Унэмэсё Тоды, принимавшего участие в совещании на правах ближайшего родственника покойного князя, замок следовало очистить без возражений. От младшего брата князя, Даигаку, тоже только что доставили пожелание сдать замок властям.
Вся обстановка в Эдо, определявшаяся настроем этих двух самых родовитых и влиятельных в клане персон, неожиданным образом еще более усилила замешательство посланцев. Они торопливо собрались в обратный путь и помчались назад, в Ако. Результаты их миссии были плачевны: мало того, что не сумели передать по адресу столь важное прошение — они еще и везли своим сотоварищам письмо от Унэмэсё Тоды с увещеваниями сдать замок без боя, а также переданное на словах послание от князя Даигаку с тем же призывом. На душе у посланцев было мрачно и уныло — совсем с другим настроением они еще недавно спешили в Эдо.
На следующую ночь после встречи с Пауком в девятую стражу Хаято, прихватив сверток с провизией, снова направился на условленное место. Тотчас же появился Дзиндзюро — с виду вполне здоровый и бодрый.
— Сюда! — шепнул он, увлекая за собой Хаято в тень какого-то громадного амбара, возле которого земля поросла плотным мхом.
Дзиндзюро, жадно расправлявшийся с принесенными рисовыми колобками, казалось, был преисполнен энергии и уверенности в собственных силах.
— Теперь все будет нормально. Едва ли кому придет в голову, что такой человек, как я, станет жить в подполье, под усадьбой самого командора. Там со мной еще одна собака приютилась по соседству, такая легкомысленная особа — мы с ней сразу подружились. Очень легко оказалось ее приручить, так что с прошлой ночи мы уже спим вместе.
— Ну, а удалось подслушать что-нибудь стоящее? — поинтересовался Хаято.
— Пока нет. В гости пока вроде никто не заходит, так что никаких секретных разговоров тоже пока не слыхать. Да ведь пока только одна ночь прошла, надо еще подождать. Можете считать, сударь, что я хвастаюсь, уж так у меня нос устроен — всегда издали чую, когда пахнет жареным. Если верить моему нюху, вскорости надо ждать большую поживу. Я уже чую!
Паук вообще был на редкость одержим всяческими суевериями и склонен придавать внимание ничего не значащим пустякам. Например, выйдя на дело и встретив прямо у ворот женщину, он нередко мог вернуться восвояси, сказав, что день сегодня неудачный и трогаться в путь не следует. Однако теперь, когда обстоятельства казались ему благоприятными, его уверенность в себе окрепла, силы удвоились, а то и утроились, так что опасаться провала как будто бы не приходилось. Сам Дзиндзюро, похоже, не сомневался в успехе, и Хаято, глядя на него, порадовался.
— Только вот дамочка эта меня беспокоит. Ну, то, что вы, сударь, на ней обожглись, — тут уж ничего не поделаешь. Не хотелось бы только, чтобы она проведала, где я сейчас нахожусь. Ну да ничего, можно особо не волноваться, ни о чем она не догадается — вы ведь только поесть мне сюда приносите тайком. Только уж смотрите, на этот раз маху не дайте. Вот и все. Сдается мне, что они тут точно решили замка не сдавать и обороняться до последнего. Нынче днем провиант завозили в замок — грузчики шли толпами. Потом бумаги жгли — документы, наверное, из архивов. Вы, сударь, не упускайте случая — самое время, прикинувшись грузчиком, пробраться в замок.
— Постараюсь это сделать как можно быстрее.
— Да чего там! Подпоить кого-нибудь из грузчиков, сказать, что, мол, в пути поиздержался, хочешь подработать немного — он для тебя и расстарается. Эти людишки ведь не чета благородному сословию: посулишь им деньжат, так они тебя как родного примут.
Затягивать беседу было небезопасно, и вскоре Хаято, перебравшись через ров, отправился восвояси. Была полночь. Небо, затянутое пеленой дождя, было скрыто мглой. Ни души не видно было в округе. Хаято вытащил спрятанную на берегу накидку из промасленной бумаги, засветил фонарь и пустился в путь.
Однако под сенью стены, тянувшейся вдоль рва, путника караулила старая знакомая, которая давно уже с насмешкой во взоре наблюдала за его ухищрениями. Когда огонек фонаря почти совсем растаял во мраке, она двинулась следом. Шла она нерешительно, не ведая куда, и очаровательная фигурка напоминала цветок, что распустился в саду теплой, безветренной вешней ночью.
За короткое время предприимчивая дама сумела собрать вокруг себя пеструю компанию. Кроме самых первых ее знакомых Мондзаэмона Исэки и Ятанодзё Накамуры, в круг избранных входили многие другие ронины клана. Все они захаживали на постоялый двор в ожидании, не случится ли чего, и обменивались скорбными сетованиями по поводу горькой судьбы родного края.
Дама этими беседами не интересовалась, всем своим видом, казалось, говоря: «Не нашего женского ума это дело!» Однако в действительности коварная стала подлинным вдохновителем тайных сборищ.
Даже после того, как Хаято набросился на нее с мечом, дама вовсе и не подумала покинуть город. Похоже, она не прочь была окружить себя преданными телохранителями из самых отчаянных ронинов и ради этой цели безропотно мирилась с увеличением платы за постой. Более того, во время застолий, в которых сама дама участия не принимала, всю закуску и выпивку она оплачивала из своего кошелька. Денег у нее, как видно, было полным-полно, и в средствах она никогда стеснения не испытывала. Когда кошелек пустел, ей со скороходом доставляли из Эдо столько, сколько было нужно. Очень быстро она стала для всех ронинов незаменимой покровительницей.
Ронины вели бурные споры о том, что будет с кланом, убежденные в том, что их задача сейчас — добиться решения оборонять замок. Даже в самом замке нашлось немало таких самураев, что были разгневаны на командора Кураноскэ и старшин. Постепенно мысль о сопротивлении овладевала горячими головами, превращая их в сплоченную группировку. Для проникших в Ако лазутчиков эта группировка представляла серьезную угрозу. Тем временем в город продолжали прибывать самураи клана из Эдо. Эти люди, бывшие почти свидетелями ужасных событий, приносили с собой новую боль, растравляя душевные раны.
О случившемся прибывшие из Эдо рассказывали не скрывая своих чувств. И о неуемной алчности вельможи, и о смиренном долготерпении покойного господина, и о том, как были попраны все приличия на церемонии приема императорских посланников. Самураи вновь и вновь выслушивали эти рассказы, скрежеща зубами и сжимая кулаки в бессильной ярости. Передаваясь из уст в уста, рассказы неизбежно обрастали некоторыми преувеличениями. Слухи расходились, словно круги по воде, завладевая сознанием людей, искры негодования разгорались в сердцах.
Передавали, что Кураноскэ, когда кто-то из приближенных самураев рассказывал ему о замыслах жаждавших мести ронинов, только отмахивался: «Да бросьте вы это, бросьте!»
Как видно, он был одержим одной идеей: умереть вослед за господином. А если задаться целью снискать славную «смерть вослед», то почему бы и не решиться погибнуть на стенах замка? На этот счет и ломали головы самураи.
В конце третьей луны Кураноскэ вновь объявил сбор членов клановой дружины. Передавали, что и на сей раз он постарается укрепить всех в мысли о необходимости умереть вослед за господином. Многие были готовы принять участие в обороне замка, но что касается «смерти вослед», то есть самоубийства… В совещании приняло участие чуть более шестидесяти самураев — во много раз меньше по сравнению с теми тремя сотнями, что пришли на первый сбор. Из тех, что явились на сбор, было немало таких, что, похоже, отнюдь не разделяли точки зрения Кураноскэ.
С самого начала гнетущая атмосфера воцарилась под сводами зала, будто придавив к земле собравшихся.
Сам Кураноскэ был не слишком изумлен малочисленностью своих подчиненных. Хоть их и немного, но эти отважные сердца не побоятся пойти на смерть, если будет нужно. Все свои дальнейшие расчеты Кураноскэ строил исключительно на их непоколебимом мужестве и стойкости. Когда именно эти качества пригодятся в деле, он пока не знал, но для того, чтобы выстоять посреди всех невзгод и до конца держаться вместе, отчаянная храбрость горячих голов, готовых без раздумья броситься в любую заваруху, становились только помехой. Если смотреть с такой точки зрения, шестьдесят человек, сделавших свой выбор и с хладнокровной уверенностью пришедших на сбор, было не столь уж мало.
— Могу ли я считать, господа, что все присутствующие согласны в намерении расстаться с жизнью вослед за нашим покойным господином? — спросил Кураноскэ, обводя взором зал, и ощутил величайшую радость, узрев множество лиц, на которых был написан положительный ответ на заданный вопрос.
Здесь были Гэнгоэмон Кояма, Кюдаю Масэ, Кинэмон Окано, Канроку Тикамацу. Простых самураев оказалось больше, чем клановой знати.
— Многие призывают к обороне крепости, — начал Кураноскэ, — однако противостоять всему сёгунскому воинству, запершись в одном замке, все равно что кузнечику-богомолу с топориком бросаться на императорскую карету. В конечном счете, если будем храбро биться, нам удастся продержаться день-два, не более. Грядущим поколениям мы не оставим ничего, кроме памяти об этих смехотворных потугах, зато навлечем неисчислимые бедствия на горожан и земледельцев, что будет, как мне представляется, нарушением последней воли нашего господина. Мое мнение таково, что надо, соблюдая долг верноподданного, дождаться сёгунских посланцев, объявить им наши сокровенные помыслы и побуждения, а после того покончить с собой в замке, уйдя в иной мир вослед за нашим господином. Что скажете, милостивые государи?
Большинство собравшихся согласно кивали.
— Коли так, готовы ли вы дать в том клятву? — еще раз вопросил Кураноскэ.
Одобрительно склоняя головы, самураи один за другим заявляли о своем согласии. Лишь двое — срочно вернувшийся из Эдо Гэнгоэмон Катаока и Дзюродзаэмон Исогаи — молчали. На их лицах было написано смущение.
Кураноскэ извлек из-за пазухи текст клятвы и первым поставил свое имя, увлажнив кровью именную печать, а затем передал бумагу сидевшему рядом Сёгэну Окуно. Тот поставил свою печать и передал текст Дэмбэю Кавамуре. Далее от Кавамуры бумага перешла к Гэнгоэмону Катаоке. Тот взял текст клятвы, взглянул и передал соседу.
— Как?! — воскликнул Гэнго Отака, — а вы, ваша милость?
— Я не собираюсь к вам присоединяться! — категорически заявил в ответ Катаока.
Самураи нахмурившись смотрели на него. Катаока только что примчался из Эдо и сразу же поспешил на сбор. К тому же среди самураев клана он пользовался всеобщим уважением за беззаветную верность — и вот теперь этот отказ… Самураи не знали, что и думать.
Гэнгоэмон по-прежнему сидел с напряженным, мучительным выражением на лице и даже не пытался объяснить причину своего отказа. Тут и Дзюродзаэмон Исогаи объявил:
— Я тоже воздерживаюсь.
Однако Дзюродзаэмон, очевидно, был человеком не столь крутого характера, как Катаока. Он снизошел до объяснений:
— Мы с Катаокой доставили останки князя в храм Сэнгакудзи и поклялись перед прахом господина, что утолим гневную скорбь его души в загробном мире. Хотя мы поспешили сюда, но видим, что вы, господа, преисполнены намерения совместно уйти из жизни. Поскольку в настоящее время ваше решение предусматривает «смерть вослед», это совершенно не совпадает с нашими устремлениями, и мы не можем к вам присоединиться и поставить здесь свои печати. Каждый отвечает за себя, так что мы предпочитаем остаться при своем мнении. Что ж, Катаока, наверное, нам пора откланяться?
— Мгм, — Катаока лишь кивнул в ответ и поднялся.
Самураи смотрели на Кураноскэ, ожидая, что их предводитель сейчас что-то скажет. Но Кураноскэ, спокойно позволив Катаоке и Исогаи удалиться, подозвал челядинца, прислуживавшего на кухне, и распорядился заняться приготовлением к трапезе.
После ухода Катаоки и Исогаи подписание клятвы на крови вскоре было закончено. Кураноскэ, держа бумагу руках, негромким голосом отчетливо проговаривая имена, зачитал весь список. Каждый из самураев, когда звучала его фамилия, слегка кланялся и отвечал утвердительно. Под сводами закрытого со всех сторон зала воцарилась скорбная и торжественная атмосфера. Эти люди добровольно согласились пойти на смерть, и каждый из них в глубине души гордился собой, сознавая, что сам, по своей воле избрал сей путь.
Шестьдесят один человек — да, это немало.
Кураноскэ чувствовал, как сердце озаряется счастливой улыбкой — словно в безветренный день послышалось поблизости журчанье прозрачного ручья. Однако впереди долгий путь. Сейчас не приходится сомневаться в искренности всех этих людей, но кто знает, удастся ли сохранить эту гордую уверенность до конца — ведь до цели так далеко…
Как можно вообще быть уверенным в завтрашнем дне? Кураноскэ хорошо знал, сколь силен противостоящий им враг — время. Не этот ли страшный враг может незаметно вонзить клыки в сердце самого твердокаменного бойца и понемногу, исподволь разъедать его волю, как зной и ветер постепенно крошат и обрушивают скалы? Сколько же из шестидесяти сидящих здесь сейчас самураев смогут выстоять в схватке со временем и сохранить до конца свою решимость? Им предстоит смирить душевные порывы, подменив их холодным расчетом и волей, борясь с унижениями и оскорблениями, которые время будет многократно преумножать… Поистине нелегкая борьба!
В расчеты Кураноскэ входила эта схватка со временем, когда придется обратить меч на сам поток времени, стремительно влачащий человеческую жизнь. Время течет, и все меняется. Это можно понять уже по тому, как день ото дня меняются нравы обыкновенных самураев. Самураю, достойному звания самурая, жить становится все труднее. Некогда расцветавший пышным цветом, истинный кодекс рыцарской чести Бусидо ныне изгнан из столицы в деревенское захолустье, а вместо него воцарился формальный кодекс самурайских добродетелей, приукрашенный пустыми предписаниями этикета. В самой сердцевине там нет ничего, кроме проформы. Поистине благоденствующий ныне временщик Янагисава являет собой ярчайший образец нового Бусидо. Быть может, вся эпоха Гэнроку — прелестный эфемерный цветок, порожденный временем? Нельзя было сказать, что Кураноскэ ничего не было ведомо о нравах его эпохи. Скорее он склонен был признать неотвратимость перемен. И сейчас в своих расчетах он беспокоился прежде всего из-за того разрыва во времени, который существовал между его поколением и теми молодыми, кого представлял его сын Тикара. Само собой, Кураноскэ ожидал увидеть в юном Тикаре приметы нового времени.
Вопреки ожиданиям, Тикара эти опасения развеял. Теперь Кураноскэ обрел достаточную уверенность в себе, чтобы вплотную заняться осуществлением своего замысла. Нужно было преодолеть мощь времени. А это означало — найти силы, чтобы воздвигнуть несокрушимое святилище посреди могучего потока времени, увлекающего все живое. Сейчас он как последний хранитель погибающей в потоке времени веры намеревался заложить посреди хлябей прочную основу, воздвигнуть столп и увековечить свое дело в памяти потомков, насколько то будет в силах человеческих.
Бурный поток, должно быть, нахлынет всей мощью, пытаясь смыть и утопить в волнах этих шестьдесят «мастеров». Смогут ли они завершить свою нелегкую работу? Этого Кураноскэ знать было не дано. Неведомо было ему и то, как посмотрят потомки на воздвигнутое ими диковинное святилище, что красуется посреди реки времен. Спросить было не у кого. Отважный старшина артели пока что просто собирался принять на себя и своих подручных эту работу. Быть может, то будет всего лишь их собственное надгробье, а быть может, и гробница, что увековечит память истинного Бусидо — Кодекса чести самурая, что уже недалек от гибели. Вместе с Кураноскэ шестьдесят «мастеров» собирались взяться за это трудное дело — и он решил, что пришло время поведать свой замысел.
Спрятав бумагу с текстом клятвы, Кураноскэ обвел взглядом зал, словно намереваясь что-то сказать, и все шестьдесят самураев посмотрели на своего предводителя.
— Что ж, господа, теперь я знаю — здесь собрались верные сердца. Хочу с вами еще кое-что обсудить… — Он снова обвел зал пристальным взором, испытующе вглядываясь в лица. Глаза его полыхали зловещим огнем.
— Речь идет о враге нашего покойного господина Кодзукэноскэ Кире.
При этом имени зал пришел в движение, а Кураноскэ продолжал, словно окутывая всех присутствующих голосом, исполненным глубинной силы:
— В том, что произошло с господином, вина Кодзукэноскэ Киры. То, что сегодня происходит с домом Асано и всеми нами, тоже дело рук Киры. Словами не передать, какое бесчестье тяготеет над нашим господином даже в загробной его обители. Поистине Кира наш злейший враг, и нет ему прощенья. Мы с вами только что поклялись, что готовы принять смерть вослед за господином. Однако чем умирать втуне, не лучше ли добыть голову заклятого врага нашего господина, Кодзукэноскэ Киры, утолив тем самым гневную скорбь князя, чей неотмщенный дух стенает в мире ином, и лишь потом принять смерть? В такой кончине видится мне воплощение благородного пути самурая. А вы как полагаете, милостивые государи? Высказывайтесь, прошу вас.
Самураи, выслушавшие речь Кураноскэ в гробовом молчании, разом всколыхнулись. На лицах, хранивших доселе печать угрюмого спокойствия, проглянула улыбка. Все так или иначе думали о мести, но понимали, что не в силах ничего предпринять поодиночке, и были готовы скорее, следуя кодексу самурайской чести, заодно с товарищами покончить с собой в цитадели. Но если так считает сам командор, и если все сидящие здесь товарищи по оружию решат сплотиться во имя идеи, объединиться в отряд, быть может, цель окажется не столь недостижимой, как казалось? Им хотелось плясать от радости. Они издавали восторженные возгласы, обменивались сияющими взглядами.
Самый старший из собравшихся, Соэмон Хара, взял слово.
— В общем-то я не возражаю. Может, так оно и хорошо было бы, только осуществить нашу месть ох как непросто! Тем более, что нас здесь много, и действовать нужно всем вместе, а если так, вполне может случиться, что кто-нибудь разболтает о нашем заговоре. Оно конечно, сейчас все представляется просто замечательным, но если только просочатся слухи, все наши замыслы обратятся в пыль, и мы сами станем для всех посмешищем. А коли так, может быть, все-таки лучше будет покончить с собой, как уговорились?
Кураноскэ отвечал ясно и четко. «Да, действительно, оттого, что в деле будет участвовать так много людей, осуществить месть труднее, но это не означает, что дело безнадежное. И преодолеть эти трудности в наших силах, если на это направить все свои устремления. Противником же здесь будет не только Кодзукэноскэ Кира. Если, паче чаяния, Кира сам умрет, мы будем мстить его детям», — пояснил он.
Некоторые выражали недоумение, почему в таком случае командор не удержал в зале Катаоку и Исогаи, выступивших против преждевременной «смерти вослед».
Кураноскэ рассмеялся и сказал:
— Эти двое всегда могут к нам присоединиться. Однако всем уже известно, что они дали клятву мстить за смерть господина. Мы же должны сохранить наше сегодняшнее решение в глубочайшей тайне, а потому лучше нам действовать отдельно от Катаоки и Исигаки. Тем не менее нам придется как-то объяснять всем остальным, что решили на сегодняшнем сборе, и тут расхождение в версиях надо полностью исключить. Будем утверждать, что порешили в конечном счете на «смерти вослед».
Самураи высоко оценили замысел Кураноскэ и поклялись свято хранить тайну. Так впервые созрела у ронинов клана Ако решимость мстить.
— Так что все-таки они решили покончить с собой, — сказал, раздвинув сёдзи, ронин, еще стоя на внешней галерее. В комнате двое бородатых вояк попивали сакэ, расположившись по обе стороны от радушной хозяйки, и при этом о чем-то оживленно беседовали. Услышав новость, они только хмыкнули в ответ. Один из собутыльников, прищелкнув языком, бросил:
— Вот дурачье! Да неужто во всем клане, что живет на жалованье в пятьдесят тысяч коку риса, не найдется храбрецов?! Что за незадача!
— Похоже на то. Только между нами, конечно… Как послушаешь здешних людишек, так и понятно становится, что стоящих среди них вовсе нет, — заметил, ухмыльнувшись, вновь прибывший и скрестил руки на груди, погрузившись в невеселое раздумье.
Двое из троих ронинов прибыли из провинции Этиго,[102] третий прежде как будто бы служил в Курумэ, но тоже стал ронином. Все трое, люди решительные и отважные, полагали, что самураи должны помогать друг другу в беде — потому и поспешили в Ако в расчете найти там дело для настоящих мужчин.
— Да, струсили они, это точно! Знал бы раньше, нипочем бы сюда не потащился! Черт знает что такое! Если у нас в стране и дальше будет мир да покой, это что же, все так измельчают?!
— Но хуже всех здешний их начальничек! — резко бросил ронин из Курумэ по имени Дзюдзиро Хараки и, сунув одну руку за отворот кимоно, опустился на циновку.
Хозяйка с розовыми тенями под очаровательными глазками, которые так и шныряли по сторонам, ополоснув водой свою чарку, протянула ее Хараки:
— Прошу прощенья, сейчас распоряжусь насчет ужина для вас.
— Да уж мы и так все время за ваш счет угощаемся…
— Ах, да стоит ли об этом!.. — отмахнулась плутовка. — Так что, значит, верно говорят, что они там в замке решили покончить с собой?
— Я это слышал от самурая, который был на том сборе — стало быть, все так и есть.
— Ох, жалость какая! — воскликнул Иппэй Касивабара из Этиго, с силой сжав предплечье одной руки пальцами другой.
Хозяюшка, встретив его взгляд привычной пленительной улыбкой, хлопнула в ладоши и приказала явившейся на вызов служанке принести поднос с угощеньем для Хараки. Только после того как мужчины опорожнили несколько чарок, она снова вернулась к интересовавшему всех вопросу.
— Я вот что думаю: уж не для отвода ли глаз они говорят, что решились на «смерть вослед»? Не хотят ли они вместо того отомстить заклятому врагу их господина?
— Ну нет! Не может быть!
— Если верить молве, его милость Оиси человек непростой, и никто не знает, что у него на уме. А ведь во всем виноват один Кира — и в смерти князя, и в том, что клан распадется, и в том, что замок у них отберут. Уж он-то все это прекрасно понимает. Нет, если бы было по-иному, то из чувства вассальной верности заявили бы все, что это их замок и они его не отдадут! — с неожиданным пылом заключила хозяйка.
— Не-ет, сдается мне, это уж больно пристрастное суждение, — протянул Касивабара. — А ты что скажешь, Хараки?
— Да ведь и мы тоже так считаем, как она говорит… А ежели так, то, может, они и впрямь для отвода глаз толкуют о самоубийстве, а на самом деле решили по-другому. Если они хотят добыть голову Киры, то, само собой, должны сдать замок без боя. А если у них такого намерения нет, то, значит, просто струсили все.
Это было логично.
Хозяйка, выждав небольшую паузу, опорожнила очередную чарку и, прикинувшись сильно захмелевшей, беззаботно, лениво обронила:
— Ну, тогда вы возьмите да и убейте этого командора.
— Что?! — вскричали разом все трое, и чарки замерли у них в руках.
— Убить командора, Кураноскэ? — сдавленным голосом промолвил Хараки, и трое ронинов посмотрели друг на друга.
— Да нет, это я что-то совсем опьянела, не обращайте внимания, — пролепетала плутовка, отводя пальчиком прядь волос, упавшую на щеку. — Но пускай хоть во хмелю, а я вам по-женски скажу, что так и надо было бы сделать, — продолжала она с очаровательной улыбкой, при этом прикрывая пунцовое нижнее кимоно, мелькнувшее язычком пламени меж раздвинувшихся больше нужного коленей. — Разве не так? Я разве вам раньше советовала, что делать? А сейчас мне как женщине кажется, что выход тут только один… Я уж давно хотела сказать, да все не решалась. Может, конечно, вам, господа, это покажется бредом… Не только коменданта, но и тех трусов-старшин, кто с ним заодно — всех бы разом прикончить! Устроить им кровавую баню! Тогда уж точно все решили бы оборонять замок, а? Ну, вы, наверное, мою женскую болтовню ни в грош не ставите… Может, я и чепуху тут наплела…
Гнетущее безмолвие, повисшее в комнате, словно клубы дыма, первым нарушил Касивабара:
— Да, не знаю, что и сказать… Ты как считаешь, Хараки? Получается у нас как в той поговорке, когда дитя на закорках отцу брод указывает. Как только мы сами, чудаки, до этого не додумались?
— Можно сказать, одним ударом все проблемы и решим. Даже не верится, что мы до этого сами не дошли… Только ведь мы в здешних краях чужаки — оттого нам это дело уразуметь легко, а вот что местные скажут? Согласятся ли они с нами?
— Н-да…
Чарки горячего сакэ остывали на подносе. От напряжения, повисшего в воздухе, у всех перехватывало дыхание.
Итак, убийство, которое должно полностью переменить позицию самураев клана… Конечно, на это необходимо было пойти. Раньше они этого не понимали и уже готовы были прийти в отчаяние, не видя перед собой никаких перспектив, но слова женщины, прозвучавшие как гулкие шаги в горном ущелье, подсказали путь и разом направили их мысли в нужную сторону.
— Но вот что, — снова заговорила хозяйка, — не кажется ли вам, что только вы одни и можете справиться с этим делом?
— Ну, если так рассуждать, то дело не слишком трудное, но ведь надо подумать и о том, как быть дальше, когда мы с Оиси расправимся. Тут имеет смысл вовлечь в наш замысел здешних самураев. Немало есть таких, что недовольны линией, которую проводит командор. Может быть, сделать из них союзников легче, чем нам кажется.
— Вот как? Да только мне думается, что чем меньше людей будет в эти планы посвящено, тем уж, наверное, лучше.
— Оно, конечно, так. Пожалуй, лучше и впрямь нам самим взяться за это дело. Теперь-то, когда господина нет в живых, все ведь стали ронинами. Теперь все равны — что самурайский старшина, что какой-нибудь рядовой пехотинец. Ежели того требует вассальная верность, все дозволено! Так что все в порядке! Мы и нашей компанией вполне можем все провернуть, — уверенно заявил Касивабара, но остальные его не поддержали.
И Хараки, и Мацумура настаивали на том, что к заговору непременно надо привлечь самураев клана, и что для этого есть все возможности.
Хозяйка, похоже, была огорчена, но быстро сдалась:
— Ну что ж, пускай… Только с кем бы вы, господа, ни обсуждали наш план, старайтесь, чтобы все оставалось в строжайшей тайне, а то, неровен час, на себя же накликаете беду…
— Ах, да что я, право, все чепуху болтаю! — обронила она напоследок и, сделав вид, что пьяна в стельку, завалилась в уголке на циновку со словами «Вы уж меня извините!».
Она сразу же закрыла глаза, и вскоре из угла послышалось легкое похрапывание. Однако веки плутовки, похожие на лепестки цветка, чуть подведенные розоватыми тенями, слегка шевелились. Присмотревшись повнимательнее, легко было понять, что она вовсе не спит, а внимательно прислушивается к беседе трех ронинов. Да разве распаленные спорами ронины могли сейчас что-нибудь заметить?!
Касивабара с озабоченным лицом, достав с полки тонкое ночное кимоно, прикрыл им ноги спящей.
Тем временем Паук Дзиндзюро преспокойно обитал в подполье на усадьбе семейства Оиси. Вечером он пробирался под внешнюю веранду и там подслушивал все, о чем хозяин переговаривался с гостями. Приобретенный за долгие годы опыт помогал Пауку на слух довольно точно определять, что делает человек, отделенный от него досками стены или пола. Особо же доверял Дзиндзюро своему чутью. Когда ему казалось: «Такое вполне может быть», обычно так оно и было — он всегда был недалек от истины. Сейчас его чутье работало вовсю и он зачастую делился соображениями с Хаято насчет того, что все-таки намечается: оборона замка, «смерть вослед» или же месть. Чутье подсказывало: вскоре он непременно должен услышать нечто, позволяющее выведать, что стоит за решением командора. Опасения вызывала только та злополучная «купчиха», которая опять могла подстроить какие-нибудь козни, но пока что он уже три дня благополучно жил в подполье, не привлекая внимания никого из обитателей усадьбы.
Ночью, когда все в доме засыпали крепким сном, Дзиндзюро покидал свое убежище и выходил в сад посмотреть на ручей, понюхать цветы, подышать чистым воздухом, которого ему днем так не хватало, и вдоволь побаловаться табачком, отсутствие которого было главной неприятностью в его подпольной жизни.
Однако и Дзиндзюро уже полностью признал, что хозяин усадьбы Оиси — сверх ожиданий грозный противник. Как-никак княжество погибло, а теперь еще предстояло передать властям замок. Такое нелегко пережить, как бы крепок духом ни был человек. В любом случае весь распорядок его повседневной жизни, конечно, должен был бы смешаться и нарушиться. Тем не менее, насколько мог проведать Дзиндзюро, изо дня в день жизнь Кураноскэ протекала согласно непреложным правилам в рамках свято соблюдаемой дисциплины. Можно было подумать, что существование Кураноскэ после всего случившегося почти не отличается от прежней мирной жизни — словно эти трагические события не оказали на него никакого влияния.
На общем сборе как будто бы действительно было принято решение о «смерти вослед». Дзиндзюро чувствовал, что все домашние в усадьбе объяты печалью. Он слышал, как служанки тихонько переговаривались друг с другом и тайком от хозяина плакали. Однако в поведении хозяина и членов его семьи ничего не изменилось. В особенности между Кураноскэ и его женой все было точно так же, как всегда. Старший сын его помалкивал, но младшие дети в отсутствие отца носились по дому и весело играли.
Запасшись терпением, Дзиндзюро продолжал жить в подполье. Пресловутое чутье определенно подсказывало ему: «Здесь что-то не то!»
В конце концов долгожданный случай представился. Чутье не обмануло Паука.
Дело было однажды вечером, когда Дзиндзюро, по обыкновению, забравшись в свое подполье, прислушивался к тому, что творится в доме. Кураноскэ коротал вечер в одиночестве. Открыв библиотеку и выдвинув ящики с документами, он доставал какие-то бумаги и с треском рвал на мелкие клочки — должно быть, разбирался с письмами и прочими документами. Означать это могло только одно: вскоре должно было произойти нечто, для чего требовалось навести порядок в бумагах. Дзиндзюро насторожился и еще пуще навострил уши.
Наконец Кураноскэ вышел во двор и, позвав на подмогу Тикару, принялся жечь сваленные ворохом бумаги. Дзиндзюро из-под веранды были видны только освещенные отблесками огня полы кимоно отца и сына. Отец безмолвствовал, и сын тоже не нарушал молчания. Тикара ворошил костер бамбуковой палкой, кончик которой тоже занялся и теперь мерцал слабым огоньком.
Когда бумаги прогорели, Кураноскэ, поднявшись на веранду, сказал:
— А теперь залей водой хорошенько — видишь, ветер какой. Потом позовешь ко мне Хатискэ.
Тикара сделал все, как было сказано. Дзиндзюро слышал, как во двор вошел пожилой самурай из челядинцев и обратился к хозяину:
— Ваша милость!
— Собирайся завтра поутру в дорогу. Отправишься в Киото. Я напишу письмо, и ты его доставишь по назначению.
— Слушаюсь, ваша милость.
Вот оно! У Дзиндзюро аж дух захватило. Отправляет гонца в столицу… Может, и ничего особенного, но чутье уже подключилось. Предстояло выяснить подробности: куда именно направлен посланец и что содержится в письме. Он надеялся, что теперь наконец-то удастся разгадать тайну, что кроется за непоколебимым спокойствием Кураноскэ.
Встретившись в ту же ночь с Хаято, Дзиндзюро обо всем ему рассказал, поручив проследить, куда отправится гонец, и по возможности прочитать письмо.
— Я бы и сам пошел, да хочу еще понаблюдать за усадьбой, — добавил Паук.
— Ладно, я за ним увяжусь и поведу до Киото, но как, по-вашему, я смогу прочесть это письмо? Могу я прикончить старикашку?
— Ну, такие крайние меры, сударь, позволительны только если уж больше ничего не остается. Насколько возможно, постарайтесь его не спугнуть и остаться незамеченным, чтобы он не догадался, что за ним следят.
На том они и расстались.
Хаято немедленно собрался в путь и занял позицию для наблюдения у ворот замка, выводивших на тракт, где вскоре должен был показаться гонец. Наконец, когда уже забрезжил рассвет, гулко ударил барабан, ворота замка распахнулись и вышел верный Хатискэ, облаченный в дорожное платье.
Город уже просыпался — повсюду чувствовалось утреннее оживление. Хатискэ, выбрав, как видно, сухопутную дорогу, не пошел в сторону порта Ниихама-одзаки, а вместо этого зашагал в противоположном направлении, в сторону Наватэ. Соблюдая дистанцию, Хаято пустился за ним следом. За всеми этими передвижениями, о которых едва ли мог догадаться кто-то посторонний, давно уже с большим вниманием наблюдал один нищий. Проследив за обоими, он ретировался — только затем, чтобы зайти на постоялый двор, где квартировала предприимчивая «купчиха». Там он прошел во внутренний дворик, где его без особого удивления встретила служанка, подметавшая галерею. Служанка поднялась на второй этаж доложить, и вскоре заспанная «купчиха» уже спускалась по лестнице, подметая подолом ступеньки.
— Молодец, хорошо работаешь! — сказала она. — Ну как, было что-нибудь?
— Ага. С подворья командора вышел человек, с виду вроде из челяди кто-то, а за ним, значит, увязался тот самый и стал следить…
— Тот самый?
— Ну тот, молодой, пригожий такой…
— А-а, — проронила женщина и задумалась.
Лучи утреннего солнца все ярче разгорались в свежей зелени литокарпуса. На противоположной стороне дворика служанка с шумом отряхивала пыль с сёдзи. Утро было тихое, безветренное.
«Купчиха» наконец как будто бы на что-то решилась, и кровь слегка прилила к щекам.
— Вот что, сослужи-ка, дружок, службу: отправляйся тотчас же за этим красавцем и глаз с него не спускай, куда бы он ни пошел. Я тут закончу кое-какие дела и тоже за вами поспешу. А ты пока погляди, куда это он собрался, да только не упусти! Вот тебе денег на дорогу.
С этими словами она вручила нищему несколько монет.
— Это тебе от меня за работу. Погоди немного, тут еще кое-что…
Судя по всему, «купчиха» была очень довольна. Пока нищий стоял с несколько ошеломленным видом, она быстро взбежала по лестнице, и, что-то прихватив, тотчас же снова спустилась вниз.
— Ты по дороге оставляй для меня какие-нибудь приметные знаки, чтобы мне вас найти побыстрее. Да вот хоть просто круг рисуй.
В руках у нее была небольшая коробочка с письменными принадлежностями.
— Ну, давай, иди. Смотри там маху не давай! Понял?
Когда нищий вышел за ворота, «купчиха» сказала служанке:
— Приготовь-ка мне ванну, да погорячее. Мне надо будет отлучиться дней на пять. Ты пока что сходи к управляющему и скажи, чтобы счет прислал — рассчитаюсь перед уходом.
Вернувшись к себе, «купчиха» проворно прибрала свои нехитрые пожитки, которые решила оставить до возвращения. Однако кинжал она собиралась взять с собой и теперь, спрятав оружие в дорожном кимоно, положила сверток в нишу токонома. Затем она отодвинула перегородку и заглянула в соседнюю комнату, куда давно уже вселился Касивабара, большой мастер меча и один из ее приверженцев-ронинов, который взялся охранять благодетельницу.
— Касивабара! — позвала женщина, но ронин, пренебрегая своими обязанностями, только блаженно похрапывал, выпростав волосатые ноги из-под ночного кимоно. Женщина озадаченно подняла брови, но затем, должно быть, что-то надумав, вышла на веранду и тихонько задвинула за собой сёдзи. Вернувшись в свою комнату, она присела возле подноса с курительным прибором и взяла чубук.
Утреннее солнце уже пробивалось сквозь бумагу на одной половине сёдзи. Выпуская сизые струйки дыма, женщина погрузилась в мечтательную задумчивость.
Прочитать письмо, лежащее у кого-то за пазухой, да так, чтобы человек этого не заметил, было заданием нелегким.
Что делать?
Шагая по дороге вслед за Хатискэ, слугой из дома Оиси, Хаято обдумывал всевозможные варианты действий. Хатискэ — фамилии Хаято не знал — на вид был дядька крепкий — по крайней мере, ноги у него были мускулистые, как у хорошо тренированного бойца. Большие, слегка навыкате глаза, казалось, могли с первого взгляда распознать злоумышленника.
Первый ночлег у Хатискэ был в Химэдзи, в призамковом городе. Хаято остановился на том же постоялом дворе, но в другом флигеле, так что подобраться к письму было невозможно. На вторую ночь прибыли в Хёго, где Хаято удалось устроиться в соседнюю с его подопечным комнату. Слегка отодвинув фусума, он присматривался, но Хатискэ, вероятно, не расставался с письмом и никогда его не вынимал, так что добыть заветную бумагу, наверное, нелегко было бы и профессиональному дорожному вору.
Дело становилось слишком хлопотным. Куда проще было бы подкараулить старика где-нибудь в безлюдной лощине и хорошенько припугнуть мечом. Сам того, может быть, не подозревая, Дзиндзюро задал очень трудную задачу.
«Ага! Когда он пойдет принимать ванну…» — сообразил Хаято. Однако коварный Хатискэ — должно быть, сознавая, какое важное поручение он выполняет, упорно не желал залезать в ванну ни на четвертый, ни на пятый день пути. Прибыв на постоялый двор, он просил дать ему ушат воды и ограничивался тем, что обтирал пот, слегка приспустив кимоно, — таким образом оставаясь неприступным, как горная крепость. В конце концов Хаято совсем отчаялся и приуныл. Если прикинуть, до Киото оставалось три-четыре дня пути, так что расслабляться было некогда.
«Ну, делать нечего, сегодня или никогда! — решил про себя Хаято, когда утром четвертого дня они покинули городок Нисиномия. Надо будет выбрать безлюдное местечко где-нибудь у берега Мукогавы или на лугу в окрестностях Кандзаки, — размышлял Хаято. Путников в эту пору было немного, а дорога вилась среди пустынных полей, пересекая порой скрытые в густом сосняке пересохшие каменистые русла ручьев.
Хаято вышел загодя на рассвете и, отмахав быстрым шагом некоторое расстояние, присмотрел местечко, которое показалось ему подходящим. Дорога, укрытая со всех сторон низкорослыми ветвистыми соснами, вплотную примыкала к берегу реки. Чуть поодаль в смутном отблеске солнечных лучей, пробивающихся сквозь облака, виднелась дорога: в одну сторону она уходила к Нисиномии, в другую к Осаке.
Ему хотелось надеяться, что Хатискэ прибудет на это место без попутчиков. Хаято затаился в логове под сенью сосновых лап и стал ждать.
Горы Рокко с вершиной Кабуто на переднем плане возвышались в отдалении, укрытые мутноватой дымкой. Вокруг там и сям желтели в траве цветы сурепки. Склады винокурни маячили вдалеке, словно расставленные на доске шашки-сёги.[103]
Ждать пришлось недолго. Вскоре на дороге показался Хатискэ, но не один — почти одновременно с ним появились носильщики с паланкином на плечах. Хаято прищелкнул языком от досады, но надежды на успех не потерял: дальше дорога тоже проходила по безлюдным равнинам, и путников впереди не могло быть слишком много.
Как вдруг — что такое?! Он заметил, что, стоило Хатискэ остановиться передохнуть, как носильщики тоже норовили остановиться и опускали паланкин наземь чуть поодаль. Казалось, кто-то нарочно хочет помешать планам внезапного нападения. При всем том Хаято был не слишком обескуражен вмешательством злополучного паланкина, сочтя это простым совпадением. Однако на следующее утро, когда после ночевки в Итами они снова двинулись в путь, неизвестно откуда взявшийся паланкин снова вынырнул перед ним, то слегка опережая Хатискэ, то слегка отставая. «Вот те на!» — сказал про себя Хаято.
Поравнявшись с паланкином, он попытался заглянуть внутрь, чтобы выяснить, кто там сидит. Однако, вероятно оттого, что его заметили, из паланкина раздался предупредительный укоризненный кашель, а заглянуть внутрь сквозь опущенные занавеси так и не удалось.
Между тем до Киото было уже рукой подать. Этот день наконец должен был принести победу или поражение. Хаято уже начинал нервничать. Справа от дороги сверкали под солнцем воды Ёдогавы. Ласковое весеннее солнце, насколько хватало взора, озаряло равнину, обрамленную дальними гребнями гор. В полях зеленели пшеница и ячмень. Наступала «бамбуковая осень»,[104] и густые бамбуковые рощи, которые во множестве встречались в здешних краях, подставляли солнцу иссохшие ветви — устилая пыльную белесую дорогу палой листвой.
«Полдороги до Ямадзаки» — прочел Хаято на придорожной табличке-указателе и не на шутку встревожился. Он уже приготовился было действовать, но тут снова откуда ни возьмись возникла досадная помеха. Из леса вышли несколько человек, по виду здешние крестьяне, с мушкетами на плечах, и пошли дальше по дороге, громко переговариваясь. Говорили они на замысловатом местном диалекте, так что смысл понять было мудрено, но как будто бы речь шла о диких кабанах или еще каких-то животных, которые потоптали крестьянские поля.
Хаято совсем приуныл. Коль скоро идет охота на кабанов, загонщики, вероятно, разбрелись по всей округе. Стоит только обнажить меч и попытаться приступить к делу, как на крики Хатискэ и носильщиков паланкина тотчас сбегутся люди. Чего доброго, вместо кабана по нему и пальнут из мушкета. Да, было от чего впасть в отчаяние. Но тут Хатискэ, шагавший держа руку за пазухой, неожиданно свернул вправо с большой дороги, по которой шли охотники, на боковую тропку и двинулся дальше по ней. Хаято ринулся за ним по тропинке, что спускалась вдоль пологого склона к берегу Ёдогавы.
Паланкин — хотя его загадочный пассажир, конечно, не мог не заметить этого маневра, — как будто бы остался на главной дороге, продолжая двигаться вперед, и вскоре скрылся из виду. Хатискэ сел в лодку к паромщику, чтобы переправиться через реку, и Хаято поспешно последовал его примеру. Лодка благополучно добралась до противоположного берега и там высадила двоих пассажиров вместе с группой паломников, направлявшихся в святилище Хатимана[105] в Иваси.
Куда собрался Хатискэ, было непонятно. Недоумение обуревало Хаято. Едва ли верный слуга, выполняющий важное поручение господина, решил по дороге отправиться на богомолье в храм Хатимана. Однако Хатискэ и в самом деле стал вместе с остальными паломниками подниматься на гору Отоко. Само собой, Хаято, стараясь оставаться незамеченным, поплелся следом по тропе, уходившей вверх выщербленными каменными ступенями.
В озаренных солнцем ветвях ворковали голуби. Мир и покой царили в горах. Чем выше поднимались путники, тем величественнее разворачивалась внизу панорама долины в проемах меж древесных стволов.
И все же в конце концов Хатискэ так и не дошел до святилища Хатимана. Перед воротами он склонился в благоговейном поклоне, а затем, отделившись от толпы паломников, зашагал куда-то по тропинке мимо главного здания храма.
«Ага!» — с невольным удовлетворением вздохнул Хаято, прячась за деревьями и не спуская глаз с территории святилища.
Тем временем Хатискэ с заветным письмом за пазухой уже входил в Большой Западный жилой корпус храма Хатимана. Здесь когда-то обитал прадед Кураноскэ, Садакацу Оиси, и с тех пор уже несколько поколений настоятелей храма все были из рода Оиси. Умерший три-четыре года назад преподобный Сэнтэй доводился Кураноскэ младшим братом, а сейчас его сын Сёсан усердно служил здесь во славу Хатимана. Письмо Кураноскэ и предназначалось его племяннику Сёсану.
По каменным плитам, утопленным в зеленом мху, Хатискэ подошел к дому, ступил на камень у порога и поднялся в прихожую. В темной глубине потускневшей от времени низкой серебряной ширмочки у входа слабо светилось отражение зеленой листвы садовых деревьев.
— Прощенья просим! — позвал Хатискэ.
Ответа не последовало. По всему чувствовалось, что в доме людей нет.
— Прощенья просим! — позвал он еще громче и прислушался.
В горах, окутанных влажными испарениями, по-прежнему было тихо, только откуда-то доносились мерные приглушенные удары: кон-кон-кон… «Колют дрова», — догадался Хатискэ. Звуки доносились с заднего дворика. Туда он и решил заглянуть. Пройдя по каменной дорожке через сад, осененный пышными белыми соцветьями уцуги,[106] он вышел к озаренному солнцем поросшему криптомериями уступу горы, который переходил в крутой склон. Здесь на маленькой площадке над обрывом какой-то человек, с виду монах или священник,[107] засучив рукава, усердно колол дрова.
Формой ладных округлых плеч он немного напоминал Кураноскэ. Это и был настоятель Сёсан.
— О! Кого я вижу! — промолвил он, положив топор и выпрямившись.
— Не думал, не гадал! Сегодня как раз все разошлись, никого нет. Ну, заходи. Как там дядюшка, здоров ли? Эх, вот ведь какие дела творятся… Я уж тут так за него тревожусь, право! — бодро приветствовал посланца Сёсан, утирая пот с пышущего здоровьем лица. Он ополоснул руки ключевой водой из бамбукового желоба, приделанного к утесу.
— Прошлой ночью, значит, ты в Итами останавливался. Так стало быть, дядюшка пребывает в добром здравии? Что? Письмо от него? Вот как? Ну-ну… Ноги можешь здесь помыть, тапочки я сейчас принесу, и пойдем в дом.
Ключевая вода была холодная и пробирала до костей. Когда зашли в комнату, хозяин усадил Хатискэ у очага:
— Ну вот, пока обогрейся здесь, — сказал он, собственноручно наливая гостю чаю.
Спросив, не голоден ли посыльный, и услышав отрицательный ответ, Сёсан пообещал, что вскоре вернется кто-нибудь из братии и тогда уж спроворит поесть.
Хатискэ достал письмо и передал настоятелю. Тот сел поудобнее, разрезал конверт и погрузился в чтение. На улице темнело — заходящее солнце окрашивало багряной зарей криптомерии в горах и уже ненароком заглядывало в келью. Угли в очаге покрылись белой золой, а бульканье воды в котелке, казалось, усугубляло тишину в пустынной, удаленной от мира обители. Хатискэ невольно сравнивал ту жизнь, которую влачит в расцвете лет этот священник, с жизнью его дяди и своего господина. Племянник жил уединенно и мирно в этом благословенном краю на лоне природы, меж тем как дядя, Кураноскэ, был весь в мирских делах и заботах. Тем не менее, становилось очевидно, что, помимо кровного родства, их объединяет нечто неизмеримо более существенное.
Сёсан безмолвствовал. Его широкий лоб, делавший служителя Хатимана еще более похожим на Кураноскэ, избороздили мелкие морщины. Настоятель усердно вчитывался в письмо.
Да полно, неужто письмо и впрямь было адресовано духовному лицу? Подглядывавший сквозь щель Хаято не мог удержаться от легкого вздоха разочарования. Похоже, на сей раз Дзиндзюро оплошал — его знаменитое чутье подвело Паука. Однако, если уж пришлось с такими трудностями сюда добираться, то надо по крайней мере выяснить содержание чертова письма, — подумал Хаято и решил выжидать удобного случая.
Вскоре ночь окутала горы, поднявшись от подножья, и священник затеплил огонь в светильнике. Аппетитный дух, смешиваясь с дымком, потянулся над криптомериями по склону, уплывая куда-то вниз, в темную долину. Послушники что-то варили на ужин. Хатискэ, вероятно, решив остаться на ночлег в храме, никуда не торопился. Тем временем настоятель, опустившись на колени за столиком для письма, водил кистью по бумаге, сочиняя послание, которое назавтра должно было отправиться с нарочным в Ако. Рядом на столике лежало письмо от Кураноскэ, придавленное прессом для бумаги.
Хаято выбрался из своего убежища, когда Сёсан отправился принимать ванну. Вознаграждение за пять дней тяжких трудов пришло слишком просто. Проскользнув в комнату, он схватил письмо, выскочил наружу, сдерживая бешеное биение сердца и успокоился только очутившись с письмом в руках под фонарем в храмовой рощице. Пока он просматривал письмо, горы вокруг скрылись в кромешном мраке. Слышался лишь гул ветра, летящего над дальними темными вершинами. Сосредоточенно водя пальцем от строки к строке, Хаято в неверном, колеблющемся свете фонаря читал письмо Кураноскэ.
«Прошу прощенья за небрежность сего послания, писанного второпях. Вам, должно быть, уже известно о случившемся, но, в добавление, могу сообщить, что все члены нашего клана потрясены до глубины души. Прошу любезно выслушать мои соображения. Всем нам надо теперь искать где-то пристанища в чужих краях, а куда идти, неведомо, что бесконечно томит и терзает сердца. Не найдется ли приюта где-нибудь в Окадзаки или в Ямасине для четырнадцати-пятнадцати бывших наших самураев разных чинов и рангов? Пожалуйста, не опасайтесь, что ронины на постое будут вести себя дурно оттого, что не знакомы с нравами и обычаями Камигаты. Вот и вся моя просьба. Может быть, найдется для них место где-нибудь в окрестностях Фусими или Оцу, а также где-нибудь неподалеку от Вашего храма? Убедительно прошу внять сей просьбе».
Под письмом стояла подпись и красовалась витиеватая личная печать.
Читая письмо, Хаято чуть не плясал от радости, что смог завладеть этой бумагой, но в то же время мучился многими вопросами:
Оборона замка? — Вранье!
Смерть вослед за господином? — Вранье!
Зачем же люди, собирающиеся лечь костьми на стенах замка или покончить с собой, будут просить подыскать для них жилье? Четырнадцать-пятнадцать человек разных чинов и званий… Должно быть, как и подозревал Хёбу Тисака, они задумали месть, но это отдельный разговор, а сейчас ясно одно: ронины в Ако решили сдать замок без боя. Письмо служит тому подтверждением.
Вытащив лист бумаги и раскрыв письменный прибор, Хаято начал быстро переписывать текст. Закончив, он снова подкрался к Большому Западному корпусу и заглянул в келью настоятеля. Она была пуста — хозяин еще не вернулся. Издалека доносился его громкий голос — Сёсан с кем-то разговаривал около кухни. Хаято быстро положил письмо на прежнее место, придавил пресс-папье и, выскользнув из кельи, припустился вниз по тропе, которая нынче вечером привела его к храму. Он ощущал необычайную легкость и в ногах, и на сердце.
Однако же не все у него обстояло так замечательно, как могло показаться. Хаято и не догадывался, что пресловутая настырная дама следовала за ним от самого Ако и теперь уже давно наблюдала за его действиями, притаившись в тени деревьев.
Хаято решил наутро плыть на пассажирской лодке из Ёдо до Осаки, а пока что выбрал для ночлега самый большой постоялый двор в здешних краях. Здесь, по счастью, была новая чистая купальня — и он под руководством служанки с удовольствием проследовал прямиком в горячую баню. Некоторое время спустя, выпив немного сакэ, Хаято растянулся на футоне и стал подводить итоги.
Итак, большой успех! То-то обрадуется Паук Дзиндзюро, когда он ему все расскажет по возвращении. Нет, небось, будет похваляться, что ему чутье все подсказало. Но тут сколько ни тянись, все попусту — не его заслуга! Да, повезло — урожай богатый… Копия письма Кураноскэ лежит у него под матрасом. Только он сейчас владеет тайными планами ронинов из Ако, к которым приковано внимание всей страны… Так что же, собираются они все-таки мстить или нет? Да разве не бессмысленно даже помышлять о таком?! Неужто найдутся люди, способные всерьез думать о какой-то мести? Ако ведь сущее захолустье. Ну, и что они будут делать, если даже добудут голову Киры? Ну, народ им поаплодирует, а дальше? Во все времена народ слепо превозносил героев. Но все равно, сколько бы почестей им ни выпало, это будет всего лишь скверный спектакль. Нет, людям вообще такое поведение не свойственно. Ну, сколько они будут жить этими надуманными проблемами? Может быть, когда получаешь твердое жалованье и ни в чем не испытываешь недостатка, еще и можно всерьез помышлять о такой чепухе, но уж коли стал ронином, приходится день и ночь думать только о том, как добыть пропитание. Тут уж не до разговоров о том, как отомстить врагу. День изо дня перед тобой одна насущная необходимость — прокормиться, да и кроме этого забот хватает. Если найдется такой герой, что все насущные заботы отбросит и будет лишь лелеять мечту о мести, это уж будет не человек, а божество какое-то. Да и то, пожалуй, не слишком нормальное божество…
Хаято был очень доволен. В общем-то он не считал, что Хёбу Тисака, командор клана Уэсуги, ошибался, подозревая, что ронины в Ако вынашивают план мести. Такой план, вероятно, существует. Однако это всего-навсего план, родившийся из эмоционального порыва, а потому никакой реальной опасности не представляющий. Конечно, господина заставили сделать сэппуку, замок отбирают — такой разворот событий, естественно, не мог не повлиять на людей, которые в одно прекрасное утро обнаружили, что они все потеряли. И вот они мечутся в полном смятении, ищут какую-то опору посреди зыбей. Но между любым планом мести и его осуществлением лежит глубокая пропасть. Теперь, когда все самураи клана стали ронинами, не пройдет и полугода, как уклад их жизни полностью переменится, а вместе с ним, само собой, изменятся помыслы и чувства, так что вся нынешняя запальчивость отойдет в область сновидений из прошлого. Будут только вспоминать: «Да-да, кажется, были такие разговоры…»
Кураноскэ Оиси, конечно, личность незаурядная. Что, если он заранее учел все эти человеческие слабости и составил свой план таким образом, чтобы их нейтрализовать?.. Да нет, чтобы командор какого-то захудалого клана вроде Ако — и оказался способным на столь изощренный психологический ход? Едва ли человек, получивший за прямолинейность и незамысловатость прозвище «светильник в ясный день», вообще может хоть сколько-нибудь разбираться в психологии. А если принять эти обстоятельства во внимание, то получается, что все бестолковые планы мести с самого начала обречены.
Что же они все-таки будут делать? Ну, поживем — увидим.
В комнате было зябко. Постоялый двор, похоже, был почти пуст. Хотя время было еще не такое уж позднее, голосов постояльцев совсем не было слышно. Может быть, все уже легли спать? Хаято уже закрыл глаза, собираясь отойти ко сну, как вдруг послышался легкий шорох, будто мышь пробежала по потолку. Недовольный, что ему мешают спать, он сквозь дрему припомнил, как только что кто-то не то во сне, не то наяву будто бы пошарил у него под изголовьем и тут же выскользнул из комнаты. С трудом он разлепил веки…
«Нет, конечно, то было во сне», — лениво подумал Хаято, но, вспомнив о засунутых под матрас деньгах, живо приподнялся на постели. Что с деньгами? С той стороны, куда приходилось изголовье футона, сёдзи действительно были приоткрыты. Хаято вскочил, наполовину скатал футон и увидел, что кошель с деньгами на месте, зато драгоценная копия секретного письма, добытая с таким трудом, исчезла. Он был ошеломлен.
Кто мог это сделать? Не может быть, чтобы какой-то обычный воришка — ведь кошелек, лежавший рядом, остался нетронут.
«Неужели та самая дама?» — вдруг осенило его. Но как можно в такое поверить? Ведь дамочка все еще пребывает в Ако… Или нет?
— Может быть, она все время шла по пятам? — невольно воскликнул про себя Хаято. Ему вспомнился паланкин на дороге, который то ли случайно, то ли умышленно все время чинил помехи и оказывался рядом, чуть только он собирался приступить к делу. Если поразмыслить хорошенько, то кашель, который слышался из паланкина, принадлежал скорее женщине, а не мужчине, хотя голос был довольно низкий.
— Опять эта паршивка! — подумал он, сжимая кулаки.
Зачем ей это понадобилось, Хаято не знал, но ведь уже который раз! Настырная особа становилась просто невыносима. Как он гордился собой еще совсем недавно, перед сном — и надо же, такой позор!
«Воры! Вставайте, люди добрые!» — истошно завопил Хаято, вылетев в коридор и начисто позабыв, что тем самым нарушает маскировку. Все, кто был на постоялом дворе — от заспанных служанок до самого хозяина — прибежали на крик.
Входная внешняя дверь оказалась, как положено, заперта на замок.
— А постояльцы? Много их у вас?
— Да нет, со вчерашнего дня только ваша милость да еще одна особа, с виду на служанку из приличного дома похожа…
Ага!
— Ну-ка, проведите меня в ее комнату! Что еще за дама?
Видя, что молодой человек с мечом за поясом явно подозревает гостью в воровстве, хозяин пришел в замешательство.
— Да что вы, — затянул он, — такая смирная, порядочная особа… Нет, сударь, не мог я ошибиться…
— Ну, это уж я сам посмотрю, что она за птица. Ну-ка, веди меня к ней! Ничего плохого я ей не сделаю — взгляну только, и все.
— Так ведь ночь на дворе, сударь… — вздохнул хозяин, но покорно зашлепал по коридору в нужном направлении.
Хаято по всему чувствовал, что сейчас встретится с той самой злокозненной особой, и потому не унывал в надежде наконец-то с ней посчитаться.
— Послушай-ка, хозяин, ты пошел бы сперва сам удостовериться. Небось, дамочки давно уж след простыл, — заметил он на всякий случай.
— Нет-с, изволит быть у себя. Управляющий уже ходил только что, проверял.
Хозяин не врал. Управляющий и в самом деле только что подошел из дальнего конца коридора и теперь стоял рядом, потирая руки. К тому же он принес удивительное для Хаято известие:
— Эта… ну, дамочка… она у себя. Велела передать, что, если у вас, сударь, что-то пропало, то, наверное, и настроение теперь скверное… Так ежели вы не сочтете за труд зайти, она вам эту вещицу вроде бы сейчас и предъявит… Так она и сказала.
Хозяин обиженно надулся, будто говоря: «Вот видите!» Конечно, в этой постоялице и по манере разговора сразу видать порядочную — могла бы ведь сказать, что ей вся эта кутерьма действует на нервы, и отказаться.
Хаято, выслушав управляющего, не знал, верить или нет его словам, но тем не менее решил от своего намерения не отступать и потребовал:
— А ну, ведите меня к ней в номер!
При молчаливом неодобрении всех собравшихся он проследовал за управляющим. Завернув за угол, они дошли по галерее до самого последнего номера. Только в этой комнате сёдзи были подсвечены фонарем, и чувствовалось, что внутри кто-то есть.
— Прощенья просим за беспокойство! — робко промолвил управляющий, преклоняя колени на галерее перед входом, и, чуть выждав, отодвинул створку сёдзи.