Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Плод лианы

— Ну, как будто бы не умрет, жить будет, — пробормотал Кодзукэноскэ Кира, поглядев на мордочку любимого мопса, мирно спавшего в собственной постели.

Собачий лекарь Маруока Бокуан, сидя у ложа больного, щупал мопсу пульс, во изъявление пущего усердия зажмурив для достоверности глаза. При словах Киры он открыл глаза с ласковой и радостной улыбкой, из которой должно было явствовать, что все в порядке. Однако при этом он сбился со счета, с трудом установленный ритм был потерян, и надо было начинать сначала. Смерив наконец пульс, Бокуан полез пальцем собаке в пасть, чтобы посмотреть горло, сам тоже слегка приоткрыв рот и протяжно выводя: «А-а-а».

— Как со стулом? — спросил он, взглянув на Киру.

— Со стулом? — улыбнулся тот в ответ и позвал сидевшего в соседней комнате Татию Мацубару.

— Татию, справься, как там дела со стулом у собачки? Теплый ли?

— Э-э, извольте минутку обождать, — сказал Татию и пошел выяснять у слуги, приставленного ухаживать за больным мопсом.

— Да ничего особенного, ваша светлость, — ответил он, возвращаясь. — Просили передать, чтобы не беспокоились.

— Вот как? Но все ж таки…

— Значит, все ж таки всему причиной эта рана. Еще немного помучается, а дня через три, может, и пойдет на поправку. Повязку ему я просил менять почаще. Эх, и как же это он так? Наверное, страдает, бедняжка…

Бокуан, откинув одеяльце на постели, еще раз осмотрел рану в паху у мопса.

— Кто-то нарочно его ранил. Так вот с улицы и вернулся, подволакивая лапу, — ответил Кира с угрюмым выражением лица.

Ему казалось, что со времени злополучной стычки с князем Асано общественное мнение быстро стало меняться не в его пользу — участились случаи проявления враждебности и отчужденности. Рана собаки, возможно, звено той же цепи: бедный песик накануне вечером отправился погулять — и вот кто-то его прибил.

— Просто вопиющее бесчинство! — заметил Бокуан. — Вы, ваша светлость, пытались разузнать, кто это сделал?

— Да нет пока…

— Уж позвольте, я наведу справки и вам сообщу. Этого негодяя надо примерно наказать, чтобы прочим неповадно было. На что посягнул! Нет, после такого преступления безнаказанным он не останется, наглец!

Казалось, Бокуан был возмущен до глубины души. После того как Татию доложил в подробностях о стуле несчастной псины, Бокуан позвал слугу, который внес роскошный ларец с медицинскими принадлежностями. Весь ларец состоял из множества выдвижных ящичков-пеналов. Если выдвинуть верхние ящички, в них можно было обнаружить ступку, маленький пестик, ложечку-мерку для лекарств, скальпель, шило и другие инструменты, нарядно блестевшие на бархатных подушечках. Во втором ряду ящичков были аккуратно разложены всевозможные лекарства, завернутые в бумажные пакетики. Ларец нисколько не отличался от тех, которые предназначались для настоящих врачей, пользующих не животных, а людей.

Под заинтересованным взглядом Киры собачий лекарь споро свернул шесть фунтиков лекарства, а под конец извлек из самого нижнего глубокого ящика флакон с какой-то жидкостью, попросил у Татию воды и приготовил коричневого цвета микстуру.

— Вот, — сказал он, — эти порошки принимать до еды, а микстуру после еды. Тут порция на два дня. Извольте ей лекарство засунуть в пасть, сжать и так подержать, чтобы не выплюнула. Думаю, если будет принимать лекарство регулярно, то уже через день, глядишь, и поправится.

Все присутствовавшие заметили, что собака со своей подстилки печально и укоризненно глядит на Бокуана, напыщенно излагающего свои рекомендации. Татию, видя, что господин с трудом сдерживается, чтобы не рассмеяться, сам почувствовал, что его душит хохот. Однако Кира, овладев собой, с серьезным видом обернулся к Татию:

— Послушай-ка, там, кажется, у Тисаки кошка упала в горячую ванну и оттого простудилась, так?

— Да-с, так точно.

Пару дней назад Татию при посещении усадьбы Хёбу Тисаки сам оказался свидетелем ужасного переполоха, когда кошка упала в воду. Крышка ванны оказалась приоткрытой, и игравшая на ней кошка провалилась в нагретый чан. Хозяин, который души не чаял в своей любимице, вытащил несчастную, вытер, закутал в одеяло и долго сушил у очага.

Пока Кодзукэноскэ наблюдал, как Бокуан священнодействует у своего ларца, на лице его появилось выражение, говорящее о том, что церемониймейстер что-то задумал.

— А что, любезный, не посмотришь ли ты одну кошку? — поинтересовался он.

— Немного могу… Хотя, наверное, по кошкам есть и лучше специалисты, но я иногда провожу осмотр, когда просят…

— Что ж, это очень кстати. Видишь ли, у сына моего в усадьбе командор обожает кошек. Татию, сколько, ты говоришь, у него кошек-то?

— Ровно семьдесят четыре.

— Семьдесят четыре! — повторил Кира, и его усохшая физиономия растянулась в усмешке. — Совершенно верно. Он там переживает, что одна простудилась… А что, Татию, я думаю, надо бы отправить нам к нему нашего лекаря — пусть посмотрит.

— Что ж, благое дело изволите предлагать. А вы уж, господин лекарь, не почтите за труд.

— Ну что вы! Я всегда готов, если требуется… Это о ком же речь?

— Фамилия его Тисака. Он командор, предводитель дружины клана Уэсуги. Ты к нему наведайся, любезный, да скажи, что, мол, пришел по просьбе Киры осмотреть больную.

— Слушаюсь! — промолвил Бокуан, польщенный оказанным доверием.

Велев Татию проводить лекаря до места, Кира вернулся к себе в покои с чувством глубокого удовлетворения — и не только потому, что за жизнь мопса теперь можно было не волноваться. Собак он вообще не слишком любил и держал у себя эту псину только потому, что сам сёгун и все его ближнее окружение, следуя моде, заводили себе питомцев. Больше всего он был рад тому, что вовремя сообразил послать лекаря к Тисаке, от которого зависело теперь его благополучие.

Хёбу Тисака оставался для Киры темной личностью. Глава рода Уэсуги доводился ему, Кире, родным сыном, но командор клановой дружины Хёбу Тисака приходился ему как бы деверем, так что обращаться с ним как с подчиненным было непросто. А тут еще разнеслись слухи, что ронины из Ако замышляют отомстить за господина и готовят на него покушение. В поисках убежища от злокозненных ронинов оставалось уповать только на мощь клана Уэсуги.

В могущественном клане Уэсуги, получающем от сёгуна ежегодное довольствие в сто пятьдесят тысяч коку риса, наберется немало отважных воинов. Если только они встанут стеной на защиту Киры, никакая месть ронинов ему не страшна, и о том надлежало просить только командора Тисаку. Кодзукэноскэ давно уже понял, что без Тисаки ему не обойтись, и все искал удобного случая для сближения. Однако командор был себе на уме, и никогда нельзя было с уверенностью сказать, что он предпримет.

Когда он, Кира, напрямик обратился к нему с просьбой, Тисака отвечал, что, мол, беспокоиться не о чем, но что-то он притом не договаривал. После того разговора у Киры на душе кошки скребли. Странный тип… Сказал, что тут проси — не проси… — а фразы так и не закончил. Еще он сказал, что после передачи замка ронины из Ако разбрелись по всей стране. Вот и получается, что теперь неизвестно, где и когда они могут его настигнуть…

А лекарь для осмотра кошки подвернулся кстати! Зная, что Тисака просто помешан на кошках, он не сомневался, что таким жестом сможет снискать расположение командора. Как бы ни был человек скрытен и отчужден, все равно у него есть свои человеческие слабости, надо только их нащупать и правильно ими воспользоваться — на том свет стоит. К примеру, у Тисаки кошки и есть такая слабость, — рассуждал про себя Кира.

Хёбу Тисака сидел в гостиной напротив Осэн, которая недавно вернулась из Ако.

— Да, на совесть потрудились, на совесть… — приговаривал он время от времени, слушая долгий рассказ.

— Да что уж! Так ничего полезного и не сделали… — смущенно заметила Осэн.

— Не скажите! Хоть наш план и провалился, но вернулись вы без потерь — никто даже не ранен. Это уже немало. Тяжеленько вам там пришлось! Ну, об этом мы еще поговорим. Вскоре будут еще кое-какие поручения. Однако ж, пока нет никаких вестей от наших молодцев из Ако, можете расслабиться и отдыхать.

Расспрашивал Хёбу благожелательно, и в целом отчет явно прошел неплохо.

— Небось, жарко было в пути-то? Вишь, как рано лето настало в этом году. Вон уж и сезон дождей начался… — промолвил Хёбу, указывая на сад, и неторопливо поднося ко рту трубку. Сад уже зеленел пышной листвой. В комнату падали зеленоватые отсветы пышного убранства ветвей, напоенного густым и крепким, как хорошее сакэ, сияньем весеннего заката.

— Как ваша кошечка? — поинтересовалась Осэн, разворачивая на коленях лежавший рядом бумажный сверток.

Лицо Хёбу просветлело.

— Бедовая! Недавно свалилась в купальный чан. Я думал, простудится после этого, но нет, ничего. Она ж маленькая сама… Прыгнула на бортик чана, запустила туда лапу, уцепилась когтями, крышку сдвинула — и бултыхнулась на самое дно. Я даже испугался. К счастью, вода уже остыла.

Изобразив на лице удивление и радость, Осэн вынула что-то из свертка, сунула в бумажный пакет и положила перед собеседником.

— Это для вашей кошечки. То, что обещала.

— О-о! Актинидия? Вот спасибо! Ну, умница, право, не забыла про кошечку!

Хёбу поспешно открыл пакет и заглянул внутрь. Пакет был набит сушеными плодами древесной лианы-актинидии. Порошок из этих ягод можно было купить в Эдо, но сами плоды водились только в западных провинциях. По словам Хёбу, его любимице натуральные плоды нравились куда больше, чем порошок — потому и попросил Осэн на обратном пути прихватить кошке гостинцы.

Из-за угла появился стражник и прошел по коридору в гостиную. Присев на колени в почтительной позе и уперев руки в пол, он сказал:

— Осмелюсь доложить. От его милости Киры прибыл лекарь Маруока Бокуан для осмотра кошки.

— Вот как? — сдвинул брови Хёбу, — Что ж, проведи его.

— Есть! — ответил стражник и уже собрался идти, но Хёбу окликнул его:

— Постой-ка!

В глазах хитроумного командора мелькнула лукавая улыбка.

— Скажи-ка, что хозяина сейчас нет дома. А затем… Обернувшись назад, Хёбу протянул руку, вытащил откуда-то из-под настила расписную лакированную коробочку для курительных благовоний, высыпал из нее содержимое на листок бумаги, а в коробочку положил одну сушеную ягоду актинидии.

— Поди-ка покажи эту ягоду господину доктору и спроси у него, что это за плод такой. Скажи мол, очень просили все про нее уточнить, — с серьезным видом приказал Хёбу.

Осэн, которая сразу поняла смысл затеянного розыгрыша, едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

Хёбу, сам улыбаясь, сделал ей знак глазами, показывая, что смеяться негоже.

— Нехорошо с вашей стороны! — заметила она.

— Отчего же? Он ведь, поди, и не таких еще ценных кошек лечит, — невозмутимо возразил Хёбу.

— Вот, видите ли, стали мы тут проветривать, глядь — а на полке коробочка стоит. Какая-то ягода тут, кажется… — пояснил слуга, с преувеличенным уважением протягивая коробочку из-под благовоний.

Почтительно приняв коробочку, Бокуан снял крышку и заглянул внутрь.

— Гм… — озадаченно проронил он. Откуда было собачьему лекарю знать, что это любимое кошачье лакомство, сушеная актинидия!

Однако Бокуан, хоть и не догадывался, с чем имеет дело, ни в коем случае не хотел лишиться авторитета и доверия к своим медицинским познаниям. С умным видом склонив голову, похожую на ершик для взбивания чая,[115] он наморщил лоб, весь уйдя в раздумья. Взяв коробочку пальцами, поднес ее к носу, понюхал, но сумел уловить только запах застарелой пыли.

— Это… это…

— Что?

— Очень редкостный плод!

— Да чем же он редкостный? Что это?

— Это растение, скажу я вам, в наших края встречается весьма редко. Лишь иногда можно его найти в одной потаенной лощине далеко в горах, в краю Кисо. Название у сего растения весьма сложное, а в просторечии именуется оно… да, именуется оно дерево качи.

— Значит, дерево качи?

— Совершенно верно, — вымолвил Бокуан, обливаясь холодным потом.

Однако собеседник как будто бы слушал его с интересом. Бокуану казалось, что название «качи» для дерева звучит совсем неплохо. Про себя он решил, что удачно выпутался из сложной ситуации.

— И что же, из этих ягод делают какое-нибудь лекарство?

— Да нет, ни на что они не годятся, просто редкое растение, — отвечал Бокуан, мечтая, чтобы беседа поскорее окончилась.

Стражник поблагодарил и, взяв коробочку, откланялся.

Рассказ о «дереве качи» заставил Хёбу, с лица которого обычно никогда не сходило скептическое выражение, покатиться со смеху.

— Что за негодный лекарь! — приговаривал он, хохоча. — Как такому доверить больную кошку?! Никогда ведь и не узнаешь, какой дрянью он ее напоит. Нет, мы ему мнимую больную подложим. Ты поди-ка выбери из приблудных кошек самую жирную, чтобы каждому сразу было видно, что она здорова. Передай ему, что это и есть та самая, у которой простуда. Любой шарлатан и то сразу, небось, скажет, что она скоро поправится. Я-то сам к нему выходить не собираюсь. Ты скажи, мол, срочно вызвали по делу, только что ушел. Потом проводи его честь по чести. Ха-ха-ха!

Хёбу явно был доволен. Широко улыбаясь, он стал набивать трубку.

— Вот шляются же такие типы! И как только не стыдно! — смеялась Осэн, не в силах остановиться. — Однако похоже, что его светлость Кира очень надеется на вас, не так ли?

Хёбу сразу же помрачнел и некоторое время медлил с ответом.

— Я сам об этом часто думаю, — наконец с расстановкой произнес он.

Хёбу любил и жалел всех кошек — и своих, и чужих, и приблудных. Тем не менее, если случалось, что его кошки затевали драку с чужими, хозяин, бывало, выбегал во двор с кочергой в руках. Так же и при раздаче корма он все же отдавал некоторое предпочтение своим. Больше всех Хёбу издавна любил одну черную кошку со своего подворья. За черной кошкой следовали по ранжиру и в порядке старшинства ее котята, причем старшим внимание уделялось больше, чем младшим. Это были, так сказать, официально признанные кошки. Отношение к кошкам из чужих окрестных домов было уже иное. К ним примешивались еще бродячие кошки, которых тоже подкармливали в усадьбе. Хёбу этих приблудных кошек рассматривал как вассалов и слуг своих домашних любимцев. Если такая приблудная кошка осмеливалась непочтительно сунуть нос в господскую миску, Хёбу оттаскивал ее, приговаривая:

— Это еще что такое! Слуга должен знать свое место!

Кошка, повинная в тяжком преступлении, подлежала изгнанию. Определяя, виновна ли кошка или невиновна, Хёбу исходил из критериев человеческой морали. Доходило до того, что все молодые коты мужского пола, замеченные в неэтичном отношении к своей матери, приговаривались к кастрации. Хёбу свято верил, что в мире людей законы феодального общества превыше всего. По тому же образу и подобию он установил порядки в кошачьем коллективе и соблюдение их почитал за наивысшую добродетель. Самим кошкам, видимо, кодекс поведения дикого зверя был куда милее кодекса самурайской чести, но хозяин им спуску не давал и лишнего никогда не позволял.

На сей раз самая прожорливая и упитанная из приблудных кошек-вассалов должна была предстать перед Бокуаном, заменив изнеженную хрупкую любимицу, подхватившую простуду. Эта побродяжка по старой привычке таскала всякую дрянь с помойных куч — лишь бы набить брюхо, так что, какое бы снадобье ни прописал собачий лекарь, ей все должно было быть нипочем.

Выпроводив Осэн, Хёбу улегся на циновку, подложив подушку для сиденья под голову, и праздно уставился в потолок.

Итак, сомневаться в том, что ронины из Ако вынашивают план мести, более не приходилось. Не приходилось отрицать и того факта, что общественное мнение подспудно только того от них и ждет, что в народе все готовы поддержать и оправдать ронинов. Да что уж там, и сам Хёбу Тисака, если на время забыть о том, кому он служит, и рассуждать как лицо незаинтересованное, готов был признаться, что все его самые горячие симпатии на стороне ронинов. Кто бы что ни говорил, а зачинщиком в ссоре выступил Кодзукэноскэ Кира, но если бы даже их сюзерен был всему виной, кодекс чести самурая предписывал вассалам Асано отомстить за смерть господина. Однако тот же кодекс чести требовал от него, Хёбу Тисаки, чтобы он встал на защиту Киры и воспрепятствовал замыслам ронинов.

Чего ради он должен на это пойти? Во имя интересов дома Уэсуги. Во имя клана. Это убеждение лежало в основе всей феодальной системы общественных отношений, в незыблемость которых Хёбу свято верил. Все, что делалось во имя Дома, безоговорочно воспринималось как благо, истина и красота. Если рассматривать дело под таким углом, то столкновение с ронинами из Ако в самом деле неотвратимо. Избежать этой схватки невозможно.

Соответственно, клан Уэсуги, защищая Киру, отца сюзерена по крови, в сущности тем самым содействует господину в соблюдении долга сыновней почтительности, а все остальное в этом деле затрагивает интересы клана. Изъявление сыновней почтительности можно считать личным делом господина. Его, Хёбу, наивысший и непреложный долг как предводителя самурайской дружины клана Уэсуги — печься прежде всего об интересах клана, а уж потом о соблюдении сыновней почтительности. Таким образом, в случае, если, не дай бог, сложится такая ситуация, когда для того, чтобы не подвергать опасности интересы клана, придется пожертвовать принципом сыновней почтительности…

Исключать такую вероятность не следует. Всякое может случиться. И что тогда он должен делать как командор клановой дружины? Ради того, чтобы оградить интересы клана, запятнать имя господина, который не в силах будет выполнить свой сыновний долг и защитить отца?..

Что же все-таки ему делать? Теоретически ответ был прост и ясен: оставаться верным вассалом. Но как же это невыносимо тяжело! Лицо Хёбу омрачилось тяжкими думами.

Явился челядинец, направленный на переговоры с Бокуаном, и сообщил, что мнимая больная бешено отбивалась и в кровь расцарапала лекарю руки. Однако Хёбу даже не улыбнулся в ответ со своей циновки. Рядом с ним лежал небрежно брошенный пакет с ягодами актинидии, содержимое которого просыпалось на татами.

В главной усадьбе рода Уэсуги, что на Сотосакураде, Хёбу сидел напротив своего господина Цунанори Дандзёноками. Цунанори только что вернулся из замка. Судя по всему, намечался важный разговор, потому что всем было приказано покинуть помещение.

Глава рода Уэсуги был сорокалетним мужчиной в самой цветущей поре, однако худощавое вытянутое лицо, тщедушное сложение и необычайно белая кожа придавали ему болезненный вид, заставляя выглядеть моложе своих лет. Старший сын Кодзукэноскэ Киры, он в возрасте двух лет был усыновлен тогдашним главой рода Уэсуги и объявлен наследником. Лицом он походил больше не на Киру, а на мать, происходившую из рода Уэсуги. Так же и нравом Цунанори был похож скорее не на отца, а на свою родню по линии Уэсуги, в особенности на деда, Садакацу Уэсуги. Наделенный сангвиническим темпераментом, он, вопреки тщедушному сложению, был горяч по природе и отличался отвагой, то есть был достойным главой рода, который со времен грозного воителя Кэнсина[116] славился воинской доблестью.

Хёбу сразу же заметил на лице господина печать необычайной озабоченности, из чего заключил, что в замке что-то произошло. Догадка оказалась верной. Цунанори случайно услышал в коридоре замка, как сёгунские ближние вассалы-хатамото[117] громко обсуждают между собой события в Ако и судьбу ронинов. Поскольку беседа непосредственно касалась его отца, Цунанори приостановился и, укрывшись за бумажной перегородкой, стал внимательно прислушиваться к разговору. Та манера, в какой проходило обсуждение, его весьма встревожила.

— А все-таки они должны были бы это сделать! — с чувством сказал кто-то.

— Да уж, воинский дух взывает к отмщению. Нельзя же все оставить так, как есть. Если чересчур погрязнуть в верноподданничестве, перестанешь быть настоящим человеком. Чем сидеть в таком болоте… Хоть бы гроза грянула, что ли! Все ведь так же думают. Ведь почему оно так повернулось? Потому что всю вину свалили на одного, а другая сторона будто бы и ни при чем. Все, кого я знаю, держат сторону Асано и обсуждают действия этого Кураноскэ Оиси. Такая популярность у него, конечно, оттого, что все ему и ронинам сочувствуют. И это отрадно!

— Я слышал, уже и в приемной его высочества о том же поговаривают. Один монах рассказывал. И в краю Сосю,[118] и в других отдаленных областях все только и твердят в один голос: мол, хоть бы они его прикончили!

И впрямь, глас народа — глас небесный! Конечно, коли у нас сейчас велено придерживаться определенной линии, никто на людях о том сказать не решится, но вполне естественно, что, куда ни глянь, все с таким положением дел не согласны — вот ведь что интересно! В городе народ безответственный — так все только о том и говорят… Подумать только! Мои собственные солдаты-асигару ко мне пристали — все выпытывают подробности про это дело. Что такое? Мне это показалось странным, стал их расспрашивать, так говорят, куда ни пойдешь — в корчме ли, в рисовой ли лавке приказчики — все у них норовят узнать, что да как, а им и ответить нечего… Н-да, а уж до чего вельможу-то нашего в народе невзлюбили!..

— Что ж, он и впрямь перегнул палку. Как же можно такое себе позволять?!

Не дослушав до конца, Цунанори пошел прочь. Ему не хотелось, чтобы его бесцеремонно окликнули, и к тому же он не мог поручиться за себя — стерпеть подобное было нелегко. И так уж кровь бросилась ему в лицо. Хоть его и усыновили в роду Уэсуги, хоть у него формально и числился отцом другой, но кровное родство ведь не перечеркнешь, тут чувства особые. Тем более, что собственный сын Цунанори, Сахёэ, был усыновлен дедом и жил сейчас в усадьбе у Кодзукэноскэ. Выходило, что ронины из Ако собирались поднять меч не только на Киру, но и на малолетнего Сахёэ. Так неужто Цунанори будет безмолвно наблюдать, как они осуществят свой замысел?! Если бывшие вассалы дома Асано намерены мстить, то его долг до последней капли крови защищать свою семью. Таково было твердое убеждение Цунанори.

Усевшись напротив Хёбу, Цунанори некоторое время хранил молчание, а затем проронил:

— Отца побереги… Ты понимаешь, что творится у меня в сердце…

— Да… — дрогнувшим голосом ответил Хёбу. Прогнувшись вперед, он распластался в позе, передающей безмерное огорчение, но, чуть выждав, тихонько поднял голову и пристально посмотрел на господина. — Можете ничего не говорить, и так все ясно.

Но что это? Он чувствовал, что в глубине души его гложет червь сомнения.

С деланой улыбкой Цунанори сказал:

— Асано как будто бы стал очень популярен. Ты что-нибудь знаешь об этом?

Вопрос вызвал у Хёбу живой отклик.

— Похоже на то. В народе о нем только и говорят, это уж точно. Вы что-нибудь изволили слышать?

Цунанори только отвел глаза и ничего не ответил, борясь с нахлынувшей вновь болью и досадой.

— Что бы там ни было, как бы ни поступил отец, я все-таки прихожусь ему сыном, и слушать, как его поносят… Конечно, всем рты не заткнешь, но выслушивать такое тяжело. Не знал я, что его так ненавидят…

Хёбу низко склонил голову, будто взвалив на плечи непосильную ношу.