Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

В эту ночь

Когда началась вторая декада двенадцатой луны, зимние деньки помаленьку начали удлиняться, будто по рядку соломы прибавлялось к циновке, и вечера стояли ясные. В бадье для умывания еще виднелась толстая ледяная корка, но где-то уже угадывалась грядущая перемена к теплу. В этот период, когда зима уже близилась к исходу и недалеко было до прихода весны, небеса не знали покоя и все в природе, доступное взору и слуху, пребывало в смутном брожении. Горожане ввиду приближающегося Нового года спешили навестить ближних и дальних знакомых, включая и тех, к которым у них не было никакого дела, проводя в подобных хлопотах день за днем. Жизнь так и бурлила в городских кварталах.

Двенадцатого числа был день поминовения Басё. С вечера пошел легкий снег, а ночью начался сильный снегопад, преобразивший весь город и превративший Эдо в серебряную сказку. Дул студеный ветер, небосклон нависал свинцовыми тучами, вновь воочию являя людям суровый лик уже, казалось бы, ушедшей зимы, придавившей хладной дланью объятые деловитой суетой улицы и переулки.

На следующий день было мглисто, по-прежнему задувал во всю мочь холодный вихрь. Хотя казалось, что снегопад уже прекратился, ночью вновь повалил снег. Старики, прикорнув у жаровни, толковали, что такого снега не видывали в Эдо уже много лет.

Наутро четырнадцатого числа, когда рассвело, все дороги, деревья, крыши, навесы ворот были одеты белым пушистым покровом, под стрехами холодно поблескивали сосульки, а ребятишки с раскрасневшимися щеками весело гомонили, нисколько не заботясь о неудобствах, что терпят их родители, которым приспичило идти по своим делам.

В усадьбе Киры в квартале Мацудзака старший слуга, открыв главные ворота, расчищал снег. Эту картину искоса наблюдал прикрываясь зонтиком некий самурай, проходивший мимо, поскрипывая по снегу деревянными сандалиями-гэта. Чуть поодаль он повстречался с человеком в плотно запахнутой накидке, смахивавшим на лавочника. Обменявшись многозначительными улыбками, они разошлись в разные стороны.

Снег все падал и падал. Вскоре появился паланкин с эскортом, который проследовал в усадьбу Киры через главные ворота. Давешний мещанин, который как раз отряхивал от снега гэта под стрехой дома напротив, горящим взором проводил паланкин и, молча раскрыв зонтик, продолжил свой путь. На улице появился солидный пожилой самурай в сопровождении слуги — оба зашли в ворота усадьбы, что не осталось незамеченным для лавочника, который, оглянувшись, внимательно смотрел из-под зонтика. Это был не кто иной, как Ёгоро Кандзаки.

Не успел он прошагать и половины квартала, как появился еще один паланкин. Приглядевшись, Ёгоро увидел сквозь редкий снег, что за паланкином в некотором отдалении кто-то идет. Незнакомец прикрывал лицо зонтиком, но Ёгоро без труда узнал Гэнго Отаку — мануфактурщика Симбэя, и с души у него отлегло.

Когда они поравнялись, Ёгоро увидел, что лицо приятеля так и светится нескрываемой радостью.

— А это кто был? — осведомился он.

— Мастер Сохэн, — без тени сомнения ответил Гэнго.

Паланкин Сохэна меж тем направился к воротам усадьбы Киры. Оба проводили его пристальным взглядом. Рядом с ветки сосны, выпроставшейся из-за черной дощатой ограды, упал пласт снега.

— Ну, Отака!..

— Ну, Кандзаки!.. — одновременно воскликнули они.

Ёгоро, хоть губы у него и тряслись от холода, закатав подол кимоно, снял гэта и бросил свой зонтик, намереваясь избавиться от лишнего снаряжения.

— Сомнений нет! — с нажимом сказал Гэнго.

— Я пошел в Хонгоку, к Кураноскэ, — тут же ответил Ёгоро.

— А я к Ясубэю Хорибэ, — сказал Гэнго.

На том они расстались. Снег все падал и падал. Добравшись до набережной и увидев, что поблизости никого нет, Ёгоро зашвырнул гэта и зонтик в воду, а сам припустил во весь дух. Он мчался сквозь вьюгу навстречу холодному ветру, от которого слезы наворачивались на глаза, мчался, оставляя позади поблекшие, выцветшие ивы под снегом, неподвижно застывшие лодки на свинцовой глади реки, мосты.

Когда Ёгоро, весь в снегу и дорожной грязи, добрался до штаба в квартале Хонгоку, было уже за полдень. Навстречу ему вышел Дзюнай. За ним, раздвинув фусума, появился Кураноскэ. Подошел и Тикара со светящимся радостью взором.

Накануне Гэнго, вернувшись от Сохэна, сообщил, что четырнадцатого утром состоится чайная церемония в усадьбе Киры, а немного позже с такими же сведениями Ясубэй Хорибэ прибежал от Горосаку Накадзимы.

— Косити! Сароку! — громко позвал Кураноскэ.

Несколько минут спустя оба юных самурая-вакато уже бежали по снегу в разные стороны, а за ними, надев соломенные сандалии, еще куда-то поспешал и старый Дзюнай.

Из соседнего дома явились Ханнодзё Сугая, Матанодзё Усиода, Канроку Тикамацу и Дзиродзаэмон Мимура.

— Все как у нас было условлено, — коротко бросил Кураноскэ не вставая с татами.

— Есть! — отвечали самураи, и все четверо немедля отправились в путь.

Их следы, как нити паутины, протянулись по снегу от дома в разных направлениях — и гонцы растворились в снежной замяти. Ёгоро тоже снова умчался на задание.

Кураноскэ долго молча смотрел на угли в жаровне. Все разошлись, в комнате стало пустынно и уныло. Только слышалось, как мерно, будто отбивая ритм стихов, ударяют оземь капли — подтаявший снег струйками стекал со стрех. Наконец Кураноскэ поднял голову и взглянул на Тикару, который сидел рядом чинно выпрямившись, терпеливо ожидая, что скажет отец.

— Ты и впрямь мой сын… — сдержанно промолвил он.

— За меня не тревожьтесь, отец, все будет исполнено как должно, — твердо отвечал Тикара, уперев руки в циновку и склонившись в поклоне.

Отец и сын в этот миг как никогда ощутили, сколь близки они друг другу, сколь тесно связывают их кровные узы. Они сознавали, что разговаривают так в последний раз, и оттого щемящее чувство могучей волной захлестывало их сердца. В этой волне перед отцом и сыном, как вспышка, промелькнуло видение — все, что было прожито и пережито в земной жизни. Словно желая пресечь минутную слабость, Кураноскэ поднялся. В то же мгновение не стало отца с сыном — остались только товарищи по оружию.

— Нужно будет расплатиться за постой, — приказал Кураноскэ. — Поскольку все мы вдруг разом отсюда исчезнем, надо будет что-то придумать, как-то объяснить хозяину причину.

— Будет сделано, — ответил Тикара, и, пока он вставал с татами, отец уже скрылся за бумажной перегородкой.

Когда Тикара рассчитывался с хозяином, вернулся Дзюнай и прошел в комнату командора. Вслед за ним появился Тюдзаэмон Ёсида, аккуратно стряхнул снег с зонтика, который никак не желал складываться, наконец все-таки закрыл зонтик, поставил его в прихожей и, тяжело протопав по татами, тоже скрылся в комнате Кураноскэ. Тикара, закончив свои дела, уселся снаружи у фусума, решив нести караул.

— Тикара! — раздался голос Кураноскэ.

— Решено, что ты у нас будешь командовать штурмом задних ворот усадьбы, — сказал отец.

Двое пожилых советников командора, Дзюнай и Тюдзаэмон, с улыбкой смотрели на юношу, и под их взглядами Тикара с особой силой почувствовал всю глубину родительской любви, которую скрывал под суровым обличьем Кураноскэ.

— Садись вон туда, — добавил отец.

Оба старца с радостью подвинулись, давая место отважному юноше, которому предстояло возглавить штурмовой отряд у задних ворот.

Престарелый Яхэй Хорибэ с раннего утра не находил себе места — то садился на циновку, то снова вскакивал на ноги. Поскольку заранее всех предупреждали, что штурм, вероятно, состоится четырнадцатого, Яхэй позвал своих близких родичей — племянников Дзёуэмона Сато и Кудзюро Хорибэ — хотя те и не числились в отряде. Итак, старик, не ведающий, сколько дней ему еще осталось жить в бренном мире, оказывается, еще может быть полезен! Поистине славная смерть его ожидает. И поскольку он, Яхэй, безмерно счастлив этим, он хочет празднично отметить свой уход.

И жена Яхэя, и дочь, и племянники прекрасно понимали, в каком настроении пребывает старик, и готовы были в этот день сделать все так, как он пожелает. Мать одергивала за рукав дочку, лившую горькие слезы, призывая ее к сдержанности.

Хотя сам старый Яхэй и считал возможность пойти на смерть за правое дело великим благом, нельзя было не задуматься о судьбе семьи, из которой будут вырваны двое мужчин, опора рода. Тем не менее женщины решили, что как-нибудь справятся. В таких традициях они были воспитаны. Для тех, кто принадлежит к самурайскому роду, готовность мужественно принять удары судьбы была естественна. Потому старый Яхэй и не стал ничего более говорить об этом жене и дочке. Сказал только племянникам. Похожий благородным обличьем на старого льва, Яхэй исхудал и осунулся во время болезни. По бледности, свидетельствовавшей о тяжких душевных страданиях, можно было догадаться, чего стоила ему самурайская выдержка. Племянники ответили просто:

— Слушаем и повинуемся. Ни о чем не тревожьтесь, дядюшка.

Ведь в жилах обоих юношей текла та же кровь, что и в жилах Яхэя.

Яхэй ждал, когда придет Ясубэй и принесет подтверждение приказа об общем сборе.

Пока он бесконечно вскакивал и выходил на улицу посмотреть, не идет ли Ясубэй, снегопад прекратился. Небо все еще хмурилось, но, взглянув ввысь, можно было увидеть, что серые тучи пришли в движение.

— Может, еще и прояснится, — пробормотал старик. — Небось, и луна будет вечером…

Ему вспомнилось, что настало четырнадцатое число, день полнолуния.

Снова заскрипел снег, послышались шаги. Когда Яхэй уже собрался было снова вскочить, с улицы донесся голос Ясубэя:

— Вот и я! Уже захожу во двор!

Он прошел через заснеженный двор в своих плотных соломенных сандалиях, как всегда, бодрый, веселый — заботливый и преданный сын.

— Ну, как там? — спросил Яхэй.

— Да вот уже можно сказать…

— Неужто уже выступаем?! — радостно воскликнул старик.

Ясубэй, стараясь говорить негромко, подробно рассказал приемному отцу о том, как сегодня в усадьбу Киры собрались гости на чайную церемонию и что среди них был мастер Сохэн, сообщив в заключение, что сейчас из штаба пришел сигнал об общем сборе.

— Вот здорово! Вот здорово! — как ребенок, ликовал Яхэй. — Ну, спасибо тебе! Удружил, сынок! Да ты зайди в дом, отдохни немного.

— Нет, я ближе к вечеру зайду.

— Ну, да! Ну, да! Все равно наши-то ведь здесь соберутся. Ты скажи там, мол, старик всех ждет, сакэ уж припас, приходите, мол, друзья! Я хочу сам отсюда дорогу командору показать.

— Все скажу, — пообещал Ясубэй, поднимаясь с циновки. — Так что до вечера.

— Что ж, буду ждать.

Яхэй посмотрел в глаза приемному сыну, и оба улыбнулись.

Однако невеселая забота примешивалась к радостным мыслям Яхэя, омрачая его чело:

— А что там Оямада? Он с нами не пойдет?

Ясубэй понимал, отчего так переживает отец. Его старый товарищ Иккан Оямада по воле злого рока оказался прикован к ложу недугом, и Яхэй не на шутку печалился, что сын почтенного Иккана, Сёдзаэмон, теперь выходит из отряда.

— Нет? — понурился Яхэй. — Значит, не пойдет? А все же, если он дома, может, кто-нибудь сходил бы за ним, позвал еще раз, хоть оно и не очень хорошо получается…

Место сбора для всех было назначено в трех пунктах: в доме Ясубэя в квартале Хаяси, в доме Исукэ Маэбары в квартале Аиои и в доме Дзюхэйдзи Сугино в квартале Токуэмон. Из всех трех дом Ясубэя был по расположению самым удобным, и Кураноскэ распорядился разместить в нем склад оружия. Поскольку было ясно, что до решающего дня уже недалеко, ронины устроили на втором этаже арсенал, куда по ночам сносили копья, короткие луки и прочее боевое снаряжение. Обитавшие в доме Ясубэй, Окаэмон Кимура, Кампэй Ёкокава и Кохэйта Мори немало потрудились, прибегая ко всяческим ухищрениям, чтобы обеспечить полную секретность. Так как длинные копья в стенной шкаф не помещались, их пришлось составить в углу, забросав постельными принадлежностями и накрыв сверху платками-фуросики. Разумеется, никто, кроме членов их отряда, на второй этаж не поднимался. Один из квартирантов всегда нес скучную вахту на лесенке, и все были весьма озабочены тем, что доме хранятся столь важные вещи. Среди прочего было принято на сохранение и копье Дзюная Онодэры. Обитатели дома с помощью находившегося здесь до последнего времени Сёдзаэмона Оямады составили подробную опись оружия и снаряжения.

Копий было двенадцать, длинных мечей два, полевых больших мечей два, луков с колчанами стрел четыре. Еще был топор, больших деревянных кувалд шесть, приставных бамбуковых лестниц, больших и маленьких, четыре, а также две большие пилы и две камнедробилки, два железных лома и два деревянных кола, два заступа, шестьдесят металлических скоб, два молота, шестнадцать веревок с крюками, один потайной фонарь, один небольшой гонг, а также факелы, зажигательные снаряды и свистки по числу членов отряда.

Сейчас, когда время выступления было намечено на сегодняшний вечер, нужно было все привести в порядок и постараться, чтобы раздача амуниции прошла без сучка без задоринки.

От Кураноскэ пришел приказ все копья укоротить, чтобы были не больше девяти сяку в длину, поскольку использовать их больше придется в доме, а не во дворе. Ответственным за снаряжение пришлось заняться и этим. Окаэмон Кимура и Кампэй Ёкокава затворились на втором этаже, положили на татами деревянные подголовники как подставки и, взявшись за пилы, принялись за работу. Пилить приходилось медленно, потихоньку, чтобы на улице ничего не было слышно. Открыта оставалась только одна створка двери, так что в комнате царил полумрак.

Когда все древки были укорочены, Кампэй лично опробовал копья.

— Так оно получается сподручней. Только если владелец сам высокого роста и привык к длинному древку, ощущение будет, наверное, странноватое. Я бы сказал, что, уж если укорочивать, лучше бы владелец сам себе по руке и отпилил бы…

— Так это копье старого Дзюная, — сказал Окаэмон, сноровисто принимаясь пилить. — Ну и твердое же дерево! Семь потов сойдет.

— Да что уж там! Небось пила притупилась, — усмехнулся Кампэй.

— Эй! — позвал снизу Кохэйта Мори. — Я отлучусь, схожу к старшему брату ненадолго.

— Давай! — отозвался Кампэй.

Кохэйта ушел прощаться с братом. Оба товарища все поняли и его не осудили.

Когда копье Дзюная было готово, Кампэй сделал несколько выпадов и остался доволен результатом. В это время хлопнула задняя дверь — это вышел Кохэйта. Кампэю с Окаэмоном и в дурном сне не могло привидеться, что Кохэйта не вернется и на святое дело мести с друзьями не пойдет…

— Старший брат Мори служил у Тоды, — сказал Окаэмон.

— Ага, — отозвался Кампэй, протирая тряпицей древко копья.

Тут внизу послышался бодрый голос — это пришел Ясубэй. Вскоре голова его показалась лестничном проеме.

— Батюшка мой велел вам передать. Просит всех пожаловать к нему, когда выдастся подходящее время, на чарку сакэ по случаю выступления в поход. Хоть и лишняя забота, да уж не обессудьте. Я тоже от себя прошу. Непременно приходите.

— Ладно, обязательно наведаемся, — отвечали оба.

Хорошо зная характер Яхэя, и Окаэмон, и Кампэй отлично представляли, в каком радостном, почти детском, бесхитростном оживлении сейчас находится старик. Было бы преувеличением сказать, что они питали к Яхэю любовь, но этим-то своим счастливым бесхитростным оживлением он вызывал симпатию окружающих. В такое суматошное время вот так, ничтоже сумняшеся, запросто пригласить соратников зайти на чарку сакэ было вполне в духе старого Яхэя.

Поскольку некоторые принесли свои копья, сами предварительно их укоротив, работа вскоре подошла к концу. Оба приятеля, стряхнув прилипшие к штанам опилки, спустились на первый этаж. Там уже собралось несколько человек, которые заходили один за другим со словами: «Я, кажется, немножко рановато…» Тем, кто все еще был в обличье мещан, предстояло потрудиться над перевоплощением. Помогая друг другу, они изменяли прически на самурайский манер. Должно быть, оттого, что народу собралось много, в доме стало шумно и оживленно — все пребывали в радостном возбуждении, как когда-то в детстве накануне праздника. Никто не думал о том, что в эту ночь, может быть, им всем, или по крайней мере некоторым, предстоит погибнуть. Там и сям беспрерывно слышался смех.

На улице меж тем прояснилось, выглянуло солнце, и в его лучах заиграл, заискрился снег на крышах домов. Капли, падая с ветвей и стрех домов, оставляли отверстия в снежном покрове сада. Однако подул ветер — и вновь холод взял свое. Иные из ронинов поговаривали, что было бы лучше, если бы снег к ночи подмерз и затвердел — в схватке ногам будет твердая опора. Но из этих разговоров можно было понять, что всем приятно, когда под ногами у них такой замечательный свежий снежок.

Все принесли с собой снаряжение, которое указал в своей инструкции Кураноскэ. На обоих рукавах черных парадных кимоно были повязаны белые ленты — условный знак, по которым бойцы должны были опознавать друг друга в ночной схватке. Всем велено было обратить внимание на рукояти мечей и кинжалов: чтобы не выскользнули из руки, их следовало дополнительно обернуть тесьмой.

Кто-то собрался прикрепить на воротник ярлык из позолоченной кожи длиной в семь сунов, выведя на нем свое имя, и некоторые сочли эту идею достойной подражания — убитого в бою легко будет опознать. Другие же, не видя в том необходимости, равнодушно наблюдали эти приготовления.

Когда стемнело, народу в доме заметно прибавилось, так что стало довольно тесно. Ясубэй каждому из входящих передавал приглашение отца. Затем, видя, что делать там ему больше нечего, он сам пошел в отцовский дом.

В небе еще догорали отблески заката, а полная луна уже вышла на небосвод, так что по одной стороне улицы прорисовались черные тени домов. Со временем тени стали отчетливее и резче, а снег на крышах искрился и переливался в лунном сиянье.

Из дома Яхэя в Янокуре лились на улицу отсветы огней и доносился смех. Кто-то из гостей уже был на месте. Когда Ясубэй, по обыкновению, вошел с черного хода, на кухне он столкнулся со своей собственной женой, которая хлопотала по хозяйству. Ясубэй улыбнулся:

— Забот-то сколько! — сочувственно сказал он.

Молодая жена, усилием воли сдержав переполнявшие сердце чувства, ничего не сказала, но тоже бодро улыбнулась в ответ. Без слов Ясубэй понял все, что было на душе у жены, а жена — все, что было на душе у мужа. Этой счастливой паре слова были не нужны.

Пройдя в гостиную, Ясубэй увидел, что Кураноскэ и Дзюнай уже там. Сидевший напротив них Яхэй выглядел безмерно счастливым. Ясубэй подсел к собравшимся и присоединился к беседе.

— Большое спасибо за все… — с чувством сказал Кураноскэ, желая выразить свою благодарность Ясубэю за все его старания во имя общего дела. Он добавил, что Тикара еще должен успеть кое-куда и потому придет попозже. Действительно, Тикара появился спустя некоторое время вместе с Тюдзаэмоном Ёсидой и Соэмоном Харой.

— Добро пожаловать! — сияя всем своим иссохшим старческим ликом, радостно приветствовал их Яхэй, выходя навстречу, словно воплощенные честь и достоинство старшего поколения.

Итак, весь цвет ронинов клана Ако собрался здесь. Они сидели рядом, плечом к плечу, в неказистой тесной гостиной. Пока гости любовались ветками сосны в вазе, которые поместила в токонома жена Ясубэя, и разглядывали висящий в нише свиток с картиной, перед всеми были расставлены столики с закуской и бутылочками сакэ. Напольные фонари ярко освещали веселые лица собравшихся. Кто бы мог подумать, что эти люди, так беспечно и радостно проводящие вечер, еще до зари пойдут в кровавый бой?!.. Они ликовали от всей души, радуясь тому, что их заветная мечта близка к осуществлению, и похваливая старого Яхэя, который и впрямь подготовил пир на славу.

Кто-то еще вошел со двора в прихожую. Ясубэй поднялся посмотреть, кто там. Это оказался Дзиродаю Хосои, который прослышав о том, что на нынешнюю ночь назначен прощальный пир, вместе с мастером Гэнтадзаэмоном Хориути, сотоварищем Ясубэя по школе фехтования, пришел почтить хозяина и гостей.

— А у вас тут весело! Что ж, не буду беспокоить, на том позвольте откланяться, — сказал Дзиродаю и, выложив принесенные в подарок куриные яйца, собрался удалиться.

Ясубэй, попросив его задержаться на минуту, вернулся в гостиную и доложил о визите Кураноскэ, который прекрасно знал, какую пользу эти союзники ронинов принесли общему делу.

— Может быть, если вы не возражаете, пригласить их обоих сюда? — предложил он.

Обрадованный Яхэй вышел вслед за приемным сыном к гостям, протягивая руки им навстречу, и проводил в гостиную. В зале становилось все оживленней. Наконец Яхэй, сидевший задумавшись, со склоненной головой, звучным голосом прочитал хайку:

Все поздравили хозяина с замечательным стихотворением. Автор присовокупил к своему стиху пояснение. Прошлой ночью он, Яхэй, тревожился, что погода будет плохая, и с тем лег спать. Во сне ему неожиданно пришли в голову строки хайку. А то, что нынче выдалась такая погода и к рассвету еще улучшится — воистину редкостное мистическое совпадение. Поскольку люди в ту эпоху верили в вещие сны, редкостное совпадение, упомянутое в хайку Яхэя, после соответствующего пояснения вызвало у всех еще больший прилив радостного воодушевления.

Кураноскэ слушал Яхэя широко улыбаясь и в заключение сказал:

— Ладно, а теперь я спою.

Взяв за основу известное стихотворение Расёмона, он запел:

Распевная мелодия волнами обдавала сердца самураев. Когда Кураноскэ, сделав паузу, снова запел, несколько человек стали подпевать в тон.

— Глядите, а ведь все, как у нас! — громко воскликнул Ясубэй, и, пока все оценивали смысл сказанного, схватив яйцо из прощального подарка Дзиродаю, он с треском расколол его на счастье о край миски. Хрустнула скорлупа. Все разразились громким хохотом.

— Спасибо! Спасибо! — несколько раз поблагодарил всех Кураноскэ и собрался идти в дом Ясубэя, которому отводилась на нынешнюю ночь роль штаба.

Дзиродаю и Гэнтадзаэмон тоже потянулись к выходу.

— Ну что ж, — сказали они на прощанье, — будем теперь ждать добрых вестей.

Ясубэй не находил слов, чтобы поблагодарить верных друзей.

Дзиродаю перед уходом сложил стихотворение:

Ясубэй, попрощавшись, поспешил вернуться к себе домой, куда уже отправился Кураноскэ со своими людьми. Между тем, хотя прощальный пир в доме Яхэя был уже окончен, запоздавшие гости, получившие приглашение, продолжали подходить группами по три-пять человек. Все домашние сбились с ног. Не успевали они проводить одного, как уже надо было встречать другого, так что голова шла кругом. Впрочем, может быть, в такой вечер от суеты всем была только польза — она отвлекала от мрачных мыслей, не давая времени ни о чем задуматься всерьез. Когда же наконец ночь вступила в свои права и все до одного ожидавшиеся гости уже явились, семья осталась во власти грустных дум и скорбных предчувствий. Один Яхэй пребывал по-прежнему в отличном расположении духа — ведь все, задуманное им на этот вечер, осуществилось с успехом и без малейших помех.

— Кажется, уговорились мы на начало часа Тигра,[183] — пробормотал он про себя. — Что ж, пожалуй есть еще время соснуть немного. Только не забудьте меня разбудить когда надо!

С этими словами старик постелил футон прямо посреди неубранной гостиной, где царил кавардак после ухода гостей, и, подложив руку под голову, безмятежно заснул. Вечер стоял морозный. Хотя угли все еще тлели в жаровне, после ухода гостей вся комната, казалось, погрузилась в холодный сумрак. Супруга Яхэя, скоротавшая с этим милым и бесхитростным эгоистом уже сорок лет, стараясь ему попусту не перечить, понимала, что ухаживает сегодня за мужем в последний раз. Достав из стенного шкафа одеяло, она укрыла поплотнее Яхэя, а сама безмолвно, как тень, уселась у него в ногах.

Дочь, не в силах вынести это зрелище, ушла на кухню. Там, посреди груд немытой посуды, оставшейся от множества гостей, она обессиленно застыла, охваченная нахлынувшей скорбью. Горячий ком подкатывал к горлу. Ей хотелось разрыдаться, но она знала, что сейчас не время для слез. «Только бы удалось им исполнить обет, совершить задуманное!» — молилась она, но так и не могла избавиться от тоски-кручины, теснившей грудь. Перед ее мысленным взором предстала мать, от которой ее сейчас отделяли стены комнат. Было в этом образе что-то возвышенное, почти божественное, так что дочь робела даже приблизиться к матери.

Яхэй, устало похрапывая, спал как убитый. Наконец дочь все же вернулась в комнату и уселась чуть поодаль. Глухой зимней ночью время бежало быстро. До начала часа Тигра оставалось уже совсем немного.

Сделав дочери знак глазами, мать, заранее подготовив все необходимое снаряжение, разбудила Яхэя — потрепала его по плечу. Открыв глаза, он взглянул на жену, обвел взором комнату и, будто вспомнив наконец о деле, с возгласом «Ага!» вскочил на ноги.

Дочь принесла одежду, а жена помогла старому воину в нее облачиться. Поначалу Яхэй сказал, что верхнюю накидку-хаори он не наденет, но, подумав, решил, что негоже будет, если по дороге прохожие будут глазеть на его походное снаряжение и, велев достать дождевик из промасленной бумаги, накинул его сверху. Затем, уже собравшись было выходить, он примерил в руке копье и сказал, что оно длинновато. Пришлось поручить вставшему с постели племяннику Дзёуэмону подкоротить древко сунов на семь-восемь. Яхэй сам отмерил указанное расстояние, сделал зарубку стамеской. Когда работа была окончена, он взял копье, сделал несколько выпадов и с довольной усмешкой заключил:

— Годится!

Окинув взором жену, дочь и племянника, Яхэй промолвил на прощанье:

— Прощайте и будьте счастливы!

С этими словами старый самурай, развернувшись, пружинисто и бодро шагнул из прихожей во двор. Слышно было, как он удовлетворенно проронил уже за воротами:

— Эх, до чего же луна хороша!

Дочь, дрожа всем телом, стояла вцепившись в руку матери.

Поскольку рисовая лавка Исукэ Маэбары находилась ближе всего к усадьбе Киры, было решено, что перед штурмом все, кто собрался в двух других условленных местах, в конце концов придут именно сюда, а уж отсюда все выступят единым отрядом. Поскольку дом находился в непосредственной близости от усадьбы Киры, отправляться туда следовало глубокой ночью. Если бы вдруг соседи проснулись и подняли шум, дело могло обернуться скверно. Исукэ и Ёгоро в этот вечер предусмотрительно сделали вид, что закрывают лавку раньше обычного, а к ночи открыли заднюю дверь, потушив при этом огни в доме. Всем было сказано заходить только через черный ход. Ночной мрак становился все беспросветней. Прохожих на улице больше не было видно. Отряд из дома Ясубэя по команде быстро погрузил громоздкое оружие и снаряжение на телегу, накрыв ее рогожей так, чтобы снаружи ничего не бросалось в глаза, и привез в рисовую лавку. Ничего странного не было в том, что в лавку ночью привезли какой-то груз на телеге. Исукэ и Ёгоро, открыв парадную дверь, составили оружие на земляном полу в прихожей. Предметы помельче были сложены в два сундука изрядной тяжести. Завершив погрузку, они снова закрыли парадную дверь и принялись за ужин. Теперь оставалось только ждать урочного часа, когда все соратники соберутся сюда.

— А ведь мы, наверное, последний раз едим в этом доме, — с долей грусти сказал Исукэ.

— Да, наверное. Ну что, не будем ни о чем извещать нашего домовладельца?

— Хм, если мы просто так возьмем и исчезнем, потом самим будет неприятно. Надо написать письмо — что, мол, мы от дома отказываемся. Здесь, в доме, его и оставим — потом кому надо найдут.

— Пожалуй, так и сделаем. Домовладелец — человек, в сущности, неплохой. Надо сделать все как положено. Правда, если его потом из-за нас в управу потащат, он все равно нас будет честить на чем свет стоит и себя ругать, что недоглядел.

— Ну, мы все попробуем толком объяснить. Потом, вся наша утварь и инструменты тут остаются, а они немалых денег стоят. Пусть пользуется — нам все равно больше не понадобятся. Надо сделать так, чтобы домовладельцу казалось, что он еще в прибытке, да?

Обсудив этот вопрос, друзья решили записать свою волю на бумаге, адресованной домовладельцу. Не очень хорошо было, правда, то, что выглядело их письмо как личное послание от злодеев-заговорщиков, что могло скомпрометировать получателя. Тогда Исукэ решил написать письмо на стене, для чего пришлось растереть много туши в тушечнице. Когда он, мастерски орудуя кистью, окончил свой нелегкий труд, переписав на стену все послание, Ёгоро захотелось тоже что-нибудь добавить. Он взял кисть и принялся энергично наносить на стену иероглиф за иероглифом, кратко пояснив приятелю: «Канси».[184]

Дописав и прочитав стихотворение вслух, Ёгоро усмехнулся:

— Не очень-то здорово получилось.

Прежде он всерьез увлекался поэзией, но предпочитал танка.

Пока друзья заканчивали свои дела, в дом постепенно стали подтягиваться соратники, которые заходили с черного хода, соблюдая надлежащие предосторожности. Кто-то из пришедших со смехом рассказывал, как они, видя, что времени остается в избытке, отправились на другой берег реки, завалились в харчевню, полакомились там лапшой-удоном и так бражничали, что их чуть ли не выгнали из заведения. Среди бражников оказались такие достопочтенные старейшины, отличавшиеся строгостью нравов, как Тюдзаэмон Ёсида и Соэмон Хара. Оба, должно быть, отродясь в подобных историях раньше не участвовали, но сейчас охотно смеялись вместе со всеми. Каждый будто бы щеголял своей бесшабашной удалью, причем вполне искренно, а не пытаясь искусственно изобразить веселье. В этом всеобщем оживлении собственное поведение и впрямь казалось им донельзя забавным.

Однако время текло невыносимо медленно — и не только потому, что дело было долгой зимней ночью. Не слишком вместительный дом был полон людьми, которые слонялись из угла в угол, не находя даже места, чтобы присесть. Наконец пришел Кураноскэ с сыном. Появился Ясубэй, как всегда, бодрый и веселый. В полном боевом облачении, опираясь на копье, как на посох, прибыл Яхэй. Все радостно приветствовали мужественного старца, чуть ли не устроив ему овации. Яхэй, завидев среди собравшихся еще одного старика, Кихэя Хадзаму, прошел к нему и сел рядом. Кихэю было шестьдесят восемь, но он тоже был еще крепок телом и духом. Оба старца всем своим видом будто хотели сказать: «Вот такие бывают бедовые долгожители!» Ронины помоложе с удовольствием поглядывали на бодрых стариков. Да и старикам, похоже, отрадно было видеть, сколько отважных и решительных молодых людей здесь собралось.

Кихэй прислонил в углу свое копье и чинно сидел перед ним на коленях, будто на страже. К древку копья была привязана полоска бумаги, на которой Яхэй углядел какую-то надпись. Ее-то он и прочел за самого Кихэя:

— Хорошо сказано! — похвалил Яхэй и сам, с радостью припомнил свое вещее трехстишие, сложенное во сне:

Другие тоже, верно, пришли с подготовленными заранее прощальными стихами. Никому сейчас нет дела, насколько стихи эти искусны, однако ж в них есть сердце, есть смысл, есть дух, — думал Яхэй, озирая присутствующих. Сразу же ему бросился в глаза моложавый, чистый профиль сидевшего рядом Сукээмона Томиномори, который вместе с Гэнго Охаси, взявшим псевдоним Сиёси, славился как признанный мастер хайку.

— Томиномори, вы ведь, небось, со стихами пришли, а? Показали бы старику, — попросил Яхэй.

Сукээмон рассмеялся, развернул на коленях платок-фуросики, достал приготовленную для нынешней ночи верхнюю накидку и показал воротник. Спереди было обозначено имя владельца, а сзади красовалось выписанное великолепным почерком стихотворение-хайку:

Яхэй нараспев прочитал стихотворение вслух и склонил голову. Утонченное сплетение слов препятствовало непосредственному истолкованию хайку, но не посвященный в тонкости поэтики Яхэй сердцем уловил вложенный в эти строки сокровенный смысл, не соотносящийся напрямую с формой стихотворения.

— Да, вот это стихи! — сказал он, с чувством вновь и вновь повторяя про себя трехстишие.

— Надеюсь, матушка ваша пребывает в добром здравии, — добавил Яхэй.

Сукээмон, поблагодарил, обратив внимание при этом, что из-под под парадной накидки, которую он передал Яхэю, из узелка выглядывает нижнее кимоно его матушки. Не ответив, он взял накидку и стал укладывать на прежнее место в узелок.

— Наверное, надо уже переоблачаться, — заметил Яхэй, видя, что там и сям многие уже надевают парадные костюмы.

Сукээмон встал и тоже приступил к переодеванию. Тайком, чтобы никто из товарищей не видел, он надел под низ кимоно матери, которое, казалось, еще хранило тепло материнской любви, воскрешая в душе щемящую память о престарелой родительнице, с которой он только что расстался.

— Чтобы тебе было не холодно… Сражайся храбро! Обо мне не беспокойся…

В ушах Сукээмона все еще звучал родной голос. Свою снятую одежду он сложил в фуросики, который, сам того не замечая, завязал на несколько узлов и теперь разглаживал складки на ткани.

В этот момент Кураноскэ отдал приказ выступать, и взволнованный гул пробежал по комнате.

В одежде этих мужественных воинов, отобранных из нескольких сот самураев клановой дружины, естественно, отразился дух блестящей эпохи Гэнроку. В эту ночь, которую они воспринимали как последнюю ночь в своей жизни, они надели роскошные нижние кушаки из пунцового крепа, желтые нательные бельевые куртки, песочного цвета стеганые ватные безрукавки, поверх них яркие халаты с длинными рукавами, доходящими до запястья, тоже из узорчатого атласа и камки, а поверх халатов — строгие форменные черные кимоно с фамильным гербом, сверкающие шелковой подкладкой багряного или персикового цвета. При всех тяготах своей трудной, бедной и неприкаянной жизни, ронины постарались как должно снарядиться в последний бой.

Верхние кушаки из белого полотна были завязаны двойным узлом с правой стороны. Поверх пояса вдобавок пропущена вокруг талии цепочка. Это новшество порекомендовал на основании своего опыта Ясубэй Хорибэ. Ему однажды довелось участвовать в схватке в квартале Такаданобаба, и клинок противника рассек кушак, так что кимоно стало распахиваться, сползая на руки и мешая орудовать мечом. Цепочкой были прихвачены на всякий случай и шаровары в талии, и стальные поножи с внутренней стороны. Рассевшись на татами, ронины завязывали покрепче жгуты на соломенных сандалиях. Белые опознавательные повязки окаймляли рукава кимоно. По приказу Кураноскэ каждый должен был написать на нарукавной повязке свое имя. Шлемы для маскировки были с повязкой, как у пожарной дружины, а наплечники от шлема тоже прихвачены спереди цепочкой. Окончив приготовления, все в полной готовности спокойно ожидали последнего приказа Кураноскэ, и праздничное обличье этих храбрецов не могло не внушать законной гордости. Глядя на своих людей, Кураноскэ не мог сдержать довольной улыбки.

У самого Кураноскэ поножи и латные нарукавники были прикрыты яркой темно-синей камкой, поверх форменного кимоно с фамильным гербом, изображающим два элемента «томоэ»,[185] была надета накидка-хаори тончайшего черного шелка. Налобных ремня было два — черный и белый, за кушаком заткнут командорский жезл с круглым навершием.

Рядом с отцом стоял Тикара, пятнадцатилетний командир отряда, идущего на штурм задних ворот. Рукава подвязаны белыми тесемками крестообразным узлом, навершие копья сверкает в отсветах фонарей, крупный подбородок подхвачен креповым шнуром от шлема, глаза так и горят на бледном лице.

Все бойцы разделились на два отряда — один направится к главным воротам усадьбы, другой к задним. Все бойцы разбились по тройкам, и в таком составе должны были сражаться до конца, как при наступлении, так и при отступлении.

Оставалось последнее — перед началом штурма вкратце разъяснить хозяевам соседних усадеб, что здесь происходит. Кураноскэ заранее продумал, кому можно поручить подобную миссию, вспомнив при этом о хатамото Тикаре Цутия, а также о Кохэйте Мори, который на место общего сбора почему-то не явился. Можно было предположить, что отважного и преданного Мори задержали какие-то непреодолимые обстоятельства, но факт сам по себе был прискорбный.

— Пошли! — наконец вымолвил Кураноскэ, и все самураи, поднявшись с татами, не поднимая шума вышли из дома.

На улице в этот предрассветный час стояла мертвая тишина. Полная луна сияла на небосводе, роняя отсветы на белый снег, и озаряя бледным светом лица бойцов. Дул студеный ветер.

Будто отражая снежное сиянье, лица у всех светились радостью, и ликованием полнились сердца. Они шагали в новых соломенных сандалиях по твердой, подмерзшей дороге, отбрасывая тени на белый искристый снег, будто накрывший землю ватным одеялом. С каждым шагом сокращалось расстояние до логова врага. Наконец уже в виду главных ворот усадьбы, чернеющих на фоне лунного неба, Кураноскэ остановился и отправил штурмовой отряд под командой Тикары к задним, западным воротам.

— Ну…

Пока бойцы Восточного отряда ожидали перед главными воротами, Западный отряд, обогнув угол ограды, устремился к задним воротам.

— Вперед! — чуть слышно проронил Кураноскэ и сделал знак своему отряду.

Все двадцать три человека двинулись к усадьбе — снег поскрипывал у них под ногами.

Перед ними напротив узкого проулка гордо возвышались укрепленные ворота усадьбы, будто вознамерившись одним своим грозным видом отпугнуть незваных гостей.

Никто не произнес ни слова, но напряжение разлилось в воздухе, когда две длинные бамбуковые лестницы были приставлены к воротам, достигнув крыши надвратной башенки. Разумеется, устройство ворот не ускользнуло от бдительного ока разведчиков. По их данным выходило, что выломать эти мощные ворота в какие-то считаные минуты — задача нелегкая.

Бамбуковые лестницы открывали перед двадцатью тремя бойцами Восточного отряда путь к цели. Гэнго Отака и Коуэмон Онодэра первыми взобрались на крышу по бамбуковым перекладинам, а за ними последовали остальные. Как будто бы вороны слетелись на заснеженную крышу. Горячие головы не долго думая стали сразу же спрыгивать во двор усадьбы. Кураноскэ и другие самураи постарше нашли в себе мужество задержаться на крыше, подтянуть наверх лестницы и приставить их с внутренней стороны ограды. В этот момент Ёгоро Кандзаки и Соэмон Хара поскользнулись на обледеневшей крыше и, не удержавшись, со сдавленным криком один за другим рухнули во двор. Они быстро оправились, но престарелый Соэмон при падении сильно зашиб ногу и еще некоторое время скорчившись сидел на земле, окруженный взволнованными соратниками. Ёгоро ударился поясницей, но тем не менее сразу поднялся.

Соэмон, кривясь от боли, бодрился и тоже мужественно твердил:

— Ничего! Все в порядке! Беспокоиться не о чем!

— Вперед! — раздалась команда Кураноскэ.

Прозвучал дружный боевой клич, и ронины, словно черный вал, катящийся меж луной и снегом, устремились к центральному входу. Будто эхо, донесся от задних ворот боевой клич Западного отряда. Вслед за тем оттуда послышались размеренные удары — будто били тараном в стену. У ворот с внутренней стороны под навесом остались трое — Кураноскэ, Соэмон и Кюдаю Масэ. Они решили устроить здесь командный пункт, чтобы удобнее было наблюдать за ходом боя и отдавать соответствующие приказы. От черного вала атакующих по пути к дому отделилось пятеро: оба ветерана — Яхэй Хорибэ и Кихэй Мурамацу, а с ними трое самураев помоложе — Кинэмон Окано, Кампэй Ёкокава и Ядзаэмон Каига. Петляя и путая следы, они рассыпались по двору. Пять теней резко отпечатались на белом снегу. Заранее было решено, что они устроят засаду, чтобы отрезать противнику пути к отступлению. Бойцы ударного отряда неудержимой лавиной прорвались к дому и уже крушили парадную дверь кувалдами.

Группа ронинов отделилась от основной массы и перекрыла дорогу от барака, где находились охранники Уэсуги, к главному дому, чтобы встретить тех, кто попытается прорваться из барака в дом или обратно. На это направление были брошены шестеро: Фудзиэмон Хаямидзу, Ёгоро Кандзаки, Эмосити Ято, Канроку Тикамацу, Гэнго Отака и Дзюдзиро Хадзама. С командного пункта Кураноскэ было видно, как блестят и переливаются в лунном свете острия копий и клинки мечей. От центрального входа доносился глухой стук кувалды, затем раздался треск — под ударами раскололась створка двери. Из дома долетали крики и суетливый топот многих ног — это мчалась подоспевшая стража. Видны были фигуры, беспорядочно бегущие по снегу от центрального входа и забегающие в дверь, выходящую в сад. Оттуда донесся первый лязг клинков.

Кураноскэ, широко расставив ноги, прочно стоял на мерзлой земле, при малом росте и плотном сложении являя всем своим видом непоколебимую уверенность, и внимательно следил за ходом сражения. Рядом с ним Соэмон Хара, прикладывая снег к вывихнутой ноге, чтобы утихомирить боль, тоже пристально наблюдал за схваткой — острые, как иглы, узкие глазки поблескивали на морщинистом лице. Кюдаю Масэ, ослабив меч за поясом, чтобы легче было обнажить клинок, стоял тут же, сложив руки на груди с хмурым видом, и созерцал схватку, с трудом сдерживая желание броситься в гущу боя.

Наконец парадная дверь была пробита и часть ее откололась. Троим наблюдателям было видно с командного пункта, как кто-то первым отважно бросился к образовавшейся щели, пытаясь пробиться в дом. Внезапно за спиной у них раздался шорох: по приставленной к стене лестнице один за другим спустились трое самураев и предстали перед Кураноскэ.

Увидев командора, все трое молча отвесили вежливый поклон. В двоих из вновь прибывших Кураноскэ признал племянников старого Яхэя, Кудзюро Хорибэ и Дзёуэмона Сато, которые явились на помощь дядюшке. Третий ладный юноша, ко всеобщему удивлению, оказался сыном Мунина Оиси, Сампэем.

— Осмелюсь предложить посильную помощь, — скромно сказал он.

Горящие взоры стоявших рядом Кудзюро и Дзёуэмона говорили о том же намерении. Было ясно, что трое юношей подкрались к ограде усадьбы с улицы но, заслышав доносившиеся изнутри боевые кличи, не смогли утерпеть и перебрались через ворота.

Глаза Кураноскэ увлажнились, но при этом он с усмешкой вымолвил:

— Нет! Я вам очень признателен за сочувствие, но сегодня мы хотим здесь разобраться сами. К тому же вас могут заметить посторонние… Мне, право, очень жаль, но я вынужден просить вас удалиться.

За вежливыми словами Кураноскэ чувствовалась непререкаемая решимость. Трое юношей достаточно хорошо понимали, что имеет в виду командор, и потому не решились более настаивать. Кураноскэ показал глазами на улицу, и Масэ Кюдаю, приоткрыв дверцу в створке ворот, приглашая троих добровольцев, которые понурившись нехотя двинулись на выход.

— Его милости Мунину передайте поклон, — сказал на прощанье Кюдаю. — А уж здесь мы все сделаем, как он от нас и ожидает, в том могу поклясться.

— На то мы все уповаем! — горячо ответил Сампэй. Будто вкладывая в эти слова заветную мольбу и благодарность, он одновременно с сожалением прислушивался к раздающемуся поблизости яростному звону мечей.

— Обо всем, что за пределами усадьбы, мы тоже по мере сил позаботимся, — со значением сказал Кюдаю, на что Дзёуэмон промолвил:

— Идите в бой на врага, и пусть ничто не омрачит ваши сердца!

Кюдаю кивнул в ответ, закрыл тяжелую дверь, опустил щеколду и вернулся к Кураноскэ. Он ожидал, что Кураноскэ что-то еще скажет, но тот по-прежнему лишь пристально наблюдал за развитием боя. Кюдаю встал рядом и тоже обратил взор на центральный вход, где сверкали в лунном сиянье клинки. Виднелись смешавшиеся в жестокой сече белые контуры бойцов противника с копьями наперевес и черные контуры ронинов. Охранники Уэсуги стояли насмерть, преградив путь ронинам, пытающимся прорваться в дом.

Послышался треск и грохот — несколько человек, с виду охранники Уэсуги, вырвались из казарменного барака, выломав подпертую снаружи дверь, но к ним навстречу тут же бросились ронины, завязав жаркую схватку.

Снежный полог накрыл удаленную от Эдо на сто с лишним ри Ёнэдзаву. В нынешнем году снега было особенно много. Снегопад, казалось, затихал на время, но небо продолжало хмуриться несколько дней подряд, не пропуская ни единого солнечного луча, — и вот уже снова ложились холодные ватные хлопья на подмерзший наст с грязноватой кромкой по обочинам дорог. Поля, луга, горы и селенья побелели, изменив привычное обличье. Снег расцветил нарядным убранством унылый призамковый город в суровом северном краю.

Серебрились рощи криптомерий, вплотную подступавшие к предместьям, морозный воздух был чист, как стекло, и дышалось необычайно легко.

Созерцая снежный пейзаж, Хёбу Тисака еще глубже ощущал, что вернулся на родину. Здесь он немного успокоился сердцем. До последнего времени какое-то смутное чувство неудовлетворения томило его неприкаянную душу, он по-прежнему не находил себе места посреди дышащей умиротворением и покоем природы родного края. Хёбу знал, что во многом сам виноват, поскольку сам делает себя несчастным, и сейчас он всеми силами старался, припав к целительному источнику природы, поскорее избавиться от привезенного из Эдо зловредного недуга, что подтачивал его дух и иссушал мозг. Главное, что не давало ему покоя ни днем, ни ночью, была забота о том, что ронины из Ако неизбежно нанесут удар. Чем бы он ни занимался, то и дело вдруг его посещала, приводя в исступление, ужасная мысль: «А что, если, пока я здесь прохлаждаюсь, в Эдо уже все свершилось?» И ночью на ложе он не мог заснуть, размышляя о злосчастных ронинах. Тяжкие воспоминания не давали ни минуты покоя, и тоской полнилась грудь.

Сменивший Хёбу на его посту Матасиро Иробэ писал, что после отъезда Хёбу обстановка как будто бы улучшилась, напряжение несколько разрядилось, старшины клана Уэсуги более или менее поладили с Кодзукэноскэ Кирой, а сам Кира, похоже, поверил, что в обществе, где законы установлены и блюдутся верховной властью его высочества сёгуна, никакие заговоры и покушения на его персону невозможны. Поскольку эти известия отвечали сокровенным чаяниям самого Хёбу, он был рад такое слышать. Однако к радости его примешивались новые мучительные переживания. Выходило, что, радея об интересах дома Уэсуги, он без должных оснований взял на себя тяжкую ответственность, будучи готов пойти на обман своего сюзерена и предать Кодзукэноскэ Киру в руки врагов… Как человек, ожидающий наказания за нерадивость, он испытывал гнетущее чувство вины и был погружен в унынье. На его иссохшем лице с твердыми, будто высеченными из дерева чертами, не отражались раздиравшие его внутренние противоречия, но при этом Хёбу все больше замыкался в себе, становился молчалив и нелюдим. Вместо людей, от которых он устал и с которыми не хотел больше иметь дела, компанию своему удрученному хозяину составляли все больше те самые кошки, которых он вывез из Эдо. Кошки, непривычные к суровой зиме в северном краю, зябко жались к очагу и там дремали дни напролет. Молчаливо сидящий там же хозяин — когда занятый чтением, когда погруженный в раздумья, — казалось, был окружен печальными тенями и проводил время, как монах, множа морщины на челе за искоренением соблазнов и желаний.

В тот день, утром пятнадцатого декабря, старший слуга принес ему из канцелярии письмо. Датировано оно было десятым числом, и ничего особенно нового в послании не содержалось. Невозможно было и заподозрить, что в тот самый день на рассвете ронины уже штурмовали усадьбы Киры. Хёбу, поглядывая на свою любимую черную кошку, которая накануне простудилась, отчего шерстка у нее утратила обычный блеск, как всегда, старательно скомкал письмо и бросил в очаг.

Навстречу прорвавшимся из прихожей в коридор ронинам, громыхая по доскам, выбежали защитники усадьбы.

— А ну, выходи, кто горазд! — крикнул Тадасити Такэбаяси и смело ринулся прямо в гущу вражеских клинков.

Этому потомку китайских переселенцев[186] была свойственна беззаветная храбрость. Гэнгоэмон Катаока и Сукээмон Томиномори последовали за ним. Несколько раз скрестились мечи — и во мраке ночи растекся запах паленой стали. Противник ретировался. Магодаю Окуда и Синдзаэмон Кацута, пинками повалив бумажную перегородку, устремились следом. Однако на открывшемся за опрокинутой фусума пространстве их ожидало четверо новых противников, стоявших с уверенным и грозным видом.

— Ага, незваные гости! — словно искра, сорвалось с чьих-то уст.

В это время сверкающий клинок Сукээмона уже со свистом рассекал воздух. Мечи со звоном сшиблись во мраке. Видя, что Сукээмону приходится туго, Гэнгоэмон Катаока атаковал врага с другой стороны со своим копьем. Противники сходились и вновь расходились, перебегая с места на место. Наконец подоспевший сбоку Коуэмон Онодэра взмахнул своим мечом — и враг рухнул замертво, повалив при этом створку сёдзи.

Стражники — должно быть, охранники Уэсуги — держались стойко, ожесточенно отбиваясь от нападавших ронинов. Из внутренних покоев к ним подоспело подкрепление.

— Ах вы, паскуды! Ах вы, паскуды! — кричал один из вновь прибывших, свирепо размахивая мечом.

Противники рубились насмерть. Атакующие ронины, памятуя приказ Кураноскэ, держались по трое, прикрывая друг друга. Тактика оказалась эффективной, и вскоре они уже могли от первого трудного натиска, повсеместно натыкающегося на упорное сопротивление врага, перейти к мощному яростному наступлению.

Не выдержав обрушившегося на них града ударов, враги шаг за шагом сдавали позиции.

Наконец, совсем обессилев, они отступили в соседнюю комнату и там снова заняли оборону.

Видя, что Такэбаяси со своими людьми продолжает преследование, Коуэмон Онодэра с двумя бойцами из своей тройки, распахнув боковую перегородку, бросился в другом направлении. Там они наткнулись на одного охранника, затаившегося в нише-токонома. Завидев Коуэмона, тот что-то впопыхах швырнул ему навстречу, а сам выскочил в коридор. Коуэмон уже хотел было ринуться за ним, но вовремя заметил, что в токонома составлено несколько коротких луков — и, первым делом перерубив на всех тетиву, выкинул их прочь. Его соратники одобрительно кивнули. И впрямь, ронинам нелегко бы пришлось под вражескими стрелами.

— Скорее во внутренние покои! — крикнул Коуэмон.

Да, надо было спешить во внутренние покои, чтобы не упустить Киру. Все трое рванулись вперед.

Внезапно откуда-то из темноты коридора сверкнуло острие копья. Коуэмон, получив удар копьем в бедро, пошатнулся, но его прикрыли подоспевшие товарищи, и они вместе продолжали упорно пробиваться во внутренние покои. Охранник с копьем, только что ранивший Коуэмона, яростно отбивался, но Тадасити и Сукээмон продолжали его теснить, пока не сломили сопротивление врага, который в конце концов позорно бежал, бросив оружие.

Но тут перед ронинами появился новый противник. Бесстрашно и непоколебимо встав у них на пути, он назвал свое имя: «Хэйсити Кобаяси».

Одновременно воздух прочертили лезвия двух мечей. Выпад Тадасити был парирован с необычайной силой и мастерством. Тадасити сполз на пол, отброшенный к деревянному щиту у стены. Однако когда Хэйсити уже занес меч для нового удара, Сукээмон, забежав сбоку, отвел клинок в сторону.

— Силен, бродяга! — выдохнул Тадасити, поднимаясь на ноги.

Посреди испуганных воплей служанок и грохота разбивающейся посуды в этом чудовищном гомоне на мгновение образовался островок безмолвия. Только по лязгу мечей можно было понять, что бойцы прощупывают друг друга, пытаясь определить, насколько опасен противник.

— А ну-ка! — вскричал Магодаю Окуда, бросаясь в бой.

Окуда изучал искусство фехтования у Гэнтадзаэмона Хориути и слыл вместе с Ясубэем Хорибэ среди ронинов изрядным мастером своего дела. Рукоять его большого меча, сделанная из крепчайшего дуба длиной в один сяку семь сунов,[187] была украшена стальной гардой. Клинок Магодаю со свистом метнулся прямо под руку Хэйсити Кобаяси, но тот, уклонившись, парировал удар и контратаковал. Из глубины дома, толкаясь в узком коридоре, с топотом бежали еще охранники. Однако для Хэйсити ничего хорошего в этом не было, потому что он потерял свободу маневра.

Оценив ситуацию, Хэйсити пинком выбил наружу щит внешней ставни. Теперь сквозь пролом проникал яркий лунный свет, озаряя кровавую схватку.

— Копья! Где копья?! — крикнул Хэйсити.

Вероятно, он звал своих людей, хорошо владеющих копьем. Ронинам было известно, что такие мастера среди охранников имеются, но сейчас, как на грех, они, должно быть, не слышали призыва своего командира.

Тем временем ронины выбили еще один деревянный щит, очистив пространство, чтобы атаковать всем сообща. Смертельная схватка с новой силой закипела в проломе, залитом мертвенным лунным сияньем.

Охранники во главе с Хэйсити Кобаяси сражались храбро и умело. Несколько минут мечи мелькали, как молнии с обеих сторон, и каждый раз то один, то двое бойцов тяжело валились на осененный лунными бликами снег. Впрочем, больше потерь было все же со стороны защитников усадьбы. Они не ожидали нападения нынешней ночью — поэтому были в основном без доспехов, да к тому же и вооружены чем попало. Застигнутые врасплох, они только успели схватить меч и выбежали как были, в спальных халатах.

Хэйсити рубился отчаянно, продолжая защищаться искусно и упорно, то и дело перехватывая при этом заново рукоять меча, скользкую от крови и пота. Тройка ронинов, атаковавшая его, ничего не могла поделать с храбрецом, бившимся не на жизнь, а на смерть. Как только они пытались пробиться в комнату, перед ними, словно утес, вырастал Кобаяси — и ударившись об утес, они вынуждены были снова отступать. По тому, как ожесточенно сопротивлялись рядом другие охранники, можно было догадаться, насколько они надеются на своего предводителя и верят в его силы. Если с ним справиться не удастся… Взоры ронинов были прикованы к Хэйсити.

Внезапно в ситуации наметилась перемена. Все началось с того, что над головами охранников просвистели две стрелы, пущенные со двора в глубину дома. Кто-то скатился с помоста и рухнул во двор. Из спины у него торчало древко стрелы, и оперение искрилось в лунных бликах. Это Тодзаэмон Хаями и Ёгоро Кандзаки из отряда, пробивавшегося в дом от садового входа, взялись за малые луки, решив помочь изнемогавшим в бою друзьям.

Ряды противника дрогнули и смешались. Решив, что их час настал, ронины, размахивая мечами, бросились на врага и смяли оборону.

— Отходите! — крикнул Хэйсити.

Сам он при этом снова, собравшись с силами, грудью отважно встретил атакующих, прикрывая своих людей, которые отступали в глубину дома. Магодаю Окуда, оставив случайного противника, решил бросить вызов несгибаемому смельчаку.

Отведя в сторону клинок, Хэйсити поднял взгляд на Магодаю. Луч луны высветил легкую усмешку у него на устах.

— Я Магодаю Сигэмори Окуда, — назвал себя ронин.

Не представиться он не мог — Хэйсити Кобаяси окружала какая-то особая аура, невольно внушавшая уважение.

— Хэйсити Кобаяси, — с усмешкой тихо промолвил самурай.

В этот краткий миг перед его мысленным взором предстало печальное лицо Хёбу Тисаки, пребывающего сейчас в Ёнэдзаве. Хэйсити почувствовал, как вскипает в крови отвага. Хотя где-то в глубине души и затаилось холодное отчаяние, грудь полнилась удивительным грандиозным ощущением — будто вся Вселенная открывалась перед ним.

Бряцание мечей в соседней усадьбе прервало ночной отдых хатамото Тикары Цутия. Он быстро прогнал остатки сна и прислушался, но напрягать слух особо не пришлось. Шум схватки явственно доносился из-за ограды — дрались совсем рядом.

— Ягоэмон! — строго окликнул хатамото.

Порученец немедленно явился на зов.

— Похоже, что ронины из Ако штурмуют усадьбу Киры. Ступай поскорее, надо наше подворье укрепить хорошенько.

— Слушаюсь! — отвечал порученец.

Тем временем Тикара Цутия сменил ночной халат на кимоно, надел шаровары и, прихватив длинную пику, вышел на галерею.

Внешние щиты-амадо один за другим со скрипом были отодвинуты. Лунный свет заполнил галерею. Снаружи лежал заснеженный сад в холодных серебристых отсветах. Белесый пар от дыхания клубился в студеном предрассветном воздухе. Цутия видел, как, выбежав из дому, споро рассыпались по саду его вассалы. Он посветил фонарем под ноги, надел гэта для прогулок по саду и спустился на снег.

— Если оттуда какие-нибудь трусы будут лезть сюда через ограду, вытолкнуть обратно! — решительно приказал он, мотнув головой. — Даже если это будет сам Кира или его сынок, — никому спуска не давать!

Слуга принес походное кресло, расставил в саду и протер широким рукавом кимоно с цветочным узором. Отдав слуге пику и держа одну руку за пазухой, Цутия уселся в кресло. Взгляд его блуждал по припорошенной снегом черной ограде, через которую не так давно перебрался Кохэйта Мори. Самураи зажгли фонари на шестах, вокруг стало светло и снег в саду ярко заискрился. Вассалы знали, какие чувства обуревают сейчас их господина…

Из-за ограды, волнуя сердца, доносился лязг мечей и звучали воинственные кличи. Самураи, расположившись двумя рядами справа и слева от своего сюзерена, с нетерпением ждали исхода схватки.

С той стороны изгороди послышались шаги — и в глазах ожидающих самураев вспыхнул огонек. Однако выяснилось, что явилась делегация от ронинов в составе Соэмона Хары, Дзюная Онодэры и Гэнгоэмона Катаоки. Завидев фонари меж заснеженных ветвей сосен, они поспешили с приветствием и объяснениями.

— Мы бывшие вассалы рода Асано из Ако. Вторглись сейчас в эту усадьбу с единственной целью утолить неизбывную скорбь и упокоить за гробом дух нашего господина, — хриплым голосом с достоинством пояснил Дзюнай.

— Подворью вашей светлости мы никакого ущерба не причиним. Ежели самураи обоюдно будут блюсти законы чести, беспокоиться вашей светлости не о чем, не извольте сомневаться, — учтиво продолжил Соэмон.

Разумеется, Тикара Цутия на эти слова ничего не ответил и ничем не выдал своих чувств. Он даже не пошевелился — только глаза горели на бледном лице, да поджатые губы вытянулись в нитку. Его вассалы тоже не проронили ни звука. Никто даже не кашлянул.

Послышался шум удаляющихся шагов — трое посланников возвращались на поле боя.

Луна, словно вынырнувшая из проруби, скользила по заснеженным крышам домов. Предрассветный воздух становился все холоднее, и небо было похоже на доску для рас-пяливания выстиранной ткани. В нем уже загорались проблески зари, хотя на земле все еще царила ночь. Мороз пробирал до костей.

Тикара Цутия неподвижно сидел в своем походном кресле, и вассалы так же неподвижно стояли рядом. Они стояли на снегу, прислушиваясь к шуму битвы, будто помогая атакующим своим безмолвием, смотрели на черную стену и ждали, когда из-за нее снова прозвучат голоса ронинов, объявляя, что их обет исполнен.

Страшный грохот с другой стороны подворья, что слышали бойцы Восточного отряда, когда, преодолев главные ворота усадьбы, с боевым кличем шли на штурм центрального входа, производили кувалды, которыми бойцы Западного отряда под водительством Тикары крушили створки дверей черного хода. «Эти двери точно надо было сломать — вот они сейчас и рухнут», — отмечал про себя Тюдзаэмон Ёсида, поглядывая исподлобья по сторонам и оценивая обстановку на поле боя.

Дзюхэйдзи Сугино и Дзиродзаэмон Мимура по очереди с силой обрушивали на дверь тяжелые кувалды. Под этим неудержимым натиском створки вскоре подались. К дверям немедленно бросилось несколько человек, размахивая топорами и секирами. Одна створка оторвалась от косяка, провисла, обнажив белесый скол, и наконец тяжело рухнула внутрь дома. Через нее с боевым кличем лавиной хлынули бойцы Западного отряда. Из комнаты стражи, что-то беспорядочно выкрикивая, выбежало два-три человека с длинными палками, но для черного вала атакующих они не могли быть преградой — смяв и опрокинув охранников, их тела отбросили в прихожую.

Так же, как у главных ворот Кураноскэ, Соэмон Хара и Кюдаю Масэ, три престарелых опытных воина — Тюдзаэмон Ёсида, Дзюнай Онодэра и Кихэй Хадзама — благоразумно решили устроить командный пункт имея в тылу задние ворота. Между тем как Дзюродзаэмон Исогаи, Ясубэй Хорибэ, Дэнсукэ Курахаси, Дзюхэйдзи Сугино, Гэндзо Акахани, Ханнодзё Сугая, Сэдзаэмон Оиси, Сандаю Мурамацу, и Дзиродзаэмон Мимура пробивались внутрь дома, Тикара Оиси, Матанодзё Усиода, Кансукэ Накамура, Садаэмон Окуда, Магокуро Масэ, Сабуробэй Тиба, Васукэ Каяно, Синроку Хадзама, Окаэмон Кимура, Исукэ Маэбара и Кадзуэмон Фува зашли со стороны сада.

Пока штурмующие дом крушили кувалдами двери, те, кто направился в сад, разделились на две группы. Одну повел сам командир Западного отряда Тикара Оиси. Обогнув дом, они подобрались к постройкам во внутренней части подворья, где располагались казарменные бараки для челяди.

— Мы вассалы князя Асано, правителя Такуми, явились к вам добыть голову Кодзукэноскэ Киры. Кто нам противится, выходи, сразимся! — кричали наперебой ронины, молотя мечами и копьями в двери барака. Тех из челяди, кто, не сообразив что к чему, открывал дверь, после короткой схватки отправляли в расход. Всех, кто становился у ронинов на пути, ждала верная смерть. Впрочем, не многие из челяди Киры решались открыть дверь и ввязаться в бой — большинство предпочитало отсидеться дома.

Тем временем там и сям стали приоткрываться створки деревянных щитов главного дома и оттуда начали выпрыгивать защитники, пытаясь отыскать пути к отступлению. Завидев кого-то из бегущих, ронины бросались за ним и либо загоняли обратно в дом, либо убивали на месте. Только служанки были помехой — неясно было, что с ними делать.

Однако вскоре сопротивление защитников усадьбы усилилось. Они даже стали иногда переходить в контратаку. В темноте то и дело мелькали лезвия мечей и острия копий. Возможно, дело было в том, что возле заднего входа располагалась спальня самого Киры. Похоже было, что здесь сосредоточены главные силы противника. Что касается соотношения сил, то охраны и прислуги в усадьбе было вдвое больше, чем ронинов. Было ясно, что, как только защитники оправятся от шока, вызванного внезапностью нападения, их численный перевес даст о себе знать, и тогда ронинам придется иметь дело с опасными, храбрыми и многочисленными врагами. У нападающих оставался только один реальный шанс на победу. Нужно было несмотря ни на что пробиваться сквозь превосходящие силы противника. Такую тактику мудро избрал Кадзуэмон Фува, став во главе горстки смельчаков. Он уже получил несколько ранений, но не отступал ни на шаг. По счастью, снизу у него была кольчуга, так что раны были не слишком глубоки, но кимоно на нем было все изрезано клинками, так что лохмотья болтались, словно увядшие листья. Наводя ужас одним своим видом, он стоял непоколебимо, как скала, отбиваясь от наседавших врагов. Исукэ Маэбара, Синроку Хадзама, Матанодзё Усиода и Тикара Оиси тоже вели кровавый бой с превосходящими силами противника. Наконец им удалось оттеснить упорно сопротивлявшихся защитников усадьбы в дом. Переведя дух, они вскоре наткнулись в саду на какой-то отряд. Бойцы опознали друг друга по нарукавным повязкам на черных кимоно. То были ронины из Восточного отряда, пробивавшиеся от главных ворот. Наконец-то оба отряда встретились.

— Гора! — выкрикнули одни.

— Река! — эхом отозвались другие.

Воссоединившись, они издали дружный боевой клич. Среди бойцов Восточного отряда были Гэнго Отака и Дзюдзиро Хадзама. Наскоро поприветствовав друг друга, отряды снова разделились. Луна зашла, и ронины рыскали тройками по темному двору в поисках затаившихся врагов.

В это время Ясубэй Хорибэ со своими людьми, проломив загородки в прихожей, прорвался внутрь дома. Здесь, вопреки ожиданиям, враг сопротивлялся не столь ожесточенно. Может быть, защитники усадьбы вынуждены были перебросить часть сил к главному входу, куда бойцы Восточного отряда ворвались чуть раньше. Они отважно набросились на оставшуюся охрану, рассыпавшись поодиночке и храбро вступая в одну схватку за другой.

Когда, опрокидывая сёдзи, ронины ворвались в дом, казалось, что противнику уже нигде не спрятаться и деваться ему некуда. Однако в доме царил кромешный мрак, так что продвигаться приходилось тройками, соблюдая все меры предосторожности.

На пути их следования во тьме там и сям слышался лязг мечей. Ясубэй с воинственным кличем одним ударом повалил выскочившего навстречу врага. Минутной паузой воспользовались, чтобы обшарить ближайшие помещения в поисках новых противников. Как искры, вспыхивали там и сям короткие стычки.

Кто-то зажег свет, отчего фусума окрасились отблесками. Это Дзюродзаэмон Исогаи нашел коробку со свечами, хладнокровно прошел с ней прямиком, туда, где его товарищи не на жизнь, а на смерть сражались с врагом, и, выбрав места, куда не долетал ветер, расставил там несколько горящих свечей. Соратники не могли поверить своим глазам — настолько невероятным при данных обстоятельствах выглядел этот простой поступок. Позже многие с радостной улыбкой вспоминали, как Дзюродзаэмон в разгар боя отважно и невозмутимо методично расставлял свечи.

Освещение сильно помогло атакующим. Теперь, когда в доме было достаточно светло, можно было хорошенько рассмотреть выбегающих навстречу врагов. Продолжая крушить бумажные фусума и сёдзи, обрушивая на противника свирепые удары мечей, они упорно продвигались вперед, захватывая комнату за комнатой.

Во внутренних покоях сопротивление противника стало нарастать. Здесь явно сражались не люди Киры, а искусные и бесстрашные охранники Уэсуги. Человека три-четыре из них отбивались особенно ожесточенно, доставляя ронинам много хлопот. Один из охранников швырнул в нападающих жаровню, так что те с трудом пробивались сквозь тучу углей и пепла. Нужно было, как видно, положить немало жизней, чтобы справиться с этими головорезами. Как всегда, выручило товарищей недюжинное мастерство Ясубэя, бросившегося вперед с поднятым мечом.

Все внимание охранников теперь непроизвольно переключилось на Ясубэя. Куда бы он ни ступил, к нему тотчас устремлялось несколько клинков. Но Ясубэй был блестящим мастером маневра. Используя преимущества своего роста, он, словно барс, примерился, высматривая добычу и неожиданным броском обрушился на жертву. Сшиблись клинки, искры вспыхнули в полумраке — и кровь противника струей хлынула на татами.

Пока Дзюхэйдзи Сугино продвигался вперед, яростно орудуя копьем, Сандаю Мурамацу и Дзиродзаэмон Мимура с двух сторон набрасывались на его противника с мечами. Они то наступали, но снова отступали, но в конце концов враг не устоял перед дружным натиском ронинов. Трое охранников Уэсуги были повержены, остальные, бросая оружие, в беспорядке бежали, попрятавшись по дальним комнатам.

Преодолев это препятствие, ронины вступили наконец во внутренние покои усадьбы. Сознание того, что до спальни Киры осталось совсем немного, подогревало их отвагу.

Кохэйта Мори, которого недосчитались при выступлении в отряде, находился в усадьбе у своего старшего брата. В доме, объятом ночным безмолвием, было темно и холодно. Но Кохэйте чудилось, будто он слышит где-то вдалеке, во мраке ночи, яростный лязг мечей, треск выломанных дверей, грохот падающих перегородок, — так что сидеть здесь в бездействии становилось просто невыносимо. В горле у него пересохло, руки тряслись от волнения.

— Брат! — позвал он. — Очень тебя прошу! Мне надо там быть!

Его брат несмотря на поздний час сидел в соседней комнате, отодвинув фусума, чинно положив руки на колени и исподлобья глядел на Кохэйту.

— Вопиющая непочтительность! — жестко сказал брат. — Экий ты неслух! Ну, что ж, коли ты не желаешь слушать старшего брата, можешь идти на все четыре стороны. Да только не пристало мне выпроваживать брата таким манером и бросать его на произвол судьбы. Я уж тебе и прежде говорил, что, коли так, мне остается только самому донести властям об их противозаконных действиях. То, что они сейчас учиняют, глупость, и больше ничего! Ты что же, о судьбе нашего рода вовсе не заботишься?! Этот тайный сговор все равно что бунт!

Кохэйта, закусив губу, хмуро смотрел на брата. Тот так же в упор смотрел на Кохэйту, не отводя глаз. С самого вечера они вели нескончаемый спор, испепеляя друг друга взорами, так что об ужине не было и речи.

Старший брат Кохэйты состоял на службе у даймё Юкитады Тода и жил со своей многодетной семьей в довольстве и благополучии. Однако в последнее время старший брат потерял покой. И так уж на сердце кошки скребли оттого, что младший братец стал ронином, а тут еще нынче вечером заявился прощаться. Брат подумал было, что Кохэйта нашел где-то нового господина и устраивается на службу, когда тот, понизив голос, рассказал ему о плане мести, который они вынашивают с товарищами. Брат с бунтовщиками не хотел иметь ничего общего. Эта компания, которая всем доставляет столько беспокойства, ничего, кроме раздражения, у него не вызывала. Понятно, что в жизни ронина хорошего мало, поневоле остервенеешь, да что же делать! Ведь все равно тайный сговор — супротив закона. Князь Асано тоже своим поступком преступил закон, за что и понес заслуженное наказание. Стало быть, и вассалам его нечего гоняться за Кодзукэноскэ Кирой. Как бы то ни было, уж если он про то прознал, то нипочем не позволит своему младшему братцу идти вместе с прочими ронинами на такое беззаконие.

Старший брат полагал, что правда на его стороне.

Конечно, за всеми его аргументами угадывалась и беспокойство за собственную карьеру, и тревога о том, что будущее всего их рода будет поставлено под удар. Но даже если отбросить эти, совершенно, впрочем, естественные рациональные соображения, все равно он считал свое мнение единственно верным. Он много думал над этим и был твердо убежден, что, если младший брат умышленно присоединяется к бунту, остается одно — донести на него властям во имя восстановления справедливости и порядка.

Кохэйте хотелось заплакать, но не было слез. Как он ни возражал, как ни пытался убедить брата, тот упрямо стоял на своем. Он и раньше знал, что если уж брат что решил, то его ничем не переубедишь и с места не сдвинешь. Это неприятное свойство за ним наблюдалось еще с тех пор, когда они были детьми. Вот и сейчас, при том, что Кохэйта был куда сильнее, эти их давние различия в характерах давали себя знать. Представ перед братом, который был сейчас главой рода, Кохэйта чувствовал, что ненавидит его, но поделать ничего не может, потому что воля его отчего-то оказывается бессильна перед этим упорством. Когда они сверлили друг друга ненавидящими взорами, первым всегда малодушно отводил взгляд Кохэйта. Яростный протест неожиданно переходил в унизительную слабость. Было в этом что-то от трусости. Сколько он ни пытался что-то изменить, все в их отношениях оставалось по-старому.

С трудом сдерживая себя, Кохэйта в упор смотрел на брата, и глаза его горели бешенством. Казалось, он вот-вот бросится на собеседника, и тому стало не по себе, поскольку шансы одолеть такого противника в драке были невелики.

— Что ж, можешь идти, проваливай! — проронил брат.

Плечи Кохэйты дрогнули, он обмяк и поник головой.

— Значит, вы, братец, мне желаете смерти?

— Желаю смерти? Вот еще глупости!

Брат криво улыбнулся, но улыбка тут же сменилась гримасой боли. Он потянулся за чубуком, и рука его при этом сильно дрожала. Надолго закашлялся — совсем как их покойный отец.

Кохэйта чувствовал, как в груди его разверзается черная бездна, и там, в бездне, вдруг привиделось ему лицо покинувшего их союз друга Сёдзаэмона Оямады. Выражение лица у Сёдзаэмона было какое-то странно просветленное и холодно-отстраненное. Кохэйта судорожно попытался прогнать от себя этот мрачный призрак. Наверное, Сёдзаэмон приравнивает к себе Кохэйту, забывшего о чести и вассальной верности… В исступлении он вскочил на ноги. Заметил, что брат на прощанье посмотрел на него по-другому, не так, как прежде. Потому что он идет на смерть… Кохэйта вышел в коридор.

— Кохэйта! — крикнул брат.

Стараясь удержать непокорного, он тоже вскочил со своего места и бросился за уходящим Кохэйтой.

— Что ты делаешь?!

— Ничего…

— Глупец!

Сидя на приступке в прихожей, Кохэйта только скрипнул зубами и издал глухой звериный стон.

— Брат, у меня перед глазами мои друзья, которые сейчас проливают кровь в бою. И они все на меня смотрят оттуда…

Брат, почувствовав в словах Кохэйты страшную душевную боль, помедлил с ответом и горько усмехнулся:

— Всегда тебе твердости духа не хватало. Сколько там этих вассалов Асано? Человек сорок-пятьдесят? Ну и что, если они одного недосчитаются?! Все равно от одного толку мало — если бы еще большое подкрепление было, тогда другое дело. Брось ты, не думай, что совершаешь что-то предосудительное! Ну, что у тебя, свет клином сошелся на этом крошечном Ако?! Найди ты себе другую службу, мысли шире! И прежде всего надо думать о том, чтобы блюсти верность властям, его высочеству сёгуну. Если в этом ты чист, никто тебя ни за что и не осудит!

Никто не осудит… Кохэйта чувствовал, что презирает брата. Но в то же время ему вспомнилось, что о том же говорил и Сёдзаэмон Оямада. И, пожалуй, то, что он, предавший долг чести и вассальной верности, тогда говорил, звучало более убедительно, чем вульгарное и циничное разъяснение, предложенное старшим братом. Важно не столько соблюдение верности верховной власти, сколько простое численное соотношение сил. «Все равно, — говорил он тогда, — я ведь сам ничего этого не могу, не способен?.. В этом мое единственное оправдание — почему я выбираю жизнь». Да, логика была на стороне Оямады. Он поставил смерть какой-то грязной девки на одну планку с той священной миссией, что избрали ронины, и это дерзкое сравнение попало в цель.

— Глупец! Глупец! Глупец! — честил себя Кохэйта, глядя исподлобья на старшего брата. Казалось, от таких мыслей голова его сейчас расколется. При этом он чувствовал, что сердце уже поддается, размягчается и оседает, как кусок сахара в черпачке с водой. И тем не менее, зная о том, он, выходит, все же ничего не может сделать? Кохэйта ощутил на языке горечь вселенской пустоты и тщеты всего сущего. Да, вкус был горек, но в ней же было заключено и верное спасение.

Ему страстно захотелось остаться в одиночестве и посмотреть где-нибудь вдали от людей, как изменилось его сердце. Всем своим поведением и выражением лица он показывал, будто готов растерзать брата на части, а сам в глубине души соглашался с его доводами. Урочный час тем временем уже миновал. Все еще сопротивляясь по инерции воле брата, мысленно с ним споря, Кохэйта так и просидел в коридоре до самого утра.

Бойцы Восточного отряда, штурмовавшие усадьбу от главных ворот, одолели наконец бесстрашного воина, назвавшегося Хэйсити Кобаяси, и мощным рывком на плечах слабеющего противника ворвались во внутренние покои дома.

В памятке Кураноскэ было ясно сказано:

«Буде случится сражаться, когда прорвемся в усадьбу Киры, невзирая на то, кто проявит больше доблести, кто меньше, надлежит стремиться лишь добыть голову Кодзукэноскэ, что должно будет рассматривать как общую заслугу».

При всем том дух соперничества неизбежно сам собою проявлялся и в Восточном отряде, и в Западном. Сойдясь грудь грудью с врагом, все ронины жаждали наконец сполна отплатить за два года унижений и невзгод. Свои чаяния они возложили на клинки мечей — и теперь, как воды реки, прорвавшей плотину, мстители ворвались в коридор, оттуда, сметая все на своем пути, ринулись в гостиную, пробились во флигель.

Однако и с другой стороны были самураи, которым дорога была честь рода и клана, готовые оказывать яростное и упорное сопротивление. То здесь, то там они становились мощным заслоном на пути ронинов. Численный перевес был на стороне защитников усадьбы. В жестоких схватках каждый раз с обеих сторон не обходилось без раненых и убитых. Впрочем, ронины, казалось, ничего этого не хотели знать. Как одушевленная стальная машина, они отчаянно пробивали себе дорогу, неудержимо продвигаясь вперед и вперед. Ничто не в силах было противиться их могучему натиску. Прорубаясь сквозь строй, они оставляли за собой на татами не только раненых врагов, но и расцветающие алым цветом обильные пятна собственной крови. Удивительно, что никто из ронинов и после ранения не валился без сил, не выбывал из рядов атакующих.

Затаившийся в засаде враг рубанул по спине Гороэмона Яду, но тот, будто и не заметив раны, обернулся, приметил противника и молниеносно метнул в него малый меч. Тот с воплем отпрыгнул, но споткнулся о стоявшую сзади жаровню и рухнул прямо на нее. Тем временем большой меч Гороэмона уже со свистом прочертил воздух и вошел в тело с глухим звуком. Он рассек надвое и тело, и жаровню, но при этом клинок сломался — откололся кусок в пять-шесть сунов.

— Эх, черт побери! — воскликнул Гороэмон.

Он растерянно поглядел на оставшийся у него в руках обломок меча, наконец отбросил его и подобрал взамен меч зарубленного только что противника. На лезвии еще дымилась его собственная кровь. Взмахнув пару раз мечом и взвесив его на руке, Гороэмон не медля ни минуты примкнул к своим и снова вступил в жаркий бой. Он уже отважно бился с новыми противниками, а по спине у него струилась кровь из глубокой раны. Можно сказать, что Гороэмон уцелел лишь благодаря кольчуге, хоть она и не устояла перед клинком. Товарищи знали только, что Гороэмон зарубил напавшего на него сзади врага, а на то, что он сам ранен, в пылу боя так и не обратили внимания.

Тадасити, пробегая по коридору, заметил чей-то силуэт за сёдзи и ринулся в комнату, которая оказалась покоями Сахёэ Киры, приемного сына Кодзукэноскэ. Молодой хозяин покоев встретил незваного гостя размахивая нагинатой.[188] Тадасити же, не подозревая, с кем имеет дело, уклонился от удара и с криком «Скотина!» изо всех сил рубанул мечом. Лезвие, казалось, только задело лицо юноши. В то же мгновение полоска крови показалась у него на лбу. Выронив нагинату, Сахёэ пошатнулся. Тадасити немедленно нанес еще один удар, но и этот почти не достиг цели. Сахёэ как был, без оружия, выскочил во двор, а Тадасити решил, что больше преследовать противника не имеет смысла. Но тут он обратил внимание на то, что комната обставлена с необычайной роскошью. Подобрав с пола нагинату, он увидел на ней выгравированный герб рода Кира, павлонию, и только тут сообразил: «Это был Сахёэ!» И по возрасту, и по обличью все совпадало. Тадасити стало ужасно обидно. «Ну, погоди, если приведется еще встретиться, не уйдешь!» — сказал он про себя и, переведя дух, с топотом помчался дальше по коридору.

Дзюнай Онодэра вместе с Кихэем Хадзамой и Тюдзаэмоном Ёсидой, воткнув в снег свое знаменитое копье, с командного пункта у задних ворот зорко наблюдал за ходом боя, поджидая, когда враги начнут выбегать из дома. Однако те, возможно, устрашившись вида трех мужественных воинов, изготовившихся их встретить, к воротам не приближались и норовили броситься наутек в другую сторону.

Наконец престарелый Дзюнай потерял терпение. Ему было неловко перед собственным копьем, которое столько лет верой и правдой ему служило. Оглянувшись на Хадзаму, он увидел что старик тоже не может усидеть на месте, так и рвется в бой. Доносившиеся из дома воинственные клики помогли ему преодолеть колебания, и Дзюнай изрек:

— Может быть, хватит нам здесь прохлаждаться?

— Ну да, хватит, — быстро согласился Кихэй. — Наши Восточный и Западный отряды, наверное, уже во многих местах встретились. Думаю, и нам пора двигаться.

— Вишь, многие убежали в барак и там попрятались. Кто его знает, может, и сам Кира туда подался…

— Вы идите, а я пока тут покараулю, — сказал Тюдзаэмон.

Его напарники, будто только того и ждали, подхватили копья и бегом пустились к бараку.

— Желаю удачи — чтобы без ран обошлось! — долетело до них напутствие.

Едва оба старика добежали до барака, как враги, увидев, что Тюдзаэмон остался один, бросились к воротам. Тюдзаэмон ждал их с копьем наизготовку.

Врагов было двое. Одного Тюдзаэмон поразил первым же выпадом, а другого так напугал, что тот обратился в бегство.

В это время Дзюнай и Кихэй перехватили пару противников, собиравшихся искать спасения в казарменном бараке и яростно атаковали их, умело орудуя копьями. В особенности отличался Дзюнай, демонстрируя целый каскад приемов с выпадами по горизонтали и по вертикали. Подоспевшие бойцы Восточного отряда, видя, как ловко управляются тут старики, пробегая мимо, бросили им слова одобрения. Дзюнай, похоже, был счастлив. Позже он обо всем этом подробно написал в письме своей жене, оставшейся в Киото.

Кихэй вернулся к задним воротам и сменил на посту Тюдзаэмона. Теперь во дворе виднелись только свои. Куда ни глянь, у всех на рукавах виднелись опознавательные повязки. Из этого можно было заключить, что перевес теперь на стороне атакующих.

— Ну что, супостаты еще держатся? — крикнул Кихэй, завидев одного из своих.

Затишье было хорошим знаком. То, что звона мечей уже почти нигде не было слышно, а вокруг бродили только ронины из их отряда, свидетельствовало о том, что самые упорные защитники усадьбы пали, а трусы бежали. Кихэй беспокоился, не сбежал ли часом и сам Кира. Бой окончился, и теперь в морозном рассветном воздухе гулко разносились только голоса ронинов да звуки их шагов. Но тут посреди наступившей тишины раздался откуда-то пронзительный свист. Старик встрепенулся, оглядываясь по сторонам, и увидел, что все ронины куда-то бегут. Тут он и сам, подхватив копье, бегом припустился в том же направлении. Все собрались возле угольного амбара, находившегося сбоку от черного хода, пытаясь открыть дверь. Дзюдзиро Хадзама утверждал, что, проходя мимо амбара, слышал внутри какие-то голоса.

Похоже было, что дверь заперта изнутри на ключ. Сколько ни стучали в дверь, сколько ни налегали на створки, она не открывалась, поэтому в конце концов решено было дверь взломать. Она рухнула от первого же мощного удара кувалдой.

Дзиродзаэмон Мимура и Дзюдзиро Хадзама без колебаний ринулись в амбар. Почти тотчас же из глубины темного амбара полетели в нападающих куски угля, поленья дров, чашки. Кто-то стремительно выскочил из темноты, блеснуло лезвие меча.

Дзиродзаэмон преградил дорогу незнакомцу, скрестил с ним клинок и ловким маневром вытеснил из амбара во двор. Когда ронины уже собрались всем скопом навалиться на противника, к нему присоединился еще один, стремительным натиском пробившийся к напарнику из амбара. Надо было отдать должное ратному мастерству обоих: прислонившись спинами к стене амбара, они искусно отбивались от наседавших ронинов, так что те некоторое время ни на шаг не могли приблизиться ко входу. Однако после того как Дзиродзаэмон, изловчившись, в ожесточенной схватке зарубил-таки одного из противников, вскоре и другой повалился в снег, сраженный мечами ронинов.

Дзюдзиро Хадзама первым добрался до дальнего конца амбара. Там был еще один противник, который стоял с коротким мечом наизготовку. Дзюдзиро ткнул его копьем, отчего противник сильно пошатнулся. Тут подоспел Тадасити Такэбаяси. Мощный удар поверг врага наземь. Тадасити не оборачиваясь двинулся дальше и взобрался на кучу угля посмотреть, не прячется ли кто там. Остальные последовали за ним. Из трех поверженных противников один был еще жив и тяжко стонал.

Тюдзаэмон Ёсида, видя это, предложил вынести его наружу. Ронины, спустившись с угольной кучи, вытащили раненого во двор, где к нему устремились все взоры. Это был старик лет шестидесяти, одетый в белое кимоно косодэ. Лицо его было искажено от боли, веки прикрыты, но из приоткрытого рта доносилось стесненное дыхание. Собравшиеся вокруг ронины, пристально рассматривая пленника, многозначительно переглянулись, будто что-то для себя обнаружив.

— Уж не сам ли Кодзукэноскэ Кира? — вымолвил Тюдзаэмон Ёсида, впервые назвав вслух имя их заклятого врага. Все стали протискиваться поближе, чтобы самим посмотреть.

— Что ж, по годам, по обличью, а особенно по дорогому белому косодэ можно судить, что это не рядовой челядинец, — задумчиво добавил Тюдзаэмон. Все увидели, как он взял висевший на шее свисток и дунул.

Раздался пронзительный зов свистка: «Фью-фью!» Свист далеко разносился в рассветной тишине. «Фью-фью!» — снова и снова звучал свисток, и, заслышав его, на зов подходили и подходили ронины. Наконец, деловито неся свое грузное тело, явился сам Кураноскэ.

Когда командор подошел к раненому, все взоры были прикованы к нему. Сам он при этом внимательно разглядывал простертого на грязном снегу старика. Тюдзаэмон чувствовал, что сейчас вдаваться в разъяснение всех обстоятельств ни к чему. Все ронины затаив дыхание следили за действиями своего предводителя. Их окружало мглистое безмолвие холодного зимнего рассвета.

— Огня! — тихо приказал Кураноскэ.

Яркий свет фонарей заставил Кодзукэноскэ слегка приподнять веки. Кураноскэ снова пристально воззрился на пленника, будто желая что-то прочитать в его приоткрывшихся на миг глазах. Однако зрение старика, должно быть, ослабело, и он уже не в силах был признать того, чей образ не покидал его ни днем, ни ночью много месяцев. Впрочем, на лице Киры уже не отражалось ни страдания, ни страха. Этими тяжело нависшими веками он скорее напоминал человека, которому смертельно хочется спать, и который говорит всем вокруг: «Я хочу спать! Оставьте меня в покое!»

Кураноскэ искал на лбу старика шрам, оставленный мечом князя Асано, и не мог найти. Но тут Тюдзаэмон оторвал взгляд от лица пленника и сдернул у него с плеча кимоно. На спине вдоль позвоночника явственно темнел рубец от меча. Это была позорная метка, оставленная князем, когда он гнался за убегавшим царедворцем в Сосновой галерее. Ронины смотрели на это неопровержимое доказательство, и перед их мысленным взором, словно тени, представали все их труды и лишения за последние два года. Никто не проронил ни слова. Они стояли, как громом пораженные. Чувства переполняли их сердца и были настолько сильны, что трудно было даже различить, чего в них больше — радости или печали. Многие молча плакали, закусывали губу или делали какие-то непроизвольные движения.

Кураноскэ, натянув спущенное косодэ на тощие плечи, снова повернул старика лицом вверх и громким голосом изрек:

— Мы бывшие вассалы его светлости князя Асано, правителя Такуми. Во исполнение воли его светлости имеем честь истребовать Вашу голову.

С этими словами Кураноскэ, окруженный столпившимися ронинами, выхватил меч. Лезвие, словно вобрав в себя чувства всех собравшихся, с силой опустилось на горло Киры. Руки и ноги старика дернулись, отчего тело лишь слегка переменило положение, оставшись остывать на снегу.

Оглянувшись на Дзюдзиро Хадзаму, Кураноскэ сказал:

— Поднимите голову. Вы его первым сразили копьем — вам и честь.

Двадцатипятилетний Дзюдзиро вышел вперед, слегка поклонившись товарищам. Отделив голову Киры от туловища, он поднял ее и поднес командору для освидетельствования. Кураноскэ кивнул и вдруг зычно крикнул:

— Наша взяла!

— Ура-а! — надрывая глотки грянули ронины.

Лес мечей и копий взметнулся в воздух — словно в стремлении сотрясти зимний небосвод. Ронины обнимали друг друга, невзирая на раны, покрывавшие их тела под рассеченными кольчугами, обменивались радостными возгласами, будто вот-вот готовы были пуститься в пляс, и, словно во хмелю, исступленно кричали троекратное «Ура!». Слезы блестели у многих на щеках. Тем временем утренний холодок крепчал, а небо на востоке все явственней светлело. Весь отряд, больше смахивавший сейчас на компанию буйнопомешанных, отчетливо вырисовывался на снегу, словно единый многофигурный бронзовый монумент, пришедший в движение.

Самурайские старшины рода Кира, Кунай Сайто и Магобэй Соуда в эту ночь, вскочив с постели, должны были дать указания своим подчиненным, как лучше организовать оборону при внезапном нападении, а сами вместо этого в виду атакующего противника первыми трусливо обратились в бегство. Спасая свои шкуры, они опрометью бросились в казарменный барак, заперлись там в одной из комнат и, расковыряв целехонькую заднюю стену, выбрались на улицу. Главным орудием в этом отчаянном предприятии по преодолению стены барака обоим отлично служил меч, именуемый «душой самурая»…

Продавец зонтов, чья лавка находилась неподалеку от задних ворот усадьбы, разбуженный гомоном на заре, приоткрыл дверь и выглянул наружу. Завидев беглецов, он пожалел их и, невольно согрешив, разрешил спрятаться у себя в доме. Там, среди остовов зонтов и горшков с красками, они и сидели в ужасной тревоге, лихорадочно поблескивая глазами, дожидаясь, когда наконец стихнет шум боя в соседней усадьбе и на дворе станет светло.

Позже, когда ронины уже покинули территорию, они через тот же лаз вернулись в разгромленную усадьбу. Хозяин лавки впоследствии, подумав хорошенько, устыдился того, что укрыл у себя беглецов. Затем это неприятное чувство усилилось и переросло в гневное презрение к трусам Соуде и Сайто. Все вокруг вскоре узнали правду о том, откуда взялась дыра в задней стене барака. Кто-то — а таких желающих, вероятно, было немало, — решил пошутить и большими неуклюжими иероглифами вывел на стене около пролома: «Вход и выход воспрещен всем, кроме старших самураев клана Кира». Народ потешался от души, увидев эту надпись.

Главный слуга рода Киры, как вор, прокрался, дождавшись ночи, и соскреб эту надпись, но тотчас же появилась новая, с добавлением, написанная уже другим почерком, которая гласила: «Вход и выход воспрещен всем, кроме собак, кошек и старших самураев клана». Эта надпись еще долго красовалась на стене. Обитатели усадьбы вызвали штукатура и велели заделать пролом. Штукатур потом оправдывался тем, что его очень просили, но все его осуждали, говоря, что он зря согласился и надо было оставить дыру как напоминание о позоре.

Кроме тех двух старшин клана, сбежал с поля боя еще один самурай по имени Сэйэмон Маруяма. Он живо смекнул, что бежать надо прямиком на подворье Уэсуги. И впрямь, это было самое разумное, что можно было сделать. Подоткнув полы кимоно, Сэйэмон со всех ног бросился прочь от усадьбы, но тут, заслышав шаги, кто-то окликнул его: «Стой!» Несколько человек пустились за ним вдогонку. Сэйэмон понятия не имел, кто эти люди: может быть, они и не имеют отношения к ронинам, а может быть — их союзники, что притаились за стеной усадьбы. В испуге он сломя голову помчался по переулку. Преследователи, видя такое поведение, тоже прибавили шагу и не отставали.

Сэйэмон, зная, что речь идет о жизни и смерти, мчался, как ветер. Наверное, потому он и добрался до подворья Уэсуги в Сото Сакураде раньше, чем ожидал, еще затемно. С криками он принялся колотить в ворота, будя стражу. Его преследователи, как видно, рассудив, что опоздали, судя по всему, ретировались.

Если бы сейчас удалось поднять по тревоге самураев на подворье и вышел бы приказ от самого Цунанори, то, пусть даже спасти положение и не удалось бы, но по крайней мере можно было догнать дерзких ронинов и отомстить. Запыхавшийся Сэйэмон рассказал все явившимся стражникам. Опешившие от таких вестей стражники побежали во внутренние покои докладывать господину. Споря и переругиваясь выбежали старшины клана. Мирно дремавшая под снежным пологом усадьба мгновенно преобразилась, наполнилась топотом ног. Отблески факелов заплясали на снегу. В их ярком свете из казарменного барака сбегались самураи, прихватив мечи.