Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Нравы мира сего

Сёдзаэмон Оямада открыл глаза, все еще не в силах избавиться от кошмарного сна. Тело было покрыто противным липким потом. «Нет, это был только сон!» — с невыразимым облегчением подумал он, но на всякий случай, чтобы удостовериться, где он сейчас, огляделся по сторонам.

Во сне Сёдзаэмон был вместе с Ясубэем Хорибэ и Тадасити Такэбаяси. Еще там были Кураноскэ с сыном и многие другие, чьи лица были ему хорошо знакомы. Где же все происходило? Помнилось только, что на улице, если смотреть с веранды, ярко светило солнце. Просторная комната была застелена красивыми татами, из пазов для открывания перегородок-фусума вроде бы свисали декоративные кисти. Все присутствующие, рассевшись по старшинству, что-то обсуждали, но почему-то старались говорить тихо, чтобы одному Сёдзаэмону не было слышно, как будто что-то имели против него. Почему меня отлучили?! Он уже собрался произнести это вслух, когда в комнате вдруг воцарилась зловещая, до невероятности гнетущая тишина, за которой чувствовалась какая-то нерешительность. Тем временем присутствующие стали расходиться по двое, по трое.

— Вы куда? — спросил Сёдзаэмон, когда сидевший рядом с ним Такэбаяси тоже поднялся, но Тадасити только слегка усмехнулся в ответ, скривив губы, и вышел.

Час настал! Они направляются к усадьбе Киры! Сёдзаэмон чутьем понял это. Все тело его было как в огне. Он тоже собрался встать и выйти, но — вот ведь незадача! — не мог пошевелиться. У него перед глазами товарищи уходили один за другим. На улице было светло, и оставалось только удивляться: как же можно среди бела дня затевать такое сумасбродство?! Как же они не понимают?! В отчаянии он корчился, пытаясь что-то сказать или пошевелиться, но все попытки были напрасны. Какая-то страшная сила держала его и не хотела отпускать. Как он ни бился, ни вырывался, обливаясь кровавым потом, все было впустую…

Значит, все-таки сон… Бледный свет ночника дрожал на ширме в изголовье постели, потолочные балки терялись в ночной мгле.

Спавшая рядом с ним девица уже ушла. О ее присутствии напоминало только сдвинутое в сторону изголовье да разбросанные рядом по татами бумажные салфетки.

Голова гудела с похмелья. От вчерашнего сакэ и от ночного кошмара на душе было муторно. Какой ужасный сон! Да еще этот дух утоленной похоти, витающий в комнате…

И ведь я ни в чем не раскаиваюсь, ничего этого не стыжусь… Как же я изменился, если сравнить с тем, каким я был раньше! Пьянствую, покупаю женщин за деньги… Но при всем том разве могу я пренебречь долгом вассальной верности?! Да я ни на минуту не забываю о том, что нам предстоит мстить! А сам командор — он разве не тем же занимается? Ничего, когда дойдет до дела, все увидят… Может быть, Сёдзаэмон Оямада и погряз в пьянстве и разврате, но это не значит, что он перестал быть самураем!

Да, но что же все-таки означает этот сон? Почему от него так тяжело и неспокойно на сердце?

Веселый дом спал, объятый мраком. Была ли то предрассветная тишина? Чуть потрескивал фитилек в масляном светильнике, навевая осеннюю печаль. В этот предутренний час в квартале продажной любви было тихо, и лишь изредка, как сквозь сон доносились издалека звуки шагов. За стеной уже отчетливо слышались голоса, перестук деревянных сандалий. Отчего-то вдруг он почувствовал холодок от клубившегося снаружи рассветного тумана. Доносившиеся с улицы звуки не могли рассеять тоску этой ночи, но лишь напротив, усугубляли ее.

Сёдзаэмон протянул руку, взял трубку. Вспомнились вдруг слова песенки, которую пела вчера девица: «Отдохни перед дорогой, покури со мной немного!..» Кончики пальцев были перепачканы табаком. Он не отрываясь смотрел на дым, поднимавшийся струйкой вверх вдоль грязноватой створки ширмы.

Ему снова захотелось выпить. То, что девица ушла, избавляло его от необходимости вести поутру вымученные пустые разговоры, а выпить было бы недурно. Хотелось утопить в вине все свои заботы и сомнения.

Кто-то спустился по лестнице. Неужели кто-то еще не спит? Откуда-то донеслись приглушенные голоса. Разговор то прерывался, то начинался снова. Вернуться домой? Наверное, недалеко от дома найдется какая-нибудь ночная забегаловка, где можно будет напиться вволю. Но стоило подумать об этом, как настроение сразу же испортилось. Погасшая трубка так и осталась без дела зажатой между пальцами. Тут снова отчетливо послышались шаги: кто-то шел по коридору, приближаясь к его комнате.

Сёдзаэмон догадался, что возвращается его девица. Слегка отодвинув сёдзи, она заглянула в комнату и вошла. Сёдзаэмон заметил, что глаза у девицы красные, заплаканные.

— Что случилось? — спросил он.

— А? — рассеянно откликнулась она, как-то странно опустившись мешком на татами. — Да там наша Хана-Оги со своим клиентом…

Сёдзаэмон заинтересованно смотрел на заплаканное лицо девицы.

— Ах, это все так неожиданно!

— Что там? Синдзю, двойное самоубийство,[155] что ли?

Девица кивнула. Лицо ее стало белым, как бумага. У самого Сёдзаэмона, не отрывавшего от девицы глаз, лицо тоже заметно побледнело. Он тоже время от времени пользовался услугами девицы по имени Хана-Оги,[156] которая за свой веселый нрав и приветливое обхождение снискала всеобщую симпатию. Только сегодня вечером он столкнулся с Хана-Оги в коридоре. Она была, как всегда, весела и беззаботно смеялась. Ничто не предвещало столь печального конца.

Девица между тем плакала навзрыд и все не могла успокоиться. Слезы так и катились по щекам. Она и сама не знала, почему. Прочие посетители заведения могли быть недовольны, так что чиновники из сыскной управы заявились потихоньку, все осмотрели и ушли. Ей же было велено никому до утра не говорить о происшествии. Она была самой близкой подругой Хана-Оги — вот ее и вызвали на допрос. Долго не отпускали — все расспрашивали о покойной. Девица рассказывала всхлипывая, приглушенным голосом, боясь, как бы ее рыдания не услышали на улице.

— Да, напрасно она так, не стоило умирать! — искренне посочувствовал Сёдзаэмон. — Наверное, в деньгах у нее была нужда?

— Не знаю. Но вообще деньги у нее водились — не бедствовала.

Может быть, тогда здесь замешано что-то, связанное с вопросом чести? Сёдзаэмон задумчиво смотрел на колеблющееся пламя светильника. В его душе, объятой безысходным мраком одиночества, словно белый цветок, вдруг явившийся взору в дальнем уголке сада, воскрес образ Сати Ходзуми.

Вернувшись из Киото в Эдо, он уже не раз в нерешительности бродил вокруг своего прежнего пристанища в Ёцуе, вновь и вновь убеждаясь, что изгнать из памяти образ трагически ушедшей из жизни девушки по-прежнему не в силах, что Сати действительно умерла и сам он оттого безвозвратно изменился. Он пристрастился к вину, стал напропалую развлекаться в веселых кварталах, будто стремясь доказать себе, что стал совсем другим человеком. Он хотел, чтобы в этом чаду все в нем перегорело, совесть онемела и чувства вконец огрубели, но каждый раз, стоило ему только вспомнить Сати, как сердце захлестывала черная тоска.

Если бы он дал себе волю и разрыдался, наверное, тяжесть спала бы с сердца, но гордость самурая не позволяла ему проявить подобную слабость. Его преследовала мысль, что это постыдное и смехотворное бабье слабодушие. Надо просто гнать от себя все эти переживания — тогда наверняка полегчает. Или же наоборот, пуститься во все тяжкие и растоптать все какие ни есть чувства, чтобы от них ничего не осталось. «Ну что для меня слезы или пусть даже и смерть какой-то девушки?..» — рассуждал он. Нет, надо было держать себя в руках, как подобает истинному самураю. Никаких других способов, кроме этих двух, быть не могло. И тем не менее, все понимая, Сёдзаэмон маялся в жизни, не в силах до конца осуществить ни то, ни другое…

Кодекс чести самурая сурово взывал к слабому сердцу Сёдзаэмона. Между тем сердце его, задыхаясь в муках, скорбно вещало, понуждая его сбросить окостеневшую оболочку, именуемую Самураем, и остаться нагим Человеком. Оказавшись перед непосильным выбором, Сёдзаэмон топил тоску в вине, пытался забыться в объятиях продажных девиц. Их тела, всего лишь теплые сгустки плоти, помогали ему скорее опьянеть и мало отличались от лишней порции сакэ.

Но вот сегодня ночью одна из этих девиц умерла — рассталась с молодой жизнью вместе со своим возлюбленным. Печальное событие не только вновь всколыхнуло в груди Сёдзаэмона воспоминания о незабвенной Сати, но и заставило его задуматься о бренности человеческой жизни, повергнув в мрачное унынье.

— Бедняжка! — с чувством сказал он, и в этих словах была не только жалость к несчастной Хана-Оги, которую поглотила сегодня пучина небытия. Он со всей остротой почувствовал, что мрак сгущается и в конце того пути, которым следует он сам.

— Они закололись кинжалом? — спросил Сёдзаэмон.

— Нет, выпили какого-то яду. С виду совсем такие же, как были при жизни, только глаза закрыты… Губы приоткрыты, будто сейчас вздох послышится… Они так крепко обнялись… Велели их разъединить… — рассказывала девица глотая слезы — и вдруг, словно в ужасном испуге, бросившись к Сёдзаэмону, прильнула к нему и уткнула голову ему в колени.

Этот порыв удивил Сёдзаэмона. То место, где лицо девушки прикасалось к его ногам, было словно в огне: он ощущал ее теплое дыхание и горячие слезы. Он сидел не шевелясь, глядя на копну рассыпавшихся черных волос, вздрагивающую у него на коленях, вдыхая их запах, пока к девушке не вернулись силы. Взяв ее за руку, Сёдзаэмон смутно ощутил все, что она должна была чувствовать в этот момент. Неожиданная смерть подруги оказалась для девушки слишком тяжким потрясением. Сначала то была невыносимая скорбь, а затем испытанное потрясение выплеснулось в какое-то новое, неведомое чувство. В смерти подруги ей почудилось напоминание о том, что и ее, возможно, ожидает та же судьба, и теперь она, в ответ на это, до безумия жаждала одного — наполнить свою жизнь горением. Спустя некоторое время девушка взглянула снизу вверх на Сёдзаэмона. Глаза ее были печально полуприкрыты, но в них угадывалось потаенное жаркое пламя, которым охвачена была вся ее плоть. Руки Сёдзаэмона непроизвольно механически гладили обнаженное тело…

— Я ведь строго-настрого приказал сидеть смирно и не высовываться! — вколачивая слово за словом, будто гвозди, изрек Хёбу Тисака, и на лице его было написано возмущение. Весть о том, что забияки из приставленных к Кире охранников затеяли стычку с ронинами из Ако, сверх ожиданий повергла старого воина в страшное негодование.

Хёбу выглядел изможденным и осунувшимся. Избороздившие лицо глубокие морщины свидетельствовали о нервном напряжении последних месяцев. Будучи отправлен в отставку с поста командора эдоской дружины клана Уэсуги и сдав дела преемнику, Матасиро Иробэ, он занимался приведением в порядок своего хозяйства. До отъезда в Ёнэдзаву оставалось еще несколько дней, а пока что Хёбу, перебравшись на тихое Нижнее подворье в Сироганэ, позволил себе слегка расслабиться после тяжких трудов. Хэйсити Кобаяси, явившийся к нему с докладом, не предполагал, что сообщение так ошеломит и расстроит бывшего командора.

Тишина осенней ночи объяла дом под сенью развесистых деревьев — слышно было лишь, как бьется в закрытую створку сёдзи мотылек, прилетевший на свет фонаря, требуя, чтобы его впустили в комнату. Кошка, как всегда дремавшая на коленях у Хёбу, приподняла голову, прислушалась и, выскользнув из под руки Хёбу, пытавшегося ее удержать, принялась расхаживать вдоль сёдзи, следуя за шумом крылышек.

— Ах ты, непослушная! — проворчал Хёбу, ухватив кошку за загривок. Так и не добравшись до мотылька, она смирилась и свернулась клубочком.

— Я ведь вас просил пожертвовать жизнью. Полагал, что ради нашего клана и жизнь можно отдать — вот потому и просил…

— Можете об этом не напоминать, — от души сказал Хэйсити, взглянув на собеседника исподлобья. — Каждый из нас готов умереть во имя дома Уэсуги. Мы только этого и желаем.

— Да нет же, я не о том, — раздраженно воскликнул Хёбу. — Как ты не понимаешь?!

Кобаяси молчал.

— Нет, ничего ты не можешь понять! — с горечью отрезал Хёбу.

Хэйсити в свою очередь был рассержен и обижен. Хёбу сидел напротив него, обхватив себя скрещенными руками за плечи, будто удерживая, чтобы не метаться от расстройства чувств, и только глаза его горели огнем.

Воцарилось безмолвие. В гнетущей тишине слышно было лишь глухое биение крылышек о бумагу сёдзи. Хэйсити понимал только, что Хёбу тяжко переживает оттого, что хочет ему что-то сказать, но не может. Однако ничего более он уразуметь был не в силах. Одно было ясно: Хёбу и рад бы начистоту высказать все, что у него на сердце, но ему не хватает храбрости сказать все как есть. Яростное пламя в глазах Хёбу вдруг погасло, и сам он, будто силы внезапно покинули его, весь сник и понурился. Хэйсити знал, сколько тревожных мыслей и чувств постоянно обуревало это иссохшее старческое тело, не давая ни минуты покоя.

Закусив губу, Хёбу постарался совладать с собой

— А как ты рассудишь, ежели я тебе вот что предложу?.. Коли ронины из Ако будут штурмовать усадьбу, вам вовсе не надо сопротивляться. Дайте просто себя зарубить — и все тут! Ну, что?

Вопрос застал Хэйсити врасплох. Однако, пожалуй, еще более неожиданным для него было увидеть слезы, навернувшиеся на глаза Хёбу, когда тот стремительно обернулся к собеседнику. Но в глазах, обращенных на Хэйсити, вновь горело пламя — отражение могучей силы духа и сконцентрированной воли. Что-то страшное послышалось Хэйсити в этих словах, которые прозвучали как удар. Будто Хёбу наконец коснулся того запретного, о чем так хотел и все не решался поведать.

— Как вы сказали? Если ронины ворвутся в усадьбу, мы просто должны дать себя зарубить?!.. — медленно проговаривая слова, переспросил Хэйсити.

Хёбу в подтверждение кивнул, будто говоря: «Вот именно!» Руки его, лежавшие на коленях, были крепко сжаты в кулаки, так что, казалось, пот проступал на ладонях. Он сам понимал, что в его вопросе нет логики. Вместо того чтобы приказать страже в случае нападения ронинов биться насмерть и держаться до последнего, он предлагает им не оказывать сопротивления и беспрепятственно дать себя зарубить. Вероятно, Хэйсити Кобаяси должен будет передать приказ всем остальным… Но зачем тогда вообще было приставлять охрану к Кире? Вот оно как…

Хэйсити вспомнил слышанные когда-то от Хёбу слова: «Может быть, придется вам умереть собачьей смертью…» Между теми словами и сегодняшним вопросом определенно была какая-то связь. Уловив эту связь, Хэйсити внезапно остолбенел от догадки: уж не задумал ли командор дать ронинам отомстить и покончить с Кирой? С человеком, который доводится родным отцом господину?!

Глаза Хэйсити вспыхнули огнем.

— Ну, да, вроде того! — быстро кивнул Хёбу, прочитав по лицу Хэйсити, что тот обо всем догадался.

Он старался говорить спокойно, но голос его подвел и осекся. Откашлявшись, Хёбу еще раз подтвердил:

— Да хоть бы и так…

Он, должно быть, боялся, что собеседник истолкует его слова слишком однозначно, но Хэйсити, впервые уразумев, что на уме у бывшего командора и что он хочет сказать, был совершенно ошеломлен и подавлен.

— Но как же?.. — только и мог вымолвить он.

Словно не желая слушать никаких возражений, Хёбу судорожно рванулся, подпрыгнув на коленях, и выкрикнул громовым голосом, которым, казалось, можно было свалить собеседника наповал:

— Ради нашего клана! Ради дома Уэсуги!

— Нет, ни за что! — сказал Хэйсити. — Я не могу!

— Глупец!

Взоры их скрестились — каждый будто хотел насмерть поразить противника взглядом. В конце концов Хёбу не выдержал и обмяк. Яростное пламя в его глазах померкло, уголки губ скривились. Он не плакал, но он как бы опал лицом вперед, держа иссохшие, словно палки, руки на коленях. Он тяжело прерывисто дышал, и плечи его содрогались, будто Хёбу только что взбежал по крутому склону горы.

— Командор! Командор! — промолвил Хэйсити, сдерживая слезы.

Хёбу по-прежнему сидел на циновке обмякнув, бессильно прогнувшись вперед, будто вот-вот упадет.

— Командор, — продолжал Хэйсити, пытаясь улыбнуться сквозь слезы, — ну, хорошо, если вы серьезно, как же вы это себе представляете?..

Но Хёбу вдруг рухнул ничком на циновку.

Когда стемнело, Хэйсити покинул усадьбу в Сироганэ. Осенняя ночь была темна, и сердце Хэйсити было объято мглой. Он весь еще был во власти чувств, охвативших его во время недавней беседы. С грустью думал он о том, что переживает сейчас Хёбу Тисака, которому предстоит через несколько дней отправиться в Ёнэдзаву. Там, наверное, сейчас в горах уже идет снег. Небо в преддверии долгой зимы окрашено в унылые блеклые тона… Хёбу предстояло вернуться в родные края, под это мрачное небо, с глубоко уязвленной душой. Хотелось бы, по крайней мере, чтобы он оставался, как всегда, деятельным и целеустремленным, исполненным решимости померяться силами с Кураноскэ Оиси, о чем он сам не раз говорил. Вероятно, иного нельзя было и ожидать, но для Хэйсити было просто невыносимо видеть этого человека в минуты душевной слабости, как сегодня вечером. В то же время он думал и о том, сколь важна становится теперь их роль — роль охранников усадьбы Киры.

Намекнув, как следовало из его речей, на то, что ради безопасности клана можно было бы при известных обстоятельствах пожертвовать Кодзукэноскэ Кирой и выдать его голову, Хёбу тем самым указал не только на то, каким опасностям подвергается ныне дом Уэсуги, но и на то, как важна в связи с этой опасностью порученная им, охранникам, миссия. Ведь дом Уэсуги сейчас ничего более не может сделать, как только отрядить охрану в усадьбу. Им, охранникам, господин сейчас доверил исполнение своего сыновнего долга. Нет, тут речь идет не о том, чтобы от нечего делать развеять скуку — как попытались сделать Сибуэ с приятелями. Нужно, отринув все личные чувства, полностью посвятить себя этому нелегкому делу.

Хэйсити шагал по ночной дороге и мысленно перебирал все, что предстоит сделать. Прежде всего надо заняться усиленной подготовкой отряда. Если задуматься, кто сейчас в личном составе, видно, что есть там настоящие мастера меча, а есть и такие, что до приличного уровня не дотягивают. За те несколько месяцев, ставшие для всех испытанием, что они провели в квартале Мацудзака, раскрылось много индивидуальных особенностей каждого члена их команды…

Тем временем Хэйсити заметил идущего навстречу ему человека, который низко держал дорожный фонарь. С виду он был похож на мещанина. Он шагал как ни в чем не бывало, и Хэйсити не обратил бы на особого внимания прохожего, но когда они поравнялись, тот вдруг обернулся и удивленно воскликнул:

— Хо! Да ведь это господин Кобаяси?!

Хэйсити, остановившись, недоуменно взглянул на прохожего, а тот, снимая большую соломенную шляпу и подходя ближе, заметил:

— Однако давненько не виделись!

Мнимый мещанин оказался не кем иным, как Хаято Хоттой.

— Вы?! — на сей раз удивился Хэйсити, который знал, что Хаято должен был сейчас находиться где-то в Камигате. — Когда вернулись?

— Да вот, только сегодня вечером. Сейчас иду к его милости Хёбу доложить обстановку. Вообще-то я наведался в Адзабу, сказал только, что прибыл, и сразу к его милости.

— Что-нибудь срочное? — осведомился Хэйсити с нехорошим предчувствием.

— Да нет, — сказал Хаято, подняв фонарь и на всякий случай внимательно оглядевшись по сторонам, а затем, понизив голос, добавил: — Он отправился в Эдо.

Понятно было, что имеется в виду Кураноскэ Оиси.

Хёбу встретил Хаято мрачнее тучи. Он даже не спросил, почему тот неожиданно вернулся в Эдо — понял все без слов. Итак, час настал… Было горько сознавать, что именно сейчас, когда он, Хёбу, должен через несколько дней отправиться в Ёнэдзаву, его противник прибывает в Эдо. Один с тяжестью на сердце уезжал в далекий снежный край, меж тем как другой среди бела дня беспрепятственно объявлялся на бывшей его же территории…

Выслушав доклад Хаято, Хёбу только кивнул, промолвив:

— Вот, значит, как?..

Хаято из Киото до самого Хаконэ следовал по пятам за Кураноскэ и его спутниками, но, чтобы доставить свое сообщение побыстрее, под конец решил их опередить. Он шел днем и ночью не останавливаясь — усталое лицо свидетельствовало о том, что путь был нелегкий. Хёбу отчего-то вдруг почувствовал жалость к бедняге. «Давай, досказывай и иди отдыхать!» — сказал он, но сам еще долго слушал Хаято, вникая в детали. Пока они беседовали, колокол в храме пробил полночь.

Постель была приготовлена, но первыми в нее забрались кошки. Хозяин, оставшись в одиночестве, вернулся в свой рабочий флигель и там оставался до утра. Зима была уже близка, и ночи стояли холодные, но Хёбу не чувствовал холода. Молча, словно тень, сидел он перед светильником. Масло было на исходе, и фитиль едва тлел, давая совсем слабый, тусклый свет.

Прежде всего томило тягостное сомнение: что, если все, предпринятое им до сих пор, было вовсе не во благо дому Уэсуги? Словно хлыст был занесен над ним. Ему казалось, что призрак давным-давно опочившего отца выходит из темной стены — бранить нерадивого сына. Хёбу покрылся холодным потом.

«Нерешительность», «половинчатость» — вот какие нелестные определения подходят к его действиям. Он взял на себя слишком много, а кончилось все тем, что врагу была предоставлена свобода действий. Разве нельзя сказать, что это он, Хёбу, поставил дом Уэсуги в такое положение, когда уже ничего нельзя сделать, чтобы отвратить беду?.. А если так, то ему и за гробом не сомкнуть глаз от мук совести.

«Самое главное еще впереди, но я к тому времени собираюсь уже быть в Ёнэдзаве. Меня отправляют в отставку, чтобы удовлетворить амбиции господина, который меня невзлюбил, и обеспечить большую безопасность резиденции главы рода. Но это только предлог, а действительная причина, видимо, в том, что я посмел ослушаться, пошел поперек воли господина, не принял беспрекословно его приказа к исполнению — и он тем самым выказывает свое недовольство. Но уезжать сейчас — просто трусость. Враг у ворот. Да, уезжать сейчас — трусость.

Но ведь я сам выбрал этот путь. Я должен был стать «отрицательным полюсом» — иного не дано. Остается следовать своим путем до конца. В идеале моя позиция остается прежней: не дать дому Уэсуги соскользнуть в пучину. Противники — как бешеные собаки. У них на уме лишь одно — где только возможно выискать слабое место, наброситься и укусить, любой ценой нанести урон могучему клану Уэсуги. Что хуже всего — так это то, что Оиси нужна не только голова Киры. Он замахивается на весь дом Уэсуги!

Нехорошо! Неладно получается! А ведь померяться силами так и не придется… Разве только если?.. Разве только если случится все так, как я говорил Хэйсити: Киру убьют и род Уэсуги будет спасен от позора… Нет, едва ли… Так не получится… На это рассчитывать нельзя. А может быть, лучше разбиться как яшма, чем влачить жалкую жизнь черепицы? Что если взять да и убить Оиси?»

Хёбу, словно очнувшись от неожиданного удара, открыл глаза. Сквозь вощеную бумагу сёдзи уже просачивался бледный свет утренней зари.

— До чего ж погодка хороша! — послышался девичий голосок, а вслед за тем донеслось бойкое постукивание цельновыдолбленных деревянных гэта, спешивших по усыпанной гравием дорожке к храму.

Погода и впрямь стояла отличная — настоящая японская золотая осень. Длинная тень от возвышающейся по соседству пятиярусной пагоды наклонно легла на храмовый двор. Из «чайного домика» показалась круглая обритая на монашеский манер голова Мунина Оиси. В ту пору, когда он служил телохранителем в славном клане Цугару, получая свой оклад в триста коку, имя его было Годзаэмон. Ныне же, приняв монашеское имя Мунин, он расстался со своим заработком, а заодно и с постоянными служебными заботами, ведя в отставке приятную и беспечную жизнь. Он жил как хотел: не прочь был заглянуть в веселое заведение наподобие «чайного домика», увлекался чайной церемонией, любил иногда кое-что смастерить. Однако этого ему было мало. Человек широкой натуры и вольнолюбивого нрава, он не терпел никаких ограничений. Как сказал в свое время Ясубэй Хорибэ своему другу Ёгоро Кандзаки, Мунин был на все руки мастер. К тому же он, как и Кураноскэ, имел склонность к щегольству — в чем, вероятно, можно было уловить отражение веяний времени, блестящей эпохи Гэнроку, но в то же время бесспорно сказывалась и то, что в жилах у него текла переданная по наследству кровь рода Оиси.

Мунин слыл изрядным повесой. Проживая в изобиловавшем соблазнами Эдо, он, в отличие от Кураноскэ, никогда не руководствовался расчетом и был напрочь лишен свойственной Кураноскэ сдержанности. В своем почтенном возрасте он пускался во все тяжкие, любил пышные застолья и гулянья, был до безрассудства задирист, легко начинал ссору и так же легко снова мирился.

Уйдя со службы, он и вовсе стал неуправляем — делал что ему вздумается. Человек на редкость общительный, Мунин, что было редкостью в ту пору, выбирал друзей, нисколько не считаясь с сословной принадлежностью. Он часто приводил в изумление своих спутников, когда с ним, как со старым знакомым, здоровались какие-нибудь подозрительные типы в сомнительных заведениях. В приятелях у него числились, разумеется, мастера разного рода воинских искусств, а также сочинители, торговцы, актеры, и среди завсегдатаев злачных мест он был известен как Отставник. Он обожал веселую суету и толкотню, не пропускал ни одного праздника, и везде, где только затевалась пирушка, можно было лицезреть его выбритую лоснящуюся макушку цвета блеклой бумаги. Даже когда в округе вовсе ничего не происходило, он редко сидел дома. Прихватив с собой за компанию слугу с бородой веером, он отправлялся бродить по окрестным заведениям и местам людных сборищ, высматривая, «нет ли чего нового в Поднебесной». Если где-то случалась ссора, он непременно вмешивался, руководствуясь понятиями самурайской чести, высказывал свои суждения или становился посредником, и таким образом нередко ему удавалось закончить дело миром. Более всего он ценил как великую добродетель эту способность договариваться и, почитая себя мастером по части ссор, до тонкостей знающим свое дело, сим талантом безмерно гордился.

Когда год назад с кланом Асано, которому служил его родственник Кураноскэ, стряслась беда, Мунин был единственным, кто усмотрел в случившемся счастливое стечение обстоятельств. Он утверждал, что это вовсе не такая уж беда. По его мнению выходило, что в жизни случай показать свою истинную силу и доказать, кто на что действительно способен, предоставляется не часто. То, что такой случай предоставился, можно сказать, большое везенье — все равно что выиграть главный приз в лотерею. Счастливый случай, который нельзя недооценивать и который нельзя упускать. Таково было его мнение. Старый бретер был весьма обрадован тем, что счастливый жребий выпал его родственнику. Исходя из соображений самурайской чести, он был полон решимости самому вмешаться в дело и, пожалуй, даже дать руководящие указания. Он, конечно, знал, что Кураноскэ едва ли придет просить об этом, но ведь они не чужие друг другу… Про себя Мунин решил, что можно и просто негласно примкнуть к ронинам. Узнав, что Тикара уже прибыл в Эдо, он понял, что скоро начнется самое главное, и, собираясь с силами, принялся ждать появления самого Кураноскэ.

Погода была хороша. Где-то в вышине слышался клекот ястреба. Мунин сидел, пощипывая бороду, и думал о Кураноскэ. Рядом с ним пристроился на татами слуга.

— Доброго здоровья, уважаемый! — послышался из прихожей голос посетителя, который еще с улицы заметил за занавеской из пунцового крепа сидевшего вразвалку, скрестив ноги Мунина.

— О-о! — протянул Мунин, чинно усаживаясь на колени. — Вот уж, право, редкий гость! Сам почтеннейший Хосои!

Знакомая тощая и костлявая фигура Дзиродаю Хосои, известного под литературным именем Котаку, обозначилась на пороге.

— Что, в паломничестве побывали? — осведомился Хосои.

— Нет, — усмехнулся Мунин. — Скучно стало — вот и решил поискать где-нибудь приятных собеседников. Уж больно все тихо да спокойно вокруг. Скука, право!..

— Ха-ха-ха-ха! — весело рассмеялся Котаку шутке Мунина, которая была вполне в духе Отставника, но вскоре посерьезнел.

— Однако ж сейчас не до скуки. Вы еще не знаете, уважаемый? Кураноскэ уже на пути в Эдо, — обратился он к Мунину.

— Что? Правда?

— Неужели я стал бы вас обманывать, уважаемый? Так вы не знали?

— О-хо-хо! О-хо-хо! — приговаривал Мунин, широко раскрыв глаза от удивления. — Да как же это так?! Ну, как вам это нравится?! И где же он остановится? Ну, надо же! Сам отправился в Эдо, а мне ни слова! Хоть бы поприветствовал! Уж коли ты сюда заявился, так хоть сообщи об этом! И где же он сейчас? — спросил Мунин, но тут же поправился: «А откуда, собственно, вы об этом узнали?»

Почувствовав в последнем вопросе настороженность, Котаку сразу же смекнул:

«Ну да, как-никак я ведь один из приближенных Янагисавы! Конечно, у Мунина возникают подозрения: откуда я мог раньше его узнать о том, что Кураноскэ уже в пути?..»

Он, Котаку, давно сочувствовал ронинам из Ако и душой одобрял их замысел. О том, что Кураноскэ уже покинул Киото, ему по секрету поведал Ясубэй Хорибэ, которого он случайно встретил вчера вечером. Разумеется, никому из людей Янагисавы он и словом не обмолвился. Уж тут на него можно положиться, — спокойно и убедительно пояснил гость.

— Ну-ну! — промычал Мунин.

— Однако ж, — продолжал он, — я так понимаю, что его светлость Янагисава покровительствует пресловутому владельцу усадьбы в Хондзё… И что же, если в связи с прибытием Кураноскэ в Эдо ронины соберутся кое с кем поквитаться, дело для них может кончиться суровой карой?

— Насчет этого я и сам переживаю… Трудно сказать. Как приближенный его светлости Янагисавы я только могу предполагать, что его светлости как человеку во всех отношениях выдающемуся хватит проницательности, чтобы понять… Он, разумеется, не может оставить без внимания общественное мнение, и его милости Оиси сей деликатный момент тоже хорошо известен. Если общественное мнение будет для Оиси благоприятно, то, видимо, особо можно не беспокоиться. Лично я, находясь при дворе его светлости, со своей стороны буду насколько возможно подавать события в нужном свете. Но есть еще одно серьезное обстоятельство: что предпримет клан Уэсуги? Вот ведь в чем главная загвоздка. Я и Хорибэ тоже об этом говорил. Во всяком случае его милости Оиси надо поберечься, глядеть вокруг себя повнимательнее…

— Да уж, пожалуй, — кивнул Мунин, по привычке снова усаживаясь поудобней, скрестив ноги, отчего пунцовый креп пошел волнами и, переливаясь, заиграл на свету.

В саду неожиданно вспорхнул голубь, расправляя крылья.

Кураноскэ покинул Киото седьмого октября. Его сопровождали пятеро самураев: Матанодзё Усиода, Канроку Тикамацу, Ханнодзё Сугая, Тодзаэмон Хаями и Дзиродзаэмон Мимура, а также вакато[157] Сароку Мурои и порученец. Сам Кураноскэ на сей раз выступал под именем Горобэя Какими, служилого самурая клана Хино. Он знал, что вокруг рыщут бдительные шпионы Уэсуги, так что в перемене имени большого проку не было, однако это имело смысл сделать уже хотя бы для того, чтобы на заставах не возникало вопросов по поводу двух коробов его багажа.

Дзюнай Онодэра с Магоэмоном Сэо отправились в путь раньше, чтобы дать знать эдоским соратникам. Кураноскэ на прощанье просил их подыскать жилье, где ему можно будет остановиться. «С жильем в Эдо будет ох как непросто!» — заметил Кураноскэ на совете в своей обычной беспечной манере, но так, что все почувствовали серьезность данного вопроса. И в самом деле, командор был слишком приметной фигурой, чтобы надежно спрятать его от людских глаз, и вот теперь все ломали головы, как быть.

— Пусть живет спокойно в городе. Все равно спрятать его не удастся — разнюхают. Да он и сам, наверное, не захочет прятаться, — сказал Ясубэй, с которым согласен был Тадасити и многие другие. Старики, и в первую очередь Яхэй Хорибэ, всех невольно поразивший тем, что сумел одолеть недуг и прийти на совещание, придерживались иного мнения, но и они довольно усмехнулись при словах Ясубэя, воскресивших в памяти внешность их невозмутимого и немногословного командора.

— Нет, так не пойдет! — встрепенувшись, осадил Яхэй своего приемного сына. — Спрятать его, конечно, нелегко, да он и сам не слишком таится, но тем не менее, безусловно, лучше будет его поселить за городом. Можно, например, где-нибудь в Камакуре, в провинции Сосю.[158]

— Камакура слишком далеко, но прямиком идти в Эдо, чтобы все на него глазели, тоже ни к чему. Все равно, конечно, разнюхают, но пока что надо его укрыть где-нибудь за городом и пусть там прячется подольше. Ну, а когда оглядится, тогда уж, при благоприятных обстоятельствах, можно будет и в город перебраться, — высказал свое суждение Тюдзаэмон Ёсида.

— Но где же все-таки?

— А вот что, — сказал Тюдзаэмон, вытянув вдруг шею и обводя взглядом комнату. — Что-то я не вижу Томиномори… Как вы, наверное, знаете, бывший его дом под Кавасаки сейчас пустует.

Несколько человек сразу закивали с одобрительными возгласами. Многим был хорошо известен дом, служивший временным пристанищем Сукээмона Томиномори в деревне Хирама в окрестностях Кавасаки.[159] По предложению крестьянина Гохэя Карубэ из деревни Хирама, ранее поставлявшего клану Асано фураж, а также ведавшего уборкой и потому вхожего в замок, Сукээмон после роспуска клана снял в деревне часть дома и стал учить деревенских ребятишек грамоте. Через некоторое время он построил в той же деревне собственный дом, где и стал жить, но в последнее время по каким-то причинам оставаться в деревне ему было не с руки, и он перебрался в Эдо, в квартал Кодзимати.

Тюдзаэмон все это объяснил тем, кто не знал обстоятельств дела, и его предложение было принято.

Немедленно переговорили с Сукээмоном, который отправился к Гохэю и сказал тому, что его родственник по фамилии Какими подыскивает жилье в тихом месте, и он решил его поселить в своем доме. Кроме самого Какими в доме поживут еще несколько гостей, и он, Сукээмон, покорно просит о них позаботиться. Затем позвали плотника привести дом в порядок. Дом был еще совсем новый и не такой уж маленький — человек пять могли в нем спокойно разместиться. Это была самая натуральная деревня. За изгородью сразу начинались поля, а вечером вдалеке на дороге, казалось, кружились призрачные блуждающие огоньки.

Кураноскэ по пути завернул в Камакуру, встретился там с Тюдзаэмоном Ёсидой, прошелся по храмам и историческим памятникам, что заняло у него три дня, а затем был препровожден в деревню Хирама.

Как рассказывал Тюдзаэмон в Эдо, первые слова, которые командор произнес в своем пристанище, были: «До чего же пустынное и унылое место!» Сказано было вполне в духе командора, так что все рассмеялись.

Однако здесь Кураноскэ мог расслабиться.

Прибытие Кураноскэ подняло боевой дух ронинов. Они знали, что передвигаться большими группами им нельзя, чтобы не привлекать внимания, и старались быть как можно осторожнее, но тем не менее по очереди небольшими партиями посещали деревню Хирама. Первыми заявились Ясубэй Хорибэ, Гэнго Отака, Ёгоро Кандзаки и Гэнгоэмон Катаока еще с несколькими соратниками.

Кураноскэ был рад видеть, что все пребывают в добром здоровье и полны сил.

— Когда выступаем? — наперебой спрашивали все.

— Ну-ну! — смеялся в ответ Кураноскэ. — Теперь уж я вас долго ждать не заставлю. Однако пока что прошу вас следить за каждым шагом наших противников, все тщательно проверять и мне сообщать. Да, впрочем, я и сам скоро переберусь в Эдо.

Кураноскэ хотел получить точные ответы на свои вопросы:

— «Действительно ли Кира находится в своей усадьбе в Хондзё?»

— «Хёбу Тисака сослан в Ёнэдзаву — но покинул ли он уже Эдо или нет?»

Оценивая нынешнюю ситуацию, все видели, что Кураноскэ отказался от позиции пассивного ожидания и переходит к активным действиям. Очень скоро крестьянский дом в деревне в каких-нибудь пяти ри от Эдо превратился в военный штаб. Ронины в Эдо, не покладая рук ни днем, ни ночью, еще более усердно, чем раньше, старались добыть новую информацию обо всем, что происходит на подворье Уэсуги в Адзабу и в усадьбе Киры в Хондзё.

К тому же чувствовалось, что напряжение в лагере противника нарастает. Все были согласны в том, что врагу, скорее всего, известно о прибытии командора. Из усадеб Уэсуги и Киры не просачивалось никаких сведений — будто раковины намертво сомкнули створки. Все входящие и выходящие из ворот были под строгим контролем, и выяснить, что происходит внутри, не было никакой возможности. Ронинов это бесило, но Кураноскэ только коротко заметил: «Надо немного переждать».

Ясубэй и его друзья понимали, что все сделанное ими до сих пор будет напрасно, если они не добудут новых сведений, но присутствие Кураноскэ удерживало их от отчаяния. Враги в конце концов были живыми людьми, а всему живому свойственно изменяться. Перемены происходят ежедневно — их надо постараться отследить, найти уязвимое место и нанести стремительный удар. «Теперь, когда командор здесь, стало похоже на настоящее дело», — обращаясь к Тадасити, заметил Ясубэй.

Сам Кураноскэ в своем деревенском уединении, когда выдавалось свободное время, в основном спал. Когда просыпался, если не было посетителей, в печальном раздумье бродил по двору, останавливался у курятника, неторопливо обходил все подворье и при встрече с проживавшими рядом Матанодзё Усиодой и Ханнодзё Сугая лишь изредка перебрасывался с ними несколькими словами. В часы мучительных раздумий лоб его бороздили морщины — что всем бросалось в глаза.

Однажды совершенно неожиданно — будто птица вспорхнула из-под ноги — Кураноскэ вдруг заявил:

— Наведаюсь-ка я в Эдо.

Тут же, не тратя время на сборы, и тронулся в путь, надев глубокую соломенную шляпу, прикрывавшую лицо. С собой брать никого не стал.

О своем появлении в Эдо Кураноскэ никому заранее не сообщил. Судя по всему, он собирался навестить несколько человек, которых наметил заранее, и вскорости вернуться в Хираму. Встретиться он решил с Тюдзаэмоном Ёсидой, Соэмоном Харой и Дзюнаем Онодэрой, а посовещавшись с ними, действительно намеревался вернуться восвояси. Остальные ронины были порядком удивлены, когда разнесся слух, что командор объявился в Эдо.

Кое-кто пытался его отговорить, утверждая, что поход в Эдо чреват опасностями, на что Кураноскэ только с кривой усмешкой переспрашивал: «Да неужели?!» Вскоре он, как обычно, никому ничего не говоря, в одиночку отправился в путь. Тюдзаэмон Ёсида заранее дал знать о визите товарищам в Эдо, решив по крайней мере втайне позаботиться о безопасности командора на обратном пути.

В тот день Кураноскэ на пути из Эдо в Хираму дожидался в чайной у переправы Рокуго, пока лодка перевозчика вернется с другого берега. Уже начинало смеркаться, и безоблачный небосвод окрасился багрянцем вечерней зари. На охваченном пламенем горизонте маячили горные вершины и распадки — пурпурно-лиловая гряда невысоких гор в Сагами[160] и в краю Каи,[161] а на ее фоне отчетливо вырисовывалась громада Фудзи.

— На вершине-то уже снег, — сказал про себя Кураноскэ, вглядываясь в даль.

Близился конец октября, и с полей, еще недавно радовавших взор осенними красками — золотистыми волнами колосьев, — уже свезли убранный урожай, оставив лишь наводившее унынье пустынное после добросовестной косьбы жнивье. Дерево хурмы было расцвечено яркими, как фейерверк, плодами. Вероятно, их не стали собирать оттого, что были слишком терпкие на вкус. На ветвях примостилось несколько ворон. Скоро ноябрь, потом декабрь… Время летит быстро.

В Эдо те ронины, что предполагали вскорости выступать, уже готовились всерьез. Решено было, что к намеченному дню все соберутся в Эдо из окрестных городов и весей. Кансукэ Накамура, отправившийся вместе с женой в Сиракаву, что в краю Осю,[162] срочно вернулся по вызову. Кадзуэмон Фува, который еще при жизни покойного князя за некий проступок был отправлен в отставку, проявил истинное мужество и верность долгу, примкнув к отряду ронинов. Все были в полной боевой готовности и могли по первому приказу идти в бой. Однако подготовка требовала некоторого времени, да к тому же достоверных сведений о противнике пока добыть так и не удавалось.

Весь расчет был на решительную победу — они не могли допустить неудачи. Конечно, если эта попытка окончится провалом, в дальнейшем, наверное, не исключено было бы попробовать еще раз, собрать новый отряд… Но в сущности это было невозможно. Для Кураноскэ никакой второй попытки быть не могло. Он шел ва-банк — пан или пропал! Либо полная победа, либо позорное поражение. Не должно было быть никакой неуверенности, никаких колебаний — иначе выступать было бесполезно. Кое-кто из ронинов допускал, что в крайнем случае можно будет предпринять вторую попытку, но Кураноскэ в ответ только усмехался и не вступал с ними в споры. В том не было необходимости. Для всех так или иначе провал был равносилен смертному приговору.

От подписавших когда-то присягу на верность и месть ста пятидесяти человек осталось к этому времени чуть больше трети, что подтверждало непреложную истину: не так уж много на свете людей, способных пожертвовать собой. Настоящий самурай — не тот несчастный фанфарон, что разгуливает с двумя мечами за поясом и принадлежит к некоему особому сословию. Достоинство самурая определяется не тем, сколь велико его жалованье и сколь знатны были его предки. Настоящий самурай — тот, кто готов отринуть все земные желания, самое жизнь во имя Пути чести. К сожалению, самураев такого рода среди мужей, носящих два меча за поясом, осталось немного.

Самураи немало потрудились для построения этого общества и заняли в нем господствующее положение, противопоставив себя мещанам. Однако созданная ими же система, в которой самураи стали привилегированным сословием, имеющим склонность к мясоедству,[163] их же и развратила. Очевидно, качества истинного самурая следует искать вне системы сословных привилегий. Самураи встречаются и среди мещан. В то же время среди выходцев из знати, принадлежащих к этому сословию, могут обнаружиться трусы, как Синдо или Кояма, а среди оставшихся верными присяге — восемь десятых незнатного происхождения. Система, созданная для того, чтобы надежно предохранять это общество от потрясений, как волнорез предохраняет берег от волн, не просто загнивает — но даже сейчас, когда в обществе формально, казалось бы, царит порядок, разве она не подтачивает общественные устои изнутри, способствуя их предстоящему крушению?

Все в нашем мире движется, все меняется. Вот уже и в провинции система постепенно разрушается. Можно ли радоваться тому, что среди самураев клана Ако все же нашлось пятьдесят истинных рыцарей? Что бы ни говорили о возможности второй попытки, никакого повтора не будет — все решится здесь и теперь. Если бы дело было не сейчас, а лет двадцать-тридцать спустя, то, может быть, и пятьдесят человек набрать было бы трудно…

Так что же, считать, что мне повезло? — думал Кураноскэ, созерцая расстилавшуюся перед его глазами гладь реки, неторопливо катящей воды к океану. Пока было неясно, когда именно придет желанный миг победы, но проигрывать он не собирался. Он был настолько исполнен уверенности в победе, что хотелось во всеуслышание крикнуть: «Мы им покажем!»

Лодка наконец прибыла, и Кураноскэ, спустившись под откос из чайной, зашел на борт, смешавшись с прочими пассажирами. Стремясь непременно попасть в ту же лодку, вслед за ним проскользнула неизвестно откуда взявшаяся Осэн.

Вечером того же дня Хаято Хотта и Паук Дзиндзюро направились из Окидо, что в квартале Таканава, в сторону Токайдоского тракта, а добравшись до него, повернули в сторону Кавасаки и через некоторое время были уже у цели. К тому времени, когда они входили в Кавасаки, во всех больших харчевнях в городе уже были опущены жалюзи и задвинуты ставни на ночь. Даже в тех заведениях, что всегда были открыты допоздна, уже тушили огни и закрывали двери. Впрочем в одном трактире хозяин, заносивший подушки для сиденья с веранды в дом, завидев прохожих, приостановился и окликнул их:

— Не желаете ли заглянуть?

Однако Хаято и Дзиндзюро прошли мимо и вскоре свернули со столбовой дороги влево. Дальше начиналась проселочная дорога, пролегавшая через безлюдную местность. Пройдя еще немного, они добрались до ручья. Рядом стояла деревянная часовня с небольшим изваянием бодхисаттвы, как в эдоском храме Хориноути. Зайдя во дворик часовни, путники начали оглядываться по сторонам.

— Сюда! — послышался голос в полутьме.

Из-под священного дерева гинкго, вздымавшегося в небеса словно исполинская перевернутая метла и уже растерявшего большую часть листьев, с улыбкой на миловидном личике выходила к ним навстречу Осэн.

— Ох, — сказал Дзиндзюро, подойдя поближе. — Наверное, заставили вас ждать?

— Пожалуй, что так. Я тут уже несколько раз прогулялась до их дома и обратно.

— Виноваты, нехорошо получилось. И где же это их логово?

— Сейчас я вам объясню.

— Хо-хо! — усмехнулся Дзиндзюро, широко открыв глаза, — и на том, значит, любезная Осэн, ваша работенка кончается? Ну, что? Как нам идти, напрямик, что ли, или по дороге? Вы как считаете, сударь?

Хаято в ответ заявил, что ему все равно. Под водительством Осэн они пошли напрямик через чащу и вскоре вышли на околицу деревни.

Где-то в темноте ухнула сова.

Они неслышно пробирались между крестьянскими домами по деревне, окруженной со всех сторон лесом, пока не вышли на открытое место. Отсюда, насколько хватало взора, открывался вид на небосвод, будто усыпанный серебряной россыпью, и черные пустынные поля. Осэн, ни разу не сбившись, уверенно вела своих спутников по ночной дороге.

— А что, — осведомился Дзиндзюро, — много ли там с ним еще народу?

— Трое, — кратко ответила Осэн.

— Трое? И все, наверное, рубаки как на подбор…

Но тут беседа внезапно оборвалась, и все трое стали вглядываться во мглу, Там, куда они направлялись, кто-то стоял посреди дороги. Продолжая идти вперед как ни в чем не бывало, они поравнялись с незнакомцем и, рассмотрев его, успокоились — судя по внешности, то был крестьянин из здешних мест.

Когда отошли немного, Дзиндзюро сказал:

— Может быть, он тут арбузы стережет — хоть пора для этого не совсем подходящая.

Осэн в ответ изобразила на лице улыбку. Однако было не до шуток. Дзиндзюро по дороге несколько раз оглянулся на незнакомца. Когда же тот двинулся за ними следом, Хаято и Осэн тоже насторожились.

— Что-то мне это не нравится, — заметил Дзиндзюро. — Похоже, они там тоже не дремлют… Скажите, любезная Осэн, нет ли тут другой дороги? Попробуем зайти с другой стороны. Если и там кто-то есть, то точно…

Все трое пробрались через жнивье и вышли на другую дорогу. У обочины стоял одинокий домишко, в котором окно, обращенное к дороге, было открыто. Когда Осэн со своими спутниками проходила мимо, из окна высунулась голова: кто-то в доме не спал и теперь внимательно всматривался в прохожих.

Дзиндзюро от досады прищелкнул языком.

На следующий день утро выдалось ясное.

Хёбу Тисака закончил сборы и теперь прощался со всеми в усадьбе, готовясь отбыть из Эдо на родину, в Ёнэдзаву, где ему отныне надлежало находиться. Проводить бывшего командора эдоской дружины из Хондзё пришли Хэйсити Кобаяси и Риуэмон Тории. Явился и порученец его преемника на посту командора, Матасиро Иробэ.

Хёбу был более обычного оживлен и бодр, все время улыбался, но в этой улыбке чувствовалось что-то вымученное и неестественное, отчего мужественное сердце Хэйсити охватывала скорбь.

Выражение лица у бывшего командора было по-прежнему озабоченным, но говорил он со всеми ласково, был приветлив, доброжелателен и никого не отпугивал, как раньше, нарочитой суровостью. Нынче утром это особенно бросалось в глаза. Из слов Хёбу следовало, что его более всего тревожит судьба его многочисленных кошек — что не могло не вызвать улыбки у всех собравшихся.

— Такое время настало, что я уже стал подумывать: придется их всех сделать ронинами. Но только ведь даже бродячую кошку, ежели ее приручить, уже снова выгнать на улицу нельзя. Коли она привыкла к спокойной домашней жизни и кормежке, то хоть и животное, а к прежней бесприютной жизни уже вернуться не может. Она уже отвыкла добывать себе корм, разучилась, никакой силы и воли к сопротивлению у нее не осталось — так что сразу от какого-нибудь пустяка и загнется. В общем, это значит ее обречь на безвременную смерть. Так что я все же подумал, что выбрасывать их на улицу негоже. Нельзя им на улицу. Вот, хотел было им подыскать новых хозяев, но другой такой трудной работенки я за последнее время и не припомню! — смеялся Хёбу.

— Разве они смогут привыкнуть к новым хозяевам? Уж вы так с ними носились… — сказал кто-то.

— Да нет, сразу привыкнут. Дайте только им поесть — и привыкнут. Если корма будет вволю, им больше ничего и не надо, — ответил Хёбу.

С собой в Ёнэдзаву он забирал только свою любимицу.

Расстались с провожающими в чайной в квартале Сэндзю. Только Хэйсити и Риуэмон, поняв знак, который сделал глазами Хёбу, задержались для разговора. Хёбу остался с ними наедине, отослав вперед носильщиков и сопровождающих.

— Спасибо, что пришли, — сказал он.

Хэйсити и Риуэмон, чувствуя, что предстоит серьезный разговор, только молча поклонились. Сейчас, когда все ушли, Хёбу словно стал другим человеком — он выглядел совсем стариком. Глубоко посаженные глаза на изборожденном морщинами лице излучали добрый свет.

— Передайте всем от меня привет. Хотел я к вам еще разок перед отъездом наведаться, да не получилось. Жалею теперь… Вы уж там постарайтесь… — промолвил он.

Хэйсити и Риуэмон торжественно поклялись сделать все, что в их силах. Хёбу радостно улыбнулся и сказал:

— Вчера у нас был разговор с Иробэ. Он тоже все понял. Думаю, покуситься на род Уэсуги они все же не решатся… Теперь и я в общем-то успокоился. Значит, охрана подворья в Адзабу лежит на Иробэ, а усадьба в Хондзё на вашем попечении. Что ж, на том и порешим? — усмехнулся Хёбу, расправляя плечи, будто сбросил тяжкий груз, но Хэйсити видел, как узки, худы и измождены эти озябшие стариковские плечи.

За беседой незаметно подошло время Хёбу трогаться в путь, и все трое вышли из чайной. Солнечные лучи озаряли стволы оголенных деревьев. Где-то вновь и вновь протяжно верещал сорокопут. Когда настал миг прощанья, последними словами Хёбу была все та же просьба:

— Не подкачайте!

Они посмотрели друг другу в глаза и разошлись в разные стороны.

Однако, оставшись в одиночестве и прошагав по дороге два-три тё,[164] Хёбу вдруг резко остановился. Носильщики и самураи сопровождения уже ушли далеко вперед. Позади Хэйсити и Риуэмон тоже скрылись из виду. Хёбу, поднявшись на пригорок у обочины, казалось, поджидал кого-то, кто должен был появиться со стороны Эдо. На дороге, тянущейся вдаль широкой полосой в обрамлении оголенных деревьев, было полно путников и крестьян из соседних деревень, спешащих по своим делам.

Человек, которого ожидал Хёбу, все не появлялся. Пройдя насквозь через придорожную рощицу, Хёбу вышел на опушку с противоположной стороны, и перед ним открылись уходящие к горизонту унылые осенние поля. Ясный свет погожего осеннего дня заливал бескрайние дали до самых гор. Хёбу присел на корень дерева и достал кисет, продолжая любоваться пейзажем. Вдалеке в перелеске виднелись фигурки идущих куда-то людей, маленькие, как горошины. Он долго сидел в ожидании под ласковыми лучами солнца. Кольца табачного дыма клубились в прозрачном воздухе, истончались и незаметно исчезали.

Наконец появился Паук Дзиндзюро. Обменявшись взглядами, они вместе молча пошли по дороге.

— Ну, как там? — спросил Хёбу.

— Да, как видно, они начеку… — коротко ответствовал Дзиндзюро.

На лицо Хёбу легла мрачная тень. Помолчав еще немного, он обронил:

— Так оно и должно было быть…

Вслед за тем Дзиндзюро подробно и обстоятельно поведал о том, как они прошлой ночью с Хаято и Осэн пробирались в деревню Хирама, и что из этого вышло. Не похоже, чтобы часовых расставил сам Кураноскэ — скорее всего, за это дело взялись крестьяне из деревни. А кроме того в соседних домах человек по пять-шесть квартируют самураи, которые, если что, всегда готовы примчаться на помощь по первому зову.

Хёбу сверкнул глазами исподлобья:

— Те самые ронины?

Этого Дзиндзюро пока не знал. Хёбу на некоторое время умолк, погрузившись в раздумье.

Если кто-то втайне помогает ронинам из Ако осуществлять их план, то кто это может быть? Дом Тода? Или их родичи из края Гэй?[165] Да нет, едва ли среди родни Асано найдутся такие, у кого хватит духу на подобное. Если же подозревать кого-то еще, то остается лишь строить догадки и предположения. Скорее всего никакой серьезной силы за этим не стоит. Похоже, что просто собралось вместе несколько человек, которые записались в союзники ронинов. В любом случае действовать публично они не могут, поскольку сами ронины из Ако — компания злоумышленников, которые затевают разбой и беззаконие. Если станет известно, что кто-то этим злодеям помогает, безусловно, таким помощникам не поздоровится — разделят вину со злоумышленниками.

От этой мысли Хёбу немного оживился, и легкий румянец разлился у него по щекам. Надо прибегнуть к соответствующим мерам и разоблачить заговор. Но почему же верховная власть и в особенности всесильный Янагисава, покровительствующий Кире, молча наблюдают за развитием событий, не желая ничего предпринимать? Уж наверное, можно было найти достаточно убедительную причину для того, чтобы нанести упреждающий удар по этим ронинам, которые все время смотрят волками и вот-вот укусят. Тем самым был бы подкреплен авторитет верховной власти, замыслы ронинов были бы пресечены в зародыше и Оиси не смог бы даже пальцем пошевелить.

Вот именно! Вот оно! Хёбу почувствовал, что огонек вдруг забрезжил во мраке. Этот огонек разгорался все ярче и ярче, освещая окрестности, и просился из груди наружу. Хёбу совладал с собой, уняв волнение, и спокойным голосом сказал:

— Поворачиваем. Я возвращаюсь в Эдо.

Тораноскэ Сисидо, возвращавшийся из Ако, преобразившись в обличье нищего, шагал сквозь предутренний туман через квартал Хонсюку в Синагаве. По дороге он завернул в дом, где над входом красовался темно-синий занавес-норэн с изображением цветка имбиря. Когда он, нырнув под норэн, зашел в дом, там царили мрак и тишина — никто еще не вставал. У вышедшего с заспанной физиономией мужичка Тораноскэ спросил, изволит ли еще почивать преподобный Отставник. Мужичок вежливо ответил, что не стоило и задавать подобный вопрос, поскольку оно само собой разумеется. В тоне его чувствовалось легкое презрение к наивному посетителю.

— Ну, тогда и меня где-нибудь пристрой, — усмехнулся Тораноскэ. — Вздремну немного, а когда сам проснется, разбудишь меня.

На вопрос, не желает ли гость девицу, Тораноскэ отмахнулся:

— Не надо. Спать хочу!

После такого ответа, как и следовало ожидать, его препроводили по лестнице куда-то в подвал, в темную комнату, заваленную бумажными фонарями, и предложили весьма несвежую постель. Впрочем, Тораноскэ было все равно. Не успел он рухнуть на футон, как комната огласилась громоподобным храпом.

Когда на улице было уже совсем светло, хозяин растолкал Тораноскэ и провел его к Мунину Оиси. Прямо под окнами вскипали волны прибоя, и отраженные от воды яркие блики играли на потолке. Мунин, обряженный в изысканное спальное кимоно на вате, скрестив ноги сидел подле веранды на пышной постели, куда падали лучи солнца.

— С прибытием! — изрек он.

Юная девица, годившаяся Мунину в дочери, пристроилась рядом с ним на постели с несколько смущенным выражением смазливого личика.

— Как изволили почивать? — с усмешкой спросил Тораноскэ, присаживаясь.

— Ничего себе, — ответствовал Мунин, скривив губы в улыбке, обращенной к безоблачной морской дали.

— Гляди-ка, вон остров Авакадзуси виднеется… — заметил он лениво.

Тораноскэ, подавив усмешку, спросил:

— Ну, как, освежились немного?

— А то как же, освежился. В провинции-то благодать, а?.. Кажется, что жизнь себе года на два-три продлил. Как у нас насчет винца?

Мунин расторопно принял у девицы раскуренный длинный серебряный чубук и передал его Тораноскэ.

— Кстати, — продолжал Мунин, — что там, перемены есть?

— Есть, — лаконично ответил Тораноскэ, ожидая, пока девица покинет комнату.

Глаза Мунина загорелись любопытством. Он молчал, но взор его, словно бурав, сверлил собеседника.

Снизу послышался ленивый плеск весел, загребающих воду.

— Уж эти красотки!.. — со смешком заметил Мунин, когда девица наконец оставила их наедине. — Ночью она тут у меня клянчила лапшу-удон.[166] Как услышала с улицы «Удон! Удон!», так принялась веером обмахиваться, а сама все про удон да про удон толкует. Тут я сразу почувствовал, что отправился в путешествие и попал незнамо куда. Что за народ?! Да и впрямь тут ведь уже загород… Удон тут и впрямь хорош… Мне даже жалко ее стало. Ха-ха-ха-ха!.. — рассмеялся он, откинувшись на циновку.

— Ну, так как там? — наконец всерьез осведомился Мунин.

Речь шла о доме в деревне Хирама, где укрылся Кураноскэ. Тораноскэ поведал о том, что те самые соглядатаи, шпионы Уэсуги, что ходили по пятам за Кураноскэ в Киото, недавно объявились в Хираме.

Глаза Мунина сверкнули, будто говоря: «Ага, значит явились все-таки!» Известие, казалось, его обрадовало. Он замолк в раздумье на некоторое время, поигрывая чубуком, зажатым между пальцами, и наконец вымолвил:

— Так просто оно не кончится.

Тораноскэ усмехнулся.

Прибыло сакэ, и Мунин уселся напротив гостя.

— Ничего страшного. Надо этих соглядатаев изловить и спихнуть в ближайшую канаву. Только вот что… Убивать их — после хлопот не оберешься. Надо дело обделать тихонько, без лишнего шума. Пожалуй, я сам туда отправлюсь и этим займусь.

— Ну, это уж…

— Едва ли они там что разнюхают — что со старика возьмешь?.. Что касается заварух, тут нужно особое мастерство, чтобы переговоры вести. Тут дело тонкое. Вы вот, к примеру, может, рубиться и мастера, а чтоб словами противника срезать — так, небось, ни одного среди вас не найдется.

— Может, оно и так. Да только все равно лучше бы вам туда не заявляться. Если даже расклад будет благоприятный, все равно сложностей не избежать…

— Н-да, пожалуй… Хотя, между прочим, что до меня, то я никакую потасовку неблагоприятным раскладом отнюдь не считаю, — с напористым задором промолвил Мунин. — Но ежели рассудить здраво, то, конечно, проделать все гладко, чтобы без сучка, без задоринки — дело ох как нелегкое! К тому же в любой ссоре надо еще и последствия ликвидировать… Однако негоже, чтобы какие-то поганцы причиняли порядочным людям беспокойство. Вы уж там обмозгуйте, как все устроить наилучшим образом. Чтобы, значит, без лишнего шума, не привлекая внимания — и шито-крыто. Так-то! Ну что же, может, мне все-таки самому отправиться, а? Уж больно неспокойно будет на сердце, ежели все поручить другим…

— Ну что ж, тогда пожалуйте сами.

— Да уж, пойду. Который час?

— Немного за полдень.

— Тогда можно особо не торопиться. Успею еще ванну принять. Да и вы, сударь, пожалуйте. У нас тут водица из горячего источника — с солями.

Два часа спустя Мунин и Тораноскэ уже шагали по дороге вдоль моря. За ними следом шествовал небезызвестный верзила-слуга с бородой веером, на которого почтительно оглядывались встречные прохожие.

Когда миновали Судзугамори и дорога, обсаженная с двух сторон деревьями, удалилась от берега, Тораноскэ обратил внимание на самурая в широкополой соломенной шляпе, сидящего на корне сосны. Где-то он как будто бы встречал этого человека, но тот сидел отвернувшись и, к тому же, лицо было скрыто полями шляпы. Так и не вспомнив, кто это такой, он уже собрался пройти мимо, как вдруг самурай сам поднялся и окликнул путников:

— Ба! Давненько не виделись!

С этими словами незнакомец снял шляпу, оказавшись не кем иным, как самим Кураноскэ Оиси.

— Хо-хо! — радостно воскликнул Мунин.

Тораноскэ молча приветствовал командора поклоном, отступив слегка назад.

— Куда собрались? — лукаво улыбнулся Кураноскэ.

— Да так, просто… Идем себе… — смущенно ответствовал Мунин.

Но Кураноскэ, вероятно, уже смекнул, куда направлялись старые знакомые и, с улыбкой созерцая их озадаченные физиономии, уточнил:

— Уж не в деревню ли Хирама?

— Нет-нет-нет! — замотал головой Мунин. — Ничего подобного. Я и не знаю, где она находится, ваша деревня Хирама.

— Ну и ладно, коли так. Вообще-то я уже решил оттуда перебираться в другое место.

— Вот как? — в голосе Мунина послышалось легкое разочарование. — И когда же?

— Да вот прямо сейчас, — сказал Кураноскэ. — Мне эта мысль только что пришла в голову, пока сидел там на корне сосны. Тут вдруг вижу — вы шагаете. Как посмотрел, сударь мой, на вашу молодецкую стать, так отчего-то сразу и решил — пора перебираться!

— Хм! Значит, как меня завидели?.. — осекся на полуслове Мунин, вконец сконфузившись.

Теперь он не сомневался, что Кураноскэ обо всем догадался. Взглянув в сторону Тораноскэ, который тоже слышал весь разговор, он увидел, что тот стоит вполоборота, отвернувшись к морю, и на губах у него блуждает улыбка.

— Ха-ха-ха-ха! — от души расхохотался Мунин. — Обо всем, значит, догадался?!

— Да, пожалуй, что догадался. И я вам очень признателен.

— Ну уж, право… — в совершенном смущении пробормотал Мунин.

— Не за что меня благодарить. Просто я решил, что лучше будет, если я сам всем займусь, не стану никому передоверять — мне же это в удовольствие, — сконфуженно добавил он, стараясь поскорее уйти от щекотливой темы. — А то, что вы в Эдо направляетесь, так это хорошо. В деревне-то делать нечего. Там одна лапша-удон! Одна лапша — и больше ничего!

Тораноскэ знал, какая связь между деревней и лапшой, но Кураноскэ озадаченно возразил:

— Да просто мне показалось, что в деревне я слишком бросаюсь в глаза, хотя вроде там и было безопасней. Сейчас, правда, я уже думаю, что правильнее было с самого начала отправиться в Эдо. Все равно ведь мое прибытие ни для кого секретом не осталось.

— Так, стало быть, вы собираетесь открыто заявиться в Эдо?

— Лучше не прятаться. А то ведь опять слежка начнется — не отвяжешься. Никуда двинуться будет невозможно. И дело довести до конца не удастся. Ведь неизвестно, сколько еще придется ждать — так что прятаться без конца тоже невозможно. Для начала надо будет потихоньку куда-нибудь занырнуть, а там…

— Это верно, верно! Если сразу заметят, хлопот не оберешься. Так может, ко мне в усадьбу, а? Жилье неказистое, да как-нибудь устроимся. А уж в случае чего защитим, ей-богу!

— Нет, за предложение спасибо, но все же лучше будет мне подыскать другое место. Как только мы выясним, где обретается Кира, так буквально на следующий день и ударим. Нет, дело мы доведем до конца, хотя трудностей и опасностей на пути оказалось больше, чем я ожидал…

В словах Кураноскэ прозвучала щемящая нота. Хотя на первый взгляд командор, казалось бы, не был ничем особо озабочен, омрачавшая его чело усталость говорила о том, что за широкой, белозубой, будто обволакивающей собеседника улыбкой в действительности скрывались томившие душу тягостные раздумья.

Мунин каким-то внутренним чутьем почувствовал это, отчего лицо его само собой вытянулось и приняло серьезное выражение.

— Ну-ну, — кивнул он. — Значит, вон оно как… Дело нелегкое, что и говорить…

— Да, тяжеленько! — грустно усмехнулся Кураноскэ. — Совсем не так все просто, как мне казалось, когда я только брался за это дело… Они там начеку днем и ночью.

— Ну а как же?! Все же знатный вельможа… — азартно выпалил Мунин, но тут же, сам устыдившись своей горячности, внимательно огляделся по сторонам.

Тораноскэ тоже спохватился и, приказав бородатому верзиле караулить на дороге с одной стороны, сам стал на страже с другой, присматриваясь к проходящим мимо путникам.

Кураноскэ тихо промолвил:

— Конечно, я все понимаю и учитываю. Пусть даже противник превосходит нас по численности в несколько раз — меня это отнюдь не пугает. Плохо другое — то, что мы не можем точно установить, где находится Кира, а без этого ничего предпринимать нельзя. Они там так маскируют его местопребывание, что разведать извне нет никакой возможности. Вот ведь в чем загвоздка.

Мунин на сей раз только молча покачал своей гладко обритой головой.

— Дня три-четыре тому назад Хёбу Тисака, командор эдоской дружины Уэсуги, покинул Эдо и направился в свои родные края. Тут я засомневался: а что если ему велено прихватить с собой Киру и тайком доставить в Ёнэдзаву? Несколько наших пустились за ним следом. Вернувшись, они подтвердили, что Киры в том конвое нет, но — что уж и вовсе странно — нет там и самого Хёбу. Он отослал вперед свой багаж и всех самураев эскорта, а сам исчез. И как это понимать? Ума не приложу!

— Н-да… — заметил Мунин, сложив руки на груди. — Как послушаешь, так и впрямь сдается, что дело нелегкое. Значит, неизвестно, где находится противник… Однако не стоит унывать. Какой-нибудь способ выяснить все же найдется. За усадьбой в Хондзё наблюдение установлено? У челяди и охраны что-нибудь выведать можно?

— Исключено, — отрезал Кураноскэ. — Ну да ладно, что-нибудь придумаем. Похоже, что и челядь в усадьбе не очень-то знает, что творится во внутренних покоях. По крайней мере ведут они себя неосторожно, болтают всякое… Оттого и дошло уже до слухов, будто в доме вырыли специальный подвал, в котором прячут Киру. Разумеется, все чепуха, и верить этому нельзя… Однако же все говорит о том, что и они там напуганы до полусмерти, и мы от собственной тени шарахаемся, боимся свиста ветра и крика журавля. Ну да как-нибудь… Будьте уверены, мы им покажем! Может быть, вам, любезный родич, удастся разузнать что-нибудь?

— Не знаю уж, откуда можно подобраться… Но приказывайте — я все сделаю… Да больно они там хитры, сразу обо всем догадаются. Гм-м…

— Пожалуй, если кто другой рискнет туда сунуться, то догадаются. Так может быть, наш любезный Отставник посоветует, с какой стороны зайти и как лучше подступиться.

— Н-да, оно конечно… А что, если вот как сделать… Кира ведь сейчас вроде этакого старичка в монашестве, который ничем, кроме природы, чаепития да составления букетов не интересуется. Может, с этой стороны к нему и подкатиться, а? Что скажете?

— Отака и еще кое-кто уже пробуют что-то в этом роде, но насколько тут можно добиться успеха — вопрос. Впрочем, что-то мы заговорились. Надо будет еще в Эдо встретиться и все обсудить.

— Ну-ну, — проворчал Мунин, которому еще не хотелось прощаться.

Коль скоро Кураноскэ направлялся в Эдо, для них двоих нужда тащиться в Кавасаки отпадала сама собой. Однако, не признавшись вначале, с какой целью отправились в путешествие, они не могли теперь запросто предложить командору идти вместе. Мунин некоторое время в замешательстве поглядывал то на Тораноскэ, то на Кураноскэ, пока последний наконец не откланялся.

— Ну-с, что теперь делать будем? — провожая взглядом удаляющуюся фигуру Кураноскэ, спросил Мунин, обращаясь к стоявшему рядом Тораноскэ. Он испытывал такое же чувство досады, как если бы уже совсем назревшая ссора вдруг сама собой рассосалась и он оказался не у дел.

Что делал Хёбу Тисака после того как, покинув Эдо, вернулся с дороги обратно, неведомо было даже людям из клана Уэсуги. А исхудавший и осунувшийся Хёбу тем временем проводил дни в маленькой неприметной гостинице-рёкане неподалеку от Сиодомэ. Затворившись в своем номере, он совершенно не выходил на улицу. Целыми днями в крохотной комнатушке со стенами в желтых подтеках он то сидел неподвижно, уставившись в одну точку, то вдруг вскакивал и принимался ходить взад-вперед.

Он пребывал в состоянии некоей одержимости, которое доводило его до полного изнурения.

В рёкан к Хёбу тайком наведались Паук Дзиндзюро и Хаято Хотта, а также состоявший прежде охранником усадьбы в квартале Мацудзака, но отозванный за самовольство Дэндзо Сибуэ. С обоими Хёбу вел о чем-то беседу.

На следующий вечер Дэндзо и с ним еще трое самураев остановились на постоялом дворе в Кавасаки. Разыскав там в одном из соседних чайных домов Дзиндзюро и Хаято, они уединились в дальней комнате и принялись распивать сакэ.

Дэндзо, памятуя плачевный опыт своей предыдущей вылазки, закончившейся позорным поражением, был весьма обрадован новым поручением Хёбу, которое сулило возможность реванша. Дэндзо прекрасно понимал, что Хёбу расценивает операцию, намеченную на нынешнюю ночь, как крайнюю меру и свой последний козырь. Было очевидно, что в случае неудачи дело может закончиться для него самого харакири. Как явствовало из усмешки Хёбу, тот считал, что, возможно, цена не столь уж велика, если таким образом можно будет привлечь внимание верховной власти, которая сумеет обуздать ронинов. Раздумывая об этом, Дэндзо воодушевился и — что было на него не похоже — этой ночью не слишком налегал на спиртное. Хаято же особого энтузиазма не испытывал, поскольку полагал, что слишком не похоже на такого человека, как Хёбу, судорожно стремиться любой ценой осуществить то, что они наметили на сегодня.

Предстояло затеять стычку, положить на месте одного-двоих и скрыться. Те, конечно, вызовут полицию, вмешаются городские власти, начнется расследование обстоятельств потасовки — и тогда ронины из Ако тоже окажутся под следствием как непосредственные участники…

Хотя план был, казалось бы очень прост, он вполне мог окончиться провалом. К тому же в случае чего Хёбу, приняв на себя ответственность, вероятно, мог совершить сэппуку, чтобы предать инцидент гласности и привлечь к нему еще больше внимания. Неужели дела так плохи, что другого пути у него не остается? Хаято одолевали сомнения. Что касается харакири Хёбу, то, с другой стороны, разве он с самого начала не исключал напрочь подобную возможность? Может, у него совсем не то на уме… Эти мысли не давали Хаято покоя. Что ронины из Ако, что Тисака Хёбу — все они готовы ценой собственной жизни защищать своего повелителя и весь его род, но что есть, собственно, повелитель и его род? Из-за одного приступа гнева у повелителя несколько тысяч его подданных стали бездомными бродягами. А с другой стороны, несколько десятков молодых людей должны будут пролить свою кровь, защищая жизнь какого-то похотливого старикашки, которая гроша ломаного не стоит. Все это могло считаться в обществе нормальным развитием событий, но Хаято неизменно задавался вопросом: чего ради? Правда, при всех своих раздумьях о смысле происходящего сам Хаято столько раз, выполняя задания Хёбу, был на волосок от смерти, да и сейчас, похоже, опять пускается в рискованное предприятие… Что ж, мне таким образом приходится зарабатывать на пропитание, — оправдывал сам себя Хаято. Ну, а если смотреть шире на проблему ронинов из Ако, замысливших месть, то не тем ли руководствуется и Хёбу Тисака, идя на риск и стремясь, пусть ценой собственной жизни, не дать им осуществить свой план? С точки зрения Хаято, впрочем, обе стороны занимались просто глупостями.

Тем временем наступила глубокая ночь и служанки на кухне, потушив огонь в очаге, всем своим видом показывали, что они устали и хотят спать. Дзиндзюро расплатился по счету, и все шестеро, договорившись о дальнейших действиях, двинулись к выходу.

Стоял ноябрь. Студеный ветер гонял по опустевшему ночному кварталу клочья бумажного мусора, холодные звезды мерцали на небосклоне.

— Однако ж ночи стали и впрямь холодноваты! — заметил Дзиндзюро, выдыхая белесые клубы пара.

Когда до деревни Хирама оставалось уже недалеко, решили пробираться напрямик через поля, сады и перелески, чтобы не напороться на дозорных. Затем надо было подкрасться с тыла к дому, где находился Оиси, и разом броситься на штурм. А там уж, если удастся застать врасплох, зарубить самого Кураноскэ или хотя бы двоих-троих из его людей — и с тем ретироваться. Хаято должен будет найти лодку и ждать неподалеку у берега реки. Когда все благополучно переберутся на другой берег, можно будет считать, что операция прошла успешно. После этого Дзиндзюро пошлет кого-нибудь из крестьян сообщить местным властям.

По дороге Хаято отделился от компании и зашагал к реке на поиски лодки, а оставшиеся пятеро пошли дальше через грушевый сад под державшими ветви подпорками.

— Подождите меня здесь — схожу на разведку, — сказал Дзиндзюро и двинулся дальше один, оставив свой маленький отряд в укрытии. Одному ему было действовать привычнее и сподручнее.

На мгновение его крупная фигура мелькнула в тени часовенки с изваянием бодхисаттвы, и вскоре он уже уверенно шел по дороге через поле.

Тайный приют Кураноскэ находился по ту сторону черневшей впереди рощи. Дзиндзюро некоторое время шел напрямик, ориентируясь на кромку рощи, но вдруг замер на месте.

— Вот те на! — с сомнением пробормотал он себе под нос.

Своим необычайно острым чутьем Дзиндзюро почувствовал в сумрачном безмолвии ночи что-то странное. «Что за дела?!» — подумал он, сам еще не понимая, что имеет в виду. Он вдруг сообразил, что дозорных, которых так остерегались, нигде не было видно. В том-то и была загвоздка. А может быть, Кураноскэ здесь уже нет? Может быть, он уже куда-то скрылся? От такой мысли Дзиндзюро стало не по себе.

Тем временем он уже вплотную приблизился к крестьянской хижине, служившей сторожкой для ронинов, охранявших Кураноскэ, и тихонько прокрался во двор. Припав к плотно задвинутым ставням, он приложил ухо к щели и прислушался. Изнутри не доносилось ни храпа, ни сонного дыхания. В доме никого не было! Отодвинув створку двери, он заглянул внутрь.

— Хо-хо! Может статься, они все отправились к Кураноскэ… — предположил Дзиндзюро.

Усевшись поудобней, он неторопливо раскурил трубку и стал размышлять.

Да, похоже, что Кураноскэ почуял опасность. А если так, то стоит чуть зазеваться, и нынешняя вылазка может окончиться скверно. Однако если приказать этим молодцам остановиться на полпути, едва ли они послушают. Сам я тоже с ними в одной лодке, и отступать особо некуда. Так может быть, все-таки попробовать — вдруг что-нибудь да получится? Дзиндзюро осторожно поднялся и вышел из хижины. Некоторое время спустя он вынырнул из мрака около тайного приюта Кураноскэ, прислонился крутым плечом к ставне-амадо и снова внимательно прислушался.

В доме было темно — все обитатели спали. Дзиндзюро вслушивался, стараясь различить дыхание каждого, и уши его слегка шевелились, как у зверя. Он пришел к выводу, что спящих в комнате было трое или четверо. Но все-таки трое или четверо? Да какая разница? В любом случае Дэндзо Сибуэ и его молодцам с этой компанией не справиться, — заключил он.

Дзиндзюро спустился во двор и обошел вокруг дома. Двор зарос густым бамбуком. Сюда, в сад, выходило одно окно. Похоже было на то, что здесь-то и помещалась спальня Кураноскэ. Еще осторожнее, чем раньше, Дзиндзюро прокрался на влажную от росы веранду, приложил ухо к стене. Ночную тишину сотрясал доносившийся изнутри громкий храп. Хозяин спал, как видно, мертвым сном.

Дзиндзюро улыбнулся. Ну-с, что же разделяет спальню с соседней комнатой, где размещается охрана? Наверное, бумажная перегородка-фусума? Она наверняка задвинута. Интересно, легко ли она скользит в пазах? В голове разбойника вихрем роились всевозможные планы и расчеты. Когда вихрь немного улегся, для Дзиндзюро будто забрезжил во тьме луч света.

Что ж, может быть, дело и выгорит. Хотя, конечно… Да нет. Точно выгорит! И лучше тут действовать в одиночку. Дзиндзюро еще некоторое время пребывал в раздумье. Над верандой ветер рвал с ветвей деревьев последние листья. За стеной то громче, то тише раздавался богатырский храп.

Наконец разбойник принял окончательное решение. Надо попытаться прямо сейчас! Ведь это единственный реальный шанс! В биографии Паука Дзиндзюро еще не случалось ни одного позорного провала, что придавало ему еще больше отваги и уверенности в себе.

Он нащупал за пазухой рукоять кинжала и осторожно вынул клинок из ножен. Затем налег на обе половинки наружных сдвижных щитов у входа, стараясь их хоть чуть-чуть раздвинуть, в образовавшуюся щель просунул лезвие кинжала и слегка приподнял снизу одну створку, которая подалась, вышла из паза и чуть приоткрылась снизу.

Дзиндзюро немного выждал, замерев в неподвижности, дабы удостовериться что храп не прервался. Вслед за тем грузное тело разбойника легко, как по маслу, проскользнуло в щель, так что створка, съехавшая из паза на веранду двери, осталась в том же положении, и исчезло во тьме. Здесь, похоже, не слишком беспокоились о своей безопасности: вот и створки сёдзи, закрывавшие вход с внутренней стороны двери, раздвинуты настежь…

В комнате было темно, как в бочке туши, если не считать полоски тусклого звездного света, что пробивался через щель в дверных щитах, которую сам Дзиндзюро оставил, пробираясь в дом. Он снова выждал немного, притаившись на прохладной циновке и слушая безмятежный храп, долетавший с ложа, до которого было рукой подать. Постепенно глаза привыкли к темноте, так что уже можно было различить кромку футона.

Теперь-то уж можно было не сомневаться в успехе. Подобно пауку-дзёро — тому самому, что был вытатуирован у него на спине и на ногах — Дзиндзюро стремительно бросился на спящего. Усевшись верхом на тело, закутанное в ночное кимоно, и одновременно крепко придавив его коленом к ложу, он одной рукой прижал плечо жертвы и нанес удар сверху вниз другой, в которой сжимал кинжал. Короткий клинок не больше одного сяку пяти сунов в длину устремился вниз, словно пролившаяся струя воды, но в это мгновение Дзиндзюро вдруг почувствовал, что плечо, которое он сжимает левой рукой, слишком уж тощее и костлявое для Кураноскэ — просто какое-то стариковское плечо. То ли от удивления, то ли оттого, что он с самого начала плохо прицелился, но Дзиндзюро промахнулся, и кинжал, пройдя суна на три мимо цели, вонзился в матрас. В то же мгновенье здоровенный пинок подбросил разбойника в воздух, так что он кубарем отлетел в сторону.

— Это еще кто?! — хрипло прорычал старичок, который на поверку оказался Мунином Оиси.

Еще до того, как Мунин успел издать свой грозный клич, в комнату ворвались спавшие по соседству за бумажной перегородкой самураи, которых разбудил шум борьбы. Один из них поспешно зажег фонарь, остальные с обнаженными мечами ринулись обшаривать все углы дома.

— Да нет его здесь, — проворчал Мунин, — сбежал поди.

— Когда ж он успел?..

Этого никто не мог взять в толк. Невозможно было уразуметь, как злоумышленник сумел скрыться, если он только что еще был здесь. Однако тут преследователи заметили, что одна створка внешних щитов двери чуть приотворена понизу. Уже то, что беглец проскользнул через такую узенькую щель, было невероятно, но во всяком случае скрыться он мог только таким путем. Двое самураев немедленно бросились во двор.

— Полно! Неужто вы думаете за ним угнаться?! — бросил им вслед Мунин.

— Н-да, на редкость расторопный молодчик! — изумленно пробормотал он.

Оставшийся на всякий случай в комнате Тораноскэ Сисидо смотрел на Мунина с некоторым сомнением. Как-никак все же человек был в почтенном возрасте, и теперь от приложенного усилия кровяное давление у него резко поднялось, стеснив дыхание в груди. Мунин явно не хотел, чтобы молодые соратники заметили, как он задыхается, и, собрав всю силу воли, старался не показывать виду.

— Ну и напугал он меня! Я ведь ничего не слышал, проснулся только когда этот молодчик меня уже оседлал. Так, видать, крепко спал — из пушки не разбудишь. Ну, гляньте-ка! Как вам это нравится?

Из матраса торчал оставленный разбойником кинжал.

— Если бы на моём месте был Кураноскэ, живым бы, наверное, не ушел. А я-то часом не ранен? — осведомился Мунин, ощупывая горло.

— Ни единой царапины. Полный порядок! — с улыбкой бодро ответствовал Тораноскэ. — Вы, кажется, этого прощелыгу отшвырнули отличным броском?

— Да отшвырнуть-то я его отшвырнул… Так мне показалось. Как вдруг вижу — прямо передо мной шагает на своих двоих створка сёдзи. Он, значит, от моего броска врезался в сёдзи, тут же ухватил створку, выдернул из паза и, прикрываясь ею, бросился наутек. Ну до чего же шустрый злодей попался! — отдуваясь, пропыхтел Мунин.

— Кто же это был? Вы его не разглядели? — спросил Тораноскэ.

— Как же, разглядишь тут! Он же за сёдзи как за ширмой прятался — нарочно, ясное дело. Как я его швырнул, так он сразу в эту створку и угодил, а пока из нее выпутывался, успел смыться. Эх, оплошал я!

— Главное, что сами вы целы и невредимы.

— Что правда, то правда! — впервые ухмыльнулся Мунин.

Во дворе послышались голоса — должно быть, вернулись те двое самураев, что отправились в погоню за Дзиндзюро. Мунин и Тораноскэ вышли на веранду.

— Ну что, поймали? — оживились они, увидев что во дворе стоит кто-то третий.

Однако вновь прибывший оказался всего лишь крестьянином из соседней деревни, который уже не в первый раз добровольно вызвался караулить.

— К сожалению, не догнали. Но, по словам вот этого мужика, тут неподалеку залегли еще несколько самураев. Не иначе, как дружки нашего гостя.

— Тот был не самурай, а мещанин, — заметил Мунин. — Впрочем, если там какие-то подозрительные типы, в любом случае надо пойти взглянуть.

Верзила-слуга с бородой веером, только что подошедший из соседнего дома, где он спал, принес соломенные сандалии. Тораноскэ пошел в чем был — прямо в спальном кимоно. Мунин вытащил из-под помоста веранды мотыгу, снял с нее железный наконечник и оставил себе деревянную рукоять.

Спасшийся бегством Дзиндзюро меж тем, укрывшись в таком месте, о котором никто не мог и подумать, наблюдал эти боевые приготовления. Он пристроился у слухового окошка в маленьком крытом сеновале недалеко от дома, где и сидел с кислой миной, стыдясь своего провала и рассуждая про себя, что теперь уж показываться на глаза Хёбу Тисаке ему негоже. Дзиндзюро дорожил своей репутацией, и чувство стыда, ответственности за любую оплошность у него было чрезвычайно развито.

То, что человек, которого он собирался заколоть, оказался вовсе не Кураноскэ, а кем-то другим, еще можно было пережить, но сам он дал маху, что и говорить. К тому же, хоть в темноте и трудно было разглядеть, но противник как будто бы и впрямь был в летах…

Раздумывая, что делать дальше, Дзиндзюро машинально перебирал соломенную труху под рукой. Тем временем голоса во дворе затихли — должно быть, вся компания отправилась на розыски лазутчиков. Судя по всему, противнику удалось выведать место, где прятались Дэндзо Сибуэ и его люди. Теперь стычки не миновать. Но раз Кураноскэ здесь вообще уже нет, какой же прок в этой стычке?! К тому же, как Дзиндзюро только что убедился на собственной шкуре, со старым монахом и его командой справиться будет нелегко. Нужно поскорее предупредить своих и постараться унести отсюда ноги.

Дзиндзюро легко выпрыгнул из окошка и припустился во всю прыть, но не по той дороге, которой пошел Мунин со своим эскортом, а напрямик через грушевые сады. Для него не составило большого труда опередить преследователей.

— Эй, сударь! — позвал Дзиндзюро, добравшись до укрытия.

Зашуршали ветки, и из зарослей показался Дэндзо Сибуэ.

— Ну, что там? — осведомился он.

— Плохо дело, сударь, плохо! Оиси там уже нет, а вместо него какая-то странная компания. Они прослышали, что мы здесь прячемся, и сейчас местный крестьянин ведет их сюда. Надо срочно уходить. При таком раскладе, сударь, драться бессмысленно.

— Да кто же это все-таки?

— Там у них заправляет какой-то бонза — ему палец в рот не клади!

— Бонза?! — переглянулись между собой Дэндзо и трое его подручных. — Уж не тот самый ли монах?..

Безо всякого сомнения, это был тот злокозненный монах, что встал у них на пути в Фукагаве, когда они гнались за Исукэ и Ясубэем и позорно проиграли в стычке.

— Ну же, живее! Они сейчас будут здесь! — торопил Дзиндзюро.

Однако Дэндзо и его люди, услышав, что к ним направляется тот самый монах, не спешили ретироваться.

— Ну, как решим? — проронил один из самураев.

— Хм, а сколько их там? — уточнил другой.

— С крестьянином вместе будет пятеро, — ответил Дзиндзюро. — Только вы это напрасно, господа. Лучше с ними не связываться.

— Нет, у нас есть особая причина, чтобы с ними разобраться. Ладно бы кто другой, а уж коли этот мерзавец-бонза сам сюда идет, мы остаемся! Так, что ли? — обратился Дэндзо к своим спутникам.

Возражений, похоже, ни у кого не было.

— Что ж, и нас четверо, и их тоже четверо, — бодро заметил кто-то.

— А все же, господа, куда умнее было бы убраться подобру-поздорову, — горячо увещевал Дзиндзюро, предвидя, чем может окончиться стычка. — Поверьте, тут расклад не в вашу пользу.

— Это кто же здесь мерзавец-бонза?! — послышался из темноты голос Мунина.

Все вздрогнули от неожиданности. Значит, они уже здесь! На опушке леса обрисовались темные силуэты. Один из самураев нервно усмехнулся.

— Осторожно! Смотрите под ноги! — крикнул кто-то из пришельцев.

Дэндзо с тремя приятелями отметили, что их противники держатся как-то слишком уж спокойно и самоуверенно. Однако призывы Дзиндзюро спасаться, пока не поздно, не встретили у них никакого отклика. Кто яростно развязывал ремешки, чтобы отбросить ножны, кто подтягивал повыше тесемками рукава кимоно, кто ощупывал шпенек-предохранитель на рукояти, готовясь выхватить меч. Никто из четверки не собирался отступать ни на шаг.

Один Дзиндзюро, видя, что уговоры не помогут, решил благоразумно удалиться поглубже в тень деревьев. В это время из кустов с хрустом и треском, словно морское чудище, черной тенью ступил на поляну Мунин. Люди Дэндзо приняли боевую стойку. Завидев эту картину, Мунин с воинственным видом оглянулся по сторонам и изрек:

— Тесновато здесь, негде развернуться. Нет ли местечка попросторнее?

— Отчего ж, можно найти! — задорно откликнулся Дэндзо.

Вслед за Мунином из лесной мглы показались его спутники — трое самураев и слуга с бородой веером.

— Сдается мне, вон в той стороне должен быть луг, — заметил Мунин, и слуга тотчас же отправился в указанном направлении.

Оба отряда стояли друг против друга в бездействии, являя собою довольно странное зрелище. Люди Дэндзо делали вид, что им все нипочем, но спутники Мунина демонстрировали настолько непоколебимое спокойствие, что это действовало угнетающе на противников, заставляло их поеживаться от неуверенности и с опаской коситься на врага.

Монах тем временем уселся на пень, поджав под себя одну ногу, и уставился на четверых самураев.

— Вы откуда явились? — спросил он.

— Сам скажи сначала, кто вы такие, — дерзко бросил Дэндзо.

— Разбойники мы… Промышляем в здешних краях — отсюда и до самой Ханэды, — вызывающе заявил Мунин. — Я атаман, а эти трое — моя охрана. Вот так-то!

— Брось дурака валять! — возразил Дэндзо. — Помнится, мы с тобой уже встречались в Фукагаве.

— Ну, да, точно, было дело. Сейчас-то я тебя по разговору признал и понял теперь, кем вы подосланы. Сами назоветесь, или как?

Четверо самураев сконфуженно молчали, а руки их невольно потянулись к рукоятям мечей.

— Погодите чуток! — нисколько не оробев, продолжал Мунин. — Сейчас мой слуга подыщет подходящее местечко. Если уж рубиться, то лучше не здесь. Оно и вольготней, и приятней будет. В стычке тоже ведь важно, чтобы настроение было соответствующее.

— Какой еще слуга, если сам хозяин разбойник? Кто ж тогда этот бородатый? — бросил Дэндзо, считая, что срезал собеседника.

Мунин, однако, ничего на это не ответил, а только ухмыльнулся:

— Не болтай попусту! Молод еще!

— Ага! Сказать-то нечего!

— Почему же? Он мне братом младшим доводится. Ну, по дому заодно работы всякие выполняет. Только он не то что старший братец — нравом ох как крут, так что с ним надо помягче да повежливей, а то не ровен час… Эх, молод ты еще!

Взбешенный до предела Дэндзо весь трясся от злости. Старый бонза за словом в карман не лез и говорил с таким невозмутимым и вальяжным видом, что не только Дэндзо, но и трое других самураев были всерьез озадачены. Чем больше они старались словесно уязвить старика, тем тот становился острее на язык и изощренней в выражениях. Донельзя расстроившись, они в конце концов вынуждены были умолкнуть, но на лицах у всех четверых было написано, что теперь-то уж они старикашке покажут!

— Ну, что уставились, будто сожрать хотите? — поддел Мунин. — Я вам, чай, не устрица на блюдце!

— Молчать! Молчать, ты!.. — взвился Дэндзо и медленно, будто его тянули веревкой, двинулся на Мунина.

— Что, прикажете за слова пошлину вам платить? — не унимался Мунин. — У нас в Эдо такого сроду не слыхивали. Небось, у вас там, на Севере, в Ёнэдзаве так заведено?

У всех четверых при упоминании о родовой вотчине Уэсуги грозно сверкнули глаза, и они разом встрепенулись с явным намерением ринуться на противника.

— Да погодите вы! — слегка пожав плечами, осадил их Мунин. — Вон уж и братец мой меньшой идет. Верно, нашел для нас подходящее местечко. Не торопитесь так. Чего суетиться-то зря?!

— Ну, как там? Есть? — обратился он к подошедшему слуге, не обращая особого внимания на приблизившихся почти вплотную четверых противников.

— Есть! — ответствовал верзила, плюхнувшись перед Мунином голыми коленками на землю.

— Вот ведь образцовый младший брат! — бросил Дэндзо, и все дружно захохотали.

К всеобщему удивлению, громче всех смеялся сам монах. Он хохотал громко и от души, отчего четверо противников, тоже покатываясь от хохота, только больше распалялись.

Слуга сказал, что неподалеку возле сторожки с водяным колесом на оросительном канале есть подходящая широкая площадка.

— Ну, пойдем посмотрим, — предложил Мунин, — понравится ли вам, господа хорошие.

Обе группы последовали за бородатым верзилой к площадке. Когда вышли из леса, стало светлее — с небес лилось холодное сияние звезд. Внизу, на поле, виднелась одинокая сторожка с колесом. Воды в эту пору было мало, канал пересох, так что ночью колесо не работало и шлюз был закрыт. Площадка была достаточно просторная, чтобы на ней могли скрестить мечи восемь-десять человек. Прохладная ночная роса холодила ноги. В холодном воздухе белел пар от дыхания. К утру роса, как видно, должна была замерзнуть и перейти в иней.

— Годится? — спросил Мунин.

— Вполне! — ответил Дэндзо, и в воздухе холодно блеснуло лезвие меча.

Мунин и его люди, проворно отскочив в сторону, изготовились к бою.

— Эй, скажите, если есть пожелания насчет посмертных имен на могилу! — крикнул Мунин.

В ответ сверкнул клинок, и выбитая из рук Мунина рукоять от мотыги отлетела в сторону. Стоявший рядом Тораноскэ, прикрыв Мунина, шагнул вперед и парировал яростный удар Дэндзо. Мунин тем временем пустился на поиски своего посоха. Его спутники, оставив пока без внимания самого слабого с виду из вражеской четверки, выбрали себе каждый по противнику и ринулись в схватку. Искры рассыпались во мраке от скрестившихся мечей. С обеих сторон бойцы подобрались отважные и умелые — поистине достойные противники.

— Не убивать! — крикнул своим Мунин, и трое его спутников, подчиняясь приказу, перешли к обороне. В этом качестве они не казались слишком уж искусными мастерами, способными показать чудеса фехтования.

Дэндзо Сибуэ проявлял особую прыть, ожесточенно наскакивая и тесня Тораноскэ, который уже начинал нервничать и терять терпение. Мунин тоже сражался не на жизнь, а на смерть. В паузах, когда на мгновение замирал звон мечей, слышалось тяжелое прерывистое дыхание дерущихся.

— Пора! — наконец принял решение Тораноскэ.

Меч его, только что, казалось бы, с трудом отражавший сыпавшиеся на него удары, вдруг словно ожил и закружился в воздухе.

— Один готов! — раздался рядом торжествующий возглас Мунина.

По боевой стойке Дэндзо было видно, что он сдает. Тораноскэ медленно двинулся на врага, но тут посох Мунина, с гудением прочертив дугу, опередил его и опустился на вытянутую руку Дэндзо с мечом.

— Ох! — вскрикнул тот, бессильно уронив руку, и в то же мгновение клинок Тораноскэ оборотной тупой стороной рубанул его по ключице.

Увидев, что их предводитель упал, пара оставшихся самураев Уэсуги ударилась в бегство, надеясь добраться до своих — резервный отряд они оставили далеко позади. Победа досталась Мунину и его людям легче, чем они ожидали. На площадке, где еще недавно сражалось восемь бойцов, сейчас осталось только четверо. Двое противников сбежали, еще двое со стонами корчились на траве.

— Задали мы им перцу! — с довольным видом подытожил Мунин. — Только уж больно просто все получилось. Мало чести в такой победе.

— Да уж, надо бы и нам выйти с ручками для мотыг…

— Нет уж, у вас с мечами-то лучше получается, — возразил Мунин. — Однако ж здорово мы их расчехвостили!

— И что будем с ними делать?

— Тут вроде река была, — бросим их в воду. Если воды маловато, запустите водяное колесо. А уж дальше пусть сами плывут. Слышь, Кимбэй, ну-ка, тащи их туда!

— Слушаюсь! — отвечал бородатый верзила, направляясь к распростертому на площадке Дэндзо. Тот смотрел исподлобья со страшной гримасой на лице. Заметив, что раненый схватил валявшийся рядом меч, слуга отскочил в сторону, но в этот миг Дэндзо, ко всеобщему изумлению, вонзил острие себе в живот.

— А! — невольно выдохнули все четверо.

Тораноскэ бросился было остановить несчастного, но Мунин окликнул его:

— Не тронь! Пусть!

— Поистине этот человек достоин уважения! — торжественно промолвил он изменившимся голосом, будто бы с трудом роняя слова. — Желаете ли, чтобы я стал вашим кайсяку?[167] Я Мунин Оиси из клана Цугару, родич Кураноскэ. До того как уйти в монахи, получал содержание в триста коку!

Приподняв голову, Дэндзо Сибуэ улыбнулся и кивнул.

Мунин поправил воротник, подошел поближе, повернулся к Тораноскэ и, взяв у него меч, смерил взглядом клинок. На краткий миг зимнее небо прояснилось, и в провале меж туч холодно блеснула звезда.

— Не обессудьте! — промолвил Мунин, сделав шаг вперед. Его спутники замерли в ожидании.

Хаято, отыскав лодку и оставив ее в условленном месте, поднялся на берег. Вскоре он с удивлением увидел, что Дзиндзюро спешит к реке один.

— Что случилось? — спросил Хаято.

— А, даже говорить об этом неохота! — махнул рукой Дзиндзюро.

Изобразив, будто вспарывает себе живот, он пояснил:

— Дэндзо Сибуэ того…

— Что?!

— Никто из наших больше не появлялся?

— Ни одного так и не было.

— Значит, заблудились, переиграли план. Эх, бедняги!

— Там был Оиси со своими людьми?

— В том-то и дело, что нет! Я и сам хорош! Купился на подставку и чуть не попался. Думал, Кураноскэ там — вот и полез, как дурак. Хотел его прикончить, а меня самого так приложили!.. Мастерски старикан меня бросил… Тоже, между прочим, Оиси, только зовут его Мунин. Страшный человек этот бонза! Я потом слышал, как он и его подручные сошлись в бою с Дэндзо Сибуэ и теми тремя. Для него драка, видать, любимое занятие. Я там спрятался за деревьями и слушал, как они рубились — так холодным потом обливался! Да уж, нашла коса на камень! Такому лучше не попадаться! Что и говорить, силен бонза и удал, но к противнику уважение имеет.

— Кто же он такой? Откуда взялся?

— Чего не знаю, того не знаю, но только он в родстве с Кураноскэ. В общем, перепутали его с тем Оиси… А того мы упустили. И куда он подался, неизвестно.

— Так что, он, значит, отправился в Эдо?

— Да наверное, так.

Хаято смотрел на Дзиндзюро и молчал. Он представил себе на мгновение Хёбу Тисаку, который ждет от них вестей в своей комнатушке с дождевыми подтеками по стенам на втором этаже маленького захудалого рёкана в Сиодомэ.

«Что же теперь будет?» — подумал Хаято и деловым тоном сказал:

— А может, еще немного подождем здесь?

— Ведь если еще ждать, скоро уж и рассвет. Жалко, конечно, Сибуэ, но, может быть, он на самом деле счастливей тех, кто остался в живых. Они, небось, к своему командору явиться теперь постыдятся. Да и для нас тоже расклад — хуже не придумаешь.

— Если разведать, где Кураноскэ скрывается в Эдо, можно попробовать еще раз. Все равно к нему его ронины станут наведываться, так что узнать, где он остановился, будет нетрудно.

— Оно, конечно, так, — задумчиво ответил Дзиндзюро.

Они сели в лодку и уже собрались было отплыть от берега, когда на откосе показались уцелевшие самураи из их отряда — Цутия и Камэи. Лишь теперь, увидев, в каком ужасном состоянии эти двое, Хаято по-настоящему почувствовал, какое поражение потерпели они нынешней ночью.

Тикара слышал, что Кураноскэ временно поселился в деревне Хирама, что он иногда наведывается в Эдо и встречается там с Дзюнаем Онодэрой, Соэмоном Харой и Тюдзаэмоном Ёсидой, но с ним отец встречаться не спешил, а сам Тикара отправиться в Хираму не решался. Оттого, что встреча с отцом так оттягивалась, у юноши было тяжело на душе, и, хотя он ни с кем не делился своими тревогами, его не покидало странное беспокойство.

Вечером пятого ноября Тикара уже собирался ложиться спать, когда в коридоре послышались шаги и управляющий постоялого двора, отодвинув сёдзи, сказал:

— К вам гости, сударь.

Он слегка отступил в сторону, и в комнату, к радостному изумлению сына, грузно протиснулся Кураноскэ.

— Ну, здравствуй, — сказал он, с улыбкой взглянув на Тикару и, обведя взором комнату, будто желая удостовериться, в каких условиях обитает теперь сын, без лишних слов уселся подле светильника.

Когда управляющий удалился, Кураноскэ объявил:

— Теперь буду жить тут, у тебя.

Тикара был на седьмом небе от счастья.

Пока служанка в соседней комнате заваривала чай, Кураноскэ, попросив Тикару растереть тушь, вписал в регистр постояльцев имя «Горобэй Какими, дядя Санаи». Он знал, что Тикара назвался здесь Санаи Какими.

— Так что теперь я твой дядя!

Отец и сын обменялись радостными улыбками.

Санаи Какими, то есть Тикара, прибыл в Эдо с какой-то судебной тяжбой, и ничего удивительного не было в том, что на помощь ему отправился дядя. Так и представил дело Кураноскэ, когда хозяин постоялого двора явился засвидетельствовать почтение новому гостю, попросив заодно зарезервировать еще места, так как вскоре должны были подоспеть два-три их земляка, которые хотят посмотреть Эдо. В тот вечер отец и сын после долгой разлуки снова улеглись рядом, постелив на циновку футоны.

На следующее утро прибыли Матанодзё Усиода, назвавшийся Уэмоном Харадой, и Дзюнай Онодэра, назвавшийся Дзюаном Сэмбоку, а с ними юный вакато Косити Касэмура. Поскольку число земляков заметно выросло, они, с согласия хозяина, перебрались в отдельный флигель на заднем дворе, где и расположились все вместе.

Дзюнай был при Кураноскэ связным, в чьи обязанности входило осуществлять общение командора с прочими соратниками. Все единодушно сошлись на том, что командору лучше никуда с постоялого двора не выходить, и сам Кураноскэ с таким решением согласился. Тикара этому обстоятельству был несказанно рад, да и сам Кураноскэ был доволен тем, что снова может, как прежде, жить с сыном под одной крышей.

Они не виделись всего каких-нибудь полтора месяца. Правда, в разлуке время тянется долго, но Кураноскэ не мог не подивиться тому, как повзрослел и возмужал Тикара за эти несколько недель.

— А ты еще вырос, сынок! — заметил он.

Тикара в ответ смущенно улыбнулся, как когда-то в детские годы, бросив на отца любящий взгляд. В памяти Кураноскэ одна за другой оживали сцены из прошлого, когда он стал припоминать детство Тикары. Невольно мысли его перенеслись в Тадзиму, где оставалась сейчас жена с прочими детьми. Молча он вдруг принялся слегка постукивать пальцами по углу столика…

Днем в комнату через окно долетал неумолчный шум с улицы, отделенной от их пристанища глинобитной оградой. Комнатушку в четыре с половиной татами через стенку от Кураноскэ занимал престарелый Дзюнай Онодэра, который обычно посиживал на циновке у стола перед окном, выходящим на северную сторону. Старик очень переживал оттого, что не может теперь, обосновавшись в Эдо, по утрам и вечерам проделывать свои упражнения с копьем. Двор был слишком тесный, да и внимание соседей привлекать было опасно. Однако мысленно он все время видел перед собой цель, которую поражает острием копья. Впрочем, старый Дзюнай, числившийся при командоре офицером связи, был занят делами по горло и в течение дня редко бывал в своей комнатушке.

Когда же такой случай выдавался, он обычно писал письма. Дзюнай на редкость хорошо владел кистью и в написании писем весьма преуспел. Большинство посланий было адресовано жене, которую он оставил в Киото. Мать Дзюная, о которой оба они так заботились, скончалась прошлой зимой, и жена Тандзё теперь была дома совсем одна. Такую дружную и любящую престарелую чету не часто встретишь в этом мире. Оба они посвятили себя друг другу, вместе встречали предначертанные судьбой испытания и прожили всю жизнь неразлучно, дожив до седин, а теперь должны были расстаться, когда Дзюная долг призвал в Эдо. Они знали, что снова встретиться после разлуки в земной жизни им не суждено. С тем жена провожала мужа, уходившего в Эдо, и с тем муж покидал жену… Но и простившись навсегда, они оставались душою навеки вместе. Они знали, что в конце концов все равно когда-нибудь воссоединятся. Об этом они не говорили друг с другом, но свято верили, и каждый из двоих не сомневался, что супруг бережно хранит в сердце заветную надежду.

Дзюнай писал жене о разном. В каждом письме непременно было стихотворение-танка. Так же и в ответных письмах от жены он всегда находил стихотворное послание. Краткие стихотворения в тридцать один слог позволяли мужу и жене вновь увидеть и почувствовать, что у другого на сердце, — как когда-то в их доме в Киото под кровлей с длинными нависшими стрехами, где они подолгу молча сиживали в комнате с видом на цветущий сад. Жена Дзюная всегда безоговорочно доверяла мужу, принимала его решения и одобряла все его действия, а муж всегда мог без утайки поверить жене самые заветные тайны.

Когда перегородка между комнатами отодвигалась и в проеме показывалось благодушное лицо Кураноскэ, Дзюнай откладывал кисть, и они принимались обсуждать дела. Ему часто приходилось отправляться на задания. Посещая скрывавшихся в разных частях города соратников, Дзюнай передавал им приказы командора, принимал сообщения и потом докладывал Кураноскэ. Когда с делами было покончено, Дзюнай, оставшись в одиночестве, снова брался за кисть, сочинял стихотворение.

Шел одиннадцатый месяц по старому лунному календарю — на дворе было холодно. Ночи были погожие, но над стрехой виднелось затянутое облаками зимнее небо, студеный ветер то и дело чаще стучал калиткой в саду. В эту пору каждую ночь кто-то из молодых ронинов посменно отправлялся в квартал Мацудзака разведать, что творится в усадьбе Киры, отчего Дзюнаю прибавлялось работы. Однако он убеждал себя, что и так уж ведет чересчур вольготную жизнь: только и знает, что греется в постели. Даром что старик, и с ретивой молодежью равняться уже вроде бы не по годам… При всем том, хоть для досуга времени оставалось все меньше, Дзюнай от сложения стихов отказываться не собирался.

— Кажется, пришел кто-то, — сказал, вскочив на ноги, Гэндзо Акахани.

Его напарник Синдзаэмон Кацута дошел по дорожке до калитки и выглянул на улицу.

Над крышами холодным светом сиял диск полной луны — шла тринадцатая ночь месяца. Лишь приглушенный вой собаки где-то вдалеке тревожил тишину ночного квартала. И чем больше сгущался мрак, тем, казалось, ярче становилось сияние.

— Мне вроде послышались шаги… — нахмурился Гэндзо.

Вокруг стояла полная тишина — не слышно было ни малейшего шороха.

— Интересно, который час? — добавил он.

— Н-ну, — протянул Синдзаэмон, взглянув сначала на свою тень, а затем на луну в небе, — наверное, идет четвертая стража.[168] Похолодало, однако. У тебя руки не мерзнут?

— Наверное, заморозки будут, иней выпадет. Позапрошлым вечером, вон, так подморозило, что стоять на месте было невозможно.

— Можно было винцом отогреваться. Надо было заранее приготовиться.

— Да брось ты! — рассмеялся Гэндзо. — Какое там!.. Ну что, еще один обход, что ли?

Синдзаэмон кивнул в ответ и оба, держась затененной стороны улицы, осторожно двинулись вдоль стены. Усадьба Киры в длину была не более одного тё.[169] Поверхность рубчатой глинобитной ограды влажно блестела в лунных лучах. Лазутчики зорко посматривали на нее из-под своих капюшонов.

В эту ночь снова ничего особенного не происходило, и докладывать, судя по всему, было не о чем. Освещенная луной усадьба была похожа на раковину, сомкнувшую створки: сообщение с внешним миром было строго ограничено, и проведать о том, что делается там, внутри, не представлялось никакой возможности.

Конечно, поглядывая на стены усадьбы и переговариваясь о том, что может происходить за этой стеной, оба приятеля, как и их сменщики, должно быть, не раз прикидывали про себя: «А что, если все-таки решиться и заглянуть внутрь? Была не была!» Сколько можно жить вот так, в полном неведении?! Ну, ходят они тут, а что толку? Может быть, Кира сейчас в усадьбе, но вполне возможно, что его там давно уже нет. Они каждую ночь караулят, высматривают что-то, а на душе тревожно и муторно. Если бы им, например, сейчас сказали, что Кира скрывается на Севере, в Ёнэдзаве, никто не мог бы представить доказательства, что это не так.

— А все же… Есть он там или нет? — прошептал Синдзаэмон.

Гэндзо не мог сдержать ухмылки:

— И ты тоже интересуешься? Позавчера на дежурстве Мори то же самое спрашивал.

— Ну-ну, — криво улыбнулся Синдзаэмон.

Ничего удивительного — все думали об одном и том же, всех снедала одна забота.

Приятели еще раз оглядели высокую ограду усадьбы. Там, за стеной, их заклятый враг… Во всяком случае, предположительно это так. И тем не менее они ничего не могут предпринять — потому что ничего не знают наверняка! Но есть же предел терпению! Ведь они совсем близко от врага. Вот он, его дом, у них перед глазами! Ситуация могла показаться комичной, но им было не до смеха — в груди вскипала бессильная ярость. Угнетенные и подавленные, они погрузились в угрюмое молчание. Собака продолжала скулить вдалеке.

Вскоре стена усадьбы кончилась. Дойдя до угла, оба одновременно оглянулись. Хотя позади никого и не было видно, они чувствовали внутренним чутьем, что там кто-то есть. Действительно, вскоре в лунном свете показался силуэт старца. То был один из ронинов, Тюдзаэмон Ёсида. Гэндзо и Синдзаэмон смотрели на старика с удивлением:

— Что-нибудь случилось? — осведомился Гэндзо.

— Да нет, — шепотом ответил Тюдзаэмон, оглянувшись по сторонам и оделив друзей сочувственной улыбкой, — просто решил прогуляться с вами. Молодцы вы, стараетесь! А мне нынче тоскливо как-то стало на сердце — за вас переживаю. Вон холод-то какой! А вы тут каждую ночь дежурите… Тяжело, поди!

Приятели возразили, что, мол, им, молодым, все нипочем. Впрочем, они догадывались, что старик, вероятно, пришел не только для того, чтобы их подбодрить, и ждали дальнейших объяснений.

Но Тюдзаэмон как будто бы не замечал их нетерпения.

— Эта дорога ведет к задней стене храма Эко-ин? — спросил он.

— Да… Но все-таки скажите, почтенный, зачем это вы в столь поздний час?.. — не выдержал Синдзаэмон.

Тюдзаэмон снова улыбнулся.

— Да вот затем и пришел, чтобы разведать этот путь. Был у меня разговор с командором. Ну вот, после того я сюда и отправился — с полудня иду. Чтобы, значит, определиться на местности.

В глазах у Гэндзо и Синдзаэмона блеснул огонек.

— Так-так… В общем, вы, государи мои, делайте свое дело, — продолжал старик, — а мне, стало быть, надо разведать этот путь.

— Да, конечно… Не хотелось бы вам доставлять излишнее беспокойство, но если только что понадобится, вы скажите — мы все сделаем!

— Нет, благодарствую, пока ничего не требуется. Как раз подходящая для старика работенка. Пойду себе помаленьку да все разгляжу. Нынче ночь, видать, будет холодная — так я на всякий случай ватный набрюшник поддел. Вы тоже, государи мои, смотрите, не простудитесь!

— Вот еще! Что нам сделается?! Ежели пожелаете, загляните к нам в домишко на обратном пути. Там и переночуете. Жилье, правда, неказистое… Здесь совсем рядом, в квартале Токуиси Эмон.

— Как же, как же! Помню! Вы там вместе с Сугино и Такэбаяси устроились. Однако ж не обессудьте, государи мои: я нынче обещал на ночлег к старому Хорибэ отправиться. Старик сказал, что растопит жаровню и будет меня поджидать, так что не прийти нельзя — обидится. Да ведь я не только нынешней ночью — и впредь буду сюда ходить. Тогда уж и к вам наведаюсь непременно. Передавайте всем привет.

С этими словами Тюдзаэмон распрощался и зашагал своей дорогой в сторону моста, что находился подле храма Эко-ин. Предстояло разведать, какой дорогой в предстоящую решающую ночь могут подойти подкрепления из усадьбы Уэсуги и где лучше устроить засаду, чтобы их встретить и перехватить. Тюдзаэмона занимали сейчас исключительно эти тактические проблемы. Дорога раздваивалась, что предполагало два возможных решения. Предстояло построить план так, чтобы в ту, первую и последнюю, решающую ночь все шло как по маслу, без малейшего сбоя, для чего надо было все обдумать и предусмотреть. Тут важно было каждое мельчайшее отличие рельефа, которое надлежало учитывать, планируя наступление или отступление — любое перемещение живой силы.

Когда Тюдзаэмон вышел к ярко освещенной лунным светом каменистой пойме реки, ветер, долетевший с воды, дохнул холодом. Тем временем Тюдзаэмон мысленно живо, будто наяву, представлял себе картину: как по этому мосту, нависшему над рекой, словно радуга с картины тушью-сумиэ, черными волнами накатываются отряды подкрепления из дружины Уэсуги. Какой же дорогой двинется противник, переправившись через мост? Поворачивая голову из стороны в сторону, Тюдзаэмон внимательно осматривал озаренные призрачным лунным светом горловины двух переулков, расходящихся от моста и ведущих в сторону усадьбы Киры. Там его соратники должны будут со сверкающими копьями наперевес грудью встретить врага. Постояв некоторое время в задумчивом безмолвии, Тюдзаэмон подошел поближе к горловинам. Снова остановился, прикидывая ширину каждого прохода, затем прошелся по каждому, вымеряя шагами расстояние до усадьбы.

На следующий день его письменный отчет с подробными выкладками и приложенной картой был доставлен Кураноскэ. Командор слушал Тюдзаэмона не перебивая, лишь изредка вставляя свои замечания. Вечером того же дня Тюдзаэмон снова отправился на разведку, вышел к тому же месту и спустился к берегу, над которым гулял студеный ветер, чтобы уточнить, как следует встретить противника, если он не пойдет по мосту, а переправится через реку на лодках.

Дней через пять составленная им карта была сплошь испещрена пометками. Только в одном месте зияло белое пятно, которое чрезвычайно огорчало старого Тюдзаэмона. Злополучным белым пятном, увы, оставалась усадьба Киры.

Рисоторговец Гохэй, он же Исукэ Маэбара, проявил немалое мужество, вернувшись в квартал Аиои. Товарищи пытались его остановить, но Исукэ ничего не желал слушать.

— Ничего, как-нибудь обойдется, — отвечал он на все.

Было ясно, что личная безопасность беспокоит Исукэ в последнюю очередь. Ёгоро Кандзаки, известный ранее как галантерейщик Дзэмбэй, понимал, что сильная натура Исукэ была страшно уязвлена перенесенным унижением, отчего его друг непомерно ожесточился.

— Раз так, я пойду с тобой, — сказал он.

Исукэ пытался отказаться, но на сей раз Ёгоро не желал ничего слушать и в конце концов настоял на своем. Друзья вместе после долгого отсутствия вернулись в Хондзё и отперли двери лавки. Осмотревшись со временем, Исукэ понял, что, пока его не было и лавка была заброшена, многие из бывших клиентов обратились к услугам других торговцев. Однако были и такие семьи, что снова приходили к нему с заказами, спрашивая при этом, что с ним приключилось и почему так долго не было. Большого дохода лавка принести не могла, но на это и не рассчитывали, так что Исукэ к утрате клиентов относился спокойно. Кое-кто из окрестных жителей пытался расспрашивать его, из-за чего тут была такая буча и кто учинял погром, но Исукэ помалкивал, предоставляя Ёгоро слово для объяснений. Ёгоро считал, что такие разговоры им только на пользу и способствуют укреплению их позиций, поскольку люди им сочувствуют. При этом, разумеется, лишнего о себе не болтали. Кое-как они привели в порядок лавку и начали торговать.

Однако снова открыть лавку на том же месте означало бросить вызов противнику и неминуемо навлечь новую атаку. Едва ли их начинание могло окончиться миром, так что друзья заблаговременно подготовили пути для отступления. К их удивлению, миновало несколько дней, но никто их так и не потревожил.

Вряд ли в усадьбе Киры могли не заметить возвращения Исукэ. Если же там все знали, но ничего не предпринимали… это могло означать лишь то, что у противника на уме нечто иное. Друзья не находили себе места, пытаясь угадать, что же задумал противник.

— Все-таки что бы это значило, а?

— Наверное, им приказано к нам не соваться. Да и вообще что-то в последнее время тех молодчиков из охраны вроде не видно… Может, и в самом деле Киры здесь уже нет? Может, его уже куда-нибудь отсюда забрали? Как подумаю об этом, так сразу на душе скверно становится.

— Да уж!

Больше всего они боялись, что их опасения подтвердятся. Если странное затишье означало, что противник готовится к решающей схватке, а охранников не выпускают со двора из стратегических соображений, чтобы не допустить утечки сведений и не обнаружить степени готовности усадьбы к обороне, это еще ничего. Если же им все же удалось злодея Кодзукэноскэ куда-то перевести, обманув бдительность лазутчиков… Это означало бы, что все усилия ронинов пошли прахом.

Друзья гнали от себя тревожные мысли и старались развеять опасения. Они попробовали было сойтись с теми торговцами, что были допущены в усадьбу, и как бы невзначай выведать, что делается в доме Киры, но из этого замысла ничего не вышло. Лавочники, как видно, были запуганы — им строго-настрого было запрещено упоминать малейшие подробности того, что происходит в усадьбе. Может быть, излишнее любопытство друзей вызывало подозрение, но только на все свои вопросы они получали уклончивые и неопределенные ответы.

От подобных ответов тревога их, наоборот, только возрастала. Наконец, когда скрывать опасения уже не было сил, один из ронинов по имени Кохэйта Мори без околичностей предложил:

— Надо попробовать туда пробраться!

— Если бы такое было возможно, то больше и расспрашивать никого не надо было! — усмехнулся Ёгоро.

— А что, уж так-таки и невозможно?

Ёгоро рассказал, какие злоключения пришлось претерпеть Исукэ, но Кохэйта в ответ только рассмеялся:

— Да нет же! Я же не говорю, что надо идти через парадный вход — я предлагаю с другой стороны подобраться. Ладно, сегодня же ночью и попробую!

Затея была, конечно, сумасбродная.

Той же ночью, незадолго до рассвета, Кохэйта, крепко спавший наверху, проснулся и спустился на первый этаж по скрипучим ступенькам.

— Ну, я пошел, — бросил он расположившимся внизу Исукэ и Ёгоро.

— Да ты что! Погоди! — попытался остановить его Ёгоро. — Дело-то больно рискованное! Если дашь маху, всем нам несдобровать!

— Ничего, я уж постараюсь маху не дать! — усмехнулся из темноты Кохэйта. — Только пускай кто-нибудь из вас там покараулит.

— Слушай, лучше брось ты это! — подал голос Исукэ.

— Вот еще! Я же затем тут у вас и остался. Ну, не хотите — как хотите, я сам пойду. Только не найдется ли у вас тут приставной лесенки?

— Ты что же, по лестнице туда полезешь?

— Ну да. Без лестницы через стену перебраться будет трудновато.

— Что верно, то верно… Да брось ты в самом деле!

— А ну вас! Раз так, ничего мне от вас не надо! Я ведь это давно задумал — вовсе не вдруг решился, когда вас тут послушал. Все равно когда-нибудь надо было решиться!

— Подожди! — сказал Исукэ, вставая и затягивая покрепче кушак. — Делать нечего, пойду с тобой.

— Я так и думал! Ну, где тут у вас лестница? — обрадованно засуетился Кохэйта, открывая дверь черного хода.

Холодное лунное сиянье хлынуло в дом.

— Хотя… — спохватился Кохэйта, — может быть, лучше будет где-нибудь в окрестностях у соседей лестницу позаимствовать. Тут случайно плотник поблизости не проживает?

— Вряд ли получится. Может, лестница у кого и есть, да наружу ее, небось, не выставят.

— Тогда придется вашу взять. Только если потом придется бежать и лестницу там бросить, лучше чтобы была чужая…

— Да ладно, на нашей не написано, откуда она. Бросим так бросим. Не коротковата ли?..

— Сойдет!

На дворе стоял предрассветный морозец. Лестница была вся припорошена инеем. Кохэйта отряхнул иней, взвалил лестницу на плечи и потащил к задней стене усадьбы Киры, стараясь не выходить на свет. Исукэ молча смотрел, как он приставил лестницу к стене в затемненном месте, попробовал, прочно ли стоит, и не говоря худого слова принялся взбираться по перекладинам. Месяц сиял на небосводе, заливая светом ряд остроконечных деревянных колышков, торчащих из черепичного покрытия ограды.

Когда Кохэйта добрался до гребня стены, силуэт его отчетливо отпечатался на фоне лунного неба. Исукэ смотрел снизу и переживал за товарища, но при этом прекрасно понимал, что, если только разведка пройдет успешно, польза от нее для общего дела будет неоценимая. Поскольку ставки уже были сделаны, оставалось только молча наблюдать и ждать, чем все кончится.

Тем временем Кохэйта соскользнул вниз по ту сторону стены.

Мгновенье… еще мгновенье… Ничто пока не нарушало тишины, и время тянулось невыносимо долго. Исукэ тревожно прислушивался: не залает ли собака? Не идет ли ночной обходчик? Он так и вздрогнул, когда издалека, из-за стены, в лунном безмолвии холодной ночи донесся стук открывшейся двери. «Все пропало!» — пронеслось в голове у Исукэ.

Из дома донесся топот множества ног.

— Вон он! Вон он! — послышались крики.

Эх, ведь с самого начала было ясно, что эта сумасбродная затея плохо кончится! Исукэ переживал из-за того, что не смог отговорить приятеля, но надеялся, что Кохэйте все же удастся спастись. Если же ему не повезет и он попадется в лапы людям Уэсуги, прийти ему на помощь все равно невозможно. От этой мысли у Исукэ кошки скребли на сердце.

Тут над гребнем стены показалась голова.

— Беги! — крикнул Кохэйта.

Исукэ тут же подхватил лестницу на плечи и бросился наутек мелкими шажками. Кохэйта тем временем благополучно спрыгнул на землю и теперь бежал за ним без оглядки. Хоть ночь была и холодная, с Исукэ градом катился пот. Не так-то легко было бежать с лестницей по узкой улочке и ни на что не наткнуться.

— Ха-ха-ха-ха, — рассмеялся во весь голос Кохэйта. — Да все уже, порядок! Сюда они за нами не погонятся. Ну и видок у нас тобой!

— Хорошенькие шутки! — рассердился Исукэ. — Тебе бы только повеселиться!

— Да ладно, кончилось-то все хорошо! А охрана там точно есть! — весело сказал Кохэйта. — Пока я потихоньку крался, никто меня и не замечал. В доме было темно — вот я и решил нарочно пошуметь. Ну, тут они и выбежали как миленькие. Мечами-то размахивают… Человек семь-восемь прибежало.

Исукэ неодобрительно посмотрел на приятеля, думая про себя: «Ну, шальной!» Он все еще опасался погони и то и дело тревожно оглядывался. Однако усадьба Киры, залитая лунным сияньем, снова погрузилась в безмолвие.

Спрятав лестницу в подполе, они вернулись к себе через черный ход.

— Ну, как там? — обеспокоенно спросил Ёгоро, выходя навстречу.

— Да так, ни шатко ни валко. Мори только шуму наделал, а толку никакого. Правда, за стену точно слазил, — со смехом отвечал Исукэ, которому удалось наконец совладать со своим нервическим возбуждением.

— Неужели все-таки слазил? — поразился Ёгоро. — Это в каком же месте? Значит, у них там часовых не выставлено?

— Часовых нет, но вообще охрана там есть.

— А ты внутрь не заглядывал? К самому Кире в спальню?

— Ну уж, туда я не добрался. Дом-то здоровенный, и к тому же я ведь там оказался впервые. Откуда мне было знать, где кто спит? — ответил Кохэйта.

С этим трудно было не согласиться. Исукэ и Ёгоро оставалось только удивляться бесшабашной отваге приятеля.

— Жалко, что не удалось. Главное-то было установить, где его там прячут. Но, судя по тому, что охрану не сняли, Киру все-таки никуда не перевели.

— Ну да! Я тоже так думаю.

— Пока что надо обо всем доложить Хорибэ.

Все трое были в приподнятом настроении — впереди замаячил луч надежды.

В то утро Ясубэй Хорибэ стал обладателем подлинного сокровища — чертежа усадьбы Киры. Дело было так. Он проследил и выяснил, кто был прежний хозяин усадьбы, проживавший здесь до того как Кира, уйдя в отставку, перебрался сюда из призамкового квартала Гофукубаси. Им оказался сёгунский вассал-хатамото по имени Нобориноскэ Мацудайра. Он же и строил все подворье. Ясубэю стоило немалых трудов отыскать плотника Торё, который тогда был у Мацудайры подрядчиком. В конце концов чертеж усадьбы был извлечен из вороха старых бумаг, среди которых он валялся в шкафу у плотника. Ясубэй вернулся в домишко в пятом квартале Хаяси-тё не чуя под собой ног от радости. Делившие с ним кров Окаэмон Кимура, Кампэй Ёкокава, Сёдзаэмон Оямада и Сэйэмон Накамура не могли поверить такому везенью.

Сгрудившись вокруг изрядно помятого листа бумаги, они шумно обсуждали находку.

— Наверное, кое-что там перестроили. Надо бы выяснить, что там нового, и добавить в чертежи, — скромно заметил Ясубэй, нарочито преуменьшая важность своего приобретения.

— Да что уж там! Потрясающе! Один этот чертеж стоит тысячи солдат! — восторженно отозвался Кампэй.

— Надо поскорее показать командору!

— Конечно, только давайте себе оставим копию. Оямада, сможешь срисовать?

— Будет сделано! — согласился Сёдзаэмон и, приняв чертеж, уселся за столик.

Как раз в это время подоспел Кохэйта Мори.

— Ты где был? — полетели к нему вопросы со всех сторон, но Мори только отмахнулся и хотел было уже скрыться в своей комнате, когда Кампэй его окликнул:

— Иди-ка сюда — покажем любопытную вещицу. Если тебе сейчас спать охота, вот увидишь, сон как рукой снимет!

Он взял со стола чертеж, который перерисовывал Сёдзаэмон, и бережно развернул у Кохэйты перед глазами. Тот взглянул без особого интереса, прочел название и спросил:

— Ну, усадьба Мацудайры… А какого именно Мацудайры усадьба?

— Нобориноскэ Мацудайры. Сейчас в ней проживает некий старец по имени Кодзукэноскэ Кира.

— Что?! — воскликнул Кохэйта и кровь бросилась ему в лицо.

Перед ним был чертеж той самой усадьбы, в которой он побывал прошлой ночью. Глаза Кохэйты забегали по чертежу, пытаясь отыскать на схеме то место у задней стены усадьбы, где он приставил лестницу и перебрался во двор. Найдя это место, он тщательно проследил весь свой путь по тропинке от стены к дому.

— Отличается довольно сильно, — наконец сказал он к всеобщему удивлению. — Вот тут никакого просторного двора нет.

— Ты-то откуда знаешь?

— Да я туда вчера ночью забрался.

— Не может быть!

— Нет, правда, пробрался туда и кое-что высмотрел… Правда, немного. Вот тут вроде флигель был. Точно, был.

— А ты не ошибаешься, Мори?

— Что ж, я врать буду, по-твоему? Эх, жаль! Если б только у меня этот чертеж вчера был, когда я туда отправился!.. Теперь-то уж вряд ли туда проберешься. Они там после вчерашнего переполошились, часовых, небось, расставили. Нет, теперь никому туда не пройти. Вот черт! Теперь все пропало! Как скверно получилось! — сокрушенно вздохнул он, повесив голову.

— Послушай-ка, Мори! — подбодрил его Ясубэй, — Ты лучше расскажи, как все было. Пропало или не пропало, это мы еще поглядим. Ты скажи, как ты туда пробрался-то?

— Сейчас расскажу, конечно, только прежде хочу перед всеми повиниться. Вот такой я шальной! Хотел разузнать, есть там Кира или нет — вот и полез… Правда, этого все равно выяснить было нельзя — ну, я и решил: попробую хоть разузнать, есть ли охрана. Взял и сам же их нарочно разбудил. Теперь они, наверное, охрану усилили. И как я об этом не подумал?!

— Н-да! — с озабоченным видом сказал Ясубэй. — Но ты рассказывай поподробнее.

Через Тюдзаэмона Ёсиду Ясубэй передал добытый чертеж Кураноскэ. Наконец-то на карте, которую они немалыми стараниями вычерчивали с Тюдзаэмоном, исчезло белое пятно в квартале Мацудзака. Однако пока было неизвестно, что именно и как перестроили в усадьбе при Кире. Если верить слухам, то там, опасаясь нападения ронинов, вырыли подземный ход да еще понастроили вращающиеся стены,[170] как в театре Кабуки, чтобы сбить с толку противника. Еще там построили казарменный барак для охраны и укрепили ограду, так что те места, где раньше можно было перелезть, теперь стали неприступны.

Все это, конечно, хотелось бы разузнать поточнее. Если бы только удалось выяснить это, да еще установить, где располагается спальня Киры, а также где он в действительности находится, то ударить можно было бы в любой момент. Въедливый Тюдзаэмон Ёсида дни и ночи проводил за своей картой, тщательно обдумывая, откуда и как лучше подобраться и сколько где может потребоваться людей, а также каким путем Кира в случае опасности может искать спасения. Он выводил из сравнений наиболее вероятные варианты развития событий и на их основании вырабатывал стратегический план штурма.

Услышав о похождениях Кохэйты Мори, Кураноскэ улыбнулся:

— Слишком нетерпелив!

— А что если все-таки еще раз послать Мори? — вмешался сидевший неподалеку Дзюнай.

— Зачем? В наказание за прошлое самовольство, что ли? — рассмеялся Кураноскэ. — Впрочем, в нашем положении любая мелочь пригодится — пусть разведает.

— Так я ему передам.

— Уж пожалуйста! Только скажите, чтобы себя поберег. Жалко будет потерять даже одного из наших, — заключил Кураноскэ.

Дзюнай немедленно отправился выполнять поручение.

Кураноскэ тем временем нагнулся над столиком посмотреть карту, которую продолжал усердно изучать Тюдзаэмон, как вдруг взгляд его упал на письмо, которое Дзюнай начал было писать перед уходом, да так и оставил впопыхах:

«И как же глубоко тронули меня твои стихи! Слезы так и лились. Памятуя о том, что люди на меня смотрят, я все же снова и снова твердил их нараспев. Твои стихи просто великолепны. Лучше моих. Ни в коем случае тебе не следует бросать поэзию — пожалуйста, продолжай слагать стихи!..»

Письмо было адресовано оставшейся в Киото жене.

Кураноскэ был сконфужен оттого, что невольно прочел чужое послание, и в груди его ожили воспоминания о доме Дзюная в Киото, куда ему частенько доводилось заглядывать по утрам после ночных загулов в Симабаре и Гионе. Поскольку из молодежи в доме никого не было, все в нем было выдержано в строгих неярких тонах, и во всем чувствовались покой и благость, словно погружаешься в глубину прозрачной криницы. И со стороны было видно, какой завидной жизнью жили, встречая вместе треволнения сего бренного мира, в этом тихом уединенном доме престарелые супруги — спокойный, уравновешенный старец и его благоверная, обаятельная и утонченная старушка.

— Ёсида, пойдем-ка ко мне в комнату, — пригласил Кураноскэ, поднимаясь на ноги, и вышел, осторожно задвинув за собой фусума, словно покидая священное место, куда не должна ступать нога смертного.

И тут от избытка чувств Кураноскэ захотелось самому написать письмо жене Дзюная.

«Желаю здравствовать, сударыня. Знаю, что Вы часто осчастливливаете Дзюная письмами, отчего и мне радостно на сердце. Сам же Дзюнай пребывает в добром здравии и отменном расположении духа. Мы с ним сейчас делим кров и живем душа в душу, к обоюдному нашему удовольствию. Ничто не омрачает нашего здешнего существования, так что не извольте ни о чем тревожиться. Как я уже замечал и ранее, не только сам почтенный Дзюнай, но и все члены его рода выказывают необычайное радение, обнаруживая беспримерную верность долгу. Сия благородная устремленность, коей сам я могу позавидовать, пребудет в памяти грядущих поколений…»

Кохэйта Мори получил важное задание, чему бесшабашный храбрец весьма порадовался. В тот же вечер он отправился на дело. Однако, как он и ожидал, после вчерашнего переполоха охрану усадьбы Киры значительно усилили. Еще днем от Ёгоро Кандзаки пришло предупреждение, что вокруг усадьбы расставлена ночная стража и надо соблюдать сугубую осторожность. Кохэйта хотел днем выспаться, но у него ничего не вышло — слишком много приятелей приходило с советами и предложениями. Даже проживавший неподалеку престарелый Яхэй Хорибэ явился пожелать Кохэйте, чтобы тот держался молодцом.

Вечером Кохэйта покинул свое временное пристанище вместе с Сёдзаэмоном Оямадой. Поскольку, по его мнению, было еще рано, он предложил Сёдзаэмону завернуть в чайную у моста, где они и расположились за бутылочкой сакэ. Кохэйта на сей раз тоже был переодет в мещанина, и оба приятеля, мирно распивающие вино, были вовсе не похожи на отчаянных искателей приключений, идущих на смертельно опасное дело.

Кохэйта сам был не прочь пропустить стопку-другую, но он и предположить не мог, что Сёдзаэмон так здоров пить.

— Это с каких же пор ты так заливаешь за воротник? — поинтересовался он.

— Да вовсе я и не заливаю! — рассмеялся Сёдзаэмон.

— Небось, пьешь-гуляешь напропалую? Похоже, тебя мастера обучают, — заметил Кохэйта, но приятель в ответ только усмехнулся. Лицо его при этом отчего-то выглядело безнадежно унылым и каким-то потерянным.

Спустя некоторое время он сказал, словно в оправдание:

— Да все равно ведь скоро все мы умрем. Ну, могу я себе позволить слегка, если хочется…

— Оно, пожалуй, так, — согласился Кохэйта, который, как всегда, будучи в некотором подпитии, старался не слишком горячо проявлять свои эмоции, когда речь шла о предметах, затрагивающих сокровенные чувства собеседника.

— Однако ж я теперь узнал много такого, о чем раньше не имел представления, — сказал Сёдзаэмон. — Как мы, самураи, умираем на поле боя, так иные повесы и гуляки запросто умирают ради забав и удовольствий. Странное создание человек. Слышал ли ты молву о куртизанке Хана-Оги из Ёсивары, что совершила двойное самоубийство вместе со своим клиентом?

— Нет, не слышал. Ну и глупость же это!

— Ну, уж так нельзя сказать… — усмехнулся Сёдзаэмон. — Я тоже думал было, что они друг друга полюбили и решили как бы по долгу любви вместе умереть. Оказалось, что все не так. Хана-Оги вовсе не любила того мужчину — просто для забавы решила расстаться с жизнью.

Кохэйту поразила та угрюмая серьезность тона, с которой Сёдзаэмон обсуждал городские сплетни.

— Я вот тут слышал, что где-то в Китае есть такое снадобье: как его выпьешь, так жизни лишишься, но взамен обретешь неземное блаженство. Ну, то есть вроде бы уснешь сладким сном и не проснешься. И как будто бы у того дружка Хана-Оги было это снадобье, которое он неизвестно откуда достал. Похоже, что Хана-Оги не слишком-то томилась душой о своем партнере, а просто сознательно хотела испытать наивысшую радость в смерти. Говорят, у обоих покойников на лицах было написано такое блаженство!..

— Глупости это!

— Но ведь они в самом деле свою жизнь отдали. Всерьез! Можно сказать, на смерти помешались…

— И все ради чего?! Ради какой-то ерунды!

— Верно. Но ведь они не ради кого-то отдали жизнь, а просто для того, чтобы получить удовлетворение. Не ради чести или долга, не ради господина, не ради родителей, а целиком и полностью только для себя, — ответил Сёдзаэмон со скрытым раздражением. — Это, по твоему, можно назвать ерундой?

— Конечно, можно! — убежденно сказал Кохэйта. — Когда на кону жизнь, очень многое можно совершить, и, если подумать, это здорово — вот только что совершить-то?! Все зависит от того, что человека к смерти подвигло — а то ведь, может быть, и смерть станет только свидетельством глупости. Ну, а ты хочешь все поставить на одну доску: свое самопожертвование, когда ты готов отдать жизнь ради чести нашего покойного господина, и жалкий конец какой-то грязной продажной женщины, совершившей с партнером двойное самоубийство. Разве не так?

— Ну-ну! — сконфуженно усмехнулся Сёдзаэмон. — Ладно, хватит об этом, а то ты сразу сердишься.

— Еще бы не сердиться!

— Ну, ладно, ладно, закончили. Чем больше будем об этом говорить, тем ты только больше будешь заводиться. Вон, даже у сакэ от этого вкус портится.

— Хорошо, уговор — что бы ты ни сказал, я ни на что не сержусь. Говори! Ты, по-моему, малость не в себе, так что я за тебя беспокоюсь.

— Хм, ну что ж, ладно. Я стану говорить, а ты уж тогда будь за врача: если вдруг что-то не то обнаружишь, старайся поправить, подлечить… — тихо промолвил Сёдзаэмон, и от его слов повеяло холодком.

Кохэйта со своей всегдашней бесшабашной отвагой собрался уже было вторгнуться в заповедные пределы чужой души, но от его слов Сёдзаэмону стало не по себе, а сердце захлестнула волна горечи.

— Я тебе, право, буду очень признателен, — продолжал Сёдзаэмон, но в тоне его послышался оттенок язвительности, от которой Кохэйту слегка покоробило.

— Нет, знаешь, давай лучше все-таки закончим разговор, — вдруг сказал Сёдзаэмон. — Не потому, что я боюсь тебя рассердить. Просто пока я про себя думаю о чем-то, все выглядит смутно и неопределенно, а если все высказать, мысли станут отчетливей, и уж больно мне от того будет тяжело. Давай-ка лучше вместо этого я тебе еще налью!

— Ты говоришь, тебе тяжело об этом думать — может быть, потому, что ты сам сознаешь, как эти мысли пагубны?

— Да нет, не потому… Просто мне кажется, что мы уж слишком далеко зашли в отречении от самих себя. Правда, в деле, на которое мы собрались, без такого самоотречения нельзя.

— Что за чушь ты городишь! Ты, получается, против воли примкнул к нашему союзу — просто другого выхода не было, да? Я равнодушно такое слышать не могу! Видите ли, его милость только и думает, что о ничтожном человечишке по имени Сёдзаэмон Оямада. Печется только о своей ничтожной персоне. А ведь наша истинная жизнь, ради которой стоит жить, как раз в том, чтобы отдать свою жизнь и тем самым сделать свое существование более значительным. Мы все как один живем единой жизнью, делим радость и боль, вместе стремимся к единой цели. Так-то! Каждый из нас может жить только как член братства, ничего иного и помыслить невозможно. И все мы такие неуместные мысли от себя гоним.

— Да ведь я с этим вполне согласен, — возразил Сёдзаэмон. — Однако если такого рода жизнь для человека представляет ценность, то, я полагаю, здесь должно подразумеваться нечто большее, чем жизнь во имя клана Ако. Жизнь в этом смысле в самом лучшем варианте, наверное, должна быть прожита ради того, чтобы дать счастье наибольшему количеству людей. Только я на такое не способен… Если взглянуть с точки зрения той, большой Жизни, то предприятие, которое мы затеяли, всего лишь дерзкая вылазка, не более.

— Что?!

— Ну вот, все-таки рассердился. Я и впрямь сказал что-то ужасное. Но я не то имел в виду. Ты не думай, я память нашего покойного господина чту и о долге своем не забываю. Просто я кроме этого еще о многом размышляю. Вот в чем суть. Только в этом дело. Не пойми меня превратно. Я ведь только того и желаю, чтобы быть со всеми заодно, — сказал Сёдзаэмон каким-то особенно проникновенным тоном и тут же, будто намереваясь обратить все в шутку, добавил: — Так что, ежели только ты, брат, мне доверишься, уж я не подведу!

Кохэйта сидел с выражением мрачной задумчивости на лице. Вино, от которого развязался язык, вопреки надежде Сёдзаэмона, отнюдь не спасло положения и не разрядило атмосферы. Тем временем ночь вступила в свои права.

— Пошли! — сказал Кохэйта, и оба двинулись к выходу.

После того как приятели расстались, у Кохэйты Мори остался на душе неприятный осадок от недавнего спора. Он не мог себе простить, что дал Сёдзаэмону себя переспорить. А ведь их беседа имела прямое отношение к тем понятиям воинской доблести и Пути, которыми они жили. Конечно, уверенность его в том, что надо идти к намеченной цели напрямик, не поколебалась, но он злился, чувствуя, что в споре по сути дела проиграл. Выходило, что по части риторики он недотягивает. Не может ясно выразить словами то, о чем думает, что так и вертится на языке, все горячится, нервничает — вот и проигрывает в результате.

Какие у самурая должны быть главные принципы и отличительные качества? — Способность осуществлять задуманное, верность в служении… Это все, конечно, так. Без лишних слов делать дело, исполнять долг. А Сёдзаэмон Оямада пытается поколебать важнейшие для самурая понятия.

Размышляя таким образом, Кохэйта шел в направлении усадьбы Киры, но по мере того как он приближался к ограде, снедавшая сердце забота постепенно улетучивалась, словно клубы тумана. На смену ей пришли другие тревоги и опасения, вполне естественные для человека, который отправлялся на рискованное дело, таящее в себе еще больше опасностей, чем прошлой ночью. Все чувства его были в крайнем напряжении, и Кохэйта был готов к новым испытаниям. Притаившись за бочкой с дождевой водой, он весь обратился в слух и некоторое время пытался сориентироваться в обстановке.

Луна, будто вынырнувшая из ледяных глубин, неторопливо плыла по холодному ночному небу, похожему на доску. Плитки черепицы влажно блестели в ее отблесках. Было так тихо, что слышно было, как шуршат на ветру взметенные ветерком обрывки бумаги. Заслышав доносившиеся из-за ограды шаги часового, Кохэйта почувствовал, что нервы уже на пределе.

Послышался звук, будто копье или пику вонзили в землю. Похоже, что ночная стража обходит территорию. В ветках сосны, нависавших над оградой, сверкнул огонек фонаря. Но вот огонек погас, и шаги стали удаляться. Все вокруг снова погрузилось в безмолвие.

Если лезть, то сейчас! — пронеслось в голове у Кохэйты. — Обход же не может длиться беспрерывно. Наверное, у них для обходов установлены определенные часы.

В эту ночь лестницы у него припасено не было. Кохэйта подпрыгнул повыше, уцепился за гребень стены, подтянулся на локтях и осторожно заглянул во двор. Во всех флигелях внешние щиты были задвинуты, свет погашен.

— Может, и так достаточно — только заглянуть… — подумал на мгновение Кохэйта, но не такой он был человек, чтобы удовлетвориться подобной малостью. Убедившись, что стражи поблизости нет, он рывком перекинулся через гребень стены, еще раз оглянулся по сторонам и спрыгнул внутрь.

Перед мысленным взором Кохэйты отчетливо вырисовывалась карта, которую добыл Ясубэй и скопировал Сёдзаэмон. Он внимательно осматривал залитое лунным светом подворье, сравнивая то, что видел вокруг себя, с изображением на карте. Лунных лучей было достаточно для того, чтобы отличить, какое здание старое, а какое новое.

«Вот это строение новое, на карте его нет — наверное, казарменный барак для стражи».

Крадучись Кохэйта обошел вокруг барака, приложил ухо к стене, но есть кто-нибудь внутри или нет, было трудно понять. Он отошел от барака и присмотрелся к другому флигелю.

Где же все-таки может быть спальня их заклятого врага Киры? И, в конце концов, есть ли он вообще в усадьбе или нет? Это необходимо выяснить в первую очередь! Подбадривая себя подобными рассуждениями, Кохэйта отважно продвигался шаг за шагом все дальше вглубь подворья. Как вдруг совсем близко послышались шаги. Каким бы ни был Кохэйта храбрецом, но тут и он, оторопев, застыл на месте. Прямо перед ним отворилась калитка, и из нее вышел здоровенный верзила. Глаза их встретились. В то же мгновение Кохэйта, как вспугнутая птица, бросился наутек. Что-то сверкнуло в воздухе — должно быть, верзила метнул ему вслед нож.

Надо было скорее бежать, но с одной ногой что-то было не в порядке. Он как во сне слышал приближающийся со всех сторон шум погони.

Видя, что ночные дозорные устремились за ним по пятам, Кохэйта растерялся и метнулся наконец к ближайшей постройке, чтобы за ней спрятаться. Из оружия у него с собой был только кинжал, так что в случае решительной схватки на победу рассчитывать не приходилось. Оставалось только спасаться бегством.

Все еще пребывая в некотором помрачении, он нырнул под помост веранды и там впервые перевел дух, но тут ему пришло в голову, что опасней убежища, пожалуй, и не придумаешь. Ведь в подполе будут искать в первую очередь! Стоит только посветить фонарем — и ему конец. Впрочем, когда Кохэйта сообразил, куда забрался сгоряча, было уже поздно бежать дальше.

Перед глазами у него в лунном свете промелькнули черные подолы кимоно преследователей, промчавшихся мимо веранды. Тут он обратил внимание на странную боль в колене, а когда дотронулся до больного места, рука оказалась вся перепачкана кровью. Рана была довольно глубокая — наверное, брошенный верзилой нож все же достиг своей цели. За пазухой у Кохэйты было махровое полотенчико. Он крепко перевязал рану и, отбросив ножны кинжала, зажал клинок в зубах.

— Потише, шума не поднимать! — бросил один из преследователей.

Перед верандой снова промелькнула черная тень.

— Потише, шума не поднимать! — механически повторил про себя Кохэйта.

Почему это им понадобилось соблюдать тишину? Своя ведь усадьба — вроде бы стесняться особо некого… Или они боятся разбудить соседей? А может быть, не хотят тревожить сон господина? От этой мысли у Кохэйты сердце сильнее забилось в груди: может быть, все-таки Кира еще здесь, в усадьбе! Если это так… В конце концов, если бежать не удастся, можно попробовать пробиться к Кире и заколоть негодяя.

Да нет, так не годится. Строго-настрого запрещено — сколько раз об этом толковали на сходках. Надо бежать! Бежать во что бы то ни стало! Осторожно выглянув наружу, Кохэйта стал потихоньку выползать из-под веранды.

— Надо бы под верандой глянуть! — раздался чей-то голос. Послышались приближающиеся шаги. Мелькнул свет фонаря.

«Хоть бы пронесло!» — прошептал Кохэйта, а сам, не теряя времени, перешел к действиям. Надо было пробежать через залитый лунным сияньем двор и перемахнуть через стену. Завидев бегущего, стражники поняли, что добыча ускользает, и дружно бросились вслед. Кохэйта, сам не сознавая, что делает, на бегу обернулся и всадил кинжал в ближайшего преследователя. Затем он подпрыгнул, с силой оттолкнувшись от земли, ухватился за гребень стены и подтянулся. В этот миг один из преследователей больно ткнул его шестом.

Посыпались удары палок. Стараясь уворачиваться от ударов, Кохэйта все же вскарабкался наверх. Он качнулся было на гребне стены, изо всех сил стараясь ни в коем случае не рухнуть назад, в руки преследователей, и перевалился наконец на другую сторону. Однако, против ожиданий, упал он не на дорогу, а во двор соседней усадьбы. Это была довольно большая усадьба. Задвинутые щиты ставен тускло отсвечивали под луной. Кохэйта немного перевел дух.

— Поворачивай, слышь! Пошли, зайдем с улицы! — донеслись крики преследователей с другой стороны стены.

Как видно, они собирались зайти с улицы, разбудить стражу в этой усадьбе и потребовать выдать им добычу. Поверив было на мгновение, что спасение уже близко, Кохэйта понял, что ошибся. Кто же отпустит безнаказанным нарушителя спокойствия, который, как тать в нощи, через забор вторгся в чужое именье! Он не мог придумать ничего лучшего, как снова пуститься в бегство. Стремясь выбраться к другой стороне усадьбы, он усилием воли преодолел боль в ноге, поднялся и уже собрался было припуститься через двор, как вдруг в доме вспыхнули огни, заливая светом двор, и двери распахнулись настежь.

— Охальник! — негромким, но грозным голосом бросил вдогон пустившемуся наутек Кохэйте появившийся на веранде мужчина. Беглец обернулся со свирепым выражением и посмотрел исподлобья на немолодого статного хозяина дома. Тот тоже не мигая пристально смотрел на него своими узкими глазами. Вслед за тем мужчина, не сводя с беглеца глаз, принял поданный хорошенькой служанкой бумажный фонарь. Прежде чем Кохэйта успел пуститься наутек, фонарь уже был у него в руках. Завидев эти решительные действия, Кохэйта заподозрил подвох и, боясь оказаться на свету, рванулся прочь.

Однако, вопреки его ожиданиям, хозяин, заполучив фонарь, тут же задул его. В этот момент постучали в ворота.

— Не волнуйтесь, вы в безопасности! — сказал хозяин.

Трудно было поверить, что столь приветливое обращение адресовано разбойнику, вторгшемуся в чужую усадьбу. Хозяин говорил негромко и весьма любезно. Не веря своим ушам, Кохэйта нутром почувствовал, что этот человек действительно желает ему добра.

Стук в ворота прекратился, и послышались деловитые торопливые шаги — кто-то шел сюда по коридору.

— Ты, Ягоэмон? — обернулся на звук хозяин, все еще продолжая держать в руках погашенный фонарь.

— Сами, значит, изволили встать, сударь? — промолвил сиплым голосом показавшийся из коридора начальник охраны. — Там пришли из соседней усадьбы, от его светлости Киры. Говорят, какой-то злодей к ним забрался, а теперь вот перескочил через забор к нам. Просят, значит, им его выдать, а ежели сами не справимся, то впустить их к нам во двор, и тогда они уж сами все обыщут и молодчика найдут.

— Отказать! — решительно сказал хозяин.

— Слушаюсь.

— Скажи им, что выдавать в соседнюю усадьбу мы никого не собираемся, а злодея, который сюда забрался, сами зарубили и тело выбросили.

— Прямо так и передать?

— Так и передай, чего еще? — внушительно подтвердил хозяин. — А когда они уйдут, пошли кого-нибудь за врачом. Пригласи доктора Охару. Пусть скажут там, чтобы срочно явился — мол, человек случайно поранился.

Кохэйта был тронут до глубины души.

Хозяин усадьбы ушел в дом и больше уже не показывался. Зато слуги, даже не спросив имени злодея и не поинтересовавшись, кто он такой, принялись без лишних слов усердно ухаживать за раненым. Когда же он сам попытался представиться, его почтительно остановили — должно быть, такие указания были получены от господина.

Тучный доктор прибыл через калитку с черного хода и оказал необходимую медицинскую помощь. Кое-как идти он все-таки мог. Кохэйта испытывал чувство огромной благодарности к этим людям, так тепло о нем позаботившимся, и к хозяину усадьбы, который незримо ими руководил. Горячо всех поблагодарив, он собрался уходить.

— Проводите его, куда скажет, — приказал начальник охраны двум дюжим молодцам, и пояснил, обращаясь к Кохэйте. — Хозяин распорядился.

Кохэйта хотел было отказаться от столь непомерной любезности, но, подумав, молча поклонился и принял предложение.

Когда Кохэйта покинул усадьбу, начальник охраны отправился доложить хозяину. Тот, уже лежа в постели, безмолвно выслушал сообщение и спросил:

— Ну и как, наши соседи без возражений приняли все, что ты им сказал и ушли восвояси?

В сущности, охранникам из усадьбы Киры ничего больше и не оставалось. Когда начальник охраны подтвердил его предположение, хозяин презрительно улыбнулся:

— Даже не попросили выдать труп. Ну да, Кира-то у них там прячется… Не хотят поднимать шум.

Двое самураев, которым было велено проводить незнакомца, шли по обе стороны от Кохэйты, озираясь по сторонам, готовые в любую минуту выхватить меч. Можно было предполагать, что охранники Киры, недовольные полученным ответом, устроили где-нибудь неподалеку засаду, но все обошлось. Ночь уже клонилась к рассвету: луна ушла на край небосклона, и прохладные краски зари уже золотили крыши домов. По положению луны в небе Кохэйта сообразил, что усадьба, где он только что побывал, примыкала с северной стороны к усадьбе Киры. Если так, то, судя по карте, с западной и северо-западной стороны располагалась усадьба знаменного самурая-хатамото Тикары Цутии, а с восточной — Маготаро Хонды, одного из верхушки военной знати клана Мацудайра.

— Наверное, то был его милость Цутия? — гадал про себя Кохэйта, вспоминая ладное, исполненное грозного достоинства обличье хозяина дома с бумажным фонарем в руках.

Во всяком случае было очевидно, что хозяин усадьбы признал в нем одного из ронинов клана Ако, которым он симпатизирует. Иначе с какой стати он бы сделал вид, что не замечает человека, которого сам назвал охальником, да еще велел оказать незнакомцу медицинскую помощь и проводить его с охраной, не спрашивая притом ни имени, ни звания?.. Поистине он заслуживает благодарности! Да и для них самих, для ронинов, отрадно узнать о том, что есть на свете такие люди — от этого прибавляется душевных сил.

За такими раздумьями Кохэйта вовсе позабыл о боли от раны в ноге. Он весь так и сиял.

— Безмерно вам признателен за все, господа! — остановившись, сказал он двум самураям. — Когда вернетесь в усадьбу, пожалуйста, передайте мою самую горячую благодарность хозяину и всем остальным. Надеюсь, еще представится случай явиться лично засвидетельствовать почтение. Ну, а пока…

— Мы всё понимаем… — перебил его один из сопровождающих, не окончив фразы.

Почтительно распрощавшись, Кохэйта отправился восвояси, а оба самурая еще долго стояли и смотрели ему вслед, пока ночной гость не скрылся из виду.

Обо всем, что случилось той ночью, поутру было доложено Кураноскэ.

— Значит, Цутия? — кивнул он.

Хотя на лице командора ничего не отразилось, он был под сильным впечатлением от рассказа. Сейчас, когда самурайство, казалось, внешне обрело совершенную форму, самурайский дух обнаруживал все признаки упадка. Радостно было узнать, что есть рядом хотя бы один из тех, что называли себя «самураями старой закалки», в действительности являя собой нетленный пример поборника и защитника благородного рыцарского духа. Уже сам факт того, что такой человек обитал в усадьбе, отделенной одной лишь стеной от усадьбы Киры, служил парадоксальным свидетельством того, что в эпоху Гэнроку наряду с самурайским кодексом чести, писанным для защитников существующего режима, существовал и другой кодекс чести, который испокон веков ставил во главу угла жертвенность и упорное радение во имя долга.

У Сёдзаэмона Оямады, после того как они расстались с Кохэйтой, тоже остался в душе неприятный осадок от того, что во хмелю ввязался в спор с приятелем. В споре, видя, что дело идет к ссоре, он старался уступать собеседнику, чтобы избежать размолвки, и теперь корил себя за это. Ну почему он не мог все высказать четко и убедительно? Почему, когда Мори в запальчивости спросил, неужели можно сравнить бесславную смерть по какому-то дурацкому любовному влечению со смертью во имя вассального долга верности, он не ответил определенно, что можно? Почему не сумел ясно ответить, что, если жить не ради кого-то, а лишь ради себя самого, то можно свершить все что угодно и именно тогда можно будет с наибольшим основанием сказать, что жизнь прожита не зря?..

Жизнь, в которой так много всего заключено, жизнь, превосходящая собственное маленькое Я…

Ха-ха-ха-ха… Неплохая афиша получается. Но если смотреть под таким углом, то могут быть некие категории и градации, определяющие, как именно человек проживает свою жизнь. Нет, жизнь стоит отдать не ради клана Ако — ради Пути самурая, кодекса рыцарской чести, единого для всей Поднебесной. Так, наверное, можно сказать?..

Но тут сразу возникает целый ряд вопросов. А что такое, собственно, Путь самурая, Бусидо? И что такое самураи?

Если смотреть в чисто количественном выражении, то самураи ведь составляют всего лишь небольшую часть прочего человечества. Если уж жертвовать жизнью ради других, то тогда, наверное, ради большего количества людей — хотя бы ради двоих, лучше ради пятерых, а еще лучше ради сотни или тысячи отдать свою жизнь. Если совершить такой подвиг, если сражаться за счастье максимально возможного числа людей, то уж точно можно сказать, что жизнь прожита не зря, и отдать ее за счастье великого множества людей — дело поистине благородное. Ради этого стоит жить и умереть в борьбе за счастье народа. Однако очевидно одно: самураи, разгуливающие с двумя мечами за поясом и признанные высшим из всех четырех сословий, в этом народе отнюдь не составляют большинство. Их едва ли одна десятая от всего населения наберется. А если так… Значит, в доводах Кохэйты концы с концами не сходятся. Все-таки жизнью стоит пожертвовать только ради счастья того большинства людей, что относятся к низшим сословиям. При таком сознании принесенной пользы не жалко расстаться с жизнью. Если взглянуть с этой точки зрения, то вся их месть — в конце концов только забава, способ потешить себя. Причем забава, которая призвана была отвлечь, обмануть нечистую совесть получше, чем куртизанки, которых они покупают в веселых кварталах. Дурачье!

Выпитое сакэ заставило его позабыть все правила благопристойного поведения, и Сёдзаэмон бешено расхохотался, нарушив дремотное безмолвие ночи, так что вся окрестность отозвалась глухим эхом.

Луна уже добралась до середины зимнего небосклона. Резче обозначились на земле тени домов и деревьев. Под ногами Сёдзаэмона тоже виднелась черная тень, которая приходила в движение с каждым шагом и судорожно сотрясалась от хохота. Тень от ивы… Тень от моста…

Отчего-то ему казалась, что нынче ночью все предметы выглядят необычно. Вроде бы не так уж он был пьян… И все вокруг казалось странным, ни на что не похожим. Как будто новая, неведомая вселенная открывалась перед взором.

Незаметно для себя Сёдзаэмон очутился подле отцовского дома. Он живо представил себе похожую на трухлявое дерево фигуру наполовину парализованного, прикованного к постели отца, эти живые мощи, всю мрачную, гнетущую атмосферу дома, в котором лежит неизлечимо больной после апоплексического удара, и невольно поморщился. Видеться с отцом ему сейчас не хотелось. Во-первых, при встрече с больным отцом пришлось бы как-то унять нахлынувшее на него нынче ночью буйство, дававшее необычайную внутреннюю уверенность в себе. Невыносимо было даже представить себе сейчас, при нынешнем его настрое, сюсюканье с немощным стариком. В нерешительности он остановился, немного постоял в раздумье и, свернув в какой-то проулок, зашагал наугад, куда глаза глядят, в лунном сиянье вдоль берега реки.

Неподвижная вода в реке была черна. Там и сям на водной глади покачивались прикрытые соломенными циновками лодки. Луна заливала ярким светом безлюдную тропинку вдоль берега. У Сёдзаэмона озябли руки. Наверное, оттого, что хмель начинал выветриваться, плечам тоже было холодновато. Сёдзаэмон за последнее время пристрастился к сакэ. Ему хотелось оказаться в уютном свете комнатного фонаря напротив какой-нибудь смазливой мордашки. Хотелось не думать о докучных делах, забыться во хмелю.

Куда бы податься? Вернее, где же он сейчас находится? Приостановившись, Сёдзаэмон огляделся вокруг. Чуть поодаль впереди виднелся мост. Он прошел еще немного и вгляделся, пытаясь в лунном свете прочитать название моста. Ночные испарения окутывали руки, положенные на перила моста, по спине пробегал холодок. Название моста растворялось в лунных бликах, так что прочитать его оказалось невозможно. Земля вокруг была усыпана палыми листьями ивы.

Сёдзаэмону вдруг показалось, что рядом кто-то тихонько усмехнулся. Он поднял голову и осмотрелся. На середине моста кто-то стоял, опершись на перила. Это была женщина, и, по-видимому, молодая. В мертвенном свете луны она выглядела зловеще. Что-то знакомое чудилось в ней Сёдзаэмону, и он невольно не мог оторвать от девушки глаз.

— Сати! — воскликнул он в приливе неожиданной радости.

Но с чего бы давно умершая Сати Ходзуми вдруг оказалась в таком месте? От этой мысли Сёдзаэмон содрогнулся, зубы его застучали от страха. Широко раскрытые глаза были по-прежнему прикованы к девичьей фигуре посреди моста и смотрели не мигая.

Девушка с лицом, похожим на Сати, стояла, прислонившись к перилам, заведя обе руки за спину, и тоже пристально смотрела на Сёдзаэмона, слегка покачиваясь то вперед, то назад. По лицу, казавшемуся очень бледным в холодном свете луны, скользили блики.

— Не бойтесь, я не привидение, — промолвила девушка, и голос ее был не похож на голос Сати.

Звук этого бархатистого мягкого голоса вывел Сёдзаэмона из мистического оцепенения, в которое его повергла нежданная встреча, но он все еще не мог до конца прийти в себя и продолжал рассматривать девушку с большим удивлением. Да, то была не Сати, но как похожи на Сати были черты ее лица — эти глаза, этот нос! Невозможно было поверить в подобное сходство. Ему казалось, что он видит сон.

— Ну, что вы на меня так уставились?! — рассмеялась девушка. — Я просто выпила лишнего и вышла погулять, чтобы немножко протрезвиться.

— Не может быть… — наконец проронил Сёдзаэмон.

Он невольно загляделся на нежную кожу девушки, белевшую в широко распахнутом вырезе кимоно. Перехватив его взгляд, она поспешно поправила воротник, прикрыв декольте, но увиденного было достаточно для того, чтобы Сёдзаэмон живо представил себе все сокрытые под шелком прелести, и в сердце его всколыхнулось забытое чувство.

— Вы и в самом деле так похожи на одну девушку, которую я знал, — сказал он.

В глазах девушки промелькнула озорная усмешка, совсем как у Сати, будто она хотела воскликнуть: «Неужели?!»

— На кого же это?

— На кого?.. Ее уже нет в живых. Но вы так на нее похожи — просто поразительно!

— Вот, значит, почему вы так на меня глазеете!

Сёдзаэмон промолчал. Ему стоило немалых усилий скрыть обуревавшие его чувства, которые бурлили в груди — от волнения у него даже голос изменился. Он вдруг испытал такое же сильное чувство, как в те давно минувшие времена, когда они встречались с Сати. Он подавил тяжкий вздох. Судьба сыграла с ним злую шутку, но случайная встреча несла в себе не только печаль — была в ней и отрада. Что же это такое, в самом деле? Вот это… Будто откуда-то из глубины поднимался рокот исполинской волны.

— А та девушка, о которой вы говорите, сударь, кем она вам приходилась?

— Я не столько о ней сейчас думаю, сколько о тебе, — ответил Сёдзаэмон, во взоре которого читалось восторженное изумление. — Ты живешь где-то здесь, поблизости?

Глаза девушки снова сверкнули улыбкой, будто говоря «да», и она слегка кивнула миловидным округлым подбородком. Было видно, что не такая уж она простушка. В том, как она свободно опиралась на перила моста, разговаривая с Сёдзаэмоном, который был ей совершенно не знаком, чувствовалась нарочитая непринужденность. К тому же она была заметно под хмельком, что совсем не шло к ее хорошенькому личику, да так, что даже язык немного заплетался. Женщина была как бы только наполовину похожа на ту прелестную Сати, которую знавал когда-то Сёдзаэмон, и чем дольше он за ней наблюдал, тем более странное испытывал чувство. Лицом его собеседница удивительно походила на невинную, робкую и целомудренную Сати, но глаза выдавали падшую женщину, погрязшую в пучине разврата. На сердце у Сёдзаэмона почему-то стало очень грустно. Ему представилось вдруг странное видение: будто любимая девушка, которую он боготворил, за прошедшее с их последней встречи время претерпела это плачевное превращение. Сердце сжалось от мысли, что не кто иной, как он, виноват в ее падении.

Он протянул руку, а девица, чуть подавшись вперед, сделала глазки, показывая что не прочь составить компанию, и попыталась заглянуть ему в лицо.

— Вот ведь — будто болезнь какая-то! — сказал про себя Сёдзаэмон, чувствуя, как холодок пробегает по коже.

В глазах девицы мелькнула презрительная усмешка, от которой Сёдзаэмон почувствовал себя неловко.

— Ладно, пошли к тебе, что ли? — сказал он, набравшись храбрости.

Роковые слова, означавшие, что выбор сделан, заставили его тут же горько пожалеть о сказанном. Девица молча свернула с моста в узкий переулок, и вскоре они вышли к двухэтажному дому, разделенному пополам — в одной половине, как видно, обитали соседи. Девица отодвинула внешние щиты и зашла в дом. Сёдзаэмон последовал за ней и оказался в темной прихожей с земляным полом. Из темноты повеяло холодом.

Больше никого в доме не было видно. Они поднялись на второй этаж в комнатушку не более четырех татами.

— Вот, погрейтесь, — сказала девица, предлагая Сёдзаэмону ручную жаровню.

Пока он, все еще не в силах успокоиться, настороженно озирался по сторонам, девица опустилась на колени и разлила по стопкам сакэ.

— Тут еще кто-нибудь есть? — спросил Сёдзаэмон.

— Моя мама.

— Она ничего, возражать не будет?

— Не будет! — беззаботно отмахнулась девица.

Сёдзаэмон притянул ее к себе, безмолвно пожирая глазами черты лица, так похожие на черты Сати.

— О, Сати! Сати! — рвалось у него из груди и губы невольно шевелились.

— Да кто же она? Неужели так на меня похожа? — ласково пробормотала девица, словно успокаивая его и поглаживая рукой по спине, а сама тем временем уселась ему на колени.

— Противный!

Короткое словечко слетело с накрашенных пунцовой помадой губ на белом напудренном личике, и девушка спрятала голову у Сёдзаэмона на груди.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Тосэ.

— Значит, Тосэ?

— Ну, можете сегодня ночью называть меня Сати.

— Да, может, так будет лучше…

— Ох, что-то вы такой робкий! — озорно сверкнула глазами Тосэ. — Небось с той, вашей Сати вы себя не так вели — поласковей были, а? Ах, какой противный!

— Да нет!.. — хмуро ответил Сёдзаэмон.

— Нет? Тогда в чем же дело?

Тосэ взяла его руку в свою, погладила, поднесла к губам и стала слегка покусывать пальцы один за другим, как ребенок с наслаждением пробует на вкус сласти. Сёдзаэмон хотел было отдернуть руку, но легкое болевое ощущение от ее зубов в пальцах странным образом добавило приятной расслабленности в его дремотную лень. Сёдзаэмон прикрыл глаза и погрузился в дрему — его совсем разморило, даже язык уже его не слушался, и хотелось только еще глубже погрузиться в эту сладкую дрему.

Ощущение было очень странное. Сохранившийся в памяти светлый образ Сати накладывался на образ этой распущенной, фривольной девицы — будто бы два портрета наслаивались друг на друга. Как ни пытался Сёдзаэмон их расчленить и воспринимать каждую отдельно, ничего не получалось — обе сливались в единый образ. Это обнаженное горячее тело — может быть, оно в действительности принадлежит милой, нежной и беззащитной, словно цветок под дождем, Сати? И этот зовущий рот? И пухлые розовые губы? И горящие желанием глаза?

Неужели это Сати, объятая страстью, шепчет дерзкие, будто опаляющие огнем слова? Неужели это ее белые изящные ручки так зазывно манят в объятия? Ее белые груди вздымаются, словно две чаши, колеблемые бурным дыханием? Ее сердце тревожно бьется, готовое претерпеть новые невзгоды?..

Очарованный этим странным чувством, Сёдзаэмон словно в полусне провел всю ночь в маленькой комнате на втором этаже. Когда же смутно забрезжил рассвет, пришло время Сати протянуть руку, чтобы потребовать платы за свои услуги. И тут образ Сати наконец полностью разделился с образом девицы Тосэ. Сёдзаэмон, с отвратительным ощущением во рту, выбрался из дома на улицу и зашагал прочь. Он шел по рассветной тропинке над рекой, увитой туманной дымкой, и думал о том, что, должно быть, никогда уже больше ему не доведется посетить этот дом. Смутная тревога разливалась в груди, оттого что светлая память о Сати будто запачкалась от встречи с продажной девицей.

При этом помыслы о предстоящей мести не покидали Сёдзаэмона: совесть грызла его за то, что, сблизившись с девицей Тосэ, он тем самым нанес ущерб общему делу. Что женщины? Забава на одну ночь. Промелькнула — а наутро уже и лица ее не вспомнить. Раньше он считал, что любую женщину можно легко забыть, а теперь с ужасом сознавал, что не в состоянии забыть лица девицы Тосэ, так похожей на незабвенную Сати. Волшебство уже вступило в силу, и, как он ни гнал от себя привязчивые помыслы, они уже пустили корни глубоко в сердце и стали неистребимы.

Вновь настала ночь. Сати и Тосэ, которые доселе были раздельны, вновь наслоились и слились воедино в воспаленном воображении Сёдзаэмона, в его сердце, в каждой клеточке его тела. Вопреки своей воле, предавая собственные убеждения, он вновь отправился в тот переулок у реки и затем приходил сюда еще много ночей подряд, пока однажды случайно не узнал всю правду о девице Тосэ.

Он уже в общем-то знал, что в доме, кроме матери Тосэ, обитает еще какой-то мужчина, который никогда не выходит на люди. Сёдзаэмон полагал, что он доводится Тосэ каким-нибудь родственником. О том, что этот мужчина состоит в связи с Тосэ, он узнал совершенно случайно, когда, отойдя на квартал, вспомнил, что оставил в спальне кисет с табаком, и вернулся за ним. Внизу все, похоже, спали, и Сёдзаэмон, не говоря ни слова, направился прямиком на второй этаж. Однако сразу же сбежал вниз по лестнице, так и не взяв кисета.

Он зашел в комнату наверху, ничего не подозревая, и вдруг узрел отвратительную картину — сплетенные, извивающиеся тела мужчины и женщины. С тех пор мерзкое видение неотступно преследовало его, и он с особой остротой ощущал грязь, пропитавшую его собственное тело. Для себя он твердо решил, что более не переступит порога дома развратной красотки.

Конечно, Сёдзаэмону следовало бережнее хранить в сердце чистый образ Сати. Когда он понял это, было уже поздно — желанный образ стал исчезать, растекаться, словно вода сквозь пальцы, превратился в нечто хрупкое, эфемерное. Почти полностью вытеснив Сати, ее место в сердце Сёдзаэмона заняла Тосэ со своей похотливой развратной плотью. Сколько он ни призывал мысленно Сати, всякий раз ему являлась в видениях не Сати, а Тосэ. Или, возможно, Сати, но в низменном и грязном обличье. Будто Сати вдруг огрубела, и образ ее утратил былой ореол. Будто вся она — ее глаза, нос, рот, руки, ноги, грудь, живот — привыкла к случайным наслаждениям, привыкла спокойно обнажаться перед мужчиной, хорошо знала, какой эффект оказывает на мужчин ее упругое гладкое тело, и всем этим гордилась.

Сёдзаэмон не мог избавиться от наваждения — его тянуло снова и снова вызывать в воображении этот образ столь прискорбно изменившейся Сати. По крайней мере теперь, когда они расстались с Тосэ, и душу его снедало ужасное ощущение пустоты. Он понимал, что так дальше жить нельзя, а для того, чтобы дать хоть мимолетное призрачное успокоение страждущему сердцу, не оставалось ничего иного, как только снова встретиться с Тосэ.

Несколько дней спустя Сёдзаэмон снова поднимался по лестнице на второй этаж дома в переулке у реки. Вид у него был смущенный и опечаленный — и, Тосэ, возможно, почувствовав, что творится у него на душе, старалась казаться еще обворожительнее, чем всегда. Его жгучая обида, порожденная оскорбленным самолюбием, незаметно развеялась в этой комнатушке, насквозь пропитанной дурманящим ароматом женщины, и далее все было как всегда.

— Тот тип, которого я застал в прошлый раз, твой клиент? — спросил Сёдзаэмон, когда Тосэ поправляла волосы у зеркала.

Мутная поверхность зеркала отразила презрительную улыбку на ее лице. Тосэ молчала.

— Я ведь тогда хотел тебя убить… — как бы в шутку добавил Сёдзаэмон.

— Ну, и хорошо! — проронила Тосэ, любуясь собой в зеркале.

От ее холодного тона сердце Сёдзаэмона больно сжалось.

«Я ведь серьезно, убил бы!» — хотел было сказать он и явственно ощутил, как сейчас его руки, которыми он беспокойно перебирает на коленях, сожмут ее белую изящную шею и сдавят изо всех сил.

Тосэ тем временем, закончив туалет, повернулась лицом к Сёдзаэмону и принялась аккуратно подтыкать небрежно брошенное на пол покрывало от жаровни-котацу, поглядывая на огонь.

— Не хотите ли сюда, под покрывало. Тут тепло, приятно…

— Так кто же все-таки тот мужчина?

— Тот мужчина? Да не все ли равно?.. Мы тут сейчас вдвоем, нам хорошо — зачем нам толковать о ком-то постороннем? Давайте не будем!

Что ж, как видно, только такую жизнь она и знала…

Хотя разведка, предпринятая Кохэйтой Мори, прошла неудачно, на плане усадьбы Киры, разложенном перед Кураноскэ, удалось сделать еще несколько исправлений. У всех на лицах светились довольные улыбки — осталось совсем чуть-чуть.

Да, буквально еще один вздох.

Самое трудное было еще впереди, но все чувствовали, что где-то на горизонте сквозь туман забрезжил наконец свет. У них были уверенность в своих силах и мужество. Их сплоченность, судя по всему, значительно возросла по сравнению с предшествующим периодом. Незадолго до этого Кураноскэ, когда он еще обитал в деревне Хирама, передал всем наставления, согласно которым они и начали усиленную подготовку к вылазке. По поводу того, как должны быть одеты все участники вылазки в решающую ночь, наставления гласили буквально следующее:

1. Во время вылазки следует быть одетым в черное кимоно-косодэ. Узел на кушаке, полагаю, лучше завязывать с правой стороны. Нижний пояс можно приспустить, но обратить внимание, чтобы он непременно все же присутствовал. Заранее приготовить также узкие штаны-момохики, обмотки для ног, соломенные сандалии. Условные знаки и пароль должны быть всем сообщены своевременно.

2. Оружие каждому надлежит выбрать на свой вкус. Тех, кто пожелает явиться с пиками и короткими луками, прошу об этом заранее сообщить.

Все с радостью сознавали, что время исполнения их заветного желания уже не за горами.

Многие за время скитаний порядком порастратились и вели теперь жизнь, полную лишений, но все старались отложить последнее, чтобы было на что приобрести одежду и оружие к решающему дню. Кимоно, штаны, обмотки и сандалии старались приобрести заранее и держали их в одном узле наготове. Многие, кто вынужден был преобразиться в мещан или лекарей, предвкушали тот желанный час, когда они снова наденут форменное кимоно-косодэ и вернутся в обличье истинных самураев. Собираясь таким образом, они ощущали радостное волнение, словно готовясь к приходу весны, и были теперь постоянно в приподнятом настроении, словно в ясный весенний день. Весна… Кому в жизни выпадает случай встретить такую весну?.. Цветы жизни буйно распускаются в эту пору. Появляется твердая уверенность, что и впрямь есть ради чего жить на свете. И великое множество погрязших в повседневных делах, словно пробудившись заново к жизни, ощущают наполненность этого дня. Мы сами управляем своей жизнью. Мы сами творим свою судьбу — и в жизни, и в смерти.

Тем временем, по приказу Кураноскэ, Тюдзаэмон Ёсида и Соэмон Хара подготовили новый текст присяги. Приглашая одного за другим всех соратников, командор принимал последнюю клятву на верность. Все с радостью присягали.

Стали появляться и некоторые из тех, кого давно уже не было видно.

Дзюнай Онодэра и Тюдзаэмон Ёсида, беспечно переговаривались, сидя у жаровни:

— Сколько же у них там людей в усадьбе?

— Да уж не меньше сотни, наверное.

— Ну что ж, значит на каждого из нас придется по два с половиной противника.

— Хм, похоже на то, — усмехнулся Тюдзаэмон. Погрузившись в глубокое раздумье, он рисовал в золе чертеж усадьбы Киры.

На дворе стояла зима. Студеный ветер со свистом и завыванием проносился над пыльной черепицей крыш в старом Эдо.