Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 2

Написал мне отец недавно:

«Повидаться бы надо, сынок.

А у нас родился очень славный

В мясоед белоногий телок.

А чубарка объягнилась двойней,

Вот и шерстка тебе на чулки.

Поживаем, в час молвить, спокойно,

Как и прочие мужики.

А еще проздравляем с поэтом.

Побасенщик, должно, в отца.

Пропиши, сколько платят за это —

Поденно, аль по месяцам.

И если рукомесло не плоше,

Чем, скажем, сапожник, аль портной,

То обязательно присылай на лошадь,

Чтоб обсемениться весной.

Да пора бы, ты наш хороший,

Посмотреть на потрет снохи.

А главное лошадь, лошадь!

Как нинаможно пиши стихи».

Вам смешно вот, а мне беда:

Лошадьми за стихи не платят.

Да и много ли могут дать,

Если брюки и те в заплатах?

Но не в этом несчастье, нет —

В бедноте я не падаю духом,

А мерещится в каждый след

Мне родная моя гнедуха.

И куда б ни пошел — везде

Ржет мне в уши моя куплянка.

И минуты нельзя просидеть —

То в телеге она, то в рыдванке.

И, конечно, стихи никак —

Я к бумаге — она за ржанье,

То зачешется вдруг о косяк,—

Настоящее наказанье.

А теперь вот, когда написал,

Стало скучно; молчит гнедуха,

Словно всыпал ей мерку овса,

Иль поднес аржаную краюху.

Но в написанном ряде строк

Замечаю все те же следы я:

Будто рифмы — копыта ног,

А стихи — наподбор гнедые.

Хлещут поля весной

И задымившейся брагой.

Кто-то идет за мной

С песнями от оврага.

Пой, мой любимый, пой

Древнюю песню нашу

О широте степной

И о раздолье пашен!

Снова серебряный стук,

Слышу — встревожены кони.

В даль, в полевой полукруг

Дикой лечу погоней.

В поле! за полем! в степь!

До горизонта навскачь!

Можно ли утерпеть

Под непосильной лаской?

В степь — до застывших гор,

В синь — до жемчужной выси.

Там и оправлю взор

С вечных памирских лысин.

Чтобы не мог задеть

Взлет за хребты весенний,

И по земле везде

Плыло со звоном пенье.

Чтобы до льдистых тундр

Видеть, лаская, зелень,

Ниже лесной табун —

Новые сосны, ели…

Хлещут поля весной,

Древней степной отвагой.

Кто-то идет со мной

С черной дымящейся брагой.

Над нами облако висит жгутом,

Состав дымит, а в небе солнце дыней.

Осенний день, желтея над прудом,

Ушел в толпу, хмельной и говорливый.

За хутором изглоданная степь,

Кольнет глаза полос однообразье,

И вдруг над головой застонет медь

И вспомнишь, жил когда-то Стенька Разин.

Вон тот усач и впрямь как эсаул

Наморщил лоб от горькой трубки,

А рядом Стенька хмурый на полу,

И тень персидская голубки.

Тяжелый хрип, и топот ног,

И гам и треск в вагоне от погрузки,

Наш атаман сегодня строг:

Не пьет вина из чашки белорусый.

Торопит рыжий эсаул,

Как будто чорт за нами гонится,

И Стенька встал; вот-вот из скул

Он выдавит: сбирайся, вольница!..

Протяжный свист и хохоты колес,

И дребезга дверей, и речка как иголка…

А я люблю княжну, мне жаль ее до слез,

Ведь к атаману сел и пьет проклятый Фролка.

Играй, играй серебряную песнь,

Босой мальчишка, утром деревенским,

Встречая август, — золото и синь!

Не в первый раз,

На розовых от холода поранках,

Из хлевов

Ты гонишь к лугу ласковое стадо.

Под шеей

Бубенец

Звучит копыту в такт.

Общипанный рыжеющий бугор.

Торчит на пажитях вихрастая солома —

Через дорогу.

Прозрачная, тугая тишина.

Давно ли

Рука умело связывала сноп,

О черном хлебе говор неумолчный

И грузное скрипение колес?..

Под неуемной высью,

Всплеснув

Сечет так низко

Кнут.

Курчавый

Кое-где заденет пыльный куст

Веревочным зигзагом,

Но черствый лист свежеющему ветру

Червонная и звонкая игрушка.

Уж скоро, скоро,

В лицо — песком, с дороги, через пажить,

Летя на мельницы крыло,

Рванется ветр.

Свистя,

И на лету,

Откусывая ветки,

Узорчатый встревожит перелесок,

Вертя по мхам шуршащий ворох вдаль…

Загоготали

Гуси

У сажалки, роняя пух…

На юг —

Рокочут журавли.

И стелется, как время, паутина.

Хрип сковород, мешки, железо, лом

И в ситцевом бреду пестрят прилавки.

Сверкает солнце. Человечья давка.

И там гадалка с выпуклым стеклом.

— Ну, ворожи: любовь, беда, огонь?..

Волнуются малиновые сборки.—

И вот уже на легкую ладонь

С бесовских губ летит скороговорка.

А девушка пришла за молоком;

Ушла как пьяная, и долго нитка

Дрожала с прялки и мутился дом,

Качался дом и звякала калитка.

Ей снились васильковые глаза,

Его плечо… гармонь над эшелоном…

То вскриками, то грохотом, то звоном

В ту ночь неслась военная гроза.

Долго гладил лицо медведь,

Огромным зайцем бежали поля,

Якут не хотел в тот день умереть,

Под гору быстро катилась земля.

Тонкой струей глаза потекли,

Каждая теплой была струя,

Руки горячей росой запеклись,

Вот она, жизнь звероловья твоя!

Беличий мех, голубая вода,

Древние башни качают Витим,

В желтых плотах плывут года,

Время из юрты ворует дым.

Вот она жизнь, на сомном костре!

Как не узнать звероловей беды —

Дочь на лисице, жена на бобре

Будут ночами искать следы.

Фельдшер разглаживал много ран

И порошки менял на орех.

Раз якуту не поможет шаман,

То голубой не поможет мех.

Голову спрятал медведь в норе,

Где не растаяли зимние льды.

Дочь на лисице, жена на бобре

Где-то целуют его следы.

Глаза потекли, как одна струя,

Земля, земля — мы с тобой летим!

Вот она жизнь звероловья твоя —

Древние башни качает Витим.

Седая, милая и верная,

Я не могу: прости, прости,

Твою вишневую губернию

На эти льдины принести.

И рано мне в закаты белые

Как звезды скатывать года,

Что волосы белее делают

И губы сушат навсегда.

Вот я стою за той оградою,

Где восемьдесят лет назад

За золотыми листопадами

Не твой кружился листопад.

На этом месте каждой осенью

Ты напивалась медом груш,

И вышла замуж за курносого,

И каторжный попался муж.

Потом пошла другой дорогою:

Чужие дни, чужая ширь,

Кругом изрытая острогами

Черемуховая Сибирь.

Седая, милая и верная

Не скоро седина пройдет.

Твоя вишневая губерния

Еще по-прежнему цветет.

И плакать, старенькая, не о чем.

Катитесь, шарики годов.

Пусть думают: сгорела девочкой

На летнем пламени садов.

И выросла — другая, верная.

Я не могу… Прости… прости

Твою вишневую губернию

На эти льдины принести.

По весне захочется к заимкам…

Будет люб их ласковый привет,

И не грусть по девичьим косынкам

На душе моей оставит след.

У меня давно на сердце дума, —

Убежать весною в Красный Яр,

Где живет молчальником угрюмый

Дед Бабай в хороминах без нар.

Хмурый он, — и сказочник острожный.

На лице печать тюремных ран,

Да люблю его за нрав таежный,

Старого бродягу дальних стран.

На душе печаль была и горе, —

Дума о девахе молодой.

С самого осеннего Егорья

Грамотки не слал ей ни одной!

Знаю я, — теперь в деревне людно,

Сизый дым клубится по земле…

Зиму всю и горестно и чудно

Снились мне девишники в селе.

По весне чуть снег ручьями схлынет, —

В перелёт гулливых лебедей,

Дальний путь мой ляжет по долине,

— В Красный Яр, к заимкам у падей!