Рук Твоих жар (1941–1956): Воспоминания

Глава девятая

Школа была лишь одним, притом не самым главным, аспектом моей жизни. Главным в моей жизни по-прежнему была церковь. От соприкосновения с церковью было двойственное ощущение. С одной стороны, радость по поводу того, что церковь оживает. Всюду и везде открывались храмы. Храмы были переполнены.

Функционировали в конце 40-х годов уже две Духовные Академии, в Москве и Ленинграде, и целых восемь духовных семинарии.

В 1946 году с большим торжеством была вновь открыта после 25 лет запустения Троице-Сергиева Лавра.

В русской церкви в это время было уже около сотни архиереев. После полной ликвидации обновленчества в 1946 году церковь вновь стала единой.

В народе в послевоенное время вновь ожило религиозное чувство, и особенно это выявлялось во время больших религиозных торжеств. Так было, в частности, при открытии Троице-Сергиевой Лавры.

Еще в 1945 году, во время аудиенции, которую имел вновь избранный Патриарх Алексий у Сталина, было принято решение передать в ведение церкви Троице-Сергиеву Лавру. Архимандритом Лавры был провозглашен Патриарх, а осенью 1945 года был назначен Наместник, мой питерский земляк архимандрит Гурий (Егоров).

В первом томе своих воспоминаний я писал о двух братьях-архимандритах — Льве и Гурии. Оба они в 30-х годах были в ссылке. Отец Лев умер в лагерях в ежовщину, а отец Гурий освободился из лагеря и во время войны проживал в Средней Азии. Теперь он был назначен Наместником вновь открываемой Лавры.

Открытие Лавры, однако, затянулось до Пасхи 1946 года.

Вначале был передан в ведение Патриархии только лишь Успенский собор, построенный при Грозном. С большим трудом отцу Гурию удалось собрать уцелевшие осколки старого монашества, в том числе архимандрита Владимира из Питера, служившего в Киевском подворий.

Первое богослужение было назначено на Пасху. Накануне, в ночь на Великую Субботу, в подвальном храме собора состоялась передача в руки церкви останков преподобного Сергия.

Восемь эмгебистов в полной форме, но с непокрытыми головами, передали в ночное время в руки монахов во главе с отцом Гурием мощи преподобного, которые были вскрыты в атмосфере отвратительного кощунства в 1920 году, а затем в течение очень многих лет служили в качестве экспоната антирелигиозного музея в стенах Лавры.

Все это время мощи подвергались глумлению. Но одновременно многие верующие благоговейно к ним прикладывались. Теперь они были перенесены в Успенский собор.

Утро Великой Субботы ознаменовалось одним радостным событием. При осмотре собора было обнаружено, что на престоле нет антиминса, без которого по церковному уставу нельзя совершить литургию. Долгие поиски среди сокровищ бывшего музея не дали никаких результатов. Уже было решено изготовить антиминс самодельным путем, когда Наместнику доложили, что его спрашивает какой-то старик. Наместник вышел к седобородому мужичку.

«Скажите, — сказал мужичок, — мне говорили, что Лавра открывается и вы ее Наместник. Это правда?»

«Да, правда».

«Когда Лавру закрывали, последний Наместник отец Кронид мне передал на хранение антиминс Успенского собора и при этом сказал: „После открытия Лавры передашь антиминс моему первому преемнику“. Он у меня сейчас с собой. Однажды попал в пожар, немного обгорел».

И старик, сняв с груди антиминс, передал его отцу Гурию. Отец Гурий предлагал старичку деньги — тот категорически от них отказался.

В 12 часов ночи ударил лаврский колокол (второй, — первый был снят и переплавлен во время войны). Население Загорска в полном недоумении сбежалось в Лавру. Двадцать пять лет молчали лаврские колокола, и никто не знал о предстоящем открытии Лавры. Ходил лишь неясный слух. И вот в воскресшей Лавре была совершена впервые за четверть века светлая заутреня. Было светло и радостно.

В Троицу, при официальном открытии Лавры, когда в соборе служили Патриарх, Митрополит Николай, епископ Хабаровский Венедикт, — уже не то. На первом месте Колчицкий со своими присными, представители Совета по делам Православной Церкви. В толпе шныряли шпики.

Большим подъемом также сопровождалось возвращение мощей святителя Алексия, Митрополита Московского, из Кремля и возвращение из московского музея мощей виленских мучеников Иоанна, Антония и Ефстафия. По этому случаю грандиозное торжество происходило в Елоховском соборе 16 июля 1947 года. В простых детских гробиках были вынесены на середину храма мощи мучеников. Тысячные толпы заполняли собор.

Каковы были нравы Патриархии? Здесь, за границей, на этот счет существуют два мнения. Одно, что Патриархия и все ее работники были агентами органов. Другое мнение, что Патриархия была стражем веры, носительницей народных религиозных чаяний. И то, и другое мнения — одинаково неверны.

Прежде всего о личности того, кто в течение двадцати пяти лет возглавлял Русскую Православную Церковь. В первом томе моих воспоминаний я довольно подробно характеризовал личность Владыки Алексия, которого я знал задолго до его восшествия на патриарший престол.

При восшествии на вершину церковной власти он мало переменился. Те же барственность, высокомерие, верность традициям, глубокая религиозность, но английского типа, в строгих рамках этикета, в твердо установившихся, застывших формах. Строгий консерватор. Святейший мыслил церковь как нечто неподвижное в рамках нового советского государства.

Как это ни странно, здесь происходит его действительная, внутренняя встреча со Сталиным, который в это время также проводит глубоко консервативную линию на воссоздание старого Русского государства, основанного на строгом национализме (с пренебрежением ко всем национальностям, кроме русской), чинопочитании, культе армии.

Консервативная церковь в консервативном государстве — такова новая формула, пришедшая на смену старой формуле церковных либералов «свободная церковь в свободном государстве».

Патриарху Алексию, который получил образование под кровом катковского лицея, происходил из строго консервативной семьи (отец его был долгое время товарищем обер-прокурора Синода Саблера, известного своим консерватизмом), это была родная стихия. И он вполне удовлетворял новым требованиям диктатора: являлся воплощением старого русского консерватизма, но без всяких излишеств и крайностей. И к тому же аристократ. Сталину импонировали аристократы; конечно, при условии полной покорности. Он и графа Игнатьева окружил почетом, и графа Алексея Толстого жаловал. Почему бы ему не присоединить и Патриарха-аристократа к хору своих льстецов?

Тем не менее Патриарх был лично безусловно чистым человеком и никогда лично не имел никакого отношения к грязным делам, которые иные творили вокруг него.

В то время около него жила его сестра Анна Владимировна Симанская, которая была замужем за Погожевым (Поселяниным), когда-то известным церковным писателем. Во время войны она потеряла двух сыновей — Сергея и Серафима. Жила в патриаршем особняке, во флигеле, около брата. Впоследствии приняла монашество в Киеве, в Покровском монастыре, с именем Евфросинии. Несмотря на все пережитое, сохранила замашки знатной барыни.

Здесь вспоминается один эпизод, очень характерный для нее и для ее высокого брата. Святейший в то время спал на жесткой тахте, затем после легкого завтрака (все посты соблюдались в Патриархии строжайшим образом) гулял в саду, а затем перед началом занятий ежедневно заходил к сестре.

Анна Владимировна занимала небольшую квартирку, причем при ней жила одна бедная женщина с сыном, которая исполняла обязанности горничной и камеристки. Однажды Патриарх застал ее в слезах. На вопрос, в чем дело, камеристка ответила, что просто у нее такое настроение. Однако мальчик был более откровенен: оказалось, его мама, натягивая чулочки своей барыне, чем-то ей не угодила, и та заехала ногой ей в физиономию.

Патриарх, нахмурившись, прошел к сестре. Он ей что-то долго и резко говорил на французском языке. (По-французски он говорил как парижанин и даже служил с французским акцентом, а старый Париж, куда он много раз ездил со своими родителями, знал, как свои пять пальцев.) А затем закончил по-русски: «Это никак, никак нельзя себе позволять!» И вышел, не попрощавшись.

Анна Владимировна затем вышла в слезах и, низко кланяясь, просила прощения у обиженной женщины и у мальчика.

И другой эпизод, не менее характерный.

Однажды Патриарх должен был быть в гостях у Карпова — председателя Совета по делам Православной Церкви. Тот по какому-то случаю созывал банкет. Он должен был прислать за Патриархом в семь часов вечера автомобиль.

Семь часов. Автомобиля нет. Патриарх ждал минут пятнадцать. После этого неожиданно прослезился и ушел к себе в кабинет. Когда автомобиль все-таки прибыл, с двадцатиминутным опозданием, его отправили назад, а Патриарх приехал на своем собственном автомобиле.

Достоинство поддерживать Патриарх умел и никогда не унижался. Много раз бывал я на его служениях в начале его патриаршества. Служил по-прежнему, соединяя строгую уставность с изяществом аристократа. Глаза были грустные, манеры тонкие, интонация прежняя, — служил негромко, выговаривая возгласы с сильным французским акцентом.

Помню его проповедь в 1946 году в селе Всехсвятском, когда он несколько неожиданно сказал:

«На высотах духа все житейское становится более или менее безразличным».

В Лавре в 1947 году, говоря проповедь в день преподобного Сергия (8 октября), уже в Трапезной церкви, он указал на то, что в свое время везде и всюду прекратилось монашеское житие. Произошло это не по каким-то внешним причинам, а по попущению Господню, ибо монашество потеряло ту чистоту, которую имело при преподобном.

Заканчивая проповедь, обратился к верующим:

«Веруя вместе с вами, что преподобный Сергий и сейчас присутствует среди нас как живой, я призываю вас его благословение. Преподобный! Утверди Лавру, которую ты восстанавливаешь в прежней чистоте и духовной силе».

Служил в Пименовской церкви (в конце декабря 1946 года) — недавней обновленческой цитадели, последней резиденции тогда уже покойного Митрополита Введенского, в храме, крыша которого была продырявлена, а стены от влаги, проходившей в храм через продырявленную крышу, имели красный цвет, так как вода смешалась с краской. После службы, указывая на стены, сказал: «Люди, которые здесь служили, разучились краснеть. Стены покраснели за них».

Увы! Как это ни печально, это была правда. Но ведь и в окружении Патриарха было немало таких людей.

Патриарх это знал, и, когда в его кабинет входил протопресвитер Колчицкий, он резко менял тему разговора. Стены при этом сохраняли прежний цвет.

Примерно в 1948 году в патриаршем окружении появляется семья Остаповых. Было это так.

В Вильно к местному Митрополиту Корнилию обратился один пожилой человек, который заявил, что он родился в доме Симанских, знает Патриарха с детства и долгое время состоял при Сергее Владимировиче, когда он был студентом, после его пострижения в монашество, после его рукоположения в епископа. Затем гражданская война разлучила его с Патриархом надолго.

Митрополит Корнилий направил его к Патриарху. Патриарх принял его как родного, немедленно устроил его с семьей в Патриархию на место заведующего хозяйственной частью. Вскоре он делается наиболее близким к Патриарху человеком.

Таково начало необыкновенного влияния семьи Остаповых на Патриарха — влияния, возраставшего с каждым годом, длившегося до самой его смерти.

Останов с его огромным влиянием на церковные дела стал притчей во языцех. О нем говорили без конца, а недруги дали ему язвительную кличку «Распутин».

Между тем мы здесь имеем дело с интереснейшим психологическим феноменом. Святейший Патриарх Алексий, окруженный необыкновенной византийской пышностью, имея множество резиденций, располагая большими средствами, на самом деле был очень одиноким человеком. Будучи монахом, он не имел семьи (в скобках сказать, как безусловно честный монах, он не имел никогда и никаких негласных связей). Он не мог доверять ни одному человеку, к нему приближенному, так как почти все они были связаны с госбезопасностью, во всяком случае, не было никаких гарантий, что они были этому чужды.

Все стены московской Патриархии были, безусловно, снабжены подслушивающими устройствами, и каждое слово Патриарха улавливалось.

Единственным близким человеком была сестра; однако после ее отъезда в Киев и поступления там в монастырь и она отошла.

В этом положении, вполне понятно. Патриарх привязался к семье, которую он знал с детства, к людям, которым он мог безусловно доверять.

Даниил Андреевич Останов был сыном лакея, который служил в доме Симанских, а дед его был еще их крепостным. Сам Даниил Андреевич, родившийся в этом же доме, был казачком у молодого барина, а затем долгое время состоял при нем в качестве камердинера.

Его сын, названный в честь покровителя семьи Алексеем, был крестником Патриарха.

В связи с появлением семьи Остаповых в окружении Патриарха разыгрался эпизод, очень характерный для того времени. Щадя седины одного из действующих лиц, ныне облаченного высоким саном, опущу его имя.

Это духовное лицо решило, чтоб избавиться от Даниила Андреевича, пустить самый главный козырь — МГБ. Было использовано пребывание Даниила Андреевича во время войны в Литве, на оккупированной немцами территории. По дороге из Лавры после одного из торжеств Даниил Андреевич был арестован в поезде — и водворен во внутреннюю тюрьму на Лубянке.

Никто, однако, не учел реакции Патриарха Алексия. Святейший имел лимит: он мог раз в неделю говорить сорок минут по телефону со Сталиным. Этой привилегией он, однако, ни разу не пользовался. Воспользовался ею только один раз — после ареста близкого ему человека.

Позвонив Сталину, Патриарх заявил с несвойственной ему твердостью, что он решил уйти на покой, если не освободят Даниила Андреевича Останова, так как это единственный человек, которому он доверяет.

В тот же день Даниил Андреевич был освобожден. После этого никто уже не смел выступать против Остапова.

Враги его, однако, притаились и ждали момента, чтобы ему отомстить. Они, действительно, свели с ним счеты самым низким и постыдным способом. После смерти Патриарха Даниил Андреевич был вновь арестован в 1973 году, и неизвестно, какова бы была его участь, если бы ему не пришел на помощь на этот раз… Андрей Дмитриевич Сахаров.

Вторым лицом после Патриарха был Митрополит Крутицкий и Коломенский Николай.

В первом томе моих воспоминаний и в предыдущих главах я много писал о покойном Митрополите. В это время он исполнял обязанности «министра иностранных дел» русской церкви. Вся дипломатическая часть — связь с иностранцами всех рангов и калибров — лежала на нем. Все, чем занимается теперь целое учреждение — Отдел внешних сношений при Патриархии, насчитывающий десятки сотрудников, — делал он сам при помощи трех-четырех человек, исполнявших главным образом технические обязанности.

В это время он выполнял ряд ответственных поручений, среди которых бывали порой и весьма двусмысленные. Он, в частности, руководил массовым возвращением русских эмигрантов из Франции и других стран в СССР. Его появление во Франции осенью 1945 года вызвало сенсацию среди русской колонии. Благостный Владыка, елейный, с типично русским лицом, носящий имя в честь Святителя Николая Чудотворца — исконного покровителя святой Руси, — Владыка казался эмигрантам воплощением старой Руси, которая, как хотелось им думать, вновь ожила в дни войны.

Не надо при этом забывать, что старая эмиграция, особенно во Франции, была совершенно дезориентирована. Все старые эмигрантские газеты прекратили свое существование; старые, общеизвестные деятели эмиграции или умерли, или доживали последние дни, или сами были полностью дезориентированы.

Как рассказывал мне Митрополит, вернувшийся из поездки в Париж, он имел обстоятельный разговор с Иваном Алексеевичем Буниным, причем Митрополит считал возвращение Бунина вопросом решенным. (Говорят, только дикая расправа с Ахматовой и Зощенко в августе 1946 года отрезвила старика и удержала от возвращения.)

О чем говорить, если Н. А. Бердяев, знаменитая Кшесинская с сыном приняли советское гражданство! Митрополит Евлогий принял Митрополита Крутицкого с распростертыми объятиями и воссоединился с Патриархией. Надо ли удивляться тому, что тысячи простых людей, бывших поручиков, прапорщиков, титулярных и надворных советников, — потекли на Родину. Встречал их потом сотнями в тюрьмах и лагерях.

Знал ли Митрополите готовящейся им участи?

Вряд ли. Верно, и он находился во власти некоторых иллюзий. Но только лишь некоторых. Уж он-то, проведший всю жизнь в Советском Союзе, хорошо знал, чего стоит слово советского правительства и как можно верить Сталину.

Все это он понимал в подсознании, но старательно отгонял от себя эти мысли. Им владела одна лишь идея: ему казалось, что таким образом можно не только восстановить церковь, но и утвердить ее существование на века.

Когда позже, при Хрущеве, выяснилась вся эфемерность этих надежд, он нашел в себе мужество открыто выступить в защиту церкви.

Работоспособность Митрополита была удивительна. Он постоянно разъезжал по всему миру, выступал на конгрессах, получал аудиенции у высокопоставленных лиц, управлял Московской Епархией (кроме города Москвы, который находился в ведении протопресвитера Колчицкого), часто служил, произносил проповеди и часами благословлял молящихся, руководил «Журналом Московской Патриархии».

И все это с большим, присущим ему тактом, не спеша, соблюдая церковное благолепие, давая четкие и ясные инструкции.

Именно Митрополит Николай, а не Патриарх, был главным деятелем послевоенного возрождения церкви в нашей стране.

В характере его произошли перемены: замкнутый всегда (при внешней общительности и благостности) Митрополит становится в это время совершенно непроницаемым. Он ведет уединенный образ жизни в Бауманском переулке, в старом помещении Патриархии, в деревянном доме. Он имеет около себя двух старушек, которые готовят ему пищу, убирают, стирают белье, — никто больше не допускается к нему в дом.

Один из самых состоятельных людей в Русской церкви, человек, которого принимают английский король и архиепископ Кентерберийский, обедает за простым столом, на котором вместо скатерти подстилается газета.

Единственным близким к нему человеком является княгиня Бебутова, которой он покупает дачу в Измайловском на окраине Москвы. Но да будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает. Старый друг Митрополита, великосветская дама, она была намного старше его и приближалась в это время к 80 годам. Умерла значительно позже Митрополита, намного перевалив за 90. В Питере у Митрополита были брат и племянники, но он видел их лишь изредка.

Третьим лицом, согласно иерархии, был Митрополит Ленинградский Григорий. До войны это был популярный питерский протоиерей отец Николай Чуков. Человек из народа, он еще в прошлом веке блестяще окончил Духовную семинарию и Петербургскую Духовную Академию со степенью магистра богословия.

Затем он является преподавателем Духовной семинарии и делает блестящую академическую карьеру. Революция его застает в должности ректора Олонецкой Духовной семинарии.

Вскоре он переезжает в Питер и становится настоятелем Казанского собора. 1922 год приносит ему арест, он на скамье подсудимых рядом с Митрополитом Вениамином.

На суде он, единственный из подсудимых, отказался от защитника и защищал себя сам. Будучи второстепенным участником процесса, он был приговорен к незначительному сроку наказания.

После освобождения — является настоятелем самого посещаемого питерского храма — Николо-Морского собора.

Он неоднократно арестовывался — и всякий раз освобождался. Но наступает 1935 год, и отец Николай был выслан в Саратов.

Во время войны сразу несколько несчастий: умирает жена, затем без вести пропадает сын, взятый в армию (он его считал убитым).

В это время по предложению Патриаршего Местоблюстителя, проживавшего в эвакуации в Ульяновске, он принимает монашество с именем Григорий — и рукополагается во епископа Саратовского.

В конце войны он становится архиепископом Псковским и Порховским, а затем, после избрания Митрополита Алексия Патриархом, занимает ленинградскую митрополичью кафедру.

Высококультурный, сдержанный, хорошо воспитанный, он был блестящим администратором и деловым человеком в хорошем смысле этого слова. Он был всегда очень популярен среди духовенства. Менее популярен среди народа. Его уважали, но поклонников у него не было. Отталкивала суховатость. Он не был массовиком — проповеди его напоминали скорее урок: очень продуманно, четко, ясно, но без всякого пафоса, без всякого энтузиазма.

Он хорошо управлял остатками питерской епархии, однако, в его управлении епархией не было размаха, не было широты. В частности, Владыка упустил возможность открыть ряд питерских храмов, в том числе Казанский и Исаакиевский соборы, которые власти предлагали отдать при условии, что будет произведен ремонт. Митрополит отказался, ссылаясь на отсутствие средств.

Как старый деятель духовного просвещения. Митрополит Григорий был назначен председателем учебного комитета при Патриархии. И здесь есть много оснований помянуть его добром: он сделал очень много для подготовки преподавателей, для изготовления учебных пособий, для налаживания учебного процесса.

В то же время он не давал хода церковным стукачам, и при нем духовно-учебные заведения сохраняли довольно порядочный уровень.

Среди остальных епископов выделялся архиепископ Лука (профессор Войно-Ясенецкий), знаменитый хирург, принявший после революции священство.

Архиепископ Лука — один из самых выдающихся деятелей Русской Православной церкви и русской науки — еще ждет своего жизнеописания. В настоящее время имеется его биография, написанная писателем Марком Поповским, известным популяризатором достижений русской науки, но она до сих пор не увидела света. Теперь Марк Поповский находится за границей, и мы от души желаем, чтобы его монография была здесь опубликована как можно шире.

И наконец последний щекотливый вопрос. О стукачах. Об агентах органов безопасности, наводнявших церковь.

Помимо официальных руководителей в каждой епархии был патентованный, почти официальный представитель органов в рясе.

В Москве таким представителем был уже неоднократно упоминавшийся в этой работе Николай Федорович Колчицкий, открыто заявлявший, что у него нет секретов от Сталина, являвшийся к архиереям с требованиями об отставке, проводивший линию МГБ — затем КГБ.

В Питере таким человеком был протоиерей Поспелов, выступавший на Нюрнбергском процессе в качестве свидетеля обвинения, доносы которого на ряд лиц (в частности, на епископа Исидора Рижского, тогда протоиерея Рождественского, оформленный как рапорт на имя Митрополита Григория) мне самому приходилось держать в руках.

В Киеве эту роль играл глубоко презираемый духовенством и народом протоиерей Скоропостижный.

Что касается рядового духовенства, то обычно из трех священников, служивших в каждом московском храме, один был связан с органами.

В то же время среди духовенства было много хороших, глубоко верующих людей, которые высоко несли факел веры и отдавали все силы служению Церкви.

В народе в это время была сильная религиозная волна, все храмы были переполнены, миллионы людей приходили во вновь открытую Лавру к мощам Преподобного Сергия, к прославленным иконам Божией Матери, к великим святыням Русской Земли, огромные толпы простого народа приступали к Святой Чаше, переполняли храмы в дни Пасхи и других торжественных праздников.

И неразмыкаемый круг, созданный Сталиным, размыкался. Стихийный всенародный порыв к Христу был столь силен, что здесь ничего не могла сделать даже сталинская жандармерия.