Рук Твоих жар (1941–1956): Воспоминания

Вниз по матушке по Волге

Итак, 27 сентября 1943 года я отправился на пароходе вниз по Волге, по направлению к Самаре, носящей дико звучащее название «Куйбышев» — по имени второстепенного чиновника, в начале своей карьеры действовавшего в этих краях.

Тогда я еще сам был молод, поэтому никаких наставлений никому не читал и утешался в своих неудачах примером знаменитого корсиканца, который при отступлении из России сказал известную фразу: «От великого до смешного один шаг».

Пароход шел около двенадцати часов. Только поздно вечером прибыли мы в Самару. Выйдя на берег, я сел на трамвай и поехал на вокзал, чтобы сесть на поезд, идущий на Ташкент.

Поезд, как оказалось, отходит только на следующее утро. Значит, ночевать на вокзале.

Сел на скамейку, заметил, что рядом вьются какие-то подозрительные типы. Сказал про себя: «Спать не буду», — и тотчас заснул богатырским сном.

Утром проснулся в хорошем настроении, помылся, пошел брать билет. Сунул руку в брючный карман — и тут же сделал сногсшибательное открытие. В кармане еще накануне у меня лежал диплом, в котором были все документы: военный билет, трудовая книжка, резолюция Митрополита Сергия, пропуск в Среднюю Азию и все имевшиеся у меня деньги.

И вот диплом со всем содержимым за ночь исчез. Таким образом, я остался в незнакомом городе без денег, без единого документа, без всякой возможности установить свою личность.

Сейчас я думаю: почему меня в молодости так часто обкрадывали и почему я так часто терял вещи?

Во-первых, конечно, потому, что я растяпа. Но есть и другая причина. Я все еще не вышел из «башни слоновой кости» (по выражению Флобера), в которой провел все отрочество и юность. Я не освободился от мечтательности и от того, что Белинский (вслед за Гегелем) едко обозначает немецким термином — «прекраснодушие» — и что у нас в XIX веке называли «маниловщиной».

Я плохо знал людей и жизнь. Как язвительно заметил однажды один из моих друзей: «Самовлюбленный Левитин слишком занят собой, чтобы обращать внимание на кого-нибудь и на что-нибудь». Не знаю, освободился ли я потом от этого недостатка, но больше я, кажется, уже ничего не терял. Так что эта покража была последняя или почти последняя. Но тогда мне от этого было не легче.

Пошел через весь город в городской совет.

Город чудесный, как все приволжские города. Красавица Волга все украшает и всему сообщает какой-то поэтический колорит.

Прихожу в горсовет, иду к председателю. Со мной говорит секретарь.

«Мы бы с удовольствием вам бы помогли, но где гарантия, что вы не дезертир: коротко остриженные волосы, куртка защитного цвета, — вас в любой момент могут задержать на улице».

«Так что же делать?»

«Не знаю, не знаю, надо думать».

Минуту подумала и тут же нашла выход:

«Вот что, вы, люди искусства, все друг друга знаете. Пойдите в Управление по делам искусства. Верно, найдете общих знакомых».

«Ну что вы! Кто меня здесь знает?»

«Все-таки пойдите. Это в театре».

Пошел. Театр в прекрасном месте, на берегу Волги. Спрашиваю, где здесь Управление по делам искусств. Поднимаюсь по лестнице, и первый, кого встречаю… Кто бы вы думали? Николай Павлович Лебедев — заведующий аспирантурой в Институте Театра и Музыки, мой непосредственный начальник.

Бросился к нему как к родному: «Николай Павлович! Сам Бог вас посылает. Вот так и так…»

Лебедев — хороший человек. Обнял меня, прошел со мной к председателю Управления. Он теперь здесь, в Куйбышеве, в качестве директора Ленинградской Академической Капеллы. Приехал договариваться насчет гастролей.

Первое, что сделал, — выдал мне совершенно изумительное удостоверение: «Дано в том, что предъявитель сего действительно является Левитиным Анатолием Эммануиловичем. (Красновым я стал уже позже). Был аспирантом Института Театра и Музыки и аспирантуру проходил весьма успешно. Директор Академической Ленинградской Капеллы Н. Лебедев».

Что касается председателя Управления, то он, покоренный тем, что я имею столь знатного покровителя, немедленно выписал мне деньги, а затем написал на прекрасной бумаге (это выглядело по меньшей мере как диплом на звание доктора наук) отношение в местный горисполком, обком партии и в горсовет, в котором излагалась история моих злоключений и содержалась просьба о помощи. (Причем, разумеется, никто из этих весьма апробированных людей понятия не имел, что речь идет о недавнем отце диаконе, ну, а отец диакон также скромно умалчивал о своем сане.)

Прекрасная бумага, на которой было написано отношение, возымела действие: мне был предоставлен пропуск в обкомовскую столовую, предоставлено общежитие и выдана некоторая сумма денег.

В Самаре я задержался на десять дней; рассчитывали, что воры подкинут документы. Ежедневно ходил в Бюро находок. Увы! Никаких документов. Одна дама объяснила: «Когда воры не находят денег, они обычно со злости рвут документы».

Был, конечно, в церкви. Побывал у местного архиепископа — Алексия Палицына. Знал его немного и раньше. Этот тоже выругал меня растяпой, поспорил насчет обновленчества, деликатно сунул мне в карман триста рублей.

Через десять дней я покинул гостеприимный и злополучный волжский город (в дальнейшем ему еще пришлось сыграть роль в моей жизни) и отправился в Среднюю Азию.

Но мною уже овладела свойственная мне страсть к бродяжничеству: по дороге останавливался и в Оренбурге, и в Актюбинске, и в Туркестане, и в Ташкенте.

И только 24 октября прибыл к родителям в Коканд.