Рук Твоих жар (1941–1956): Воспоминания

Кошмарный век

И наступила послевоенная эпоха. Эпоха наивысшего сталинского могущества.

Это время мне представляется кошмаром.

В вагоне, по пути в Москву, когда достигли Оренбурга, мной овладело, однако, неожиданно радостное чувство. Русская лиственница, рябина, осина, березка. Хмурое дождливое небо. Деревянные избы. Россия.

За два года, проведенных в Средней Азии, я соскучился по ней страшно, почти как сейчас, под старость лет, когда я разлучен с родной землей навсегда. И вместе с тем загадка. Что ждет меня здесь? Невольно вспомнился на этот раз не мой, а пушкинский стих:

И вот приехали. На Рязанский вокзал.

На метро. Надо на Павелецкий. Оттуда мальчик поедет на Елец. На вокзале бестолочь. Ничего не разберешь. К кому обратиться, чтобы посадили мальчика в санитарный вагон?

Влетаю в комнату, где на дверях написано: «Начальник вокзала». Огромное помещение. За столом молодой железнодорожник. В комнате много народа. На меня начальник смотрит с недоумением. Напротив зеркало. Вижу свое отражение. Смуглый, с желтым загорелым лицом, восточного типа, с взъерошенными волосами, с прищуренными глазами (очки я разбил дорогой), в кожаной куртке и белой майке восточный человек.

В глазах начальника вокзала смешанное выражение любопытства и некоторого опасения. И вдруг осеняет: «Я депутат Верховного Совета Кара-Калпакской республики! (Как это мне пришло в голову, до сих пор не понимаю.) Еду из Средней Азии с больным парнем. Парня надо немедленно посадить в поезд. Он едет к матери в Елец».

И вдруг лицо начальника становится любезным: «Пожалуйста, пожалуйста!»

И тут же зовет сестру из санитарного отдела. Та также страшно любезна. Немедленно забирает Витю, сажает в вагон.

Я вздыхаю спокойно. Одно дело сделано.

Иду в баню на Таганке. После бани решаю ехать к родственникам. Сначала на Остоженку, к тете Гуте, бабушкиной сестре. Больная, безногая, не встает с постели. За ней ходит женщина, которую она прописала у себя. Живет на грошовую пенсию.

Меня принимает радушно. Хочет угостить. Но ничего нет. Даже кусочка сахара. Прощаюсь с ней, чтоб не утомлять больную.

Иду дальше. Несколько кварталов. Еропкин переулок. На углу Еропкина и Пречистенки в великолепном доме живет мой двоюродный дядя, кузен отца, Борис Яковлевич Василевский, женатый на старой москвичке (когда-то очаровательной) из старой московской купеческой династии, умнице, тонкой женщине, но очень практичной.

Теперь она художница. Дядя — инженер путей сообщения. Но сейчас не у дел. Недавно вернулся из лагеря, с Дальнего Востока.

Принимают радушно. Спрашивают, где остановился. (В голосе чувствуется тревога.) Я с беззаботным видом знатного путешественника говорю, что в общежитии для командировочных. Это опять ложь, такая же, как о каракалпакском депутате: на самом деле ночевать мне решительно негде.

Вздох облегчения. Светский разговор. Расспросы об отце. В 11 часов целую ручку у хозяйки, целуюсь с дядей (он, бедняга, сам здесь не хозяин, лагерник, в жениной квартире). Еду в метро на Павелецкий.

Прохожу в пассажирский зал. Полно. Нигде ни одного свободного места. Где провести ночь? Не на ногах же. В центре два огромных мраморных идола: Ленин и Сталин. Под ними свободная площадка, но очень узкая. Пустая. Никто не решается занять. Подхожу. Несколько отодвигаю в сторону одного из идолов (с рукой, засунутой за борт мундира). Ложусь у его ног. Под головой жестко. Снимаю с себя кожанку, подкладываю под голову. Тут же засыпаю.

Воров не боюсь. Воровать нечего. В кармане 5 рублей. Вещей нет. На себе кроме кожанки майка и штаны. Небольшой сверток со сменой белья. Все. Порой шучу: «Я беднее Диогена. Он говорил: „Все мое ношу с собой“. А я все мое ношу на себе».

Проснулся рано утром.

Понедельник, 20 августа 1945 года. Моюсь в туалете. Еду… Куда бы вы думали? В Патриархию, к Митрополиту Николаю. Он сейчас из Лондона. Через два дня должен лететь самолетом в Париж. Между аудиенцией у английского короля и приемом у генерала де Голля ему предстоит принять и меня.

Патриархия. В новом помещении, в Чистом переулке. Это в центре старой Москвы. Один из переулков, примыкающих к Пречистенке (теперь улица Кропоткина).

Вхожу. Сразу охватывает атмосфера старинного московского дворянского особняка. Митрополит Николай сейчас принимает.

Прохожу через просторный зал, поднимаюсь по лестнице. Приемная. Здесь меня встречает человек с черной бородкой, в рясе. Бородка, сразу видно, недавняя; движения типичного московского пижона: быстрые, нескладные, суетливые. Речь быстрая. Во всем облике что-то вызывающее, самоуверенное, как говорили в XIX веке, провокантное. Это секретарь Владыки Михаил Зернов (ныне архиепископ Киприан).

Осведомляется о том, кто я такой; скрывается за дверью, чтоб доложить обо мне Владыке. Я пока присаживаюсь в мягкое кресло. Пауза. Мы можем ею воспользоваться, чтобы рассказать о Михаиле Зернове, которому в будущем предстоит сыграть в православной церкви некоторую роль.

Ныне здравствующий Михаил Викентьевич Зернов родился в 1911 году. Следовательно, ему тогда было тридцать четыре года. Коренной москвич. Происхождение чисто светское (ходили слухи, что кто-то из его родителей, кажется, мать была из евреев). Экспансивный, восприимчивый.

С детства, как и я, привержен к церкви. В юности был псаломщиком-любителем. Уж не знаю почему, несмотря на то, что из интеллигентной семьи, систематического образования не получил. Отсюда дилетантизм — всегда и во всем. В юности — очевидно, ввиду полной невозможности в 30-е годы служить в церкви — избирает театральную карьеру. Однако актера из него не вышло. Сначала был помощником режиссера в киностудии, потом попадает в театр имени Мейерхольда, где занимает должность заведующего костюмерным цехом.

Во время войны — артист Театра Сатиры. Сразу после открытия Патриархии начинается обивание порогов.

Он стремится к рукоположению в священный сан. Патриот из патриотов. На военную службу, однако, не стремится, пользуется броней, как актер, а затем, после того, как уходит из театра, сразу рукополагается священником.

Служит в храме Покрова Божией Матери в Черкизове. Одновременно — секретарь Владыки Николая. В качестве такового сопровождает его в заграничных поездках. («Гм! Гм! Почтеннейший», — как говаривал в таких случаях Ленин.)

Человек крикливый, суетливый, энергичный, но не злой. Никому зла никогда не делал. Покричать, поругаться, пошуметь, а потом помириться. Никто, насколько мне известно, из-за него никогда не пострадал. Видимо, сердце доброе. И за то спасибо.

Дальнейший путь его такой. Настоятель открытого в 1948 году храма Скорбящей Божией Матери на Большой Ордынке. Благочинный, затем в 1961 году, после пострижения в монашество с именем Киприан, рукоположен во епископа Дмитровского. Управляющий делами Московской Патриархии. В качестве такового (благодаря своей поразительной бестактности) приобрел себе уйму врагов (в том числе Митрополита Пимена, нынешнего Патриарха).

Благодаря этому в 1964 году отправляется на покой. Затем всплывает в качестве экзарха Западной Европы, с пребыванием в Берлине. Затем в 1968 году отставляется от всяких должностей, считается архиепископом на покое, настоятельствует в храме Скорбящей Божией Матери на Ордынке.

Изредка выступает с верноподданническими декларациями. Но самая манера политического приспособленчества у него своеобразная, унаследованная от 20-х годов. То вдруг заявит, что религия может существовать только в Советском Союзе и больше нигде. То вдруг с церковной кафедры, вспомнив свое театральное прошлое, провозгласит, что социалистический реализм — единственно правильный метод в искусстве. То вдруг заявит, что Солженицын — «именующий себя писателем». (Где уж ему до великого служителя Мельпомены Зернова!)

Это не тот стиль, который нравится советскому бюрократу. Ему больше по душе подобострастный, исполнительный, аккуратный чиновник. Говорить надо как можно меньше, — лучший чиновник тот, кто ничего не говорит, а речи читает по шпаргалке. Вероятно, поэтому Владыке Киприану явно не повезло, и, несмотря ни на что, он остается за флагом. Это все было потом, но тогда, в 1945 году, он был полон лучших надежд на будущее.

Выйдя от Владыки, он быстрым шагом направился ко мне, пригласил в кабинет. Вхожу. Навстречу — улыбающийся Митрополит:

«Здравствуйте, Анатолий Эммануилович!»

В последний раз видел его перед войной: бледного, усталого, нервного, в штатском. Теперь он довольный, сияющий, в черной добротной, прекрасно сшитой рясе.

На лице торжество. Видно, что ему приятно видеть человека, который знал его и не в столь торжественные моменты.

Расспрашивает, откуда, куда еду. Говорит: «Слышал мельком, вы были диаконом у Введенского». Говорит о Введенском:

«Да, да, как же. Я думаю, дело с ним наладится. Мы ведем переговоры. Сначала он хотел быть принятым обязательно епископом, — теперь как будто стал уступчив. В общем, большой человек».

Мне на прощанье было сказано:

«Если будут какие-нибудь затруднения в гражданском плане или тем более в духовной среде, можете рассчитывать на нашу дружбу».

От Митрополита еду в Новодевичий, где помещался Богословский институт. Он функционировал еще в прошлом году, но только на бумаге. Не было ни преподавателей, ни студентов. В этом году, кажется, дело поставлено серьезно. Есть и администрация, и преподаватели, и студенты.

Институт ютится в надвратном помещении — бывшие игуменские покои. (По преданию, здесь жила в XVIII веке постриженная в монашество царевна Софья — инокиня Сусана.) Впоследствии здесь — резиденция Митрополита Крутицкого. А тогда, в 1946 году, — новорожденный Богословский институт, эмбрион нынешней Московской Духовной Академии.

Знакомлюсь с руководством: отец Тихон Попов. Один из немногих оставшихся дореволюционных магистров богословия. Бодрый старик. Черная с проседью борода, типичное поповское лицо. Впоследствии рассказывал мне свою биографию:

«Служил в Воронеже, преподавал Закон Божий, сорок часов в неделю, кроме того, служил на приходе. Работал над диссертацией о Тихоне Задонском. Работать было трудно. Изучил все, что только возможно». (Это могу подтвердить: диссертация, изданная в 1915 году в Воронеже, хорошая.) «Представляю ее в Академию. Трудности с бумагой. Надо издавать. (Это уже 1914 год.) Наконец издал, защитил. В 17-м году получил кафедру апологетического богословия в Сельскохозяйственной Академии, в Петровском-Разумовском. Прекрасно. Оклад. Казенная квартира. Из окон чудесный вид. А через несколько месяцев революция сметает все кафедры».

К этому надо нечто добавить. Отец Тихон Попов был депутатом Государственной Думы второго и третьего созывов, от Воронежской губернии, причем занимал место на правых (хотя и не самых крайних правых) скамьях. Он примыкал к партии (партия Столыпина). После февраля ему пришлось этом оправдываться. В статье, напечатанной в «Воронежских Епархиальных Ведомостях», в 1917 году, отец Тихон писал: «А что мы могли сделать, если никто, кроме правых, не хотел с нами, духовенством, иметь какое-либо дело».

После раскола о. Тихон примыкает к обновленцам (видимо, не без желания замазать старые грехи). Участник обоих обновленческих соборов. Возводится в сан Митрополита Воронежского. А в 1934 году он арестован, осужден на десять лет.

Грех шутить такими вещами, но все-таки можно вспомнить слова Тараса Бульбы, обращенные к его сыну Андрею: «А что, сынку, не помогли тебе твои ляхи». (Эти слова можно, конечно, обратить и к пишущему эти строки.)

Во время войны отец Тихон освобождается, а в 1945 году он был принят, после покаяния, в сане протоиерея, как женатый, в патриаршую церковь и назначен ректором вновь основанного Богословского института.

Разговариваем дружески. Я называю его старым титулом: «Владыко». Он не возражает.

Затем иду к инспектору, который подписал присланный мне вызов. Сергей Васильевич Саввинский. Милый старичок, просто одетый, с дрожащими руками. Тоже из старых магистров. Был преподавателем в обновленческой Академии.

Принимает очень мило, но тут же разочаровывает. Экзамены начнутся 17 сентября, а занятия только 1 ноября. До этого помещение предоставлено быть не может.

В коридоре встречаю опять отца Тихона, к которому подлетает третий член администрации — субинспектор. Моложавый, быстрый, улыбчивый, с университетским значком на пиджаке, — ныне здравствующий Анатолий Васильевич Ведерников, с которым впоследствии мне много раз приходилось иметь дело. С деловым видом рассказывает ректору о том, что удалось договориться с организацией «Главплодовощ» — доставят картошку для столовой.

Прекрасно. Но что же все-таки мне делать до 1 ноября?

Еду в Сокольники, в храм, где икона Иверской Божией Матери, чтимая Москвой святыня, у которой бывал в детстве.

Выхожу оттуда. Навстречу Вера Ивановна Тараканова. Очень мило беседуем. Недалеко от храма, на 4-й Сокольнической, живет Введенский. Передаю привет. Однако заходить не собираюсь.

Вместо этого направляюсь на Неглинную, в Комитет по Делам Искусств. Заведующий учебной частью Комитета Г. Н. Гурьев — мой товарищ по аспирантуре. Он дает мне командировку в Питер. Иначе, как по командировке, не приедешь. Выписывает по командировке рейсовую карточку.

Дальше иду по проторенной дороге. Иду на Тишинский рынок. Продаю карточку. Теперь деньги есть. Где-то наскоро закусываю.

Иду к Большому театру, продвигаюсь по колоннаде и здесь вижу… Кого же?.. Введенского.

Это надо же в один день встретить сразу двух человек, о которых и не думал: Веру Ивановну и Введенского. Никогда, ни до, ни после, я ни того, ни другую на улице не встречал.

Окликаю: «Владыко!» Дружеская встреча. Он в штатском, идет на концерт — на Оборина. Говорит: «Давайте купим вам билет. Пойдем вместе». Отказываюсь, ссылаюсь на занятость. Он шутит. Называет меня за мои длинные волосы и за мой приезд из Ташкента: «Узбекский Шиллер». Зовет в воскресенье в церковь и на обед.

Затем захожу на Петровке к старому другу отца. Куда идти дальше? Мачеха Екатерина Андреевна просила зайти к ее родителям. Я с ними знаком только заочно. Живут на Большой Спасской. Отправляюсь, еле волоча ноги от усталости, туда. Это около бывшей Сухаревки, в противоположном конце Москвы.

В 8 часов вечера здесь. Длинная улица. На ней была церковь «Спас во Спасской». Теперь церкви нет, вместо нее безобразное здание казарменного типа — Строгановское училище. А в бывшем церковном доме на втором этаже живут Кошелевы, мать и отчим моей мачехи.

Дверь открывает Клавдия Петровна, полная добродушная, от нее так и веет старой доброй Москвой. Принимает на редкость приветливо. Далее приходит ее муж, инженер. Угощают ужином. Без всяких разговоров оставляют ночевать.

Это была первая ночь, проведенная мной в этом доме, где мне предстояло прожить четыре года вплоть до самого ареста 8 июня 1949 годя.

Так был закончен день 20 августа 1945 года. Впечатлений для одного дня более чем достаточно.

Через несколько дней еду в Питер. Двое суток в пути, так как дорога взорвана: вместо нее одноколейка. Приезжаем в 2 часа ночи. Ночую на вокзале, где столько раз ночевал в детстве во время побегов из дома. Утром иду по Невскому. Впечатление тяжелое. Город еще не оправился от потрясений. Дома черные, закопченные. Люди производят впечатление полусумасшедших.

Блокада ни для кого не прошла даром. Лихорадочная громкая речь, безумные бегающие глаза.

Направляюсь на Васильевский, к Поле. Эта встречает как родного. Обнимает, целует. Ставит на стол миску с борщом. Находит мне старые пиджаки, снимает с меня все, стирает. Укладывает в постель. Старая добрая няня, она пробыла всю блокаду в Питере. Похоронила всех родных. Теперь хозяйка этой комнаты.

Две недели в родном городе. Был у матери, у теток. Впервые взял у матери деньги. Полторы тысячи.

Видел Дору Григорьевну. Встретила с радостью. Но была разочарована. Говорила:

«Мне казалось, когда приедете, все сразу вернется, будет, как до войны. И вот ничего не вернулось».

Через две недели, нагруженный старыми костюмами, опять в поезде. Направляюсь в Москву. На этот раз прямо на Большую Спасскую, к Клавдии Петровне. Начинается моя жизнь в Москве.

Я чересчур увлекся своей биографией. Пора кончать. Еще один раздел, и пусть этим пока закончится рассказ о себе.

Итак, опять Москва. Экзамены в Академии. Познакомился с академической публикой. Об администрации Академии уже говорил.

Преподаватели. Чудесный старичок отец Димитрий Боголюбов. Это живая история русской церкви XX века. Родом самарец. Окончил Академию. Был долгое время епархиальным миссионером Петербургской епархии. Прославился как отчаянный либерал, сторонник мягкого, гуманного петербургского Митрополита Антония Вадковского. После революции переезжает в Москву, служит настоятелем популярного московского храма Девяти Мучеников, в Девятинском переулке около Зубовской площади. После начала раскола обновленцы стремятся заполучить его к себе ввиду его старой репутации либерала. Тщетные усилия. На все уговоры твердое «нет». И он становится одним из главных советников и помощников Патриарха Тихона (после его освобождения летом 1923 года). В 1930 году арестован. (О его пребывании на Лубянке совместно с Колчицким и о сделанном ему ГПУ предложении говорилось выше.) Десять лет лагерей. Во время войны влачит свое существование где-то в далекой провинции. В 1945 году ему разрешают жить в Москве. Преподает в Академии историю старообрядческого раскола. Мягкий, безупречно порядочный, глубоко религиозный. Это самое светлое, что есть во вновь открытом учебном заведении.

Далее Александр Андреевич Ветелев — преподаватель гомилетики, недавно скончавшийся в 1976 году, — когда-то окончивший Казанскую Духовную Академию и работавший в советское время преподавателем русского языка в школе. Умница, вдумчивый религиозный человек, вскоре принявший сан священника, но очень боязливый, смирный, опасавшийся всякой смелой мысли.

Другой преподаватель этого же типа — Вертоградов. Преподаватель истории церкви Муравьев. Все они дети священников, когда-то окончившие семинарии и Академии и 28 лет сидевшие в завхозах и бухгалтерах, а теперь вернувшиеся в родную среду.

Поступающие. Резко отличаются от теперешних семинаристов и академиков. Прежде всего возраст. «Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний»[6].

Здесь можно видеть старика священника, явившегося завершать когда-то прерванную революцией учебу; и парнишку лет восемнадцати, приехавшего сюда из провинции; и простоватого инспектора роно из какой-нибудь Чухломы; и тонкого интеллектуала Гнедича, — людей, которых привели сюда слухи о гомерических заработках священнослужителей, и религиозных фанатиков, которые только и говорят, что о чудесах. Сорокалетнего энергичного человека с манерами бурша, инженера-топографа Николая Павловича Иванова, вдумчивого, колкого, резковатого, который пришел сюда после многих лет исканий, — и деревенского парнишку в сельском пиджачке, в застиранной чистенькой рубашке, хорошего, скромного, смешливого, любознательного Митю Дудко (будущего знаменитого проповедника). И наряду с этим — делового надменного, чисто одетого Талызина (будущего секретаря Митрополита Николая), циника и карьериста.

Все это собралось в коридорах бывших игуменских покоев. Переговариваются, штудируют, шумят. В аудитории идет экзамен. Темы обычные для духовных учебных заведений, примерно полуторасотлетней давности.

Сочинение на тему: «Главные святыни храма». Вопросы: «Каких вы знаете пророков израильских и иудейских?» «Праздник Вознесения Господня» — надо прочесть тропарь и сказать, в каких евангелиях рассказывается об этом событии.

Вопросы по истории церкви: вселенские соборы, святые отцы и так далее.

Между тем волнение. На автомобиле приехал протопресвитер Николай Федорович Колчицкий. Он тоже считается преподавателем института. Будет преподавать литургику. Все преподаватели и студенты тянутся к нему гуськом под благословение.

С самодовольным видом князя, обозревающего свои владения, он обходит институт, входит в одну из аудиторий. А я сижу в коридоре на скамейке, стремясь не попадаться своему старому другу на глаза. Вооруженный бумажкой и карандашиком, я занят важным делом: сочиняю эпиграмму на Колчицкого, а заодно и на себя:

Эпиграмма оказалась преждевременной. Не знаю, как насчет таланта, но, как выяснилось через две недели, Федорыч не забыл меня и от меня не отступился.

Дальнейшие события развивались так.

Весь октябрь я продавал вещи на рынке и проживал у своих любезных, добродушных новых родственников — у Клавдии Петровны и Григория Александровича на Большой Спасской.

Две недели после экзаменов — инкубационный период. Нас проверяло МГБ. Наконец 10 октября Сергей Васильевич Саввинский официально поздравил меня с поступлением в Богословский институт.

Однако мне (по моему беспокойному характеру) все мало. Подал заявление отцу Тихону Попову о том, что я хочу держать экзамен на второй курс. Тем временем зашел в Патриархию насчет возможности получить приходскую работу.

Встретил Колчицкого. Спросил:

«Узнали?»

«Еще бы. Вы Левитин. Ну, что, побывали у Александра Ивановича?»

«Да, я у него был с частным визитом».

«Еще бы. И будете в Академии — каждый день будете у Введенского бывать. Откровенно говоря, я пришел в ужас, когда узнал, что вы в Академии».

«Ну, надеюсь, вы в дальнейшем перемените мнение».

«Будущее покажет».

17 октября 1945 года был назначен экзамен. Экзамен отличался от предыдущих. Собрался весь преподавательский синклит во главе с ректором. Допекали меня вопросами в течение двух часов. Видно было желание провалить. Только одному отцу Димитрию Боголюбову, видимо, было неудобно. Морщась, он говорил: «Ну, довольно уже».

Срезать меня все-таки не удалось: на все вопросы ответил.

30 октября пришел накануне занятий узнать, в котором часу 1 ноября будет молебен перед началом. Вдруг симпатичнейший Анатолий Васильевич (ему за его ласковость и приветливость студенты уже успели дать прозвище: «Кот-мурлыка») мне говорит:

«Левитин, пожалуйте к отцу ректору».

Сразу я подумал: «Дело плохо». Так и оказалось. Отец Тихон начал беседу так:

«Мы люди подневольные… Мы вынуждены рекомендовать вам заниматься дома».

Я попробовал возражать. Отец Тихон сказал:

«Дернуло вас сдавать на второй курс».

Потом узнал: когда это дошло до Колчицкого, он тут же позвонил ректору: «Это нежелательный элемент. Поддерживает связь с Введенским. Это будет агент Введенского. И потом он из евреев. Совершенно чуждый нам элемент».

Соответствующие установки он дал и другим преподавателям. Этим объясняется и соответствующая обстановка на экзаменах, и неожиданный отказ в поступлении уже после того, как Патриарх утвердил меня в списке студентов.

Вышел от отца ректора ошарашенный. Что делать дальше? В Москве оставаться бессмысленно. Ни карточки, ни денег. Надо куда-то ехать опять.

Между тем наступило 4 ноября — чтимый в Москве праздник Казанской Божией Матери. Пошел к обедне в Елоховский собор. Торжественное богослужение. Служит Патриарх в сослужении шести архиереев. Стоял обедню. После литургии подошел к иконе.

Стал молиться так, как до сих пор не молился никогда: «Божия Матерь! Помоги! Помоги сегодня же! Сейчас!»

И сразу почувствовал уверенность, что молитва услышана. Прихожу домой. Открывает дверь Клавдия Петровна. Говорит:

«Ну, вот, помолились Богу. А тут новость». — «Что такое?» И Клавдия Петровна дает мне письмо, которое читаю в полном недоумении:

«Тов. Левитин! Я знаю, что Вы нуждаетесь в работе. Прошу Вас срочно прийти в 235-ю школу Дзержинского района (Пальчиков переулок). Директор 235-й школы Л. Козлова. 4.11.1945 г.»

Вне себя от удивления спрашиваю: «Откуда это письмо?» Принесла какая-то девочка. Иду в школу. К директору.

Пальчиков переулок. Тихий, спокойный московский переулочек, между Первой и Второй Мещанскими. В переулке церковь — св. Филиппа Митрополита, архитектуры Баженова, конечно, закрытая и испоганенная.

Напротив стандартное здание казарменного типа — 235-я женская школа. В то время девочки учились отдельно от мальчиков. На первом этаже кабинет директора. Докладывают обо мне. Вхожу. За столом дама лет сорока, аккуратная, в темном платье, тип директрисы женской гимназии. Встречает приветливо. Первый мой вопрос: «Извините, откуда вы обо мне знаете? Я же приезжий».

Она:

«Мне дали ваш адрес в роно».

И тут только я начинаю понимать, в чем дело. В августе, вскоре после приезда в Москву, я проходил Троицким переулком, около Самотеки, мимо здания казарменного типа. На дверях вывеска: «Районный Отдел народного образования Дзержинского района г. Москвы». Решил зайти, вспомнить старину. Педагогическая деятельность, школа — это в ту пору, когда я был на пороге Духовной Академии, было чем-то таким же далеким, как планета Марс. За четыре года, прошедших со времени моего выезда из Питера, я ни разу не был в школе. Как много пережитого пролегло между мной и тем временем, когда я был учителем. И кем только я ни был с тех пор.

Зашел, решил вспомнить старину. В коридоре толпится народ. Зашел в один из кабинетов. На дверях надпись: «Заведующий отделом кадров». За столом пожилая женщина с типично педагогическим лицом. Подхожу:

«Скажите, у вас в районе нет вакансии учителя литературы?»

«Нет, сейчас нет. А вы что, учитель?»

«Да, но я приезжий».

«На всякий случай оставьте адрес, где остановились. Может…»

И я оставил адрес своих родственников на Большой Спасской. И вот прошло два с половиной месяца. 4 ноября, как раз в тот момент, когда я молился в Елоховском соборе, в 235-й школе произошла бурная сцена между директором школы Лидией Александровной Козловой и учительницей литературы старших классов. В финале было заявление учительницы об уходе. Директор срочно звонит в роно, спрашивает: «Нет ли учителя литературы?» Инспектор Сергеева: «Вот тут у меня валяется адрес какого-то приезжего учителя, а больше ничего нет, штаты уже укомплектованы». И Сергеева дала адрес учителя, остановившегося на Большой Спасской.

Директор была сама любезность. Быстро просмотрела документы, сказала: «Я думаю, по рукам. Пишите заявление, а 10 ноября (в дни октябрьских праздников школа не работала) приступайте».

Так неожиданно все переменилось. Я стал московским учителем.

И сейчас, через 32 года, я хочу уяснить, что именно произошло. Неверующий человек, конечно, все объяснит простым совпадением. Я, однако, твердо уверен, что это не было совпадением, как не были совпадениями десятки случаев мгновенного исполнения молитвы в моей жизни.

Что же было?

И здесь моя мысль обращается к той, Которую наш великий соотечественник назвал «Теплой заступницей мира холодного».

И здесь наступает то, что я хотел бы назвать психологической проверкой догмата о почитании Божией Матери. Никогда и нигде я не посмел бы даже помыслить о том, чтоб так дерзновенно, с такой непосредственностью и с таким порывом обратиться к Богу, к Христу. Но Матерь Божия, которая была для меня с детства хранительницей, покровительницей. Матерью, — была для меня близкой, родной, которая все поймет и все простит. И не отвергнет, не отринет. И к ней я обращался с такой горячей верой и говорил: «Сейчас же, сегодня же помоги». И говорил с горячим убеждением, что услышит и исполнит тотчас, в этот самый день.

И услышала, и исполнила тотчас, в этот самый день.