Русский жиголо

18

Где-то в районе восьми объявляется Вероника.

– Я освободилась, – говорит она тоном, не терпящим возражений, – собирайся, я за тобой через полчаса заеду.

Ну что тут поделаешь? Я только вздыхаю. Все, что было запланировано на этот вечер: диск Natasha Atlas, паэлья с морепродуктами, свежевыжатый сок и DVD с новым фильмом Уэйса Крэйвэна, – отправляется к чертовой бабушке.

Я бреюсь наощупь (второй раз за день!) и брызгаю себе на шею и запястья ароматом Kenzo Аir.

Я надеваю свои любимые хулиганские джинсы Evisu и олимпийку A&G. Я не ропщу, не выступаю, не начинаю даже свою обычную канитель, мол, куда и зачем. Пока надо вести себя паинькой, нарабатывать очки.

Она заезжает немного раньше, чем обещала, минут через двадцать, и ей приходится еще какое-то время ждать, прежде чем я выхожу.

– Куда мы едем? – спрашиваю уже в машине, закуривая.

– Ко мне, – отвечает она, вырывая сигарету, выкидывая ее, только прикуренную, в окошко и залепляя мне рот долгим и страстным поцелуем. От нее пахнет ментоловыми сигаретами, духами Gucci Rush и совсем немного алкоголем.

«А вчера ты не была такой бодрой», – злорадно отмечаю я про себя.

Вчера она заснула, как только ее голова коснулась атласной подушки.

– Я хочу трахнуть тебя, – шепчет, нет, скорее, по-змеиному шипит она мне в ухо, – я хочу поиметь тебя по полной.

Дома Вероника гасит верхний свет и зажигает свечи, надевает свой лучший траурный латексный комплект, что мы купили в нашу последнюю поездку в Париж в этом туристическом балагане Sexodrom на Пляс Пигаль, и тут уже я въезжаю, что у нее на уме.

– Ого, да вы настроены агрессивно, мадам!

– Я настроена тебя на клочки порвать, мерзавец, – говорит она, – поставь-ка музыку.

Пока я выбираю походящий саундтрек, Вероника откупоривает бутылку шампанского Mumm.

– Все будет красиво и порочно, порочно и романтично, грязно и до предела развратно, до такого предела, до которого мы еще с тобой не добирались, – шепчет она.

Я ставлю последний диск The Thievery Corporation. При первых же звуках «Marching The Hate Machines (Into The Sun)» Вероника начинает слегка пританцовывать, извиваться на манер стриптизерши, насмерть убравшейся героином. Дрожащий свет делает ее лицо похожим на посмертную маску.

– Я хочу, чтобы ты разделся, – приказывает она.

– Подожди минутку, детка, – прошу я, – может, раскурим для начала джойнт?

– Тебя что, без травы уже не вставляет? – угрюмо спрашивает она, и мне приходится бросить эту затею. Ну что ж, придется сконцентрироваться и постараться возбудиться самостоятельно…

Хотя я рад, сегодня мне повезло и в царящем полумраке комнаты мне не разглядеть следы ее увядания.

– Разденься, – повторяет она и садится в кресло.

Я покорно снимаю олимпийку и джинсы и застываю, охваченный внезапным переживанием. Время бежит так быстро, пройдет совсем немного, и я начну замечать признаки старения уже и на своем собственном теле. Сколько мне еще осталось? Десять лет, двадцать, а может, лишь пять?

В любом случае, жизнь для меня уже не восхождение и не развитие. С некоторых пор она – плавное и медленное (пока!), но не останавливающееся ни на мгновенье, ни на один миг, скольжение вниз. Со временем скорость скольжения будет только расти, потом само скольжение превратится в стремительное падение…

Да, я трезво смотрю в глаза действительности. Мне осталось совсем чуть-чуть, но при этом я только в самом начале пути. Я только сейчас чувствую за плечами крохи необходимого житейского опыта. Быть может, с годами он мог бы обратиться в житейскую мудрость, но все дело в том, что я уже не смогу в полной мере воспользоваться ею. Это касается всей моей жизни – в принципе, я только стартую, хотя это по сути своей уже финиш и идти, в общем-то, мне некуда. Я только стартую, куколка, такие дела. Являются ли показатели материального успеха мерилом человеческой самореализации? Возможно, это только один из тысячи параметров. Черт, в таком случае, детка, я даже не знаю, к чему мне следует стремиться. Мне осталось совсем немного, время бежит все быстрее и быстрее, мой старт плавно перетекает в финиш, мне некуда идти. В принципе, всем нам некуда идти, да, детка?…

– Ты снова не надел нижнего белья, – комментирует Вероника, – развратный мальчик!

– Ты же знаешь, я не ношу его с джинсами, – оправдываюсь я, включаясь в игру.

– Я знаю только, что ты испорчен до мозга костей, – она поднимается и снова танцует, ее тело кажется таким молодым и прекрасным, еще бы, она тратит на это кучу денег, а, спрашивается, зачем?

От времени никому еще не удавалось убежать. Ни один миллиардер не может пока купить себе лишний год жизни. Я имею в виду год, который можно было бы провести полноценно, будто в юности, дыша полной грудью и наслаждаясь жизнью. Не тот год, что можно пролежать на койке дорогой американской клиники, нет! Я имею в виду время, когда ты трахаешь молодых телочек и вкушаешь деликатесы, катаешься на кайте и жаришь шашлыки, слушаешь громкую и сырую музыку, употребляешь алкоголь и наркоту, отрываешься на дискотеках, спишь по пять-шесть часов в сутки и не теряешь энергии и внутренних сил. Все это уже невозможно. Мы тешим себя надеждой, что рано или поздно, когда-нибудь, через полгода или девять месяцев мы снова сможем вести жизнь, такую как в молодости, и это самообман, детка. От времени нельзя убежать. Не убегу от него ни я, ни ты.

– И с каких это пор ты смеешь обращаться ко мне на «ты»? – голос Вероники таит в себе угрозу.

– Простите, – я покорно склоняю голову.

– Что-что?

– Простите, – я уже полностью включаюсь в игру и встаю на колени.

– Обратись ко мне как подобает, сучка.

– Госпожа, – шепчу я.

– Громче!

– Госпожа, – повторяю я в полный голос.

– Еще, тварь, еще громче, так, чтобы соседи услышали, чтобы стекла зазвенели, чтобы на улице менты всполошились, чтобы я поняла, насколько ты преклоняешься передо мной, подстилка!

– Госпожа! – пронзительно кричу я. – Госпожа!!!

– Расскажи-ка мне, кто ты, – приказывает Вероника, и голос ее звенит закаленной сталью.

– Я – вещь, принадлежащая вам, госпожа…

– Дальше.

– Я всего лишь продолжение ваших рук, воли и желаний, госпожа. Мое тело принадлежит вам. Я всегда готов исполнить любое ваше желание, но никогда даже не посмею мечтать об этом. Я – ваша подстилка, госпожа.

– Ты готов быть для меня плевательницей? – Вероника наклоняется надо мной.

– Да.

Она приоткрывает свой рот, пухлые, словно вывернутые наизнанку губы, крашенные темно бордовой, почти черной помадой.

– Открой рот, – приказывает она.

Я слушаюсь, и большое количество ее слюны тягучей увесистой нитью медленно падает из ее рта в мой.

– Нравится?

– О да, госпожа, – я глотаю ее плевок и чувствую, что действительно начинаю заводиться.

– Я готов быть для вас чем угодно, госпожа, – говорю я, – даже унитазом.

– Продолжай, – говорит Вероника и отходит к столу, где стоят в золотых подсвечниках толстые черные свечи.

– У меня нет и не может быть своих желаний, мнений и прав.

– Продолжай, – говорит она и зажигает одну из свечей.

– У меня нет тайн от вас, госпожа, я открыт вашему взору, вашим желаниям и прихотям.

– Так-так, – качает она утвердительно головой и подходит ко мне вплотную, – так-так.

– У меня нет ничего: мои вещи, мое тело, мои мысли и даже моя жизнь принадлежат вам.

Раскаленные капли жгут мою спину, воск скатывается по ней, постепенно охлаждаясь и застывая безобразными черными потеками.

– Ваше благо, госпожа, для меня всегда высшая цель. Я никогда не сделаю ничего, что может повредить вам. Если так будет нужно, то я пойду для вас, госпожа, на все: умру, солгу и унижусь.

Острое жжение на сосках.

– Вы вправе подарить меня на время любой другой женщине, и я буду служить временной госпоже так же, как постоянной.

– Это уж дудки, – шепчет Вероника и капает свечой на мой член. Резкая боль даже заставляет на время забыть о возбуждении. – Госпожа не несет за тебя никакой ответственности и не должна никак заботиться о тебе, – говорит Вероника. – А теперь расскажи мне, что ты обязан делать, – она задувает свечу и достает прищепки. Обычные тугие деревянные прищепки.

– Ох… – срывается с моих губ.

– Что-что?

– Я обязан исполнять любое ваше пожелание с покорностью. Фраза «сделай, если хочешь» равносильна для меня приказу. Для меня нет ничего такого, что было бы неприлично сделать в вашем присутствии или по вашему приказанию. Я должен просить прощения за совершенные ошибки. Прощение возможно только после наказания.

– Вот именно, – улыбается Вероника, и первая из прищепок тисками сжимает мой правый сосок.

Я слегка вскрикиваю от боли, но нахожу в себе силы продолжить:

– Я должен быть благодарен вам за все, что вы делаете.

– Точно, – вторая прищепка оказывается на левом соске.

Боль достигает той точки, когда следом за неприятностью ощущений вдруг приходит диссоциативное состояние, граничащее с экстазом.

– Наедине с вами я должен ходить в ошейнике и той минимальной одежде, которую вы разрешите мне надеть.

Еще две прищепки на грудь, еще одна на яйца, и сразу еще две туда же.

– Я обязан становиться на колени перед вами при малейшем внимании с вашей стороны. Это моя основная поза.

Я уже не в состоянии сосчитать, сколько прищепок у меня на сосках, а сколько на яйцах и в области лобка.

– Я должен при каждой встрече исповедоваться перед вами, госпожа, во всех своих делах, прегрешениях и провинностях. Ваши тайны для меня священны. Я не открою никому ваших тайн, и сам не буду любопытен. Мой рот всегда на замке для всего, что касается вас, госпожа, – говорю я хрипло.

– Да, – эхом отзывается Вероника.

«Это уж вряд ли», – думаю я вдруг сквозь экстаз и полуобморочную негу, смешанную с болью.

– Я хочу наказать тебя, – шепчет Вероника. Она танцует под медленную «Satyam Shivam Sundaram». – Придется тебя наказать.

Ее холодная ладонь трогает мою задницу, гладит ее, опускается ниже, прихватывает яйца и сжимает их так крепко, что я невольно вскрикиваю от боли.

– Вставай и идем, – шепчет она и поворачивается, не отпуская моих яиц.

Я следую за ней, словно собака на коротком поводке.

Она приводит меня в спальню.

– На колени, – приказывает она.

Я снова опускаюсь на колени прямо перед кроватью, застеленной багровым покрывалом, спиной к Веронике. Та резкими движениями срывает с меня прищепки. Боль накрывает меня волнами, словно наркотические приходы.

– Ложись, – говорит она.

Стоя на коленях на полу вплотную перед кроватью, я ложусь на нее и вытягиваю вперед руки, Вероника надевает на них наручи и скрепляет между собой.

– Удобная позиция, – шепчет она, – чтобы наказать такого негодника, как ты. Все открыто, беззащитная плоть как на ладони.

Она снова гладит мою задницу, потом чуть выше, поясницу, спину, склоняется к моей шее и слегка прикусывает ее зубами.

– Восхитительно, – шепчет прямо в ухо и резко выпрямляется, отходит на шаг, встает у меня за спиной.

– Ты готов?

Я не успеваю ответить. На мою беззащитную задницу обрушивается серия ударов тонким хлыстом. Они ощутимы, но пока не доставляют заметных страданий, Вероника знает свое дело и еще только готовит меня к мучениям. Она бьет меня по заднице и спине, некоторые удары захватывают даже шею, я лежу молча, пытаясь отрешиться от всего земного, расслабиться, впасть в нирвану. Ведь только так, полностью растворяясь в ощущениях, можно не только вытерпеть, снести боль, но даже получить не похожее ни на что экстатическое удовлетворение.

Хлыст бьет все сильнее, удары становятся все чаще.

Она меняет хлыст на толстый и длинный кнут с плетеной рукояткой в форме фаллоса.

Погружение в боль, самоотдача, ты закрываешь глаза и отдаешься орудию, терзающему твою плоть.

И если бы я при этом был хотя бы капельку, хоть самую малость мазохистом!

Все дело в женщинах, а вернее сказать, в моих женщинах. Всегда выбирая подруг старше меня и лучше устроившихся в жизни, не умея косить под мачо, молодого самца, уверенного в себе, я вынужден был избрать роль более слабого, ведомого, с готовностью исполняющего любые прихоти своей госпожи.

Всегда, сколько я помню, все начиналось с простых человеческих отношений, а заканчивалось сексуальным рабством. Да что говорить! Последнее время у меня просто нет достаточных сил, чтобы играть активную роль. Все, что возможно, выжато из моей эмоциональной сферы, я практически не чувствую возбуждения, я могу часами пялиться на порноканал и онанировать, да так и не кончить, и дело тут вовсе не в импотенции, совсем нет. Все дело в нравственном выхолащивании, в заторможенности, в бескрайней и бесчувственной пустоте, что с незапамятных времен поселилась у меня в душе и смотрит, смотрит оттуда на мир ничего не выражающим взглядом моих некогда голубых глаз. Да, да, у меня голубые глаза, а ты и правда не заметила, куколка?

Хлыст бьет все сильнее, оставляя пунцовые отметины на моей загорелой и гладкой коже. Удары становятся резче.

Боль это шквал. Она распространяется по всему моему телу, не концентрируясь в местах ударов, а расползаясь во все стороны и даже проникая вглубь.

Боль это тоже наркотик, как и многое в нашем мире, только надо уметь правильно употреблять его.

Меня никогда не наказывали родители. Либерально настроенные, они всегда предпочитали разъяснительную беседу физическим экзекуциям.

Теперь я сомневаюсь, правы ли они были.

Я старался не драться в детстве, всегда уступая более развитым сверстникам.

Теперь я не уверен в правильности своего выбора.

Я всегда предпочитал исподтишка отомстить, столкнуть лбами недавних обидчиков, втираясь в их круг, завоевывая доверие, прибегая ко лжи и предательству, изучая с самых ранних лет науку интриганства.

Теперь я искусно пользуюсь ею в своей взрослой жизни.

Хлыст в последний раз со свистом разрезает воздух и опускается на мою истерзанную плоть.

Я открываю рот, чтобы глотнуть воздуха, но мне он кажется пустынным зноем, палящим и обжигающим мою глотку. Я открываю глаза, перед ними яркие пятна и круги.

Вероника склоняется надо мной, целует меня в губы, проводит рукой по подбородку.

– Слезы, – говорит она.

А ведь я никогда не плакал в детстве. Я просто не умел это делать.

Теперь я научился плакать и не стесняюсь слез.