Русский жиголо

21

В этом огромном ужасном Хитроу я стараюсь не вынимать наушники iPod'a из своих ушей до тех самых пор, пока раздраженная Вероника сама не выдергивает их. Она говорит мне:

– Может, вернешься на бренную землю?

И нервно крутит пальцем у виска. Я пожимаю плечами и нехотя выключаю iPod.

– Nick Warren, его лучший сет с Saeed & Palash, помнишь, убойный трек Trancesetters «Roaches» в ремиксе Peace Division, – говорю я ей. – Отличное вступление для высадки на английскую землю.

– Какой смысл путешествовать вместе, если один из нас всю дорогу втыкает под дикую долбежку?

– Ага. Только другой из нас еще в Шереметьево накачивается односолодовым вискарем так, что по прибытии у нее начинается дикое похмелье и общее разочарование от жизни.

– Иногда мне кажется, что у тебя даже вместо мозгов музыка, – говорит Вероника и быстрым уверенным шагом направляется в сторону паспортного контроля. Я снова пожимаю плечами и тащусь вслед за ней.

В аэропорту народу много, но никакой особенной давки, хотя в пестрой толпе кого только не встретишь – европейцы и американцы, индусы и арабы, евреи и китайцы.

Я думаю, что наверняка среди всех этих придурков, притащившихся в туманный Альбион, есть злонамеренные сволочи, из тех, что всегда готовы испортить вам отдых, извращенцы, мечтающие о том, чтобы попасть в экстренный выпуск известий, такой выпуск, когда диктор с каменным лицом сообщает: «Теракт в лондонском аэропорту. Две тысячи погибших. Три тысячи раненых. Еще пять тысяч считаются пропавшими без вести».

Быть может, здесь, прямо рядом со мной тусуют сейчас новый Мохаммед Атта аль-Сайед и Марван Юсеф аль-Шеххи или как там их еще звали, этих долбанутых смертников, направивших захваченные самолеты на башни Всемирного торгового центра? Я ежусь, мне становится не по себе. Со страхом смотрю я в чужие лица.

Я мысленно переношусь на восемь лет назад в аэропорт Бен Гурион, я вижу толпы палестинцев, прикидывающихся благонадежными гражданами, стайки хасидов с детьми, женами и баулами, молодых солдат, скрывающих страх под маской безразличия, и Светлану, одетую во все черное, нервную вдову израильского адвоката, сделавшего свое состояние на помощи в получении гражданства русским криминальным авторитетам.

Я прилетел в Израиль тотчас, по ее звонку. Это был первый раз, когда мне просто платили, не облекая ситуацию флером романтических отношений. И, кстати, детка, я не был против, меня это не смущало, нет, нет, во-первых, предложенная сумма была красивой, да и поездка эта являлась на деле не проституцией, а неотложной психологической помощью старой клиентке.

Светлане еще не было и тридцати, когда ее мужа, Мойшу, нашли на подземной автостоянке новенького офисного центра в Хайфе. Очередь «Узи» прошила черный BMW Z8 насквозь, три пули застряли в обшивке родстера, остальные угодили в голову его хозяина. Светлана говорила, что крови было много, буквально ведро, ее даже не удалось окончательно отмыть со светло-серой кожи сидений рекаро. Плевать, автомобиль купил в подарок молодой любовнице какой-то профессор, подслеповатый семидесятилетний кретин, ищущий вечную жизнь в объятиях циничной лолиты.

Наверное, Света действительно любила своего супруга, слишком уж часто она рассказывала мне о нем. О его коллекции курительных трубок, нелепо сочетающихся с ненавистью к табаку. О его собаке – тупом пятнистом доге Марсе, подарке какого-то очередного уголовника. Марс, кстати, детка, так и не перенес гибели хозяина, на пятый день после его смерти он сбежал из дома и угодил под грузовик на каком-то скоростном шоссе.

Она рассказывала мне о склонности Мойши к педерастии, с годами все прогрессировавшей, о том, как однажды она засекла его клеящимся к долговязому накуренному арабу, неподалеку от набережной в Тель-Авиве.

Она тогда довольно долго наблюдала за этим процессом, не прерывая, а муж, потеющий толстячок в дорогом костюме, вел себя, словно хмельная украинская потаскушка, стремящаяся заполучить молодую мужскую плоть…

Она действительно любила его, простая питерская еврейка, девушка из семьи учителей. Он часто просил оттрахать себя страпоном, иногда доходил до того, что приводил в дом мужскую проститутку и заставлял Свету смотреть на то, как он сосет и отдается смуглому атлету. Несмотря на такие отклонения, она истово любила Мойшу и сильно переживала утрату. Ложась со мной и забываясь в предоргазменной истоме, она часто называла меня его именем, и именно в такие мгновенья я чувствовал настоящее удовлетворение.

Я провел в Тель-Авиве две недели, мы почти не вылезали из постели, а по утрам Светлана крутила домашнее видео и просила меня смотреть вместе с ней, и с тех пор я испытываю некоторое отвращение к частному порно.

Однажды она вышла за сигаретами и не вернулась, а я прождал ее весь день и лишь на следующее утро узнал, что в магазинчике, где она обычно делала покупки, был совершен теракт, взрыв разрушил лавку до основания, погибли хозяин и три покупателя, среди которых была и молодая женщина в строгом черном платье.

– Не тормози, – голос Вероники возвращает меня к действительности, – заснул, что ли?

Чуть позже, во встречающем нас лимузине, длинном, блестящем хромом и черным лаком, я снова пытаюсь слушать музыку, тем более что Вероника явно не настроена разговаривать. На этот раз это Satoshie Tommie, двойник, выпущенный на Renaissance. Музыка не столь жесткая, как обычно у этого американизированного япошки, но все равно ужасно качающая, я прикрываю глаза и проваливаюсь в омут звуков, мне вспоминается Москва, девяносто восьмой, времена первых рэйвов, и почему-то Тимур Мамедов.

Я думаю, что было бы неплохо послушать транс и с раздражением отмечаю, что в памяти моего iPod'a нет ни одного соответствующего диска. Музыка звучит все громче, я погружаюсь в нее все глубже, я думаю, что надо было тогда, в две тысячи первом, рискнуть и привезти в Москву Juno Reactor. Быть может, это был тот самый шанс, что дается судьбой один раз, мне стоило попытаться вытянуть его, быть может, у меня бы все получилось, и это событие перевернуло бы мою жизнь.

Сейчас я был бы уважаемым промоутером, то есть на самом деле уважаемым, и международные брэнды в очередь бы выстраивались, чтобы отдать мне свои денежки. Рано или поздно я стал бы богат. Пусть не баснословно, хуй с ним, но у меня могла получиться совсем другая жизнь. Мне не было бы необходимости вечно притворяться, строить из себя рубаху-парня и дамского угодника, позитивного и интеллигентного, быть социально активным и общительным, смотреть в рот своим мамочкам, нести эту вечную околоинтеллектуальную чушь о корпоративном рабстве и тому подобном, заниматься с ними нудным и изматывающим извратом…

Да я вообще перестал бы заниматься сексом, детка! Так, только легкая мастурбация перед сном и то ради профилактики простатита. Возможно, я стал бы одиночкой, накопленные деньги позволили бы мне отгородиться от всего мира, купить хибару, пусть где-нибудь на Крите, не важно, я мог бы смотреть часами на море, запивая умиротворяющий пейзаж сладким местным вином.

Вероника смотрит на меня, качает головой и с легкой презрительной усмешкой отворачивается к окну. Не понимаю, что этого человека так напрягает в действительности – то, что я слушаю музыку, или, быть может, она уже жалеет, что взяла меня с собой в эту поездку? Как бы там ни было, сейчас я не парюсь, мы ведь вместе в Лондоне, и никуда ей теперь от меня не деться, вот так вот, куколка, а эта ее реакция меня только развлекает. Вообще, скорее всего, она бесится, что ее сын даже не удосужился встретить свою мамашу. Хотя в свои годы она могла бы привыкнуть к подобной неблагодарности. Все давно в курсе, детка, что жизнь есть вечное разочарование родителей в своих детях, и наоборот.

Помнится, мой отец мечтал видеть меня ученым, чего он только не делал, чтобы пристроить меня в физтех! Все его университетские дружки стояли на ушах, только бы угодить профессору Шкловскому. И что, спрашивается, из этого вышло? Я сбежал уже с первого курса, делать отцу было нечего, пришлось идти на поклон в Министерство иностранных дел. Ну, великого дипломата из меня тоже не вышло, еще бы, как-то не вставляло меня провести лучшие годы своей жизни помощником консула в какой-нибудь нищей Гане, окончательно там спиться и растолстеть и лишь под пенсию, в качестве выходного бонуса, отправиться послом в Афины…

Вот тоже мне бонус! В гробу мы видали такие бонусы, да, детка?

Я, в свою очередь, разуверился в отце, когда мне еще не было и тринадцати. До тех пор он был самым лучшим, сильным и благородным. Внезапно я врубился, детка, что его все вокруг ненавидят: и коллеги по работе, и родственники, и соседи, и даже мать, которая не разводилась с ним лишь потому, что больше ей некуда было идти.

К тому же отец грозился в случае развода лишить ее материнских прав, на это он был способен, я не сомневаюсь. Он был настоящим деспотом, и вся его жизнь была подчинена желанию вершить произвол, плести интриги и унижать окружающих.

Я помню, как-то подслушал один из ночных разговоров моих родителей и после этого представления мои о нашей семье как о счастливой ячейке не менее счастливого общества благополучно развеялись. Мать плакала и умоляла, грозилась уйти, но отец лишь посмеивался над ней и понемногу переходил к угрозам, обещая поместить ее в сумасшедший дом…

Лимузин едет плавно и неспешно, как и полагается этой долбаной аристократической карете. На лондонских улицах промозгло и сыро, вечерний воздух пронизан влагой и ароматами этнической кухни, особым таким неприятным запахом, вонью большого города, грязные мысли его обитателей носятся в воздухе, совокупляясь друг с другом, протыкая друг друга насквозь, ебя друг друга, пространство вокруг нас переполнено автомобильными гудками, скрипом тормозов, воем сирен и другим урбанистическим шумом, акустическим мусором, а я хоть и не слышу его за шквалом progressive house, все равно начинаю нервничать. За окном лимузина почти ничего не видно, только блики на боках у мчащихся рядом автомобилей.

– Мы приехали отдыхать, – я дотрагиваюсь до плеча Вероники. – Все будет супер.

У нее звонит телефон, она торопливо хватается за трубку, словно все это время ждала звонка. Я вспоминаю, что еще в Москве она говорила о каких-то делах в Лондоне, о какой-то важной встрече. Или она ждет звонка от сына?

В наушниках стучит упругий бит, в голове приятная неразбериха, воспоминания об отце проходят, как плохой сон, и мне абсолютно нет дела до всех этих Вероникиных важных дел. Я прилетел, чтобы расслабляться и отдыхать, ну и чтобы прояснить свою позицию в нашем с ней тандеме.

И вот тут-то я своего не упущу, детка, мой покойный батюшка может быть спокоен.

Вероника прижимает к уху vertu и почти ничего не говорит, только согласно кивает на слова своего невидимого оппонента.

Тем временем мы уже въезжаем в центр города, справа и слева нас обступают громады домов викторианской эпохи.

Я приглушаю громкость и спрашиваю Веронику:

– А где мы будем жить?

Она только закончила разговор и несколько растерянно смотрит на меня, занятая своими мыслями.

Мне приходиться повторить вопрос:

– Ау, Вероника! Где у нас забронирован номер?

– В Hazlitt's.

Вероника снова в который раз пожимает плечами так, будто я спросил очевидную глупость и ответ подразумевается сам собою.

– Hazlitt's? – повторяю я вопросительно.

– Центр Вест Энда, Сохо, здание прошлого столетия.

Теперь приходит пора пожать плечами и мне. Ох уж эти новоиспеченные буржуа! Они живут в придуманном ими самими мире, совершенно искренне полагая, что все вокруг просто обязаны знать все эти их роскошные отели, разбираться в высоких винах и уметь отличить стул эпохи Людовика XVI от кресла XVIII века.

– Скажи, ты когда-нибудь прекратишь слушать свою идиотскую музыку и поговоришь, наконец, со мной? – похоже, Вероника и вправду раздражена.

«Нет, – хочется мне ответить назло ей, – я не выну наушников на протяжении всего нашего отдыха. Мало того, я буду слушать музыку даже ночью, особенно ночью, когда ты будешь трахать меня страпоном и сама скакать на моем члене. Именно в то время, когда ты будешь оргазмировать, я сделаю ее громче, находясь одновременно с тобой и в то же время в далеком прекрасном мире ломаных техноритмов».

– Ты прекратишь слушать ее? – повторяет Вероника.

– Конечно, конечно, – отвечаю я, вынимая наушники. – Что же ты раньше-то не сказала?