Русский крест: Литература и читатель в начале нового века

Действительно – вроде бы и сегодня, в современной словесности, весьма востребованный читателями других стран жанр травелога (существующий как в версии fiction, так и non-fiction) обитает на окраине отечественной словесности, приживаясь с некоторым трудом.

А ведь история русских литературных путешествий весьма продолжительна. Начинается она с Колобка – первого русского путешественника. (И странника – потому что у Колобка как у литературного героя есть, конечно, своя философия ухода, – как у Емели философия успеха через лень и т. д.)

Именно он, Колобок, первым смело выкатывается за порог дома, где его произвели на свет.

Уходит в путь – последовательно: от 1) бабки, 2) деда, 3) волка, 4)… От лисы не больно-то и уйдешь, будь Колобок хоть ста пядей во лбу.

Но ведь Колобок погиб бы гораздо раньше – дома! От дорогих и любящих бабки с дедом! Не выкатываясь за порог – и не обретя своей чудесной истории.

Его бы просто-напросто съели.

(Вообще «бабка с дедом» в русском фольклоре – хтоническая темная сила: уничтожающая. Вспомним еще и «Курочку Рябу». Зачем они «били-били» это несчастное яйцо?)

Так вот: активная жизненная позиция Колобка породила творческую энергию, матрицу весьма противоречивого, парадоксального русского сознания:

И дома съедят, и в пути пропадешь.

Тем не менее: Колобок открывает череду «плавающих и путешествующих», преодолевающих опасности, открывающих мир за пределами дома, отчаянных, погибающих в пути, находящих новое.

Героев-авантюристов, раздвигающих рамки привычного.

Можно условно сказать, что страна сложилась в результате пути, в движении на восток, запад, север и юг. На Урал, в Сибирь, на Дальний Восток, – «поход» был предпринят задолго до того, как вошел в сюжет известной песни: «И на Тихом океане свой закончили поход». (А песен в русском фольклоре про путь-дорогу-дороженьку – немерено.) Теперь – о субъекте путешествия.

Забывать – естественно, помнить – искусственно, по мысли Мераба Мамардашвили.

Помнить – сделать усилие.

А написать о дороге – значит написать о том, что испытал и что помнишь (двойное усилие).

Прощание перед дальней дорогой обязательно в русской традиции (присесть на дорожку, посмотреть прощальным взором друг на друга). Прощание с уходящим в путь всегда включало в себя благословение, а уходящий должен был оставлять свою «память» (то есть что-нибудь, какой-нибудь предмет на память). Возвращаясь, человек шел через леса на просвет, на светлый проем, «на русь». Отсюда, утверждают историки-лингвисты, и возникло слово, обозначающее сторону-страну: Русь.

Русская литература, в отличие от «нас», не ленива и любопытна; и не только фольклорный герой уходит за порог.

Русская проза открыла XIX век (в 1801 году!) «Письмами русского путешественника» Николая Карамзина. «Авторская» история началась несколько позже, с карамзинской тож «Истории Государства Российского». Путешественник и историк, прозаик Карамзин завещал литературе и литератору «быть в движении», путешествовать, наблюдая, и наблюдать, путешествуя, – завет его дошел и до Михаила Шишкина, скрупулезно собравшего следы русских путешественников – как добровольных, так и недобровольных, в «Русской Швейцарии».

После Карамзина открылась не просто дорога, а целый тракт; а за десять лет до него Радищев написал публицистическое «Путешествие из Петербурга в Москву», за что и поплатился ссылкой (и вынужден был предпринять большое путешествие ).

Путешествует автор – путешествует и его герой.

Путешествует Пушкин – и вынужденно (в Кишинев, в Одессу, на Кавказ), и по собственному желанию (за Урал, за «Капитанской дочкой» и «Историей Пугачевского бунта»). Путешествуют и его герои: от летающей по воле Черномора Людмилы до Руслана, от едущей в Москву из провинции Татьяны до первого скитальца Онегина, от Петруши Гринева до станционного (при путешествующих – изначально!) смотрителя. Да и Дуню счастливо, как выясняется, похищает случайный, казалось бы, проезжий. Более всего Пушкин бранит вынужденную свою обездвиженность, хотя сочиняет – и в Болдине, и в Михайловском замечательно интенсивно (здесь путешествует его воображение).

Путешествует Лермонтов: насильственно (в южную ссылку, на Кавказ), откуда он мысленно уже привозит «Героя нашего времени» – Печорина, и погибающего-то в дороге. «С подорожной по казенной надобности…»

И понеслось: Гоголь с его Римом – и Павел Иванович Чичиков (колесо, которое доедет – не доедет), и Хлестаков, который доехал до случайного на пути его города, а потом оттуда уехал, – а можно сказать, удрал.

Едут все: Герцен – в Швейцарию, в Лондон, в эмиграцию; Тургенев – к Виардо в Париж; Достоевский с молодою женой – к рулетке; Толстой – опять-таки на Кавказ. А в конце – уходит, совсем уходит из Ясной Поляны. Пешком. Чехов едет на Сахалин – через всю Россию, с его-то легкими. Возвращается – путешествием через Цейлон.

Кто их гонит?

(Кстати: не к ночи будь помянут – кружит путешественника без цели, путает пути, сбивает с дороги. См. «Бесы»: «Сбились мы, что делать нам?».)

Именно в поезде, доставляющем в Россию двух путешественников, знакомятся (завязка романа) Мышкин и Рогожин; а еще – «уехать в Америку», как Свидригайлов, – значит застрелиться; уехать в кантон Ури, уже не метафорически, – повеситься, как Ставрогин. Под колесами поезда гибнет Анна Каренина; и все та же железная дорога протягивается от Некрасова, Достоевского и Толстого к «Доктору Живаго», где она проходит и через Россию, и через судьбы героев романа: от отца мальчика Юры (еще одно ж/д самоубийство в русской литературе) до ж/д встречи Живаго с комиссаром Стрельниковым.

Писатели, поэты и прозаики, родившиеся в канун XX века, еще захватили историческую возможность попутешествовать свободно (молодой Пастернак, молодой Мандельштам, молодая Ахматова); после – в сталинских вагон-заках на восток и север отправились и поэты, и читатели. Тех, кого недобрали сразу после революции, еще отправляли в плавание – на Запад – на «философских пароходах», и это путешествие на Запад обернулось для них счастьем избавления.

После смерти Сталина, в «оттепель», открылись новые возможности: путешествия для избранных, которые свободно вдохнули – и выдохнули текст путевых заметок. На страницах «Нового мира», как Виктор Некрасов. И как его только не обзывали в так называемой критике, как только не облаивали! «Путешественник с тросточкой» – самое мягкое из обвинительных заключений.

Кроме эренбургского слова «оттепель», надо вспомнить Твардовского – «За далью – даль». Кроме климатических, последовали пространственные изменения. И целина-то прогремела не освоением земель, не очень-то и нужным и сомнительно полезным, как выяснилось, а движением молодежи на эти земли…

Городское петербургское путешествие, предлагаемое московскому собрату Александром Кушнером, – «Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…».

И Василий Аксенов сначала написал «Поиски жанра», а потом и сам уехал этот самый жанр искать. Он сам, его судьба, а не только герои и персонажи его ранней прозы бросаются в путешествие. (А невозможность путешествия отчасти эмиграцию и порождала. Приобретенная клаустрофобия – советская болезнь.)

Но: путешествия по России, вдруг, с легкой руки Владимира Солоухина, с его «Владимирских проселков», ставшие модными и вдруг поветрием охватившие всю интеллигентную Россию? Но: байдарочные походы этой же самой интеллигенции?

Россия никуда не ехала, она была неподвижной, она была по-крепостному прикреплена к «месту» пропиской. А летун — человек плохой и плохой работник…

Итак: путешественник – или странник (был, кстати, журнал с таким правильным для нашего отечества названием, выходил в конце 80-х – начале 90-х, а потом завял). По России – все-таки странник, если не калика перехожий (был у нас и такой персонаж) и не Илья Муромец, который сиднем сидел тридцать лет и три года, а потом уж как двинулся…