Русский крест: Литература и читатель в начале нового века

Синдром Елизарова

Михаил Елизаров вошел в зал торжественного букеровского обеда в подтяжках и высоких армейских башмаках, демонстрируя вызов собравшимся, которые в «бабочках». Которых сразу и поправил (ввиду неправильного к нему обращения) – не господин, мол, а товарищ.

В этом награждении я, в отличие от коллег, не вижу ничего, вызывающего «нервный протест». Собственно говоря, что нового заявлено решением жюри, которое только человеку, от литературы далекому, может показаться нестандартным? Проза Елизарова вялая и грубая одновременно? Да. Он хочет казаться брутальным? Ну и пусть его. В издательстве «Ad marginem» уже запускали серию советского трэша, а здесь о нем, о трэше, и вокруг него склубилась целая поэма. Это такой симптом времени – когда ни Владимир Сорокин, ни, упаси боже, Виктор Пелевин, я уж не говорю об Эдуарде Лимонове, – именно эпигон, а не лидер срывает банк.

Корни происшедшего, в отличие от поверхностных, явных смыслов, находятся на исторической глубине. Там, где роет носом трэшевую землю соцреализма вышеупомянутый букеровский лауреат (вымышленно-обобщенное литнаследие выдуманного советского писателя Громова, 1910–1981). Корни в том восторге, с которым советская аэропортовская интеллигенция бросала в воздух свои либеральные чепчики при появлении первых ароматов деревенской прозы. Будь проще, и к тебе потянутся, – нет, будь грубее, наступай, желательно сапогом, на больное место, и тебя приветят. И даже ахнут. Сначала будет немножко больно, зато потом – приятно. Таким манером открывались дубовые аэропортовские двери для «деревенщиков».

Сколько сделал столичный критик, либеральствующий редактор обоих полов, но особенно женского, для прозаиков из провинции, не поддается учету. Здесь было все: от помощи литературной до поддержки житейской. Аэропорт страстно полюбил деревню, искупая свою столичную «вину», – то есть реализуя комплексы. Все, что пришло «оттуда», казалось уникальным и особенным, – здесь, правда, аэропортовская интеллигенция удивительным (но весьма ожидаемым) мазохистским образом совпала с партией и правительством, известно чего требовавшим как явно, так и тайно: 1) народности и 2) «национальности». А «деревенщики» шли вроде бы поперек, являли собою своего рода оппозицию – но в рамках, в рамках. И доблестные либералы их пробивали и печатали. «Деревенщики» разные бывали – и не всегда платили аэропорту любовью за любовь. Скорее наоборот – откройте их тексты начала «перестройки и гласности», когда выплеснулось в печать все накопившееся и неприязненное.

Как говорится в плохой советской прозе, шли годы. И вот уже в новом времени («деревенщики» позади; Распутин, подбросивший депутатам идею независимости России, отстал от жизни и теперь не в счет; Лимонов, отсидевший, но все еще энергичный «борец с режимом», примелькался) имя найдено: Захар Прилепин. Включишь утюг – и там Захар Прилепин. И с нескрываемым умилением смотрят на Захара Прилепина – из этого самого утюга – Татьяна Толстая и Дуня Смирнова. И другой канал, и пятый, и десятый. Почему? Проза весьма уступает коллегам по оружию, не только по слову. Дело в брутальной энергии, в брутальности имиджа, то есть опять-таки в сапогах, а не в текстах, вполне средних. При этом у меня нет претензий к самому герою, к Захару Прилепину, который сочиняет свои не очень затейливые тексты. Но вот вечный аэропорт с его восхищением мужицким запахом пота и скрипом кожи – вызывает ощущение дежавю. Уже и того аэропорта давно нет, и квартиры писательские пораспроданы, и внуки занялись, слава богу, делом, а не словесностью, – а синдром все тот же.

И вот теперь – Елизаров. Надо было, конечно, чтобы он предварительно Пастернака опустил в навозную жижу (см. роман «Pasternak»): ну не нравится ему Пастернак. И те, которым Пастернак (условный) важен и необходим, тоже не нравятся. Можно плюнуть – аэропорт утрется. (Так, как трусливо утирались русские буржуа – после визитов революционных матросов.) Лучше заявиться так, с «ненавистью к буржуям». И кинуть им. В лицо. Облитый.

А ведь все «проходили»: и желтую кофту, и любовь яровую, и оптимистическую трагедию, и кремлевские куранты. И бурлюков с крученыхами. И каждый раз – визг удовольствия от щекотки: пролетарской, антибуржуазной, антилиберальной. Контркультурной. Теперь и до эпигонов доехали, не пропустив в шорт-лист (в свое время) «Чапаева и Пустоту». Этой своей несгибаемостью и принципиальностью тогдашнее жюри дало отповедь критикам устами Игоря Шайтанова, председателя жюри того года. А теперь литсекретарь премии, тот же Игорь Шайтанов, шутит, приветствуя пелевинско-сорокинский клон. Но вот что удивительно: вновь совпали государственная кампания по привлечению молодых и державная устремленность к возрождению советского (не только эстетическая, но и политическая) с елизаровской ностальгией по советскому (напрочь отсутствующей у оригинальных авторов, упомянутых выше). Как и раньше совпадали – страсть буржуазных дам к революционным морячкам, к большевистским портупеям и чекистским кожанкам; страсть аэропорта к валенкам и сапогам; а сегодня – страсть к черной одежде и бритому затылку. Не от импотенции ли (литературной, конечно) тех членов и нечленов уважаемого жюри, кого покорила книга по-советски? До сих пор его вкус привычнее и как-то роднее экологически чистых продуктов.