Рыжая кошка

Глава 12

Во вторник утром в небе толкались тяжелые тучи, а на новостных каналах — сообщения о буранах, примчавшихся из Канады, разворошивших восточное побережье и столкнувшихся над Нью-Йорком. Насчет времени уверенности не было: может, завтра, может, послезавтра — но прогнозы звучали зловеще.

— Ерунда, — пробормотала Клэр и разломила тост напополам. — Они устраивают истерики, но вечно ошибаются. — Она намазала на хлеб клубничный джем и вернулась к «Таймс».

Сегодня она пришла рано, когда я возвращался с пробежки, и с тех пор мы сидели в дружеском молчании. Клэр просматривала газету, а я писал отчет для Дэвида. Я выпил апельсинового сока и перечитал написанное.

Факты выглядели просто, хотя и странно: Холли снимала очередной фильм и, сам о том не ведая, мой брат был ее партнером. Большая часть уже была снята, и теперь Холли настраивалась на торжественный финал. Для этого ей требовалось, чтобы Дэвид появился снова.

Проблема заключалась в том, что делать с этими фактами. Можно игнорировать требования Холли, но это рискованно. Она доказала свою непреклонность в преследовании добычи, а предположительно имеющиеся у нее многочасовые видеозаписи кувырканий с Дэвидом обеспечивали хорошее средство для шантажа. Но шантаж мог быть обоюдоострым оружием. Орландо Круг сказал, что Кассандра ревностно оберегает свою частную жизнь, да и вид искусства, которым она занимается, требует анонимности… поэтому угроза разоблачения могла бы подействовать. Но еще Холли была явно ненормальной, отчего ее мотивы не поддавались пониманию, а реакции — прогнозированию. Я вздохнул и провел руками по волосам. Гадать бессмысленно… я просто играю в игру, чтобы не думать все время о самих фильмах.

Почти двенадцати часов оказалось достаточно, чтобы взглянуть на них как на уникальные, превосходно выполненные произведения. Еще я понял, что бывшие коллеги Холли Мойра Нил и Терри Грир не преуменьшали ее талант актрисы. Холли была удивительная, ее способность и готовность полностью погрузиться в роль просто пугали. Но вызванное фильмами тошнотворное, липкое ощущение не исчезло. Показанная в них безысходность угнетала, а презрение и продуманная жестокость бесили.

И разумеется, было невозможно не воспринимать Дэвида как одного из этих безликих, механических мужчин… невозможно не думать о том, что привело его к Холли, и о том, что она записала с ним на скрытые камеры. Невозможно не спрашивать себя, какие запасы ярости и жестокости она выпустила на волю и сколько времени ушло на поощрения. Чем больше я думал о Дэвиде, тем больше убеждался: я совсем не знаю своего брата. Силуэт расплывался, отступал в глубь темного коридора.

Может, память разбередил запах тостов. А может, зловещий предштормовой свет.

Это случилось промозглым февральским днем, в среду. Я был дома, а не в школе-интернате и не на каникулах, а потому, что меня поймали — в третий раз — с косяком в лесу за общежитием. Декан по работе с учащимися сказал, что, возможно, исключение на месяц чему-то меня научит, и не ошибся. Я узнал, что можно купить приличную марихуану по приличной цене у работающего в вечернюю смену швейцара в нашем доме и что ночной бармен в «Барритауне» на Первой авеню не потребует документов, если дать хорошие чаевые. В тот день я проспал до трех, и спал бы дальше, если бы не шум. Меня разбудили родители.

В тот год мать отложила зимнее паломничество на курорт, а отец — редкий случай — выбрался из кабинета, и они решили выяснить отношения прямо перед дверью моей спальни. Как часто случалось в то время, я стал удобным предлогом. Ничего нового в этом не было, и я попытался отключиться, но разговор оказался нетипично громким.

— Что он делает с собой?! — воскликнула мать.

Отец хмыкнул.

— Ищет свой путь. В конце концов, ему всего пятнадцать.

— Ему шестнадцать, и, насколько я знаю, он ни черта не ищет.

— Неужели все в этой семье должны становиться банкирами?

Тут в коридоре послышались шаги и голос Дэвида. Он уже учился в Колумбийском университете, но часто появлялся дома: то ему требовалось поесть, то чистое белье, то еще что. Он болтал о списке лучших студентов, о том, что попал на чей-то семинар для аспирантов, — и все это радостным, пронзительным голосом. Когда он замолчал, наступила пауза; впрочем, ненадолго. Потом родители продолжили с того места, на котором их прервали.

— Несомненно, не все должны быть банкирами, — сказала мать. — Но неужели эти не все должны быть недисциплинированными и незрелыми? Неужели они, черт побери, должны потакать своим прихотям?

Отец мрачно рассмеялся:

— О ком именно мы сейчас говорим? — Его слова, казалось, надолго зависли в воздухе. Потом я снова услышал шаги и решил, что все расползлись по своим углам. Но ошибся. В коридоре послышался судорожный вздох, невнятное бормотание и одно-единственное ругательство.

— Сволочь, — произнес Дэвид.

Некоторое время я таращился в потолок, а когда стало ясно, что заснуть уже не получится, побрел на кухню. Я читал газету и ел подгоревший тост, когда вошел Дэвид. В пальто и при галстуке, волосы недавно подстрижены — ни дать ни взять юноша с плаката, рекламирующего какой-нибудь колледж Библейского пояса. Дэвид демонстративно посмотрел на часы. И началось.

— Рано встал, я вижу. Трудный день, надо полагать. Приходится много смотреть телевизор, выкуривать килограммы травки? — Я не реагировал, и Дэвид ухмыльнулся. — Что, нечего сказать сегодня? Может, ты еще тепленький… еще не отошел от прошлой ночи?

— Ага, прямо в точку.

Дэвид сухо рассмеялся:

— Что поделаешь, именно этот победительный настрой сослужил тебе такую службу. Продолжай в том же духе, Джонни, это приведет тебя прямо на вершину. — Я показал ему средний палец, и он засмеялся. — И в этом духе тоже: это поможет, когда будешь устраиваться на работу, куда берут дебилов. — Я опять не отреагировал, но Дэвид не сдавался. — Сколько, по-твоему, они выдержат, прежде чем вышвырнут тебя из этой школы? Еще семестр? Меньше? И сколько средств на это уйдет? Я все время говорю маме, что она впустую тратит деньги на твое обучение, но…

— Но она, Дэвид, тебя просто не слушает. Никто не слушает ни единого твоего слова. А ты все равно болтаешь. А я-то считал тебя ушлым парнем.

Лицо Дэвида омрачилось, он оттянул кожу на шее.

— Достаточно ушлым, чтобы не попасться три раза.

Я засмеялся:

— На чем попасться? Ты был слишком занят — лизал задницы, бил в спину — вот времени ни на что другое и не оставалось.

— Ты бы удивился, — прошептал он, сжимая кулаки, и шагнул ко мне. Я встал. Дэвид тогда был на полдюйма выше и на двадцать фунтов тяжелее, но меня это не смущало. — Пидор, — прошипел он и занес руку. И тут же опустил, потому что в дверях появился отец.

Растрепанный, с рассеянной улыбкой малице. Все еще в пижаме.

— Я помешал? — спросил он. Лицо Дэвида напряглось, он резко развернулся и вышел в коридор.

Откуда оно взялось — то, что подтолкнуло Дэвида к этим свиданиям? Из какого — и где посаженного — зерна выросло? Мы все — Дэвид, я, Нед, Лиз и Лорен — спали под одной крышей, ели за одним столом. Неужели эти семена тайно прорастали уже тогда? Неужели мы были настолько эгоцентричны, настолько поглощены стремлением не попасть под перекрестный огонь между родителями, что не сумели заметить, как зло проникает в сердце Дэвида?

— Хочешь кофе? — спросила Клэр, резко оторвав меня от размышлений о бабниках и испорченных девчонках. — Или ты и так дерганый? — Она улыбнулась, но в глазах была тревога.

— Выпью.

— Ты нашел ту девушку?

— Вроде нашел.

— С ней все в порядке?

— Я бы так о ней не сказал, — отозвался я через некоторое время.

— Да? — Клэр бросила на меня вопросительный взгляд, и на мгновение мне захотелось рассказать ей обо всем: о Холли, о Дэвиде, о фильмах — и спросить, что она об этом думает. Взмолиться о помощи. Порыв меня сильно удивил, но я сумел промолчать, и Клэр нахмурилась. Она снова взялась за газету, а в полдень ушла, едва кивнув на прощание.

К часу на меня навалилась апатия, да еще и голова заболела. Я проглотил аспирин, прилег на софу и стал ждать, когда станет хоть немного легче, но тщетно. Вечер так и прошел — с дюжиной книг, в которых я не дочитал даже первую главу, и дюжиной дисков, в которых я не дослушал даже первую дорожку. Знакомая хандра, своего рода отходняк после работы, становившийся все мучительнее по мере того, как работы убывало. Расследование закончено… по крайней мере пока. Отчет написан, точки над «i» расставлены, осталось только встретиться с клиентом. Делать нечего. Идти некуда. Разве что напиться. Нет уж, спасибо. В какой-то момент я погрузился в бесполезный сон.

Телефон молчал до десяти, звонок застал меня в постели. Дэвид ехал из аэропорта. Голос был хриплый и усталый, но от моих отчетов оживился.

— Утро забито до отказа, — сказал брат, — но я постараюсь зайти после ленча.

Однако случилось так, что зашел он гораздо раньше.

Домофон зажужжал на рассвете, и сначала я решил, что это сон. В окно барабанил дождь, и под эти звуки больше всего хотелось натянуть одеяло на голову. Но только я закрыл глаза, домофон загудел снова. На маленьком видеоэкране был мой брат — серый и сгорбленный. Без шляпы, воротник поднят. К груди Дэвид прижимал газету.

— Впусти меня, — потребовал он прежде, чем я открыл рот.

Я нажал кнопку и через мгновение услышал шаги на лестнице. Дэвид шел, пригнув голову, неся с собой дуновение холода.

— Дэвид, что случилось?

— Я ехал на работу, — произнес он. Задыхающийся голос, кожа как у утопленника. И такие же глаза. — Я почти никогда не покупаю «Ньюс», но сегодня купил. Не знаю почему. — Он положил газету на кухонный стол.

— Что случилось?

Дэвид открыл газету на третьей полосе, провел дрожащим пальцем по колонкам. Сбоку статья под заголовком «Из реки вытащено тело женщины» и фотография — самым крупным планом: красная кошечка, стоящая на задних лапках и беззаботно улыбающаяся. Из-за увеличения изображение было зернистым, а цвета полинявшими, но все равно можно было сказать, что это татуировка на сероватой — у живых такой не бывает — коже.