С Петром в пути

Глава восемнадцатая ЖЕЛЕЗО ЖЕЛЕЗО ОСТРИТ...

Карлу, сыну Карла XI, только-только исполнилось восемнадцать лет, мальчишество из него не вышло и, похоже, не собиралось выходить. От отца унаследовал он сильнейшую в Европе армию и таковой же флот, но был далёк от его разумности, а потому исполнен воинственных замыслов.

Шведы побаивались своего короля. Он мог с толпою молодых повес совершить налёт на лавку почтенного купца и разнести её вдребезги. В лучшем случае пострадавший отделывался синяками да шишками и небольшой денежной компенсацией.

Та же толпа на конях лихо врывалась на рынок, размахивая шпагами. Продавцы и покупатели в страхе разбегались кто куда, а лотки с товарами оказывались на земле.

— Эгей! — вопили возбуждённые озорники. — Берегись! Уноси ноги!

Карл на своём гнедом жеребце картинно восседал посреди разгрома, мановением шпаги указывая на места бесчиния. И, довершив разгром, конные молодцы удалялись восвояси под предводительством своего короля.

Управы, узды не было. Седобородые ратманы пробовали было увещевать Карла именем покойного отца, но он только смеялся в ответ. Риксдаг перестал собираться: к чему? Ещё чего доброго неукротимый король, а лучше сказать королёк, выкинет что-либо на потеху своей братии.

Однажды-таки выкинул. Утром, когда почтенные ратманы восседали за столом, обсуждая, как должно ответить на претензии царя Петра, требовавшего удовлетворения на нанесённые ему лично в Риге оскорбления тамошним генерал-губернатором, как вдруг массивные двери растворились и по залу кубарем понёсся матёрый заяц-русак.

Остолбенелые старцы не знали, что и подумать, как в дверях с уханьем и свистом показались молодцы короля. Он скакал за ними с мушкетом за спиной и с пистолетом в руках.

Остановив коня у кафедры, он воскликнул:

— Берегись, стреляю! — И вслед за тем грянул выстрел. Заяц метался между скамьями, и попасть в него было мудрено. Король водил стволом вслед за ним. Снова грянул выстрел, и снова промах.

В нетерпении король спешился и стал преследовать зайца, сделав знак, чтобы никто не мешался.

— Господа ратманы, остерегитесь! — крикнул ом, когда заяц кинулся им в ноги. — Гоните его ко мне! Живей!

Старцы дрыгнули ногами, и одуревший зверёк кинулся прямо на короля. Тот выстрелил почти в упор. Попал! Заяц подскочил и рухнул на пол, пятная паркет своею кровью.

Король схватил его за уши и положил его на стол прямо перед президентом риксдага.

— Жалую вас, господа, за усердную службу мне и королевству, — насмешливо произнёс король и поклонился. Затем вскочил на коня и вместе со своей ватагой ускакал прочь.

— Неслыханно! — вырвалось у ошалелых мужей. Они почти что с ужасом глядели на истекающего кровью зайца, на кучки дымящихся конских катухов. — Неслыханно! — повторяли они вновь и вновь, словно бы забыв другие слова. Придя наконец в себя, они призвали церемониймейстера и приказали ему убрать следы королевской охоты. Охоты в освящённых стенах.

А королевские молодцы продолжали свои потехи. В тот год в Стокгольм пожаловал герцог Гольштейн-Готторпский Фридрих III, такой же повеса, как и Карл. Его вела матримониальная забота: он собирался сочетаться браком со старшей сестрой Карла.

Вот тут-то оба повелителя разгулялись.

Понятное дело: в честь высокопоставленного гостя да ещё с далеко идущими намерениями был дан изысканный обед во дворце Штаден, расположенном на озере Мелар и не столь уж давно законченном строительством. Естественно, вся мебель во дворце была новая, как и вся утварь, равно и исторические реликвии, перевезённые из старого, изрядно обветшавшего королевского замка.

Лились томные мелодии, разряженные дамы и господа томились в ожидании короля и гостя-жениха. Обе сестры Карла с трудом сдерживали негодование: все в сборе, время обеда уже наступило, а ни короля, ни Фридриха нет.

— Опять бесчинствуют! — кипятилась младшая Ульрика Элеонора. И когда он, — она имела в виду младшего брата-короля, — наконец поймёт, что он король, король, а не гуляка праздный. Эх, нет на него батюшки, — со вздохом закончила она, — он бы его приструнил.

Наконец церемониймейстер распахнул дверь и провозгласил:

— Его величество король Карл! Его высочество герцог Фридрих!

И вслед за ним скорым шагом вошли оба.

— Прикажете подавать, ваше величество?

— Подавайте, подавайте, а ты постоишь.

Ливрейные лакеи в белых камзолах, расшитых тремя коронами, торжественно, на вытянутых руках внесли главное блюдо — целиком зажаренного оленя. Другая четвёрка лакеев несла соусники из серебра.

Вот тут-то оба главных лица обеда подскочили к ним и ударами ног и рук опрокинули соусники, их содержимое окрасило ливреи в какой-то бурый цвет, расползлось по паркету лужей.

— Ха-ха-ха! — заливались оба виновника. Музыка смолкла. На всех лицах застыла принуждённая улыбка. В довершение сцены один из лакеев поскользнулся, желая поднять соусник, и шлёпнулся, издав неприличный звук.

— Ха-ха-ха! — надрывались король и герцог. — Вот так пируэт!

И тут вся зала разразилась хохотом. Не смеялся лишь один церемониймейстер. Он невозмутимо отдавал распоряжения. И когда всё было сделано, а оба виновника инцидента уселись во главе стола, снова заиграла музыка, и гости приступили к трапезе. Оленя разделали королевский повар в колпаке и два его помощника.

Но обед был испорчен. Однако так не считали короли и герцог. Они уплетали жаркое как ни в чём не бывало. Обе сестры и бабушка короля ни к чему не прикасались, наклонив головы, чтобы не обнаружить краски стыда. Но остальные гости принялись за трапезу, всё ещё улыбаясь. Да, было и неловко, и смешно в одно и то же время.

Подвиги короля и герцога на этом не остановились. Оба сошлись, оба поклялись в братской дружбе и скрепляли её по-своему, по-королевски.

Обед закончился тем, что оба велели впустить в залу собак из королевской псарни. Их было около двух десятков, и король с герцогом стали швырять им кости. Своды усиливали лай и грызню. Первыми покинули пиршественную залу дамы, в том числе и негодующие сёстры и бабушка короля. За столом осталось только несколько самых упорных придворных, боявшихся своим исчезновением вызвать немилость своего повелителя.

На следующий день, хорошенько проспавшись, король и его названый брат герцог сели на коней и отправились бедокурить в город. Время было вечернее, народ сбирался на богослужения. В церкви Святого Себастьяна было ещё полутемно, горели только два паникадила. Мерцание свечей отражалось в витражах, зыбкими бликами плясало на огромном распятии.

Скамьи были полупусты.

— Прочь! — вскричал король прихожанам, сидевшим с требниками в руках. — Сейчас мы свершим то, что угодно святому.

С этими словами ватага принялась ломать скамьи. Они поддавались с трудом, и это только увеличивало азарт гуляк. Церковь наполнилась треском и пылью, испуганные прихожане кинулись вон.

— Остановитесь, что вы делаете? — вопил пастор. — Это же святое место! Это храм Божий!

Всё было напрасно. Наконец пастор признал короля. И взмолился:

— Ваше величество, пощадите. Ведь отец ваш щедро жертвовал на нашу церковь.

— Вот и примите мои пожертвования! — невозмутимо огрызнулся Карл. — Я не менее щедр. Вы будете поминать меня и герцога Фридриха до конца дней. Кончай, братья!

К этому времени почти все скамьи были изломаны. Испуганная толпа собралась на паперти и с осторожностью заглядывала внутрь, силясь понять, что происходит. Завидев и узнав короля, некоторые обнажили головы.

— А, вот этого мы и ждали, — радостно воскликнул король. — Только шляпы маловато, голова должна быть голой, — и с этими словами сдёрнул парик с почтенного прихожанина, обнажив лысину. — Парики долой!

Париков, впрочем, оказалось немного. И тогда, оседлав коней, королевские молодцы — их было двенадцать, по числу апостолов, — бросились на охоту за париками. В этот час их можно было в обилии обнаружить в Бургтеатре, где давалась мистерия «Аман и Эсфирь». Спешившись, они ворвались в залу и принялись сдирать парики. Поднялся ужасный переполох. Занавес срочно опустили. Женщины подняли отчаянный визг. Узнав короля, мужчины, подвергшиеся насилию, терпели. Некоторые бросились подбирать свои парики.

А король и Фридрих надрывались от хохота. Этой акцией закончился весёлый вечер. Ватага отправилась пировать в королевский дворец. Там к тому времени был зажарен огромный кабан, на стол был водружён бочонок вина литров на тридцать. Каждый был сам себе виночерпием: подходил к бочонку, открывал кран и наполнял свою кружку, а порой и кружку соседа.

Король, которому к тому времени ещё не исполнилось семнадцати лет, изощрял свой ум в поисках новых поводов для веселья. Известно: в голове у юных бродит бес разрушения. Этот бес, или демон, как хотите, переполнял короля и герцога. Нет, никто из них не думал ни о последствиях, ни о чужом несчастье, они хотели одного — веселиться любой ценой и во чтобы то ни стало, и может ли кто-нибудь воспрепятствовать веселию самого короля? Ни родные, ни старцы-советники, поседевшие на королевской службе, — словом, решительно никто не мог его остановить.

— Я велю пригнать во дворец голов сто баранов и столько же телят, — объявил Карл однажды герцогу.

— А что с ними делать? — простодушно вопросил герцог.

— Как что? Посостязаемся, кто одним ударом сабли отсечёт барану голову, а потом прикажу зажарить сразу дюжину прямо во дворе, на углях.

— Вот будет потеха! — обрадовался Фридрих. — Давай!

В королевские покои согнали целое стадо. Мычание и блеяние зазвучали в залах, где ещё недавно гремела музыка и звучали изысканные речи и тосты. Наборный паркет запятнали лепёшки и катушки, камер-пажи не поспевали убирать.

Ристалище решено было осуществить в бальной зале — там было просторней. Кровавая потеха началась с неудачи: его величество король, сильно размахнувшись, снёс голову первому телёнку с одного маху, но при этом вогнал саблю так глубоко в паркет, что её с трудом удалось вытащить. Кровь жертвы обагрила парадную рубашку из белого шелка, так что пришлось переодеться. Королю предложили надеть фартук из кожи, какие надевают мясники, но он с гордостью отказался.

Фридрих оказался менее удачлив. Первому телёнку он вообще раскрошил череп. И лишь с третьего разу он угодил в шею. Всё вокруг было в крови и гноище. Сиятельным соревнователям пришлось несколько раз переодеваться. Ноги скользили по кровавому месиву, и король приказал подмыть паркет. Но вот конфуз: во дворце на нашлось нужного количества тряпок.

— Шторы долой! — повелел король.

Проворные слуги содрали тяжёлые бархатные шторы и набросили их на пол. Потеха продолжалась без помехи до той поры, когда бойцы сами изнемогли. Счёт был в пользу короля, и по этому поводу устроили великое пиршество с возлиянием.

На следующий день герцог потребовал реванша. Было забито пятьдесят четыре головы, но счёт в пользу короля не изменился. Герцог и король состязались ещё два дня. Бальную залу не успевали отмывать десятки слуг: кровь загустевала и становилась клейкой.

В последний день в залу ворвалась сестра короля Ульрика Элеонора. Ещё девочка, она отличалась буйным темпераментом и завидными для её возраста способностями. Глядя на сиятельную бойню, она заливалась слезами.

— Прекратите! — кричала она, топая ногами. — Вы убийцы, мясники! Вас надо судить!

Дружки смутились.

— Сестра, не мешайся. Мы ведь не мешаем тебе играть в куклы. У нас свои, мужские развлечения, — урезонивал её король.

— Я вас ненавижу! — выходила из себя девочка. — А ты недостоин звания короля, — обрушилась она на брата.

— Я слагаю с себя корону, — насмешливо произнёс Карл, — и возлагаю её на тебя...

Если бы он знал, что изрекает пророчество! Спустя десять лет он был убит во время осады норвежского города, носившего имя его названного брата и друга по утехам — Фредериксхалля. И корона Швеции была возложена на его сестру Ульрику Элеонору, ставшую мудрой государыней. Это при ней в Швеции была ограничена королевская власть, и она стала парламентским государством.

— Успокойся, сестрица, мы уходим. Мы станем развлекаться как-нибудь иначе. Я придумал. Напомним стокгольмцам, что у них есть король и что он вовсе не спит, а постоянно бодрствует.

Когда стемнело, королевская ватага — можно назвать её и бандой — вырвалась на конях в засыпающие улицы столицы. В окнах сияли огоньки свечей, горели канделябры. Обыватели творили вечернюю молитву, поминая добром ушедший день и славя день завтрашний, ещё сокрытый от них...

Как вдруг молитвенную тишину прервал звон разбитого стекла. Бенц-бенц-бенц — одно за другим вылетали оконные стёкла, иной раз вместе с рамами, мгновения тишины, и воздух снова взрывается звоном разбитых стёкол в соседнем доме. Люди в панике бросались к окнам. Порою им удавалось рассмотреть в заоконной мгле силуэт всадника, одного, другого, третьего, и острие шпаги, змейкой воткнувшееся в комнату...

Королевские забавы продолжались. Пакостники исхитрились, их воображение изобретало всё новые цели. Отчего бы, к примеру, не изломать и выкинуть наружу мебель в дворцовых покоях? Это так забавно, когда дождь обломков сыплется из окон...

Послышался ропот. Поначалу он был слаб, но затем усилился. Пасторы стали произносить проповеди на тему: «Горе стране, когда король её молод, а его придворные продажны...» Придворные меж тем пытались остановить бесчинного короля и герцога, но тщетно: король выталкивал их за дверь. В народе стали говорить, что герцог с умыслом развращает Карла для того, чтобы самому занять шведский престол за неимением наследника мужского пола.

Однажды, когда король только позёвывал в своей постели, раздумывая, чем ещё заняться предстоящим днём, в опочивальню неожиданно ворвалась его семидесятитрёхлетняя бабушка Доротея Августа и, сверкнув очами, произнесла:

— Долго ли ты будешь вести себя как последний разбойник?! Я сгораю от стыда, внучек. Ты не король, ты злодей!

Она долго распространялась на эту тему. Карл слушал её не перебивая. Похоже, он начинал испытывать угрызения совести, если нечто подобное совести у него имелось.

— Ты, наследник королей-рыцарей, ведёшь себя как последний негодяй — ещё и ещё раз повторю это. Я, старая женщина, вынуждена сгорать от стыда, когда мне ставят на вид твои бесчинства. Кого вы воспитали? — спрашивают меня. Короля могущественной державы? Достоин ли ваш внук этого звания? Нет, судя по его поступкам, это висельник, не более того. Опомнись наконец! Прогони этого шалопая Фридриха! Я не позволю выдать за него мою внучку, слышишь ты — не позволю. Пускай убирается восвояси! Встань наконец! Встань достойным королём Швеции.

Карл молчал пристыженный. Наконец он пробормотал:

— Прости меня, бабушка. Прости. С этого дня я, Карл Двенадцатый, повелитель Швеции. Готов загладить свои проступки. Я вёл себя недостойно. Я раскаиваюсь. Я становлюсь во главе войска и покажу недругам моей Швеции, что я достоин её славы.

— Дай-то бог, внучек, — и она порывистым движением обняла его и поцеловала. — Мне надлежит гордиться тобой, и я верю: ты прославишь своё имя.

Спустя неделю Карл назначил смотр королевской кавалерии. На поле Гродинген выстроились всадники на вороных, белых, гнедых, соловых — каждый полк на конях своей масти. Зрелище было великолепное, когда кавалеристы, горяча коней, неслись в атаку, рубя расставленные чучела. А потом, эскадрон за эскадроном, демонстрировали взятие препятствий, выездку, наконец,стрельбу в цель.

Карлу льстило, что маститые генералы, подъезжая к нему, приподымались на стременах и, салютуя обнажённой саблей, почтительно произносили: «Слуга вашего величества!» Ведь он, собственно говоря, в их глазах был ещё мальчишкой.

Ещё через неделю были назначены артиллерийские стрельбы. Шведская артиллерия издавна славилась своими пушками. Первыми в Европе шведы стали отливать орудия из чугуна, дешёвые и не уступавшие в надёжности медным и бронзовым. У них была первоклассная полевая артиллерия — лёгкие пушки в пароконной упряжке и более тяжёлые, запряжённые четверней. Были и осадные мортиры, и береговые, и корабельные.

— Слышал я, что русский царь Пётр возомнил себя артиллеристом, — сказал при случае своему фельдцейхмейстеру барону Гоникверку молодой король, — и даже произвёл себя в бомбардиры. А сложна ли эта наука?

— Непроста, — отвечал барон, — ведь одно дело — просто палить, а другое — достигать цели. А это требует вычислений и сноровки. Сноровка же достигается долгой практикой, баллистическая же часть постигается учением.

— Чепуха! — объявил Карл. — Уверен, что с первого раза попаду в мишень. Позвольте...

Карл долго наводил пушку и наконец поднёс пальник к фитилю. Прогремел выстрел.

— Ну? — нетерпеливо спросил Карл. — Кажется, я поразил мишень, — и он поднёс зрительную трубку к глазам. То же сделал и барон.

— Увы, ваше величество, должен вас огорчить. Мишень как стояла, так и стоит.

— Сам вижу, — буркнул король. — С первого не вышло, выйдет со второго. Позвольте...

Он снова навёл пушку, отстранив бомбардира, который пытался ему помочь.

— По-моему, вы всё преувеличиваете сложность стрельбы из пушек. Сейчас я наведу с помощью трубы. На таком расстоянии глаза могут ошибиться.

— Всё не так просто, ваше величество, — осторожно заметил барон, — и царь Пётр поступил предусмотрительно, выучившись, сколько мне известно, у кёнигсбергского артиллерии полковника.

— Посмотрим, посмотрим, — с прежней самоуверенностью произнёс король. — Сейчас я навёл ствол прямо на мишень. Дайте-ка пальник.

Грохот разрыва заглушил его последние слова. Дым заволок горизонт. Когда он рассеялся, Карл первым навёл трубу на мишень. Лицо его выразило разочарование.

— Опять не попал, — протянул он. — Что ж, если и в третий раз промахнусь, стало быть, пойду на выучку.

Когда и в третий раз король не поразил мишень, он с горечью заметил:

— Кажется, вы правы, барон. Но я не царь Пётр и не намерен учиться там, где надобен талант полководца, а не простого бомбардира. Меня же учили высокому искусству, и я не намерен размениваться. А с русским царём мне ещё предстоит помериться не силою, а талантом.

— В этом единоборстве вы наверняка выйдете победителем, — льстиво промолвил барон и поклонился.

— Брат Фридрих надеется с моей помощью потеснить Данию и с этой целью стал возводить укрепления в городке Теннинге. Я послал ему два батальона, дабы способствовать его успеху.

— Должен вас разочаровать в очередной раз, — с прежней осторожностью произнёс барон, зная вспыльчивость короля. — Там двумя батальонами не обойтись. У датского короля, а он тёзка герцога, отлично вымуштрованное войско. Боюсь, что герцог потерпит неудачу. Это достаточно рискованное предприятие.

— Мой брат герцог — отчаянная голова.

— Одной отчаянности в войне недостаточно. Нужны ещё и трезвый расчёт и опора на силу.

— Вы, барон, скептик, — бросил король. — Скептики обычно терпят поражение там, где нужны напор и удаль. Со временем я сумею доказать правоту моих слов и с меньшими силами сокрушу более сильного противника благодаря смелым действиям.

— Что ж, может быть, ваше величество, — протянул барон. — В народе говорят, и неспроста: смелость города берёт.

— Вот-вот, наконец вы заговорили как настоящий военный да ещё повелевающий столь грозной силой — артиллерией.

Барону было под пятьдесят. Перед ним стоял восемнадцатилетний юноша и поучал его без стеснения. Да ещё приходилось взвешивать каждое слово, обращаясь к нему на «вы», и титуловать его вашим величеством. К тому же за величеством не числилось ничего, кроме пакостей. Ну не обидно ли? Никакого восхищения и верноподданнического восторга барон не испытывал, кроме потаённого желания разложить молодчика на скамье, сняв предварительно штаны, да и всыпать ему полсотни горячих. И он затаил свои чувства до времени...

Время же всё не наступало. Датчане вступили в Шлезвиг и разорили Теннинг. Фридрих позорно бежал. Он отдал себя под покровительство своего названого брата Карла. Карл во всеуслышание объявил:

— Я беру вас — тебя и Голштинию, твою страну, — под своё покровительство, чего бы мне это ни стоило. Готов даже поступиться короной ради братской дружбы. И пусть только датский король сунется, я покажу ему, на чьей стороне сила.

Но датский король не убоялся и сунулся. Он-то полагал, что за ним сила: Август Сильный с Саксонией и Польшей и Пётр с реформированным российским войском.

Назревала война. Король горячился:

— У меня самое сильное войско. Я сокрушу Данию. А заодно и Августа с его Саксонией и Польшей, и русского медведя Петра.

— Ваше величество, остерегитесь. У этого русского медведя неисчислимое войско, слышно, он его модернизировал по европейскому образцу, — один за другим выступали сенаторы в риксдаге, и их красноречие, их аргументы готовы были, казалось, тронуть каменное сердце. Но сердце Карла было твёрже камня. Оно было выковано из прочнейшей шведской стали. Он жаждал войны. Он чувствовал в ней своё призвание.

И тут на сцену выступил лифляндский рыцарь капитан Иоганн Рейнгольд фон Паткуль. Родом из Риги, он отличался столь же непреклонным, энергическим и жестоким темпераментом, что и Карл. Нашла коса на камень! Он обвинял короля в низвержении рыцарства, в многочисленных обидах, которые чинят его наместники в Лифляндии, прежде всего её генерал-губернатор граф Гастфер.

— Король разорил всех нас, а теперь ещё затевает войну, которая погубит Швецию! — ораторствовал он в риксдаге. — Такой король, у которого за душой нет ни одного дела, должен быть отстранён от власти! Я первый подыму руку за его свержение!

Такие речи в стенах риксдага! Тут даже противники короля, которых становилось всё больше под угрозою войны, ополчились на дерзеца.

— Долой! Это изменник! Судить его королевским судом!

Паткуль был обвинён в государственной измене и приговорён к смертной казни.

«Какая жалость, — размышлял король, — что такой смельчак не на моей стороне. Как бы я хотел с ним сойтись. Это не то что бессильные старцы, брызгающие слюной. Этот готов идти на всё. Ведь он же не мог не понимать, чем ему грозят такие речи в стенах риксдага и на площадях Стокгольма. А теперь его повесят. И я даже не смогу его помиловать... А как горяч, как дерзок ».

Но Паткуль не ждал, когда его схватят и потащат к виселице. Он скрылся, и след его затерялся. Говорили, что его видели в Курляндии, говорили, что в Лифляндии он возбуждал местное рыцарство к восстанию и отделению от Швеции. Потом его видели в Бранденбурге, в Дрездене. И всюду он настраивал короля, герцога и курфюрста против Швеции, против Карла.

— Мальчишка! Что он может? Только произносись воинственные речи.

За голову Паткуля была назначена солидная награда. За ним охотились шведские агенты. Но всё было тщетно: он ловко уходил от всех преследователей.

Более всего понимания он нашёл у Августа Сильного. В своих мемориалах, поданных Августу летом 1698 и весной следующего года, он писал: «Легче и выгодней склонить... два кабинета — московский и датский, равно готовые отторгнуть у Швеции силою орудия то, что она отняла у них при прежних благоприятных обстоятельствах и чем до сих пор незаконно владеет... в трактат будет внесено обязательство царя помогать его королевскому величеству деньгами и войском, в особенности пехотою, очень способною работать в траншеях и гибнуть под выстрелами неприятеля, чем оберегутся войска его королевского величества... Кроме того, трактатом необходимо в известных случаях крепко связать руки этому могущественному союзнику, чтобы он не съел перед нашими глазами обжаренного нами куска, то есть чтобы не завладел Лифляндиею».

— Начните с Риги, — говорил он Августу. — Её гарнизон малочислен, а укрепления слабы. Я отлично осведомлен об этом, так как служил в тамошнем гарнизоне. А Рига, как вы понимаете, лакомый кусок. Она легко достанется вам, а вслед за нею остальная Лифляндия.

«О, Рига, старый, богатый ганзейский город!» — Август был восхищен. Паткуль же всем своим видом — сильным, словно вырубленным из камня лицом, горящими глазами, красноречием чисто ораторским, просвещённостью и начитанностью, — способен был убедить и не такого. Вдобавок он знает все слабые места рижской крепости, и город легко достанется нам.

Паткуль — находка! Август полностью доверился ему. Лесть попала на удобренную, можно даже сказать, унавоженную почву. Прежде всего следовало усыпить бдительность шведов. С этой целью Август направил туда искусного дипломата с бумагою, в которой заверял короля в вечной дружбе и любви. Потом в Москву направился небезызвестный генерал Карлович, вместе с которым под именем некоего Киндлера, сведущего лифляндца, отлично знающего все укрепления Риги, ехал неугомонный Паткуль. Им следовало побудить царя поддержать Августа. Тайный совет курфюршества, побуждаемый Августом, принял решение о времени нападения на Ригу: «Необходимо, чтобы Двина покрылась льдом и установился санный путь, также надобно выбрать безлунную ночь с воскресенья на понедельник».

Посланники Августа подали Петру мемориал, в котором расписывалась Рига как первоклассный порт, богатый и обширный центр европейской торговли и ключ к Балтике.

— Брат Август напрасно думает, что я не ведаю о месте Риги, — объявил Пётр. — Вестимо, лаком кусок, да как его ухватишь? Говоришь, слаб гарнизон, — обратился он к Паткулю, — мало пушек, слабы укрепления. Может, и так. Да ведь окрест шведы, их войско, а главное — флот, отобьют, беспременно отобьют, да ещё великий урон потерпим. Надобно обозреть со всех сторон, семь раз отмерить, прежде чем отрезать. Я-то охоч, но осторожность требуется, дабы не дать промашки.

— Выяви датского посла, станем с ним совет держать, как быть, — сказал он Головину. — Как на сии прожекты посмотрит король Фридерик. Ведомо мне, что он со шведом в недружбе, но у них мир заключён, и захочет ли он пойти поперёк? Батюшка его покойный Христиан с нами был в вечной дружбе и на том стоял по кончине. А как сын?

Посол Гейнс был того мнения, что его повелитель будто бы стремился к такому союзу и непременно его одобрит.

— Убеждён, ваше царское величество, что мой король примкнёт к таковому союзу без каких-либо возражений, — заявил он. — Наверное, он лишь потребует не оглашать его до благоприятной поры.

— Тайность, тайность и ещё раз тайность, — сказал Головин, и царь одобрительно кивнул.

Карлович привёз договор, заранее подписанный Августом, с тем, чтобы и Пётр, ежели он согласен с его условиями, скрепил его своею подписью. В договоре этом признавались притязания России на земли, «которые корона Свейская при начале сего столетнего времени, при случае тогда на Москве учинившегося внутреннего несогласия, из-под царской области и повелительства отвлекла и после того времени чрез вредительные договоры за собою содержати трудилась». Подтверждалась и обязанность монархов оказывать друг другу помощь в военных действиях и сепаратного мира не заключать ни под каким видом. Были определены и театры войны: Россия выступит против шведа в Карелии и Ижорской земле, Саксония — в Лифляндии и Эстляндии».

— Я велел развязаться с турком как можно скорей, даже ценою уступок, и как только мирный договор с ним будет подписан, нимало не медля выступлю противу шведа, — объявил Пётр. — Жду того же и от брата Августа. Статочное ли дело ему по зимнему времени воевать? Саксонцы к зиме не больно-то привычны. Это наш брат русский ею крещён. А как датские люди? — обратился он к Гейнсу.

— У нас к зиме привычны, — ответил посол. — Правда, она не столь сурова, как ваша, однако же случаются морозы. Только умеренные да влажные.

— А у нас, как ведомо вашему царскому величеству, тоже случаются морозы, и саксонцы к ним привычны.

— Ну а нас-то никакой мороз не остановит, — заключил Пётр.

Меж тем в Москву поспешало шведское посольство, отправленное молодым королём Карлом по взаимной договорённости. Поспешало оно столь медленно, что к назначенному сроку о нём и слуха не было. Видно, король Карл с пренебрежением относился к отношениям с Москвой. Он вообще отличался надменностью, и для него не существовало образца межцарствующих особ.

— Это же дикая страна, Россия, — выступал он в риксдаге. — У неё ничего своего нет кроме смолы да дёгтя.

— А ещё пеньки! — выкрикнул кто-то.

— Да, и ещё пеньки! — обрадовался Карл. — Покойный отец во внимание к их бедности презентовал их царю триста чугунных пушек. О том, что можно лить пушки из чугуна, они там у себя и слыхом не слыхали. Я со своим войском легко сокрушу царя, если начнётся война. Но пока они выступают с заверениями о желании жить в мире. Ещё бы! Они осведомлены о нашей мощи и не хотят потерять ещё и те земли, которые не успели отвоевать мои предки. Думаю, что царь Пётр, о котором говорят, что он якобы разумен, понимает, чем грозит ему война со мной. У Швеции нет сейчас соперников на нашем континенте, — воодушевлённо закончил он. На что старый сенатор Эриксон, отличавшийся прямотой суждений, заметил:

— Его величество король слишком хвастливо настроен. Это не к добру.

— Мы ещё доживём до того дня, когда мои слова сбудутся, — обиделся Карл. Обидчик, увы, был одним из воспитателей короля, он был одним из немногих, к кому Карл сохранил почтительность. А потому ни наказать, ни обрезать его Карл не мог.

Собрание почтенных старцев — а они преобладали и риксдаге — не одобряло воинственных планов Карла. Не одобряли его ни обе сестры, ни бабушка, столь очевидно утихомирившая его буйство, одна из немногих, с чьим мнением он считался.

В нём бушевала кровь древних викингов, его далёких предков, кровь воинственных шведских королей, бывших в родстве с ними, и укротить его никто и ничто не могло, и когда ему напомнили, что он обязан послать посольство ко двору русского царя Петра, дабы тот «дал присягу на Святом Евангелии и вечный мир своею государскою душой и крестным целованием подтвердил».

Вечный мир был заключён его отцом, Карлом XI, и сын поддался уговорам старцев-сенаторов. Сам он, однако, был далеко не склонен заключать мир с кем бы то ни было.

— Эти бумажки ничего не стоят, — убеждённо говорил он и был по-своему прав. — В любой момент их можно порвать.

Посольство прибыло с великим опозданием. Лев Кириллович Нарышкин, принимавший его в своём подмосковном сельце Чашникове, стал пенять им за опоздание, неприличествующее государственным обычаям.

— Его царское величество ждал-пождал ваши милости, а потом, не вытерпя, отбыл по своим нуждам в Воронеж и Азов. А потому вам придётся ожидать его возвращения.

Послы заколебались. Обычай требовал, чтобы свои верительные грамоты они вручили лично монарху на торжественном приёме в их честь, и церемониал этот строжайше соблюдался. С другой же стороны, неизвестно, сколь долго пробудет царь в отлучке.

— Я — дядя царя, — осведомил их Нарышкин, — и ведаю ближними делами, есть и другие ближние бояре. Мы готовы принять ваши грамоты, ежели вы не согласны ждать. А потом, сие требование вашего короля со ссылкою на Кардисский договор, что-де его царское величество обязан дать клятву на Евангелии, ни в одной статье договора не написано, и говорите вы о том напрасно, знать, не ведая тех статей.

Послы, однако, отвергли все предложения Нарышкина и согласились ждать возвращения царя. По прав де говоря, обширное посольство — полторы сотни шведов, включая военный эскорт — пребывало в Чашникове в то самое время, когда шли переговоры об антишведском союзе, но это никак не сказалось на приёме послов в день их торжественного въезда в Москву — 26 июля 1699 года. Приём им был устроен архипышный, стреляли из пушек, звонили в колокола, подносили хлеб-соль по русскому обычаю.

Сама же аудиенция состоялась аж 13 октября. Она была обставлена тоже с необычайной пышностью. Сто солдат Семёновского полка несли подарки короля Карла — утварь из серебра, в том числе рукомойник в виде Бахуса, лев с короною и державой. Бахуса презентовали с намёком — шведский посланник осведомил Стокгольм о пристрастиях царя и его окружения.

Переговоры поручено было вести Фёдору Алексеевичу Головину с окольничим Семёном Языковым и думным советником Прокопием Возницыным. В самом спорном вопросе о клятве Головин переговорил послов.

В царской грамоте, вручённой послам, говорилось: «По Кардисскому вечному договору, Плюсскому совершению и московскому постановлению в соседственной дружбе и любви мы с вашим королевским величеством быти изволяем».

— Ловко ты их обвёл, Фёдор Алексеевич, — восхищался царь.

— Ежели бы пришлось давать клятву, то я, пожалуй бы, принуждён был соблюсти её. А бумага она и есть бумага — всё стерпит.

— Швед мне поперёк горла, поперёк дороги стал. И никак не можно войны миновать, дабы вернуть то, что шведами прежде похищено. Благословясь и начнём.

Начали с двух сторон: Карл — в Дании, Пётр — в Карелии.