С Петром в пути

Глава третья С ВОЛКАМИ ЖИТЬ...

Наука светила ему не в Смоленске. Она стала светить ему в Москве, куда он переселился со всем своим семейством, которое мало-помалу прирастало.

Здесь Павел Шафиров почувствовал себя как рыба в воде. Покровитель и благодетель определил его толмачом в Посольский приказ. Позади осталось захолустье с ешивой и синагогой, с их заскорузлыми премудростями, самодовольные ксёндзы и ещё более самодовольные паны, мнившие себя хозяевами жизни.

Москва шумела. Первое время его не очень-то обременяли на новой службе. Глава приказа князь Василий Васильевич Голицын подолгу отсутствовал, когда наконец являлся, был чем-то озабочен и рассеян, слушал донесения вполуха, почти никого не принимал, и лицо его хранило угрюмое выражение. Прежде приветливый, разговорчивый и любознательный, охотник пошутить, подолгу беседовавший с иноземцами, кои ценили его ум и просвещённость, он сильно переменился. И немудрено: грозные тучи сгустились над ним, а ведь власть его была едва ли не царской, то бишь он был почитай семь лет правителем государства, пока правительницей была его любовница царевна Софья. Он был не только Большой государевой печати сберегатель, но и глава многих приказов, важнейшим из которых был Посольский, ведавший сношениями с иноземными государствами.

Власть царевны Софьи в одночасье рухнула, а с нею и власть и значение князя. Было это в 1689 году, когда Фёдор Головин, ничего о сих переворотах не ведая, сражался с китайцами и мунгалами. Ведал бы — посожалел о князе. Были они в дружбе, князь Василий весьма много наставлял Фёдора в дипломатической службе, и мыслили они совершенно сходно.

Когда же Фёдор возвратился, князя Василия на Москве уж не было: лишённый всех чинов и боярства, он скитался с семейством своим во хладных северных краях.

Павел тоже сожалел о князе, ибо тот оценил и его ум, и его способности, и знание языков. Опала его случилась на глазах к немалому прискорбию всех служилых в Посольском приказе. Его место занял Лев Нарышкин, дядька молодого царя Петра, особыми достоинствами не блиставший.

А тогда, во дни княжьей опалы, Павел Шафиров часами бродил по Москве. Часто пропадал он в лавках земляков на главном московском торжище у храма Василия Блаженного, что на рву. Здесь обосновались крещёные смоленские жиды — Евреиновы, Копьевы, Веселовские и другие, предпочевшие изгнанию и гибели перемену веры. Они тоже утверждали, что Бог един и что христианство есть всего лишь ветвь иудаизма, а все христианские столпы начиная с Иисуса Христа — евреи. Да и Пятикнижие-Тора вошло составной частью в общую священную книгу иудеев и христиан Ветхий Завет, Книгу Книг — Библию.

Павел отстаивал службу в храме Покрова на рву и в великолепных кремлёвских соборах. Он шёл туда со стеснённым сердцем, но мало-помалу благолепие службы действовало на него умягчающе, и случалось, в каком-то неосознанном порыве он осенял себя крестным знамением и клал поклоны перед чтимыми иконами. И никто не косился на него, когда он поворачивался и уходил.

Вера отцов не угасала в нём. Он сохранил в душе всё лучшее, что она несла. Что-то в нём застряло и от римско-католиков. Словом, он чувствовал некую раздвоенность, но с нею было не тяжко. Он охотно бы послушал молитву заливистого кантора в синагоге, но синагоги не было, а был сокровенный молельный дом всё в той же Немецкой слободе, где он обитал и где нашли прибежище многие его земляки.

Молельный дом этот был как бы частным домом. И хаживало в него едва ли два десятка человек. Ровно в гости. Среди них был и раввин-растрига, который твердил: вера отцов должна жить в нас не прерываясь. Глубоко внутри. Ведь мы возросли в ней.

Эта вера — внутренняя. А новая — православие — наружная.

Был семисвечник, был свиток Торы, были талесы[17] с филактериями[18]. Всё это хранилось в доме и надевалось во время службы.

Но вот беда — кантора не было. Раввин, чьё имя было Пинхас, а в нынешнем миру он звался Пётр, жиденьким своим тенорком выводил молитвы. Но это было совсем не то. Все вспоминали смоленского кантора реб Шмэля. Где-то он теперь?

С волками жить — по-волчьи выть! — насмехался сын Павла Пётр, его первенец. Он вошёл в возраст и в Службу: в год падения царевны Софьи и её таланта князя Василия Голицына ему исполнилось двадцать. Он был насмешник и позволял себе больше, чем его одногодки. А всё потому, что боярин Фёдор Головин, снисходя к его выдающимся способностям к иноземным языкам, взял его в службу. И поименовал его тайным секретарём, не в пример прочим. Завистники злословили: тайным, потому что из крещёных жидов, сию тайну следовало хранить. А ещё потому, что боярин приходился Петру крестным отцом.

Так вот, когда Пётр слышал ворчание отцовых друзей на неполноту благолепия в молельном доме, он насмешничал: с волками жить — по волчьи выть. Войте-де по-волчьи, это-де всё внешнее, а в душе, внутри оставайтесь теми, кем были по рождению.

Сам-то он получил вполне светское воспитание в доме своего вольнодумного отца, и Пётр вырос в православном законе. Да и рядом с ним в службе были всё больше русские либо вообще иноземцы. К Богу они относились с должным почитанием, в котором было, впрочем, немало сомнения. А божьих служителей, как правило, считали самозванцами, тем более что они мало чем отличались от простых мирян: в большей своей части грамоте не обучены, грешили изрядно и винопитию были привержены.

Павел, естественно, души не чаял в сыне, видя его преуспеяние. Да и боярин к нему привязался, и в Посольском приказе числился не в последних.

Уже всем стало ведомо, кто на Руси истинный царь и самодержец. То был Пётр Алексеевич. Ему в годе 1692 исполнилось двадцать лет — Пётр Шафиров был всего на три года его старше. Соцарственник его Иван был при нём как бы куклою, истуканом. Он рта почти не размыкал, порою бурчал невнятно, а согласие своё выражал наклонением головы. Видно было, что жизнь его на исходе. Так оно и вышло: через четыре года он помер.

Молодой царь Пётр израстался, и уж трон его стал ему тесен, да и жизнь в кремлёвских палатах стала тесна. В плечах он был узок, а ростом добрая сажень да и силою в рост пошёл. Головин царю приглянулся, и стал он при нём ближним боярином, советам его внимал, находил их разумными.

Царь Пётр бредил морем после того, как моревал в Архангельске. Море на него однажды покусилось: близ Соловецких островов захватила царя с присными буря великая. Кабы не лоцман, пошла бы шхуна ко дну, к царю Нептуну на потеху. А тот лоцман искусным манёвром вывел судёнышко в пролив меж скал, и то морское крещение словно бы закалило царя.

— На все моря глаз свой положил, — говорил Пётр Головину с Апраксиным и Лефортом. — Более всего на Балтийское, кое к Европе ближе, торг вести сподручней. Но там швед его ухватил, а с ним до времени тягаться нам негоже.

— На юг, государь, надо бы покамест оборотиться — у турка кусок отхватить близ моря Азовского, — вмешался Головин.

— Я и сам о том мыслю, — вздохнул Пётр, — да казна тоща. А ведь деньги суть артерия войны, я на том стою.

— Тряхнуть надобно заевшихся, вот хоть бы монастырских, — легкомысленно предложил Лефорт.

— А что! — хохотнул Пётр. — В самом деле, куды им столь, тугая мошна, вот-вот лопнет.

— Монахи брюхо растят, — поддакнул Апраксин.

— Флот противу турка надобен, немалый флот, а где корабельщиков сыщем?

— Займём, государь, сколь можно у голландцев, а то и у аглицких людей, — бодро подхватил Головин, — а потом и своих выучим.

— Стало быть, так, — согласился царь. — Стало быть, станем приуготовляться.

Стали глядеть на чертёж — карту, благо Пётр был большой любитель карт. Они ещё были несовершенны в мелочах, но общая картина вырисовывалась с несомненностью. Вот они, турецкие области, турецкие да ордынские. Головы склонились над листом.

— Гляди-ко, вот река Дон, течёт она аккурат в Азовское море, — Пётр водил пальцем по карте. Потом ткнул в малый кружок, — а вот крепость турецкая. Азов прозывается. Сия крепость есть ключ к морю. Коли повернём сей ключ, море и откроется.

— А близко к Дону российский Воронеж-град, — подхватил Головин. — Должно нам избрать его начальным, отколе сплавимся с войском к Азову.

— Тамо и флот надлежит ладить, — согласился Пётр. — Собрать плотников отколь можно, тыщи две-три. Сведущие люди и у нас завелись, на Переслав-озере с ними суда строили да в Архангельском. Они и срубят образцы.

Лефорт засомневался.

— Мало, мало их, Питер, учителей этих. Надо бы из Амстердама, Роттердама, Утрехта корабельных мастеров скликать.

— Э-э-э-э! — отмахнулся Пётр. — Когда ещё они к нам поспеют! Скликать-то, верно, надо, а приступать должно без них.

На том и порешили и стали готовиться, всяк по-своему. Пётр ухватил Головина за пуговицу камзола, велел погодить.

Когда Лефорт с Апраксиным вышли, Пётр промолвил:

— Вот что, Фёдор Алексеич. На Азов пойдём, когда флот сладим, то дело долгое, сам понимаешь. Оно основательности требует. Ты ж всю Сибирь прошёл, видел небось тамошние неустройства.

— Верно, государь. Велико царство Сибирское, а доход мал. Воеводы тучнеют, сами себе господа...

— Вот-вот, — подхватил Пётр, — нам для Азовского походу деньги надобны. Не токмо монастырские — сибирские большие деньги. Тамо и золото, небось, отыщется, однако в цене золота мягкая рухлядь. Сбирают её с ясачных мало, надо бы вдвое более.

— Втрое, государь, а то и вчетверо...

— Вот я и мыслю поставить тебя ведать Сибирским приказом, — прервал его Пётр. — Будешь ты наместником сего обширного царства. Дам тебе полную мочь, дабы ты надёжных людей воеводами ставил, кои интерес государственный блюли б. Не под себя гребли, как нынешние.

Фёдор вздохнул.

— Чего молчишь? Ну? Верю в тебя, справно ты с китайцами сладил да и всё царство не токмо обозрел, но, можно сказать, своими боками ощупал, всё ведаешь.

— Велика тягость, государь, — наконец вымолвил Фёдор, — да коли велишь, взвалю на себя да снесу.

— Вот и ладно, вот и путём, — обрадовался Пётр. — Завтрева и указ велю учинить. А ты людишек, кои тебе ближе, собери. Которые с пользою тебе послужат.

— Для сего время надобно. Людей дельных на примете мало.

— Я тебе верю, — повторил Пётр, — ты сладишь.

На том и расстались. Фёдор пошёл к себе, размышляя. Не робость его взяла, а сомнение: где сыскать годных людей, на кого можно было бы понадеяться? Он мысленно объял и своё новое поприще, и ближних человеков и поёжился. Да, тягость громадная, под силу ли она? Легко взялся, а тяжело везти. По нему ли воз?

День шёл к вечеру, на солнце, торжественно и как-то неохотно клонившееся к закату, наползли лёгкие облака, и края их мгновенно зажглись, запылали, розовый отблеск лёг на церковные купола и позолотил их. Фёдор поглядел и благоговейно перекрестился. Вереница галок и грачей потянулись на ночлег куда-то к Коломенскому. Речка Яуза, которую он переезжал, уже как бы потяжелела, потемнела, одинокий чёлн рыбаря прибивался к берегу.

Фёдор держал путь в Немецкую слободу, хотел объявить свою новую ношу Лефорту, с которым тесно сошёлся. Ему нравились его беззаботная лёгкость, умение тотчас решить самое запутанное дело, весёлый нрав и здравый ум.

«Без иноземцев мне не обойтись, — думал Фёдор, — совет Лефорта необходим. Недаром государь так привязан к нему, всюду тащит его с собой, наградил высоким чином генерал-адмирала. Не грех посоветоваться и с Шафировыми. У них немало знакомцев среди своих. Ну и что, что выкресты? Государь не раз говаривал: по мне хоть крещён, хоть обрезан, был бы добрый человек и знал дело. Верно, очень верно! Все мы люди, а коли кто поспособней и поделовитей, тому честь и место».

Головин мыслил ровно со своим государем. Видел: здравого быстрого ума его повелитель, ничего чванного, церемонного в нём нет. Он прост со всеми и доступен всем. И Фёдор всё больше привязывался к нему, нисколько не поддакивая и не льстя, когда высказывал собственное мнение, расходившееся с мнением государя.

«Все ли владыки таковы? — порой думал он. — Наверное, нет». Он судил о боярах, с которыми приходилось заседать в Думе. Родовитые напускали на себя важность, бороду вздёргивали, отвечая, пешего ходу не признавали — только ездили либо в каретах, а на худой конец в возках. Кафтаны на них были шитого золота, пуговицы тож золотые, и все как один брюхаты от сытого ядения и безделия.

Пётр же был подвижен, челядь за ним не поспевала. Да и неудивительно: был он долгоног, что ни шаг, то аршин с гаком.

Лефорт бражничал и, завидев Головина, вскочил и жестом пригласил его к столу, за которым сидели шкипер Брант и виноторговец Моне.

— Будь четвёртым, Фёдор. Слыхал я, что знаменитый грек математик и философ Пифагор почитал четвёрку за счастливое число. В самом деле: два да два — четыре...

— Поздравляю тебя, Франц, — засмеялся Фёдор, — у тебя большие познания в математике.

— Нет, я скромен: в ней я почти не продвинулся, — весело отвечал Лефорт.

— У меня забота, и я хотел бы твоего совета.

— Сначала выпей, принеси жертву Бахусу, без неё не обходится ни одно дело. Это вино Монса, а у него не бывает плохих вин.

— Знаю, знаю, — и Фёдор осушил свой бокал. В пересохшем горле помягчело. И он не противился, когда Франц снова наполнил его. После третьего бокала Фёдор ощутил лёгкое кружение головы и, вовлечённый в застольную беседу, забыл, зачем пожаловал к Лефорту. Опомнившись, он жестом остановил Франца, когда тот вознамерился снова наполнить его бокал.

Наконец Бахусово действо закончилось вместе с последнею каплею вина. И Фёдор мог завести разговор о деле.

Франц словно бы протрезвел. Он отвечал разумно:

— Тебе нет нужды сидеть в Тобольске, так и скажи государю. Из приказа разошли верных людей, и пусть тебе доносят о делах да о доходах. Лихоимство воевод у всех на виду: не кисет — в карман не спрячешь. Управишь, сидя в Москве. Думаешь, ежели ты сидел бы в Тобольском, проку более было бы? Да вор — он из-под носу сворует! Положить этому предел невозможно. Во всех царствах-государствах так повелось, а на Руси, слышно, от века.

— Надёжных людей не знаешь ли?

— Прост ты, Фёдор. Да я разве надёжного человека выпущу? Никогда! — И он по слогам повторил: — Ни-ког-да!

Посмеялись. По дороге Фёдор заглянул в дом своего крестника. Павел — он в свои шестьдесят чувствовал себя глубоким стариком — дремал в кресле. Пётр сидел за книгою.

Завидя вельможного гостя, Павел встрепенулся и кряхтя покинул кресло.

— Милости прошу, Фёдор Алексеевич, дорогой гость, желанный гость. Рады, рады. Пётр, кликни слугу...

— Ничего не надобно, — оборвал его Фёдор, — як тебе с делом. Нет ли у тебя на примете смышлёных людей из вашей братии, кои бы мне службу сослужили?

— Как нет? Найдём, Фёдор Алексеевич. Смышлёные есть, достаточных нету. Трезвый ум мошну не тяготит.

— Надобны мне надёжные люди. Его царское величество Пётр Алексеевич указал мне ведать Сибирским приказом. Надобно от приказа комиссаров смышлёных послать, дабы доносили мне из воеводств из-под руки, каково там деется, сколь мягкой рухляди поставляют охотники тамошние да ясачные люди и сколь отсылает воевода на Москву. Казна оскудела по вине начальных людей, кои интерес свой выше интереса государства поставляют.

— Поздравляем вашу милость с милостию царской, — зачастил было Павел, но Головин перебил его:

— По мне это тягость, а уж потом милость. Так посоветуй.

— Есть братья Веселовские, все при языках, все толковы, все готовы служить тебе, боярин, и великому государю. Бойки да глазасты, польза от них может быть немалая...

— Боком слыхал, — почесал в затылке Фёдор, — да тут бы надобны при эдакой-то докуке дети дворянские. А они жидовины крещёные. Такого воевода задавить может. Комиссарское-то звание не великая оборона.

— Сам говорил: бог не выдаст — свинья не съест. Им тоже палец в рот не клади. Нас вот не выдал никакой бог, мы за тобою, заступником нашим, как за кремлёвской стеной. Грозную грамоту им сладишь, царским именем прикроешь.

— Ох, кисло мне, — вздохнул Фёдор. — Вели им завтрева в приказ ко мне явиться. Сколь их, смышлёных?

— Трое да один недоросль.

— Недоросля не надо, куда его? А ты во что уткнулся? — обратился он к Петру.

— Да вот отцовы книги перечитываю. Взял Эразма из Роттердама. «Похвала глупости» называется, истинно так: глупость правит миром.

— Знатное сочинение, — одобрил Головин. — Его уж успели с латынского на иные языка перевести.

— Токмо не на российский...

— Великий наш государь Пётр Алексеевич задумал многие книги мудрецов да искусников в разных делах переложить по-российски, да на кого сие возложить? Мне предлагал вот с латинского перевесть.

— Да я возьмусь, — выпалил Пётр. — Я уж тут кое к каким сочинениям приглядывался.

— Ишь ты, какой шустрец, — хохотнул Фёдор. — Доложу его царскому величеству, что таковой сыскался. Крестник мой.

— И берусь, и переложу! — задорно выпалил Пётр.

— А можешь некий образец представить? — засомневался Головин.

— Как не мочь — могу, есть таковой. Правда, начальные страницы.

— С какого же языка?

— С голландского. О мореплавании.

— Это в самый раз, — обрадовался Фёдор. — Государь наш теснейше к морскому делу прилепился. Я ему беспременно доложу и тебя с переводом ему представлю. Ты ведь у нас приказный, стало быть, на государевой службе.

Вышел довольный. Конь хрупал овёс из хрептуга. Конюший держал его вожжи, а свою лошадь привязал к коновязи. Всё помаленьку улаживалось. В Тобольск он не поедет — хватит с него сибирских хождений. Верил, что и государь с ним согласится. Да и он ему нужен, государю. Всё чаще и чаще требовал он Фёдора к себе, не чурался просить совета и советы его принимал. Он, Фёдор, стал ближним боярином, а старое боярство всё более и более отходило в тень. Боярская дума мало-помалу теряла своё значение. У царя Петра был свой совет, свои советники из людей мозговитых, а не родовитых. Родовитость молодой царь ценил мало.

— Я почитаю заслугами своими отечеству, — говорил он, — доставивших себе знатность и уважаю их потомков, таковы, например, Репнины и им подобные. Но тот, однако же, из потомков знатных родов заслуживает презрение моё, которого поведение не соответствует предкам их: и дураки сноснее в моих глазах из низкого роду, нежели из знатного.

А сколь много таких дураков у власти, размышлял Фёдор, и непонятно как восходят: вроде бы видать, что дурак, да он и скрыть сего не может, как ни тщится. Сколь многих встречал он дураков на своём пути. А в Сибири! Там все неустройства от них. Москва дураков туда поставляет, иной раз хочет их сбыть, а иной — от недостачи умных людей.

Бог един и сделал всех людей равными — дураков и умных. Бог един, и все его дети. Фёдора поразила эта мысль, высказанная Павлом Шафировым. И он стал развивать её дальше. Стало быть, нет ни эллина, ни иудея, как о том проповедовал апостол Павел. Стало быть, каждый народ по-своему окрестил единого Бога: Саваоф, Яхве, Аллах, Будда, ещё как-нибудь. Вот у тунгусов простой идол, по-разному называется, а у остяков тож идол и тож по-своему называется. Что ж они без Бога живут?

Непросто всё это. Надобно высказать государю Петру Алексеевичу. Чем далее размышлял он над Божьим промыслом и над своим новым поприщем, тем более брали его сомнения. Надо ли переменять воевод? Старый-то оброс и поумерился, а новый начнёт хапать да мести. Только к себе, под себя. Статочное ли то дело?

Государь Пётр Алексеевич одобрил:

— Я и не мыслил посылать тебя в Тобольск. Всё едино, что из Тобольска, что из Москвы — Сибирью не управишь, ты то сам ведаешь.

— Да, государь, необъятна та земля. Вестимо как царство-государство. И народов разных тамо обретается несметное количество. Идолопоклонники, бог у них деревянный либо каменный, оружие — лук и стрелы, грамоты они не знают, истина у них своя. Иные кочуют с места на место, жилища у них постоянного нету.

— Ведомо мне это. От бывалых людей слыхал, в книгах читал, — обронил Пётр. — Спафария знаешь небось. Он мне много чего рассказывал. О богдойских людях — о китайцах. Эти, как знаешь, великие города поставили, каменной стеной себя от набегов отгородили. Сказывал он, что стена та тянется на тыщи вёрст. Уму непостижимо! И огненный бог у них есть; сказывал Спафарий, что-де порох от китайцев пошёл. Богдыхан ихний, царь китайский, сын Неба именуется.

— Верят они, государь, будто все народы, кои их окружают, ихние данники, — сказал Фёдор. — Я с чиновниками их, с мандаринами этими, спорил: мой-де государь могущественней вашего, царство его — от моря и до моря, войско у него несметное. А ещё говорил я им, есть и другие государи, весьма сильные, как, например, Карл шведский.

— Ну, придёт время, и Карлу со шведами мы укорот учиним, — уверенно произнёс Пётр. — Недалече ждать. — И, помолчав, добавил:

— А ты, Фёдор, слуга мой верный, ступай без робости. Управишь приказом — управишь и царством Сибирским.

Сибирь была велика и необъятна, а сам приказ невелик и объятен даже очень. Приказная изба о шести окошках, притом волоковых, дававших очень мало света, делилась на три помещения. В двух из них сидели два дьяка да четыре подьячих, а третье, поменьше, предназначалось для начальствующего — для него, Фёдора.

Середину занимал большой стол с лавками обочь него, а в возглавии — кресло, обитое кожею. В углу поставец[19] со свечьми да медною чернильницей. Ещё шандал[20] тож медный.

Старший дьяк Василий Ерофеев принёс ему на обозрение писцовую книгу, куда заносились рапорты воевод, доношения других служилых людей, приходы-расходы товара, мягкой рухляди. Записи были неряшливые, велись кое-как, досмотру над ними, видимо, не было. И вообще некое запустение чувствовалось во всём: и в делах, и в делопроизводстве.

Вскоре, как было уговорено, Фёдор получил царский указ. В нём было писано: «Ведомо стало нам, великим государям, что от частой перемены воевод в царстве Сибирском чинятся всякие неустройства. А посему от таковых частых перемен казне начали быть великие недоборы и всяким доходам оскудение, потому что воеводы, забыв крестное целование и презря жестокие указы, вино и всякие товары в Сибирь привозят и сверх того в Сибири вино курят и там вином многую корысть себе чинят; а на кружечных дворах государева вина записывают малое число, в год инде по 20 и по 10, а инде написано в продаже всего одно ведро, а в иной год ни одного ведра продать не дали».

Указ был писан со слов Фёдора, как он, будучи в тех краях и уведовав истинное положение дел, докладывал по возвращении в том великим государям. Ещё докладывал он тогда, что близ Нерчинска найдены руды серебряные и что велел он тогда воеводе безотлагательно ставить завод и серебро выплавлять.

Но в приказных писцовых книгах о приходе нерчинского серебра не упоминалось. Также и о заводах железных, кои он велел ставить в Верхотурье.

Услыхав о том, Пётр разгневался:

— Жечь того воеводу надобно без всякой пощады! Потому как в серебре и в железе казна великую нужду испытывает. А у сих негодяев брюхо от избытку всего лопается. Вели воеводам всякие руды сыскивать и немедля ставить заводы для выплавки — железа ли, меди ль, а тем паче серебра. То все деньги, кои суть артерия войны, о чём я не раз говаривал. Чаю, в недальнее время соткнёмся мы с турком, с поляком, со шведом. Одне нам на ноги наступают, другие великие помехи чинят, третьи ухватили толикую часть земли российской. Нам на простор выходить надобно, а не на запечке сидеть да лапти плести. Ты ужо последи, чтобы всё чинилось в прибыток казне. И мне докладывай почасту, входи ко мне запросто.

Разослал Фёдор своих людей доглядывать да понукать в сибирских городах. Но всё оказалось не так просто. Тамошние народцы, кои именовались на один манер иноземцами либо инородцами, не хотели быть данниками какого-то там белого царя, не хотели платить ясак мягкой рухлядью. Из острогов и острожков посылались казачьи отряды для учинения покорства и взятия аманатов — заложников. Но отряды те были малочисленны, во всём испытывали нужду. Правда, пищали и пушки делали своё дело — наводили страх на туземцев, вооружённых луками и стрелами. Но казакам приходилось сталкиваться с вооружённой силой богдойцев-китайцев, желавших того же, то бишь подчинения племён богдыхану и получения ясака.

Сила противостояла силе. Малая — большей. Границы презирались и пресекались с великою лёгкостью. Никто не хотел отступать, никто не хотел уступать. Все наступали.

Ещё когда был он в Нерчинске, явился в острог князёк тунгусский с полусотней своих людей именем Кантемир, что означало «кровь — железо». Имя то было тюркское, и Фёдор поинтересовался, не из тех ли он краёв, Кантемир отвечал, что предок его из-за Великого камня, что могло означать и Гималайские горы, и сам он был велик и предводительствовал несметным войском. А ныне утёк он от богдойских людей, от китайцев, кои приневолили его и брали несоразмерный ясак. Он надеялся, что слуги белого царя будут милостивей. Он готов от каждого из своих людей платить ясаку по три соболя. Кочевали они по Аргуну, по Шилке, а теперь вот стали на Нерче, чумы свои поставили. Просили покровительства да немного ножей железных и железных же острог для промысла большой рыбы.

Фёдор наказал воеводе поступать милостиво с туземцами, дать им вещей железных и топоров сверх просимого. Насельники нерчинские, из казаков да беглых, прощёных туземцев и за людей не считали, называли их дикарями, равняли их со скотом и при случае грабили, отнимали жёнок, ибо своих православных взять было негде.

А Кантемир, как стал на Нерче, так и пас там табуны своих полудиких низкорослых лошадок, обросших шерстью, что твои медведи.

Такою была вся сибирская сторона. И отовсюду притекали вести о непокорстве туземных племён, с севера и с юга, с востока и запада. Расправа следовала жестокая, разоряли и сжигали стойбища, убивали и топили людей. Но казна от всего этого драконства не получала никакой прибыли, а напротив, тощала. Грозные грамоты не достигали цели: бесчинства творились по-прежнему.

Фёдор жаловался государю:

— Нет моей мочи, господин мой. Сколь много грозных цидул[21] от твоего имени рассылал я воеводам, они же по-старому бесчинствуют и мягкой рухляди доставляют нам всё менее.

Пётр отвечал, как всегда, решительно. Он мужал и мудрел на глазах у Фёдора, бывшего старее его на двадцать два года. Разошлём с гонцами указ. Ослушникам погрозим смертию, дабы устрашились. Да и казним двух-трёх уличённых.

Указ был в самом деле грозен:

«Прежние воеводы воровали, многих людей пытали и смертию казнили и ясачные сборщики у ясачных людей и у иноземцев жён и детей их отнимали силою, и по их иноземному челобитью суда и управы у воевод не было; так впредь воеводам, кроме дел, подлежащих по уложению пытке, никаких русских людей и ясачных иноземцев ни в каких делах, не списавшись с великим государем, не пытать и не казнить; для ясачного сбора посылать людей добрых за выбором гражданских людей. Ежели же воеводы станут красть или умалять государеву казну или станут кого казнить смертию, то будут сами казнены смертию, и вотчины их все, и дворы, и поместья, и имение будут взяты на великого государя бесповоротно».

— Как думаешь, Фёдор Алексеич, сдействует?

— Погодим, государь, авось окажет, — уклончиво отвечал Фёдор. — Должно оказать.

И в самом деле оказало. Стала казна помаленьку полниться. Мягкая рухлядь всюду в Европе ценилась высоко и была разменною монетою, заменяя золото, которое в Московском государстве не добывалось, а было привозным. Как молодой царь ни старался поощрить золотоискателей, куда только ни направлял он их: и на юг, к персиянам и хивинцам, и на север к городам Уральского камня, ни песку золотого, ни руд нигде не находилось.

С докладами по сибирским делам Фёдор являлся к царю дважды в неделю. Просил казать не только кнут, но и пряник. Пётр ему внимал. По просьбе Фёдора отправил грамоту воеводе Иркутска Ивану Николаеву, весьма милостивое:

«По Нашему указу отпущен в Сибирь в Нерчинск стольник Наш воеводою, а брат твой Самойла Николаев и будучи в Нерчиниску нам служил со всякою верностию и радетельной своею правою службою перед нижними нерчинскими воеводами собрал в нашу казну многую прибыль, и тамошних жителей русских и сибирских городов различных торговых людей свидетелями своего христианского благочестия учинил и никакой жалобы ни от кого на себя не оставил, и тамошней нашей дальней стране для таких своих добрых плодов нам, великому государю, зело был надобен и прибыточен. И в нынешнем годе явился в Сибирском приказе брата твоего Самойлы человек и сказал: в прошлом годе брат твой Самойла Николаев в Нерчинске помер, а после него остались дети стольники Иван да Михайла. И мы, великий государь, пожаловали племянника твоего Ивана Самойлова сына Николаева за службы отца его, невзирая на его несовершенные лета, велели ему быть на месте отца своего в Нерчинском воеводою; а для его молодых лет с ним быть с приписью подьячим нерчинскому сыну боярскому Луке Корчмареву, для того что брат твой об нём, Луке, что он человек доброй и радетельной, свидетельствовал.

Пётр».

— Ну, ублажил я тебя, Фёдор, грамотою сей?

— Премного благодарен, государь милостивый, — отвечал с поклоном Головин. — А теперь ослобони меня от сего приказу, как было говорено. Повороту добился с твоею помощию. А долее мне быть приказным головою невмочь. Я за тобой пойду, куда прикажешь.

— Корабельному строению быть в Воронеже. Туда и отправляюсь со своими верными. И тебя прихвачу, коли желаешь.

— Как не желать, государь. Я слуга твой верный. С тобою куда повелишь.

— На твоё место полагаю думного дьяка Андрея сына Андреева Виниуса.

Фёдор знавал Виниуса. Его батюшка был голландец в русской службе ещё при первом Романове царе Михаиле и в 1632 году близ Тулы устроил первый на Руси чугунолитейный и железоделательный завод. А сын со знанием языков и просвещённостью успешно управлял Аптекарским приказом и Почтовым ведомством. Царь Пётр его ценил.

— Достойный муж, — отозвался Головин.