С Петром в пути

Глава девятнадцатая С ЦАРЁМ В ПУТИ ОСЬМНАДЦАТЬ ЯЗЫКОВ

Биржай — захолустное захолустье. У него-то истории было, что переходило из рук в руки — от поляков к шведам и от шведов к полякам. У них оно застряло.

Отчего-то вздумалось Августу устроить свидание с Петром именно в Биржае. Так ведь всякий раз норовил заманить его в своё какое-нибудь место брат Август — брата Петра, и брат Пётр не раздумывая соглашался. В отличие от Августа он был лёгок на подъем и покладист.

Однажды Фёдор Головин деликатно остерёг его:

— Государь, чтой-то курфюрст, брат ваш, не охоч на нашу сторону ездить, всё к себе заманивает. Где его искать, этот Биржай? Я о нём и не слыхивал.

Пётр ухмыльнулся.

— С ним свита больно велика. Одних бабёнок цельный гарем с собою возит. А услужники, а охрана солдатская? Более двух, а то и трёх сотен. Разве ж ты не помнишь? А со мною, сам ведаешь, десятка два людей. Обещал провожатых послать.

— Как без провожатых? Иначе не отыщем. Места-то всё чужие.

— Сказано ведь: язык до Киева доведёт, аль забыл? — Пётр был настроен добродушно. — У нас свои знатоки есть. Эвон, Шафирка-то твой, он с поляком по-польски, со шведом по-шведски, со своим единокровным жидком по-жидовски. А там, сказывают, всё более поляки да жиды.

— В той-то стороне? Да, государь. С ними и по-нашему можно разобраться. А языков промеж твоих слуг — осьмнадцать, я насчитал. Каких только нет: Яков Брюс из шотландцев, как и Патрик-Пётр Гордон, Бекович-Черкасский, он же в святом крещении Александр, а допрежь сего звался Девлет-Кизден-Мурза, из кабардинцев, Андрей Андреевич Виниус — из голландцев, как и Виллем Иванович Геннин, Родион Христофорович Боур, недавний наш воин, из шведов, братья Веселовские Авраам, Исаак и Фёдор с нашим Шафиркою бывшие единоверцы, Флорио Беневени — из итальянцев, Франц Яковлевич Лефорт, царствие ему небесное, был из швейцарцев, Антоша Девьер, он же де-Виейра — из португальцев, Абраша Ганнибал вовсе из эфиопов... Немцы, англичане, греки, молдавцы — кого только нет!

— А я с малолетства так мыслю: по мне будь хоть крещён, хоть обрезан — был бы добрый человек и знал дело. Господь ведь на земле всех уравнял, токмо одних образовал, а других оставил в невежестве. Одних прикрыл, а другие наги ходят. Одним дал разум светлый, другие во тьме бродят. Я вот замыслил указ издать о привлечении к нам сведущих людей разных языков и о свободе вероисповеданий. Ты над сим поразмысли и мне свой проект дашь.

— Беспременно, государь. Я уж давно об этом мыс лил, да всё как-то за суетой упускал. Пора нам огласите меж иных государств наш призыв. Сие послужит к умножению наших богатств.

— Вот-вот! — обрадовался Пётр. — Умелые да знающие люди весьма приращению богатств государства способствуют. Их всяко привлекать надобно, от них науки и уменья множатся, новые заводятся. Забота о прибытке есть первая забота. А без искусников прибытка не видать.

— Пора бы, однако, шведа прощупать, государь, как он нас, — озабоченно сказал Головин. — Его намерения с Данией явлены, а с нами вроде бы к миру клонятся. Однако же в доношениях оттоль не без тревоги. Король Карл нас бранит и ни во что не ставит промеж своих. А гласно ведёт успокоительные речи.

— Они нам посольство великое, а мы-то что же?

— Повели снарядить. Пока ездим, пусть разговор ведут.

— Послать надобно кого покруче. Я так думаю — князя Якова Фёдорыча Долгорукова. Этот промашки не даст, швед об него споткнётся.

— Вестимо. А к нему в придачу столь же крутых: окольничего Фёдора Иваныча Шаховского да думного советника Любима Долиничева.

— Добро. Пиши указ, и пущай тотчас снаряжаются. Я князя призову да определю ему линию, коей держаться. Шведу надобно основательно зубы заговорить. А ты призови Книперкрона и изъяви таковое наше желание. Он с Яковом в приязни, слышно, состоит, вот пусть возрадуется.

Томас Книперкрон был шведским резидентом в Москве. Воссел он давненько, а воссевши врос, завёл дружбы с боярами и служилыми людьми. Он нем говорили, что он-де человек простоватый и всему верит, что ему говорят. Услышав о том, что великое посольство возглавит Яков Фёдорович Долгоруков, он и в самом деле обрадовался.

— Князя Якова Долгорукова за основательность и преизрядный ум и покойный король почитал, да и ныне правящий сын его о нём наслышан. Повелите послать в Стокгольм с извещением о прибытии посольства особу, приближённую к его царскому величеству.

Выбор пал на ближнего стольника князя Андрея Яковлевича Хилкова, скорого на сборы. Указ был объявлен ему в конце апреля 1700 года, а уж чрез двадцать дней он отправился в путь с окружением из тридцати человек и с мягкой рухлядью: целый воз был накладен — нужна для даров.

Хилков надежд не оправдал — опыта недоставало. Жалостливо так отписал Фёдору Алексеевичу Головину: «Ей, дело незаобычайное и такой труд, что Богу моему сведуща всегда, бедный, всего стерегуся, да не знаю, как и остеречься в таком моём несчастном часе». Осведомитель он был худой. Из Нарвы, где он прежде всего остановился и откуда ему было велено всё донести в подробности, он всего-навсего сообщил: «Ругодив (Нарва. — Р.Г.) беспрестанно делают, крепят. А солдат в нём самое малое число, и зело худы».

Что было поделать? Обратного хода не было. Понадеялись на слух, что он-де смышлён и зорок, да есть ли резон верить слухам? Сколь раз уже обжигались, а всё не впрок.

Короля в Стокгольме не было. Вскоре, пообщавшись с сенаторами, Хилков отправился к королю, который во главе своего войска уже успел поразить датчан и принимал капитуляцию короля Дании Фридерика IV в городке Ландскрона под Копенгагеном.

Князь Хилков встретил там неожиданно приветливый приём. Король после одержанной победы был настроен благодушно и объявил ему, что согласен видеть его русским резидентом при своём дворе.

Время, однако, не терпело. Пётр уже наметил, куда нанести первый удар. Выбор пал на Нарву и на крепостцы при входе в устье Невы. Сведения, присланные Хилковым, были так скудны, что царь повелел послать нового человека, который мог бы оправдать свою миссию разведчика.

Впрочем, повеление это было остановлено, как и посыл великого посольства: шведские войска вошли в Копенгаген, Дания, чтимый союзник, капитулировала. Король Фридерик IV вынужден был подписать унизительный договор. И всё это сделалось менее чем в две недели.

Было отчего почесать в затылке. Уж ежели датское войско, закалённое во многих битвах, не устояло перед шведами, во главе которых стоял мальчишка без славы и опыта, то этот мальчик есть природный военачальник, и с ним придётся считаться.

— А я ведь как-то не принимал его всерьёз, — признался Пётр. — В мои осьмнадцать я всё ещё в потехи игрывал, Прешбурх строил.

— Да, государь, Карл есть ведомый противник, — согласился Головин. — Теперь я так мыслю, он нацелится на короля Августа, и боюсь, тому несдобровать.

— А вот мы сейчас и укрепим его в намерениях стоять крепко. У него ведь своё саксонское войско да и войско польское. Считай, двукратный перевес...

— Датских-то было больше против шведа, однако голова тяжелее ног оказалась, — съязвил Головин.

— То верно, — согласился Пётр, — но отколь у этого мальчишки такой манёвр?

— Стало быть, рождён с суждением. Сие от Бога, государь.

— Нам с ним не раз придётся стакнуться. Скажу по правде: при одной таковой мысли испытываю неловкость. А вдруг он одолеет?

— Спервоначалу, может, и одолеет. Притерпимся, государь, усмотрим, чем он берёт, где послабже, а там и вдарим.

Пётр согласился:

— При неудаче головы не потеряем. На капитуляцию меня не возьмёшь! Нет, я не Фридерик, мира не запрошу! Такового позора мне не снести.

— Боже упаси! По мне, государь, лучше всё основательней проведать про те шведские крепости, кои мы будем воевать, и чтоб наш человек всё списал на бумагу...

— Истинно так. Василья Корчмина надобно туда по слать — в Ругодив-Нарву да в Нотебург-Орешек: он глазаст, головаст и способен снять план крепости. Пришло мне на мысль: сказывал Брант, что есть в Ругодиве пушки продажные корабельные в 12, 18 и в 6 фунтов ядром, и я с ним говорил, чтоб купить, и ныне для тех пушек пошлём Корчмина, чтоб он их пробовал и купил несколько, а меж тем накажем ему, чтоб присмотрел города и места кругом, также, если возможно ему дела сыскать, чтоб побывал в Орешке, а буде в нём нельзя, хоть возле него...

— Верно, государь. Зело нужно однако от Книперкрона сию посылку скрыть, а уж этим я озабочусь.

— И вот что ещё. Накажи воеводам новгородскому и псковскому, чтоб ополченья свои держали на взводе, потому как война грядёт. Но-де не со шведом, а с турком: мол, Украинцев с султаном никак не сговорится. Не то они подумают, что с соседом-шведом.

Но что Август? Он был беспечен и по обыкновению развлекался. Резидент Любим Судейкин доносил в Москву из Дрездена: «Королевское величество ещё в Дрездене, забавляется в день полеванием (охотой. — Р. Г.), а в ночах операми и комедиями, а о поездке его из Дрездена в Польшу говорят, что поедет вскоре, а подлинно о том намерении его величества короля, как поедет, никто ведать не может».

— Экой обормот, — сердился Пётр, но к слабостям своего брата по молодости лет снисходил. Он всё ещё думал, что союзнические обязательства перевесят, образу мят, особо же позорная капитуляция датского короля, на которого оба рассчитывали. Но потехи Августа, в особенности же Венусовы, не прекращались, и о них доносил резидент Судейкин. Пётр только усмехался в усы, читая их, и велел отписывать брату Августу, что войско вот-вот будет снаряжено и готово и что он выступит в условленный срок. И что противник-де у них, как оказалось, крутенек и надобно с этим считаться.

Более всего заботило царя строительство флота в Воронеже, где покамест размещалась главная адмиралтейская база. И он то и дело наведывался в Воронеж, хоть конец и неблизкий. За этой и другими заботами отъезд всё откладывался и откладывался. Да и Август, судя по всему, не торопился.

Но вот отлагать свидание стало невмочь, и Пётр известил об этом Августа. Война была за плечами, от этого никуда уйти не удалось бы. Тем более что желанная весть о подписании мира с османами наконец пришла, и руки были развязаны. Августа же решительно ничего не связывало — только он сам со своими утехами.

Шёл февраль 1701 года. Сначала Август прислал своих людей за обещанными деньгами. Казна была пуста. Пошли сбирать с бору по сосенке: с монастырей, с богатых купцов, словом, откуда можно было.

Выехали наконец. Король прислал эскорт — полтысячи отлично вооружённых саксонцев. А невдалеке от Биржая сам выехал царь навстречу вместе с отрядом избранных рыцарей. Картина была пышной: колыхались на пиках цветные штандарты с гербами польских городов, сияли стальные доспехи. Грянул пушечный салют. Но более всего порадовали царя потехи огненные — шутихи с его вензелем.

Окрест лежала ровная снежная равнина, переливавшаяся искрами под скупыми лучами зимнего солнца. Там, где проходил военный отряд, дорога раздалась вширь и снег перемешан с конскими катухами и навозом. Он поражал взор всеми оттенками жёлтого и коричневого цветов. В одном месте от дороги уходила узкая полоска, проложенная крестьянскими санями, где лошади, казалось, ступали шаг в шаг. Она вела туда, где меж редкими вётлами чернели крыши хуторка.

Пейзаж был уныл, и таким резким контрастом ему стал разноцветье всадников, праздничная оглушающая пальба среди этой равнины с её невзыскательным однообразием.

— Виват Питер! Виват Питер! — возглашал сбивчивый хор. — Виват Москва* Виват!

Август тяжело скатился с коня, его подхватили приближённые. Пётр спешился, сделал несколько шагов ему навстречу. Август распахнул объятия, они сошлись и обнялись до хруста.

— Заждался? — выдохнул король. — Ей-богу, заждался. Столько всего надобно обсудить с тобою, брат мой Питер.

— Грядут великие события, — отозвался царь. — Нам должно действовать согласованно. Я уповаю на тебя, брат Август. С моей стороны промашки не будет.

— Надеюсь, надеюсь, — скороговоркой произнёс Август. Он был красен, от него несло вином и табаком. Несколько мгновений они топтались на месте. Близ короля держался плотно сбитый рыцарь с лицом, словно вытесанным из камня, с узкими, плотно сжатыми губами и пронзительными глазами под густой щёткой бровей.

— А это герр Иоганн Паткуль, — поспешил представить его Август. Паткуль сдержанно поклонился. — Он располагает полным знанием об укреплениях Риги, о численности её гарнизона...

В памяти Петра что-то шевельнулось.

— Этот господин, помнится, уже был мне представлен, но под другим именем.

— Да, ваше царское величество, память вам не изменяет, — с достоинством произнёс Паткуль. — Тогда я был в свите генерала Карловича и был представлен вам под именем Киндлера. Теперь же время маскировки прошло. Шведский король спесив, спесивость его от молодости, пора дать ему по зубам. Всё лифляндское рыцарство восстанет, как только вы выступите совместно с его величеством. — Он поклонился в сторону Августами. — Я же берусь повести полки на Ригу, которую отлично знаю, так как служил капитаном в её гарнизоне...

— О, с Ригой и её генерал-губернатором у меня особые счета, — проговорил Пётр. — Моё посольство и я сам претерпели несносные обиды от генерала Дальберга.

— Рига падёт, если ударить по её слабым местам, которые мне хорошо известны. Я представлю вам подробный план её укреплений, вычерченный мною, как только мы приедем, я дам к нему обстоятельные пояснения.

— Добро, — бросил Пётр. В тоне, которым изъяснялся лифляндец, послышалась ему какая-то фальшивинка, было то простое хвастовство или преувеличенная самонадеянность, но он насторожился.

Меж тем огромный обоз втекал под каменные своды полуразвалившегося замка, который, видно по всему, был поспешно залатан к приезду высоких гостей.

В большой угрюмой зале со стрельчатыми окнами было полутемно. По самой середине стоял протяжённый стол, уставленный посудой с преобладанием кубков и штофов. На полузатемнённых хорах играл почти невидимый оркестр. Мелодии были все протяжные, никак не гармонировавшие с оживлённой суетливостью Августа. Он махнул рукой церемониймейстеру, и тот распахнул двери. И в залу с шумом и щебетом ворвалась толпа разряженных молодых женщин.

— Милости прошу, мои красавицы! — широким жестом пригласил их король. Но они, не дожидаясь приглашения, уже рассаживались между приближёнными Августа.

— Эй, вы там! — крикнул король, обращаясь к хорам. — Шмуэль, играй веселей!

Взвизгнули скрипки, оборвав мелодию, и спустя мгновение оркестр грянул нечто вроде польки.

— Будем пить, будем веселиться! — возгласил Август с поднятым кубком. — Здоровье моего брата великого государя и царя Московии Питера!

Пётр встал и поднял свой кубок. Они чокнулись. Процессия слуг неслышно внесла на огромном подносе целиком зажаренного кабана.

— Плод моей охоты! — похвастался Август. — Я посвящаю его тебе, брат Питер.

Пётр наклонил голову. Август своеручно принялся разделывать трофей своей охоты. Признаться, он делал это довольно сноровисто; огромный разделочный нож в его руках летал, отделяя ровные куски.

— Позвольте, ваше царское величество, я положу вам жаркого, — обратилась к Петру молодая женщина, сидевшая напротив. Пётр кивнул. У неё были нежная розовая кожа, пухлые губы, глаза с поволокой... Но не это приковало к ней внимание царя, а правильная русская речь, прозвучавшая неожиданно под этими сводами.

— Благодарю вас, сударыня, — с невольной улыбкой произнёс Пётр. — Мне так приятно было услышать русскую речь из столь прекрасных уст.

— И мне просто радостно услышать комплимент от столь высокой особы. Я никак не могла ожидать, что судьба даст мне неожиданную возможность говорить с повелителем великой страны, откуда я родом.

— Экая неожиданность! Поведайте же мне вашу историю: предвижу — она занимательна.

— Подобные истории не в диковину, их породило домашнее тиранство, о коем вы наслышаны.

— Наслышан, — кивнул Пётр, — и всё же, всё же...

— Позвольте обращаться к вам «государь», — и когда Пётр наклонил голову, продолжала: — Мой батюшка, помещик из-под Пскова, отличался крутым нравом, что свело прежде времени в могилу нашу матушку. После неё осталось три сестры, из коих я старшая, и два брата. Однажды во время дворянского съезда я имела несчастие приглянуться нашему соседу семидесяти двух лет от роду, и этим всё сказано. Он прислал сватов, батюшка счёл партию выгодной, поскольку за сим дворянином три деревнюшки и сверх полутора тысяч десятин земли. Он убеждал меня: Архип-де Иваныч долго не протянет, останешься богатой вдовой. Но одна только мысль идти под венец со стариком меня страшила. У старшего брата был товарищ, письмоводитель лесной конторы. Мы полюбили друг друга и договорились, что он увезёт меня в Польшу и там мы поженимся без помех. Но по дороге за нами погнались польские жолнеры. В перестрелке мой дорогой Василий был сражён, а я досталась убийцам. Меня выкупил люблинский староста и представил меня ко двору. Его величество король в один из своих наездов пожелал оставить меня у себя...

— Худо быть уродкой, а ещё хуже уродиться пригожей, — заключил Пётр. — А теперь ты досталась мне по воле короля. Как звать-то тебя?

— Аглая.

— Мудреное имя.

— Рождена 19 декабря в день памяти священномученицы Аглаиды.

— А желаешь ли, Аглая, чтобы я выпросил тебя у брата Августа? — неожиданно спросил Пётр.

— Всё в вашей власти, государь, — со вздохом ответила она. — И велика ваша милость. Да только прижилась я при дворе и в стольких руках перебывала, что уж более нету сил.

— Люблю чистосердечие, — одобрил Пётр. — Но уж раз король пожаловал мне тебя, стало быть, ты должна меня одарить. Хотя бы на эту ночь.

— Постараюсь, государь, вам угодить, — потупя глаза, произнесла Аглая. И это движение глаз, и то, что она не жеманится, и её простодушный рассказ вызвали у Петра доверие, сострадание, смешанное с желанием. Он уже не отпускал её от себя, и Август одобрительно покивал ему, видя, как он рукою приобнял женщину.

У неё были чистое дыхание и изобретательная податливость. Она ничуть не стеснялась: видно было, что и Пётр возбуждал её. А когда в женщине пробуждается желание, она становится неутомимой и жадной.

Такой вот была Аглая. Она опустошила даря. И он бесцеремонно повернулся на бок и уснул по обыкновению без сновидений.

Все ночи она принадлежала Петру, и он не чувствовал однообразия. А все дни были наполнены разговорами с Августом и его советниками.

Паткуль представил нарисованный им план Риги и её укреплений. Он и в самом деле был дотошен и сведущ в деталях.

— Вот, извольте видеть, река Двина, а вот её приток речка Рига, — водил он тростинкой. — От её устья тянется стена вдоль правого берега и, опоясав город, возвращается к устью. Она сложена из известняковых плит и облицована кирпичом. Её высота достигает четырёх с половиною сажен, а толщина — до сажени. С внутренней стороны её опоясывает деревянный ярус, а лучше сказать — галерея. Она предназначена для защитников города, но её легко зажечь брандкугелями...

— А доступна ль Двина для морских судов? — спросил Пётр.

— Доступна, государь. Рига ведь исстари город морской торговли, и европейские купцы заходили на своих кораблях прямо к городским причалам, — отвечал Паткуль. — Они разгружались вот здесь, где за стеной стоят обширные склады. Здесь проделаны широкие ворота. Ворот в городе несколько, и все они обороняются башнями — Конюшенной, Яковлевский, Песочной и Монастырской. С внешней стороны город опоясан системою валов. Но они невысоки. По преданию польский король Стефан Баторий, осадивший Ригу, перескочил ров и стену на своём коне. Когда шведский король Густав Адольф взял Ригу, а было это в 1621 году, он повелел возвысить валы и углубить и расширить рвы. А ещё при нём были построены бастионы, выдвинутые несколько вперёд, обороняемые пушками. Их пять — Нововратный, Шеровский, Банный, Песочный и Яковлевский. Близ них устроены ещё и равелины. Но всё это успело уже устареть, — поспешил он вставить, заметив разочарование на лицах монархов, — нынешняя мощь артиллерии легко преодолеет эти укрепления. Серьёзное препятствие для осаждающих представить может только цитадель, ну и, может быть, замок.

— А какова численность гарнизона? — спросил Пётр.

— Её трудно исчислить с точностью, государь, — отвечал Паткуль. — Дело в том, что к обороне привлекаются и ремесленники, и рыбаки — все, кто способен носить оружие. Всех примерно наберётся до сорока тысяч. Но это подсобное войско плохо вооружено, и боевой дух его слаб.

— Ас какой стороны Рига наиболее уязвима?

— Разумеется, если предпринимать нападение тогда, когда Двина свободна ото льда, то сильный флот мог бы своей артиллерией сокрушить укрепления с фронта. Но, полагаю, выгодней всего предпринимать штурм зимою с северо-востока. Тогда вода во рвах замёрзнет, они станут преодолимы зимою, и бдительность гарнизона ослабевает; зажигательные снаряды имеют больший эффект, да и манёвренность наступающих выше, так как город открыт со всех сторон.

— Зимою, зимою! — подхватил Август. В его глазах горел воинственный пыл. — Герр Паткуль станет главным советником. Сила и манёвренность будут на нашей стороне. Мы выставим против Риги не менее ста тысяч войска. Это слишком лакомый кусок, чтобы ускользнуть от нас.

— Лифляндское рыцарство горит желанием освободиться от тиранства шведов. Они отняли у нас самые тучные земли, — продолжал Паткуль, — они обложили нас непомерными поборами, они лишили нас права голоса на родной земле. Наши отряды будут действовать в тылу.

— Что ж, я услышал то, что хотел: брат Август готов приложить все силы для взятия Риги. А у него есть надёжные союзники. Мы же со своей стороны не оплошаем: начнём в Ингерманландии. Это наши исконные земли, были они под Великим Новгородом, швед их поработил, и мы полны решимости его оттоль изгнать. — Пётр подвёл итог первому дню переговоров. — Мы тебе, брат Август, поможем, елико возможно, и деньгами, и военной силой. Сколь можно калмыцкой конницы да казаков — они лихие вояки — выделим. Так, Фёдор Алексеич?

Головин согласно кивнул.

— Калмыки — они страх на рижское воинство навели одним своим видом; там, небось, таких свирепых азиатцев не видывали. А как рты разинут да начнут по-своему орать, у лифляндов и штанцы оборвутся. Нынче летом и начнём, хоть по летнему времени комарья да гнуса в тех местах тучи. Заедают и людей, и коней. У вас, полагаю, таковых помех не видится?

— Зимой какое комарье, — хихикнул Паткуль.

— Пора за стол! — радостно воскликнул Август. — Обговорили, и хватит. А пока я вас развлеку, порву несколько подков. Может, и ты, брат Питер, попытаешь себя?

— Отчего ж, я не прочь. Не всё тебе силу казать, у меня она тоже в руках есть.

Принесли два десятка подков. Август скинул камзол, схватил одну своими сильными разлапистыми руками, рванул. Она не поддалась. Покраснев от натуги, он рванул за концы ещё раз. И в обеих ладонях оказалось по половинке. Он схватил следующую, напружился, и она раздалась.

— Давай ты, Питер, — предложил он, вытирая пот со лба.

— Что ж, таковых кунштюков[41] я не проделывал ещё. Может, я спервоначалу и не сдюжу, — говорил Пётр, держа в руках подкову и разминая её руками, словно примериваясь. — А ну-ка, милая, поддайсь! — воскликнул он, и подкова мягко распалась.

— Набил руку, топором махаясь, — довольно пробасил он, потирая ладони. — Однако полезная вещь, ни к чему её понапрасну переводить, — произнёс он, вертя в руках половинки подков.

— Ты ровно не царь, а скопидом какой-то, — взвился Август. — В прошлый раз тарелку пожалел, а мне её мои мастера выправили, а теперь вот подкову, — пробурчал Август.

— Бережливость равно к лицу и простолюдину, и государю, — спокойно отвечал Пётр. — Особливо в предвидении войны. Она столь много всего пожрёт: и железа, и крови, и денег. А деньги суть артерия войны — говорил и буду повторять раз за разом. Мне вот придётся по сусекам погрести, чтоб тебе деньгами помочь. И так казна пуста — сколь много пришлось потратить и на строение флота, и на огневой припас, и на пушки. А взять неоткуда. — И, помолчав, неожиданно спросил: — Ты вот лучше скажи, брат Август, откуда в тебе сила столь неимоверная? Ты ведь трудом её не выработал, как я. Все потехи да потехи.

— От отца с матерью, — самодовольно отвечал Август. — А ещё охота немало силы требует.

— Ну позволь, какая такая сила надобна для убийства? — ухмыльнулся Пётр. — Сноровка — да, это я понимаю, ещё выносливость.

— А вот ты поезжай со мною завтра на кабана, тогда убедишься, что и без силы не обойтись в полевании.

— Ещё чего, мне пустое это времяпрепровождение. — Пётр был категоричен. — Никогда сим промыслом не занимался — досуга мало имею. Еда — пустое. Кус хлеба с солью да с чесноком червяка заморить. Это да. От мясца во щах не откажусь. А ты, брат Август, много об еде заботишься, — укорил он. — Ни дня без пиру не живёшь.

— Так это я ради тебя, Питер. Дорог ты мне, гость редкий да щедрый. Как я без тебя в грядущей кампании? С мальчишкой этим, с Карлом, положим, справлюсь в одиночку, а далее?

— Чего ж там далее, коли управимся со шведом. Другого ворога нам с тобой не видать. Была Польша, да нет её больше, — хохотнул Пётр. — Ты, вестимо, на меня войной не пойдёшь, как было при прошлых королях польских. Ныне Польша под твоим управлением.

— Оно так, однако в поляках столь много непокорства и вольности, что с ними трудно ладить. Не то что мои саксонцы, послушные, как стадо. Я с ними и горя не знаю.

Сели наконец за стол. Трапеза по обыкновению длилась долго. Август уплетал чудовищные порции жаркого из оленины, запивая их красным вином из собственных погребов. Он был непомерен во всём: и в еде, и в питье, и в Венусовых радостях, и в созерцании зрелищ, какими бы они ни были. Это был истинный старонемецкий бурш, какими их рисуют художники и живописуют литераторы.

Август так красноречиво уговаривал Петра принять участие в охоте, что Пётр наконец уступил. Тем более день выдался солнечный, ясный, а морозец — умеренный.

С утра он велел оседлать своего коня, и кавалькада охотников, среди которых были женщины, в том числе и Аглая, выехала в поле.

Снег был рыхлый, присадистый, и кони шли осторожно, рысцой, и пустить их в галоп никакими понуканиями не удавалось. Пётр подъехал к Аглае. Она сидела в седле по-мужски, ловко, как видно, изрядно наездившись. Когда впереди запетляла рыжая лиса, похожая на язык пламени на снегу, они пришпорили коней, но те заупрямились. Август приказал спустить собак, но собаки проваливались в снег по брюхо.

Гон не удался. Въехали в небольшой лесок, уныло простиравший к небу голые сучья.

— Ловко ли? — спросил Пётр. Аглая отвечала с улыбкой:

— Я ведь привычная, государь. Мне это в удовольствие после долгого сидения взаперти, в четырёх стенах из сырого камня. Зима — скучное время. Правда, его величество король — страстный охотни, и мы должны сопровождать его, как он говорит, для куражу. Ну а потом пиршество с поглощением зажаренных трофеев, будь то целый олень или дюжина зайцев...

— А потом?

— А потом... — она на мгновение замялась. — Потом игры в честь богини Венус. Разделившись на пары, расходимся по покоям.

— И кому ты достаёшься? — напрямик спросил Пётр. Аглая засмущалась, лицо порозовело.

— Меня избирает его величество. А иногда канцлер. Его величество неутомим, о, это великий любовник. А канцлер после первых объятий засыпает и даже храпит во сне.

— Стало быть, ты угодна Августу?

— Угодна, — отвечала она со вздохом. — Он непомерен, я изнемогаю, — добавила она доверительно. — Он такое выделывает!.. Ох, государь, не могу даже описать. Я в его руках словно кукла какая-то, — оживилась она. — Я отдаюсь ему как могу, но он берёт не спрашивая. Когда я молю о пощаде, он приговаривает: моли, моли, ты меня только возбуждаешь...

Неожиданно им открылась небольшая полянка. По ней в сторону леса большими прыжками неслось стадо оленей с полдюжины голов.

Грянули выстрелы. Двое животных пали как подкошенные. Тотчас набежали егеря и принялись свежевать туши. Подкатили и розвальни — всё было приноровлено к охоте. И кавалькада повернула назад.

— Придёшь? — спросил Пётр.

— Приду, государь, — прошелестела она.

Всё было обговорено там, в Биржае. Август заверил его, что окажет братскую помощь всеми своими силами, Пётр пообещался не помедлить в случае нужды и, какие будут способы, всё предпринять.

— Берут меня сумления, государь, — говорил Головин на обратном пути. — Больно тороват король на обещания. А меж тем норовит поболе взять, а отдарить словами.

— Не, брат Август не выдаст, — не очень уверенно отвечал Пётр, думая о чём-то своём.

— А герр Паткуль им не очень обнадежен. Говорит: король более бахвалится, чем делает.

— Сей Паткуль хоша и сведущ, и характера сильного, мне не шибко по душе, — признался Пётр. — В нашу службу просится.

— Полезный человек. Отказать никогда не поздно. Он противу шведа как собака на цепи.

— Так ведь не сорвётся и не загрызёт, — засмеялся Пётр. — Впрочем, ты прав, Фёдор Алексеич: отказать никогда не поздно.

На том и порешили. Наметили и день, когда провозгласят объявление войны: ближе к концу августа, по окончании торжеств по случаю заключения мира с турком.

— Прикажи приставить караул к дому Книперкрона, чтоб оттуда никто вести не подал, да и туда лазутчик не проник, — распорядился Пётр, обращаясь к князю Прозоровскому.

И вот глашатай возгласил с Постельного крыльца:

«Великий государь указал за многая неправды свейского короля и в особенности за то, что во время государева шествия чрез Ригу от рижских жителей чинились ему многая противности и неприятства, итти на свейские города ратным людям войною с фельтмаршалком и адмиралом Фёдором Алексеевичем Головиным...»

Война грянула. Она продлится двадцать один год.